|
Мир прозы,,
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 11.02.2024, 12:07 | Сообщение # 2801 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| — Стой, посмотрю, как они умирают, —
промолвил демон в торговом центре.
— Но они вовсе не умирают,
они водолазки себе выбирают,
сравнивают размеры и цены.
Он и она, с ними девочка-мальчик,
спорят, задерживаясь у полок.
Девочка-мальчик играют в команчей.
Он айтишник, она психолог.
Выходные в Суздале, отпуск в Тае.
Одна машина, потом вторая.
— Я ничего этого не знаю.
Вижу лишь, как они умирают.
***
Живешь в лесу, читаешь Мейясу,
а как тепло становится и травка —
пить ходишь пиво в лесополосу
с друзьями из строительного главка.
Да, пишешь ты хорошие стихи,
душевные! Но что всего забавней:
кому нужны хорошие стихи?
И без того их как говна за баней.
Ну скажешь тоже, как это кому?
А девушки от тридцати и старше,
корректорши с работой на дому
и в карандашных юбках секретарши?
Как на мормышку ловятся ерши,
которыми всё озеро забито,
так эти — на движения души,
раз нет надежды встретить Бреда Питта.
Строительные мокнут чертежи,
разобран кран, разъехались прорабы,
и ветер сквозь огрызки-этажи
так голосит, как в войны воют бабы.
***
Тут безрадостное место,
по ночам темно и жутко.
Слышен шёпот у подъезда:
проститутка, проститутка!
От бедра походка лисья,
нос колючий, как заноза.
Рот очерчен, будто кистью —
полыхающая роза.
Варят винт соседи сверху,
у других ребенок даун.
За стеной глухая стерва
смотрит старый фильм с Ван Даммом.
Дочь разучивает гаммы,
засыпает в нотном стане.
Интересно, где же мама
ходит поздними часами?
Возвращайся поскорее,
жду тебя вторые сутки.
Но бурчит из батареи:
проститутка, проститутка.
Вон, ломать чужие судьбы,
рушить семьи почесала.
У нее ухмылка сучья,
сами видите всё, сами.
Кто бурчит? Старух тут нету,
деды умерли от рака.
В заколоченное небо
воет ветер, как собака.
Никого нет: пусто-пусто,
сдох последний доминошник
и маньяк упал без пульса,
выронив свой финский ножик.
Покупатели товаров,
обладатели активов,
загребатели наваров —
все ушли, и стало тихо.
Лишь одна на чёрном свете
всходит к светлому престолу.
— Ты из триста двадцать третьей,
пятый корпус, возле школы?
— Я, — ответит в тронном зале
стражам, слушающим чутко.
— Госпожа, мы долго ждали.
Проститутка, проститутка.
***
Петр и Павел, вот уж вовек не поймешь, что в ваших историях правда, а что ложь.
1. На радость лютикам и губоцветным,
трёхцветным кошкам и алкашам
по небу летает добрый Бэтмэн
и дарит солдатиков малышам.
Вполнеба расплылась его улыбка —
завтра снова будет хороший день.
Об этом гадалка твердит у рынка,
тыча пальцем в смородиновую тень.
Я достану ореховой настойки
и хлебну из горлышка, из горла.
Дайте мне крылья хотя бы сойки,
мне ведь не надо как у орла.
Пришейте мне крылья зарадибога
на крепкий шёлк, на живую нить.
Я над землёй покружусь немного
и вернусь немотствовать и любить.
2. Жена в могиле, муж в тюрьме.
Гувернантка в ужасе уехала.
Кто теперь будет растить детей?
Вот уж точно не мисс Марпл,
не Байрон и не Шекспир.
Пока хоронили, плакали и судили,
деловито в воздухе растворилась
мисс Марпл.
Кружевная старушка, тонкая на просвет,
продолжает и ныне плести
свой ажурный маршрут
в автобусе посолонь
по соломенным дорогам
старой старой Англии,
на старую Новую Англию
только заглядываясь пока.
Мисс Марпл — никогда не миссис —
приходит как сухонький летний дождь,
и на ярких лужайках
вырастают грибы убийств
и проступают грибницы
чудовищного родства.
Каменный топор особняка
оглоушивает прислугу,
коротконогие домишки
разбегаются муравьями:
прикатила мисс Марпл
в автобусе файфоклочном,
привезла к чаю
цианистые пирожные
женских романов
и телефонных книг.
Мисс Марпл — надушенный астероид,
а из сиротки вырастет истероид
и убьёт кого-нибудь для начала,
чтобы бабушка вернулась, как обещала.
3. Дивный остров Лемурия тем знаменит,
Что на нем обитают лемуры, на вид —
То ли кошки, то ль совы, а все же —
На людей они чем-то похожи.
Дивный остров Лемурия тем знаменит,
Что на нем целый день соловей голосит,
Завезенный каким-то пиратом —
Тенорком голосит виноватым.
Что за остров Лемурия! В нетях ветвей
Ни клыкастого тигра не встретишь, ни змей,
И вулканы лежат в летаргии,
И полночные страхи — другие.
Ты усни, и тебя не встревожат во сне
Даже тени алоэ на белой стене,
Даже поздние таксомоторы
Да на кухне грошовые споры.
4. Девочка в школе гранату нашла.
Пусть и учебную, но взорвала.
Как этой девочке так удалось? -
выбила стену и вышла насквозь.
Странная девочка это была:
тронула швабру, а та зацвела.
Кошку погладила — та назубок
строчки про парус, как он одинок.
Классная-дура звонила в роно,
ну, а что-то роно? рону все равно.
Им что полтава, что бородино —
прошлая слава, немое кино.
Каждую осень — помывка окна.
Ольга, Онегин, и мир, и война.
А это окно — словно парус с крестом,
трепещет и кружится в небе пустом.
5. КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Ночь настала, ночь поцеловала
на подушке вышитую прядь.
Серый мыш торчит из одеяла
и совсем не хочет засыпать.
Дождь шуршит, как будто тьму тетрадей
заполняют сном ученики.
Время им, в сырое небо глядя,
списывать задание с доски.
Там на выбор оба варианта
перьями раскрыть разрешено.
Осторожно, даже воровато,
серый мыш исследует окно.
Одному — очарованье взрыва,
притяжение бездонных шахт,
а другому — синий огнь залива,
золотое пение в ушах.
6. Человек, у которого жизнь удалась.
Он недавно вернулся из тёплых таласс.
Он на мойке у ауди чёрной стоит,
курит, щурит глаза. Он до блеска обрит.
Человек, у которого жизнь удалась.
Им пытался позавтракать дед-одноглаз.
Он от деда уплыл и от бабы утёк.
Посмотрел на часы и увидел песок.
Плотоядные скалы сомкнулись за ним,
и теперь он на мойке стоит, невредим.
Он бывалый моряк, за полушку во рту
он купил себе ауди в дальнем порту.
Он на ауди, ауди в небе летит.
«Слышу, слышу» незнамо кому говорит.
7. Грустно мне, писатель о парсеках,
больше веры нет твоим словам.
Напиши-ка ты о человеках,
не считая их по головам.
Да и вы, про киборгов рапсоды,
не держите бластер на весу.
Обрисуйте лик родной природы,
жизнь медведей в ёлочном лесу.
Живописцы, в саже ваши кисти
и палитра вытекла насквозь.
Вы Тверскую так отживописьте,
чтоб живое место мне нашлось.
Я еще успею распылиться
на грекоимённые тела.
Растерять, рассыпать ваши лица,
голоса и прочие дела.
***
присяду кофе попить на небе
повешу пиджак на месяц
принято говорить ich sterbe
потому что смерть это немец
осматривает внимательно
обвивает навроде змия
не понимает матерный
по-русски не розумие
пой, сиринга, бархатными ночами
эвоэ кричите, хмельные вербы
how do you do спрашивает англичанин
принято отвечать ich sterbe
***
«Назовите молодых поэтов», —
попросил товарищ цеховой.
Назову я молодых поэтов:
Моторола, Безлер, Мозговой.
Кто в библиотеках, кто в хинкальных,
а они — поэты на войне.
Актуальные из актуальных
и контемпорарные вполне.
Миномётных стрельб силлаботоника,
рукопашных гибельный верлибр.
Сохранит издательская хроника
самоходных гаубиц калибр.
Кровью добывается в атаке
незатёртых слов боезапас.
Хокку там не пишутся, а танки
Иловайск штурмуют и Парнас.
Не опубликуют в «Новом мире» их,
на «Дебюте» водки не нальют.
Но Эвтерпа сделалась валькирией
и сошла в окопный неуют.
Дарят ей гвоздики и пионы,
сыплют ей тюльпаны на крыло
молодых поэтов батальоны,
отправляясь в битву за село.
Есть косноязычие приказа,
есть катрены залповых систем,
есть и смерть — липучая зараза,
в нашем деле главная из тем.
***
Русская литература, ласковая жена,
в городе Николаеве нынче запрещена.
Разрешены аборты, пытки и кокаин.
Русской литературы нету для украин.
Разрешены Макдональдс, Будда и Сатана.
Русская литература нынче запрещена.
В городе Кропивницком, бывший Кировоград
русской литературе больше никто не рад.
В Екатеринославе, на берегу Днепра.
знать не желают росчерк пушкинского пера.
Прокляли в Конотопе нашу «Войну и мир».
Будете как в Европе, каждый себе Шекспир.
Видно за океаном пламя от русских книг.
Не дописав романа, празднует Стивен Кинг.
Было в семье три брата, нынче осталось два.
Сами ли виноваты, карма ли такова?
Горькие ли берёзы? Жёсткий ли алфавит?
Карцер для русской прозы будет битком набит.
Но как слеза ребёнка или кислотный тест,
русская запрещёнка стены насквозь проест.
***
Болгарину, греку, пшеку
война точно рыбе зонт.
А русскому человеку
сказали «на фронт» — на фронт.
Он зря языком не треплет,
сказали «в поход» — в поход.
Сказали — и он отребье.
Сказали — и он народ.
Из спален и из развалин
поднимется в полный рост,
и снова товарищ Сталин
в Кремле возглашает тост
за винтики, за шурупы,
за болт и за саморез.
За тех, чьи простые трупы
легли на порог небес.
Сказали — и он распарен,
расслаблен и пьёт пивко.
Сказали — и он Гагарин,
и звёзды недалеко.
***
Фронтовые сто грамм, но не больше, хорош.
Не стесняйся, кури и здоровью вреди.
Ты не знаешь, что встретит тебя впереди
и какую судьбу на дорогах найдёшь.
За холмом, за пригорком, за серой рекой,
за истерзанным в дым дубняком вековым.
То ли честь, то ли правду, но вряд ли покой.
То ли в землю зароет тебя побратим.
Встань для общего фото с чужой дорогой,
с офицерской женой как с любимой страной.
За спиною — вскипающий аэродром.
Выпей малую чарочку, это не бром.
Ты к ракушке ушной приложи телефон,
и на память о зелени крымских долин
вдруг послышится шум подступающих волн,
неминуемо тонущий в гуле турбин.
В крайний раз подмигнула тебе замполит,
видно, чем-то ей нравишься — впрочем, забудь.
У неё материнское сердце болит
и медаль украшает высокую грудь.
Помолчи, покури, своё сердце согрей,
ты в заботах её только малая часть.
Ей за тысячи тысяч других матерей
холодеть и стареть, провожать и встречать.
***
Меня интересует современность,
вся эта мутность, временность и бренность,
сиюминутность, шаткость, суета,
на шестерной законных два виста.
Конечно, есть и вечные красоты,
сияющие горние высоты,
невозмутимый звёздный небосвод,
но вновь поручик карты раздаёт.
Вот современность в лермонтовском духе:
летают пули, глупые свистухи,
а офицеры разливают грог,
пока судьба им отмеряет срок.
Любуюсь тем, что завтра станет прахом,
викторией, что обернётся крахом
и вновь восстанет, где её не ждут,
благословляя лёгкий бег минут.
***
Буйная растительность, однако.
Главное, пока не началось
наступленье холода и мрака
в мире, продуваемом насквозь.
Главное, что солнышко нагрело
теплохода белые бока
и танцует лодочка на гребне.
Главное, что русская река.
Русская, как школьная задача,
до звонка решённая в уме.
Белый гравий и песок горячий.
И, конечно, церковь на холме.
Женщина застыла на пороге
и дитя готовится внести.
И кафе, где сиживали боги,
как всегда, откроют к десяти.
Главное, что лето не проходит,
только пролетают облака.
Можно сесть на этот теплоходик,
можно посмотреть издалека.
Игор Караулов
____________
153702
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 11.02.2024, 12:08 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 17.02.2024, 14:25 | Сообщение # 2802 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| «Возвращение» https://www.youtube.com/watch?v=2gkUgg4YxR8
После работы хочется упасть,
Закрыть глаза, чтобы не видеть пасть
Свистящей смерти. Хочется пропасть, -
Желательно на несколько столетий.
Кидаешь в ноги грязный автомат,
Броню, одежду, каску... Всё подряд.
А заступивший суточный наряд
Сварганит чай, яичницу, котлеты.
Усевшись, будешь нехотя жевать,
Глазами точку в стенке прожигать,
Курить, пуская кольца, и молчать,
Не понимая следствий и причины.
Потом, смыв грязь, ты позвонишь домой,
Наврешь, что у тебя был выходной...
Пока ты спишь, вернётся ангел твой
И снарядит пустые магазины.
***
Дмитрий Филиппов. ВОЗВРАЩЕНИЕ
(рассказ)
В сенях пахло яблоками и ещё чем-то родным, не имеющим точного слова. Полумрак вычертил резиновые сапоги, плетёные корзины, покрытые пылью банки на полках, старый холодильник, груду ватников и старых курток, сваленных в одну кучу. Глеб втянул ноздрями этот знакомый воздух и ощутил лёгкую тревогу: чего-то не хватало. С этой занозой вошёл в дом.
Тесть сидел за столом и чистил рыбу. На подоконниках дозревала антоновка, и этот яблочно-рыбный дух свёл скулы и наполнил рот голодной слюной.
– Здравствуй, дядь Коль, – сказал Глеб.
Тесть не обернулся, только стряхнул с ножа налипшую чешую.
– Я заночую?
– Ночуй.
Тесть положил нож на край стола. Обернулся.
Мужчины очень внимательно глядели друг на друга, выведывая утаённое, не произнесённое вслух. Дёрнула хвостом изодранная рыба, и от этого судорожного движения качнулся мир.
– Чего встал?.. Проходи.
Глеб тяжело, устало разделся, долго путался в намокших шнурках, наконец выпрямился, но не во весь рост, с грузом на покатых плечах. Огляделся. Попробовал узнать дом.
Привычные вещи не опознавали Глеба. Кровать, тумбочка, шкаф, гипсовый бюст Ленина на комоде – всё настороженное, забывшее прикосновение его рук. Пропала фотография, где он с женой и сыном на фоне теплицы, – пустое место на стене. Только защитившийся от пыли квадрат (тридцать на сорок) мозолил глаза.
– Вещи твои на веранде. Нинка сложила перед отъездом.
– Где она?
– В городе.
– Я знаю, где именно?
Старик замялся, но выдавил нехотя:
– У Сажина.
– Ясно. Давно?
– Месяца полтора.
В сенях не хватало коляски, но подумал об этом Глеб отстранённо. Просто мысль. Промелькнула и не оставила следа.
Их комната утратила запах. А чем она пахла раньше? Глеб попытался вспомнить и уже не мог, как будто прошло десять лет. Детские салфетки, подушки из верблюжьей шерсти, волосы Нины, плюшевый медведь, книги на полках – все вместе это пахло уютом. И, конечно, карамельный запах сына…
Где всё это?
Мужчина сел на кровать.
Вошёл тесть. Положил на стул постельное бельё.
– Баню затопить?
– Да.
В комнату забежал Марсик – белый облезлый кот с разодранной бровью, – прыгнул на кровать и положил голову Глебу на колени. Мол, я тебя признал, держись.
Горький комок подкатил к горлу. Чтобы его задавить, Глеб начал с силой гладить кота. Тот понимал, терпел и не вырывался. Только урчал горлом и хлёстко бил хвостом по кровати.
Наконец отпустило. Выдохнул, сбросил кота. Подошёл к окну, взял яблоко с подоконника, взвесил его мягким движением, подкинул, положил на место. За окном, на краю деревни, вмёрзла в пейзаж вековая берёза. На самой вершине аисты свили гнездо. Глеб смотрел на это гнездо. Аистов не было. А он смотрел и ждал, когда же они прилетят.
Вернулся тесть с улицы, прошаркал на кухню. Через пару минут зашипела сковородка.
Глеб достал из рюкзака застиранный маскхалат, переоделся.
– Иди ужинать, – позвал тесть.
На сковородке дымился жареный лещ. На столе – чёрный хлеб, нарезанный мужскими кусками, солёные огурцы, сало. Бутылка водки. Две пузатые стопки. Тесть с сомнением поглядел на Глеба.
– Чего вырядился?
– Тебя не спросил.
– Ты не хами. С тобой по-русски разговаривают.
– А я что, по-китайски?
– Водку будешь?
Глеб жадно сглотнул.
– Буду.
– Тогда разливай.
Глеб сел на скрипучий стул, свинтил пробку одним резким движением, наполнил стопки до краёв.
– С возвращением, – произнёс тесть. – За то, что живой.
Чокнулись и выпили.
Водка провалилась в пустой желудок и обожгла. Глеб сморщился.
– Закусывай.
Мужчины принялись на еду. Тесть ел со значением, внушительно пережёвывал, аккуратно откладывал мелкие кости на край тарелки. Глеб жевал жадно и суетливо, наполняя желудок горячей рыбой, огурцами, салом – всем подряд.
Налили ещё по одной, выпили.
– Что делать будешь?
– Не знаю. Работу найду.
– У тебя взгляд пустой, тебе в себя прийти надо.
– Приду.
– Конечно, придёшь, куда ты денешься. Жену потерял, сына потерял…
– Заткнись, дядь Коль.
– А то что?
– Кадык вырву, – произнёс с расстановкой, без злобы, и от этого спокойствия стало страшно.
– Ты в зверя превратился.
Глеб ничего не ответил. Налил ещё по одной.
– За всех... – и, не дожидаясь тестя, лихо опрокинул стопку.
– Не нажрись смотри. С пьяным не буду возиться.
Глеб снова промолчал. Только глаза осветились твёрдым, на крови закалённым светом.
Баня пахнула жаром ста тысяч солнц, но этот жар не тревожил, а успокаивал. Только медный крестик мгновенно накалился и Глеб, матерясь, торопливо сорвал цепочку. Сел на полок, спрятал лицо в ладони, размазывая выступившие капли пота. Покраснел шрам на правом предплечье. Пуля прошла навылет, рана стянулась быстро, но сейчас в бане плечо заныло тягучей болью, как будто в него гвоздь вогнали.
Тело было худым, скукоженным. Распаренная кожа вычерчивала красным изгибы рёбер. От жары и странных сладких мыслей затвердела… плоть, и Глеб вскочил, заходил из стороны в сторону, смахивая со лба капли пота, растирая его по телу. Наконец, не выдержав, он подошёл к баку с холодной водой и нырнул в него головой. Взметнулся вверх, фыркнул. Потом набрал таз, окатил себя, шумно и часто задышал. Успокоился. Сладкие мысли ушли. Вадим, молодой сапёр во взводе, говорил, что передёрнуть не грех, мол, сапёру полезно передёргивать, спокойней будет. Вадима накрыло «градом» под Дебальцево. Собирали по кускам.
Глеб залил кипятком свежий дубовый веник, ещё раз окатил себя водой и вышел в предбанник. Облако пара поднималось от красного тела к потолку. Глеб достал сигареты и закурил, приоткрыв дверь. Свежий вечерний воздух погладил спину.
Потом он парился до изнеможения, с силой хлестал себя веником, оставляя на теле вздувшиеся багряные полосы. Выбивал из себя отчаяние, заполняя пустоты влажным дубовым духом. Это была молитва. За мёртвых и живых, за Нину, за сына, за то, что всё не зря, не зря…
Тесть приготовил ему чистую рубаху.
– Переоденься.
Глеб скинул маскхалат.
– Это что? – тесть указал на мелкие подсохшие нарывы на груди.
– Сигареты тушили.
Помолчали.
– Эх, парень ты, парень…
– До свадьбы заживёт, – Глеб попробовал усмехнуться.
– Долго ты был… у них?
– Пятьдесят два дня.
Тесть покачал головой.
– Дядь Коль… – в голосе Глеба прорезались просящие нотки. – Есть ещё выпить?
Тесть плюнул и пошёл на кухню. Вышел с новой поллитрой.
– Последняя.
Брезгливо бросил стопку на стол.
– Сопьёшься.
– Плевать.
Пил Глеб муторно и тяжело. Тёплая водка не лезла, и он с усилием проталкивал её внутрь, сглатывая сивушное послевкусие, заедая свежим хрустящим луком. Взгляд туманился, зарастал болотной ряской. Лопнули капилляры на глазах, белки покрылись красными трещинками.
Тесть сел в кресло, включил телевизор. На экране хорошие дядьки ловили плохих. Один долгий, затяжной сериал, имитирующий жизнь. Идёт уже много лет. Меняются актёры, режиссёры, сюжет, название, а сериал всё тот же: безвыходная дрянь.
– Интересно? – спросил Глеб.
– Нормально.
– Ну, раз нормально, смотри.
– Я и смотрю.
Водку Глеб не допил. Уронил голову на стол и засвистел слипшимся пьяным свистом. Тесть чертыхнулся, подошёл к столу и обхватил парня сзади. Поднял на ноги одним резким рывком.
– Давай, давай… Свинья…
Потащил в комнату. Глеб пьяно мычал и отмахивался.
Уложил его на кровать, накрыл одеялом. Несколько минут смотрел на парня, как тот проваливается в долгожданный сон. Потом вышел на улицу позвонить.
– Алло… Нина… Знаю, что поздно. Глеб приехал… Спит… Просто звоню, чтобы знала… Передать что?.. Хорошо, как знаешь… Давай, пока.
Достал сигарету, зло чиркнул спичкой, с наслаждением затянулся.
Дома он выплеснул остатки водки в стакан, выпил тремя большими глотками. Закусил лепестками лука.
В кровати тесть долго ворочался, не мог заснуть. Полная луна прорезалась сквозь занавески, рассекая комод холодным серебряным лучом. С мудрым прищуром смотрел Ленин на этот мир. Тесть выходил покурить, возвращался, снова ложился в кровать. Сна не было. Как не было и покоя в душе.
Среди ночи Глеб заорал. Долгий звериный рёв забил до отказа пространство избы, требовал выхода и рвался в небо. Глеб орал пьяно и страшно, из другого мира, который схватил его за губу и не отпускал, выкручивал.
– Что ты? Что?..
Тесть подбежал, схватил парня за плечи, затряс его, думая разбудить, но Глеб не спал. Глаза его были распахнуты. Он смотрел на тестя, не узнавал его и продолжал орать, ввинчивая в уши грязную муть, боль и что-то ещё, абсолютное и нечеловеческое, засасывающее на дно.
– Да что же это…
Старик зажал ему рот ладонью, но тут же вскрикнул и отдёрнул прокушенную руку. Залепил кулаком по лицу.
Глеб не чувствовал боли, продолжал орать, останавливаясь только для короткого вздоха.
– Что ж ты, парень…
Глеб сжался на кровати, подобрав ноги, как сжимаются младенцы в животе у матери, силясь спрятаться от чего-то ужасного, настигающего. Но скрыться не удавалось и он продолжал орать охрипшим горлом, не в силах вырваться из сонного морока.
И тогда тесть схватил яблоко с подоконника и запихнул ему в рот. Полетели брызги в разные стороны. Кислый вкус детства попал на язык и этот момент узнавания вернул равновесие в мир.
Глеб подавился и зарыдал, и тесть схватил его голову и прижал к груди, принимая старческой впадинкой надкушенное яблоко. А тот вцепился в старика своими худыми узловатыми руками и прижался к нему, как ребёнок, размазывая слёзы и сопли, в надежде, что его погладят и защитят.
– Ну, всё, всё, парень, всё…
Морок отступал. Тесть гладил Глеба по вихрастой голове, тот плакал ему в живот, скулил, как побитая собака, и во всём русском мире не было людей роднее.
***
Обычный стол, под ним БэКа.
Чаeк дымит в стаканах.
Бойцы играют в дурака,
Играют на "Туманы".
В 5:30 выезд. У хохла
Под носом ставить мины.
Бойцы играют в дурака.
Напряжены их спины.
- Мы даму козырем побьeм.
Ходи, чего ты жмёшься?
- А сколько карт?
- Ты по одной
Ходи, не ошибёшься.
Бойцы шумят, впадают в раж,
Ведь на кону - "Туманы".
Их рано списывать в тираж
И хоронить их рано.
Вожак остался в дураках:
- Я - спать. В 5:30 выезд.
И полколоды на руках.
И всё уже случилось.
День был наполнен духотой,
Тревогой, верой, жаждой...
Вожак приехал чуть живой:
Усталый, грязный, страшный.
Без силы рухнул на кровать,
И, окружён друзьями,
Ругнулся в шутку:
- Мать-размать!
Чтоб я ещё раз сёл играть
С такими шулерами.
***
Танки идут на запад!
Танки идут на запах
Сытых чужих квартир.
На запах укропа и мяты,
Сахарной русской ваты.
Танки идут на запад,
Освобождая мир.
Сквозь бурелом, овраги
Танки дойдут до Праги.
И до Берлина дойдут.
Смерти и горя мимо,
Танки дойдут до Рима
Целы и невредимы.
Несокрушим их путь.
Танки заходят в Бахмут.
Им напоследок бахнет
Злая чужая Мста.
В Бахмуте их встречают
Выжженным молочаем.
Им головой качают
Разрушенные дома.
На перекрестье улиц,
Там, где ветра, целуясь,
Свой умножают труд, -
Девочка ищет маму.
Мама помыла раму.
Танки глядят стволами
На девочку -
И ревут.
***
Как вкусно пахнет этот день: https://www.youtube.com/watch?v=xT54gtqFbjc
Нева, шампанское, сирень.
Я жду, пока обнимет тень
Проспекты Ленинграда.
Мой отпуск улетает вспять,
И дней примерно через пять
Мне отправляться воевать.
Так надо, брат, так надо.
И я живой, навеселе,
А ты уже лежишь в земле.
В сырой земле, в кромешной мгле,
Где нет вина и хлеба.
Но смерть, конечно, не причём:
Ты станешь солнечным лучом,
Прозрачным ледяным ключом,
Бескрайним русским небом.
От Питера до Кременной
Весь этот мир по праву твой.
Ты назови свой позывной -
В раю тебя узнают.
И если в жизни ты грешил,
То Бог тебя давно простил.
И в рай разведку (я спросил)
Бесплатно пропускают.
Ты рос упрямым пацаном
(Спасибо матери с отцом),
И там, за Северским Донцом
Не вздрогнул, не заплакал.
Лежал спокойный, как вода.
И задрожали города.
И дочь приёмная тогда
Тебе сказала: "Папа... "
Пять дней летят, как пять минут,
А возвращаться - тяжкий труд.
Там пот и кровь, там люди мрут,
Там жизнь - дурная повесть.
Но, обернувшись вдруг назад,
Я вижу твой усталый взгляд.
Ты пригляди за мною, брат.
Бывай. Пошёл на поезд.
Дмитрий Филиппов
_______________
153883
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 17.02.2024, 14:26 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 23.02.2024, 09:54 | Сообщение # 2803 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| МОЕМУ ДЕДУ
Белову Константину Васильевичу,
ветерану ВОВ
То ли сон, то ли вправду видела,
По спине прошлось холодком,
В плащ-палатке мой дед. Он, видимо, –
Воевать... Опять? Стариком?
Ты же знал про весну победную?
Отгремела твоя война,
Отзвенели под трубы медные
На груди твоей ордена.
Сколько «горькой» во славу выпито,
Сколько праздников на счету –
Похоронная справка выдана
В девяносто-лихом году.
— Я слыхал, ты стихам обучена, –
Голос прошлого в тишине
— Напиши пару строчек, внученька,
Для потомков, и обо мне.
По рассказам моим, без ретуши,
Пусть узнают, что был не трус.
— Понадеюсь на память, дедушка,
И в неведенье повинюсь.
Я заботой твоей обласкана,
Чёрных дней была лишена.
Мне казалась ужасной сказкою
Растреклятая та война.
Я смотрела на мир, упрямая,
Через розовые очки.
А она расписалась шрамами
На запястье твоей руки...
Каждый раз, в годовщины майские –
Планки орденские, пиджак,
И слезились глаза солдатские...
Я, быть может, пишу не так?
О войне моя память мизерна,
Но народная – велика!
В ней заслуга твоя прописана,
Там о каждом – своя строка,
Про награды, раненья, подвиги,
Про доставшийся в жизни крест.
Дед шепнул: «Лишь бы внуки помнили»,
И исчез. Только свет с небес...
***
Мальчики
Подрастали мальчики -
Ружья деревянные,
Из газет - будёновки,
Палка - быстрый конь.
По дворам не с мячиком
Мчались. Обуянные...
Их ватагу конную,
Дворник, урезонь.
Что угрозы пальчиком!
Все на шалость скорые
Собрались, и на тебе,
Разожгли войну...
Удавались мальчикам
И победы спорые,
И врагов - предателей
Удержать в плену.
Поспешали вороны
С крыльями железными -
На просторах Родины
Горя круговерть.
Черной силы воинство
Налетело бездною.
Гей! Война народная.
Разгулялась смерть.
Не закатом солнечным
В кровь земля раскрашена,
И метла, не дворника,
Павшее метёт...
Болью ран осколочных
Мальчику вчерашнему
Направленье в горнее
Выдал миномёт.
Каска - не бумажная,
Ружья - не из дерева,
Кровь струится тёплая,
По щеке слеза...
Мальчику отважному
Не случится времени
Глянуть, недотёпою,
В мамины глаза...
Объяснить наследнику
Бойкому вихрастому,
Что конца победного
Высока цена.
Разжигать не следует
Дело то не праздное,
А хранить заветное:
Не игра война.
***
Бабка Степанида
Причитала-плакала бабка Степанида
У святого образа красного угла.
Гложет сердце чуткое горькая обида
За внучат, мол, мудрости им не додала.
Боль искала выхода старческой слезою,
Бередила душу ей, не давала спать.
Отчего повздорили внуки меж собою?
Злоба кошкой чёрною рвётся жизнь сломать.
- Укроти свирепого, Господи Иисусе,
Упаси от гибели, души - от греха!
Возмужали молодцы, выросли не трусы.
Развела судьбинушка их по берегам...
Тот на западенщину, в Галич перебрался.
Этот тоже в Галиче, что под Костромой...
Не могло и думаться братьям-новобранцам,
Что на плечи выпадет тяжкое ярмо.
Здесь у хаты мазанки разрослась их груша.
В комнате набеленой - старых фото ряд.
Есть одно любимое, где с покойным мужем
Два в обнимку хлопчика рядышком стоят.....
Москалей и нациков в тех чертах не видно.
Чтоб молитва светлая внучиков спасла,
Долго в пояс кланялась бабка Степанида
У святого образа красного угла.
***
Ещё не вмерла
Пошла к кроваво-красному закату,
На Запад, окрылённая мечтой,
Уверенная: там ей будут рады,
Земные блага все за той чертой.
Там свет над тьмой, туда уходит солнце...
Осыпан Запад манною с небес!
Пусть тяжек путь, пусть даже кровь прольётся,
Препятствия здесь не имеют вес.
Но разрастаться начали погосты,
И пепелища бывших городов.
Как оказалось, – разорвать не просто
Переплетенье судеб, связь родов...
Забвенье обеспечат воды Леты.
А молчаливый труженик – Харон –
За мзду доставит каждого, при этом
В Аид отправлен не один паром.
Для стольких душ ладьи привычной мало.
К чему пришла? Уверена она:
Ещё не "вмерла", лишь подстраховалась,
За всё, с лихвою, плата внесена.
Кровоточит во тьму спускаясь солнце,
Багрянец разливает по пути.
Соборно плач над миром раздаётся...
Но свет закатный душу бередит!
***
Рыжий друг
Васька - я, а друг - Василий,
Вместе служим целый год.
Он боец большой и сильный,
Да и я не слабый кот!
А ещё - с рожденья рыжий.
Числюсь в роте "кот полка"!
Я в огне котёнком выжил,
Воду с рук его лакал.
Путал "мамку" с подбородком,
Лаской отвлекал от дел,
И на белый свет так робко
Из-запазухи глядел...
А теперь умён и ловок,
Хоть и трудно мне подчас:
Охраняю от полёвок
Продовольственный запас!
Не про нас, мол, "хата с краю".
Дел хватает на двоих:
Микки-маусов гоняем,
Он - своих, а я - своих.
Мы в ответе друг за друга,
Оба боремся с вражьём.
И коты во всей округе
Знают, кто здесь - главарём!
Наша дружба много значит,
Не расстанемся и впредь.
Васю мне душой кошачьей
Очень хочется согреть...
***
Под шумок
В разгаре зрелищ хлеб отняли.
А как же лозунг тысяч лет?
Пускай смакуют блеск медалей?
А будет он? Ни да, ни нет!
Пока восторгом опоённый
Народ ликует, Боже мой,
Как вольно правит туз краплёный,
Не видя смуты за Москвой.
Адреналин соревнований
Азартом заразил страну...
Когда очнётся русский Ваня -
Упущен шанс - идём ко дну.
***
Безвести пропавшим
Отшептала трава тексты песен, что матери пели,
Вопрошая у неба известия о сыновьях,
Чью горячую кровь охладили шальные метели,
Навсегда пропитав ею земли на бранных полях.
Там, где был страшный пир, что устроили черные птицы,
Корни елей давно над костями сетями сплелись,
Но остались лежать рядом с ними жетоны – частицы,
Всё хранящие память о жизнях, что оборвались.
Срок придёт, и земля клад бесценный предъявит наружу,
И пополнятся списки героев на памятных плитах.
Склонят головы внуки, почтив подвиг - родине службу,
И в Минуте молчанья замрут, понимая: ничто не забыто!
***
ДУРАЧОК ВАСЯТКА
Днём и ночью напролёт
Зарядила морось.
А поутру косохлёст
С ветрами поссорясь
Напросился в старый дом
Через дыры в крыше.
Что ж такого? В доме том
Был народ, да вышел.
Здесь домов таких, подсчесть,
Будет с два десятка.
Лишь в одном хозяин есть
Дурень дед-Васятка.
Попросили присмотреть
За добром соседи,
Дали шанс разбогатеть.
Жди, мол, как приедем.
Двадцать лет усердно ждал,
Тешился надеждой.
Надоело, подустал –
Сам уже не прежний –
Слеповатый и хромой.
Думы о погосте.
А у брошенных домов
Ветер крыши сносит.
По подворьям проросли
Ясени, осины,
Стены гнуться до земли
Ветхой древесиной.
Нет тропинок у плетней –
Всё бурьян - агрессор.
Часть картофельных полей
Порастает лесом.
Не дождаться барышей,
От былых хозяев.
Дед набрал себе «вещей»,
По дворам пошарив,
Пса приблудного пустил,
В сторожа зачислил.
Им вдвоём чего грустить?
Есть другие мысли...
Закипает на плите
Почерневший чайник.
Дремлет в полной темноте
Сторож. А начальник
Философствует сидит,
Греет пёсьи уши –
Столького нагородит...
Кто б ещё послушал?!
***
Настоящая Россия
Там она, где зреет колос,
Где сбегают в лес тропинки,
Где под лягушачий голос
Дремлют сонные кувшинки,
Где ракита к водам гнётся,
И покосом пахнет воздух,
Возле старого колодца,
Что на дне скрывает звезды,
В ставенках пустого дома,
Обезлюдевшей деревни,
В лицах с малых лет знакомых,
Что на фото жёлто-древних.
Там напев - души раздолье,
Там одним названьем связан,
Чисто звоном колокольным,
Город воинов и вязов.
Там у с каждого пригорка
Берегинями - берёзы,
И подъём по ранней зорьке
Осушает бабьи слёзы.
Первыми из скоробранцев -
Их сыны, земли опора,
За обиженных сражаться -
В бой, без лишних уговоров.
Здесь она питает силы,
В храмах - раны исцеляет
Настоящая Россия,
О которой мало знают...
***
О берёзе под окном
В блаженстве зарослей пырея
Тысячелистник, зверобой
И эти двое. Всё старее
Их внешний вид, и над трубой
Давно дымок не поднимался,
Не зажигался в доме свет,
Никто в окно не любовался
Берёзой, как писал поэт.
Ветшает дом, и та берёза,
Что здесь от семечка росла
Грустит в тиши, лелея грёзы
О новой жизни. Прервала
Покой души, скрипит ветвями,
Шуршит зелёною листвой,
Перекликаясь с воробьями,
И скучно ей хоть волком вой!
Мечтает, что не только птицам
Сгодится престарелый кров.
Придут жильцы, и возродиться
В стенах и радость, и любовь.
Как будто так легко и просто
Вдохнуть в избу житейский быт.
Вдруг по-есененски подросток
Берёзку нашу разглядит?
Светлана Тюряева https://stihi.ru/avtor/svetatyuryaeva&book=16#16
______________________________________________________
154029
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 23.02.2024, 09:55 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 29.02.2024, 13:22 | Сообщение # 2804 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Сердце
Всё точно, как прежде. Будильник звенит в шесть тридцать.
Но
Что делать с сердцем, что вдруг расхотело биться?
Наотрез отказалось, мол,
Знаешь, с меня довольно.
Почему мне всё время должно быть темно и больно?
Разве я эту муку хоть чем-нибудь заслужило?
Послушай, я - сердце. Я даже не кость, не жила.
Почему ты решил, что я сделано из металла?..
В этом мире добра и мягкости недостало,
И у каждого третьего - шрамы на сердце сетью.
И у каждого первого - страх оказаться третьим
Лишним
Ненужным
Выброшенным на ветер.
Я - сердце. Смотри, мой контур - свечное пламя,
Сметённое в сторону зимними сквозняками,
Ты не знаешь минуту, в которую я погасну.
Я - сердце. И я пульсирую ярко-красным.
Я - сердце. И я пульсирую очень громко:
"Капитан, мы затёрты во льдах.
Капитан,
Поломка!"
... Всё точно, как прежде. Будильник звенит в шесть тридцать.
Несчастные люди не могут остановиться,
Бегут, на ладони дышат, хотят согреться
Но больше не могут слышать,
Как бьётся сердце.
***
- ...Ну что же, Душа моя? Сядем спиною к выходу
И подумаем, где мы свой потеряли путь.
Где ты живёшь - не понять ни по вдоху, ни выдоху,
Но, когда тебе больно, - стреляет куда-то в грудь;
Немного знобит, немного болят колени,
В горле ком, и становится трудно заговорить.
Знаю, где-то внутри начинается воспаление.
Темнеет, но не зажигаются фонари.
Неужели они и вправду её не видели? -
Тоски, навалившейся так, что прогнулся пол?
Пахнет попеременно то мазью, то спиртом, то литием
Там, где раньше влюбленные слушали рок-н-ролл
И варили глинтвейн.
Там, где раньше играли дети -
Перестанет расти трава и цвести сирень.
Если день не принёс ничего, кроме новой смерти,
Я не очень уверена, нужен ли завтрашний день.
Неужели они и вправду не замечают,
Как с закатным огнем от нас отступает жизнь,
Освещая сквозь рамы негреющими лучами
Дом, где враз замолкают целые этажи?
О, Душа моя. Вдох от вдоха болишь всё резче.
Так болишь, что вот-вот из глаз потечёт вода.
Без конца грею чайник. Седьмой уже раз за вечер.
Может, к ночи согреюсь.
А может, и никогда.
***
Страх спускается по стене
И скользит по моим плечам.
Боли слева были предлогом найти врача.
В голове - белый шум - хоть плачь, хоть кричи "Довольно!"
Почему по ночам
Почему по ночам так больно?
Хоть в ту сторону головой,
Хоть в эту,
Хоть поперек кровати,
Сомнения - чан песка, и души никакой не хватит,
Чтобы каждое разобрать, разглядеть и сгладить,
Покрывая края мерцающим перламутром,
Чтоб оно не кололо живое слева под утро,
Не царапало там, где будет всего больнее.
Посреди перекрестных, ведущих в туман направлений,
Найти однозначно свое - оказалось сложно.
Почему по ночам
Внутри дребезжит тревожность?
Оказалось, что к жизни не прилагался справочник,
Я свихнулась на безобидном эффекте бабочки,
Рисовала дороги на собственной коже красным,
Металась,
пока в голове не сверкнуло ясно:
Хоть в ту сторону головой,
Хоть в эту,
Хоть поперек кровати -
Внутри будет шумно, покуда не скажешь "Хватит!",
Страх с потолка спускается по обоям,
Потому что он нужен
Для опыта первого боя.
***
Тот, кто пишет - теперь не то чтобы голос вещий,
Не прожектор, не зеркало, и не больничный свет.
Это шёпот: "Вы знаете, есть особого рода вещи,
Которых нет.
Не верите?
Вот, смотрите, в ладони собраны по крупицам
То в темноте, то в тяжёлой багровой мгле.
Я ищу в темноте, мне не хочется остановиться,
Потому что слова - это то, что могло бы сбыться,
Что-то самое-самое важное
На Земле."
***
А любовь?
А любовь - это либо полностью обо всём,
Либо намертво ни о чём,
И второе чаще;
Это то, что тебя коронует и вознесет,
Либо то, что тебя по кругам девяти протащит,
Если ты, приходя, получаешь во всем отказ -
У юриста заверенный, с подписью и печатью,
А в довесок ещё и пробоину между глаз
От безжалостной пули взгляда. С твоей печалью
Ты срастаешься молча сутками напролёт -
Тошнотворное утро, безумные строчки ночью.
Ты себя убеждаешь, что это, как сон, пройдет,
Хоть и чувствуешь, что поломан и обесточен.
Не вини себя, слышишь? И душу держи в тепле,
Пей вино, если нужно, расплачься, когда захочешь.
Потому что любовь - либо полностью о тебе,
Либо сразу напротив имени ставят прочерк.
***
Любовался солнца светом
Он в долинах с диким ветром.
Шум его в нём песню будит,
Он не может жить, как люди.
Ищет верный путь по свету,
Слышит песню в вое ветра,
Перевал за перевалом
Стелет путь в цветущих травах.
Ищет песню в травах горных
Чередой ночей бессонных.
Его струны не умолкнут,
Его руки не устанут,
Его голос мягче шёлка,
Он поёт о том, что знает.
Он приходит к нам внезапно
И поёт о мире странном,
Что прекрасен, чист и светел,
Где гуляет вольный ветер,
Где и явь, и сон – всё вместе,
Где живут лишь он да Песня.
***
Смотри! Вдали забрезжил свет,
В горах пустынных рассвело.
Ты знаешь, кажется, что нет
Меня счастливей никого.
Мы можем с этой высоты
Лесные тропы разглядеть,
Услышать шум живой воды,
До скал далёких долететь.
Опора – ветра хрупкий лёд,
Шуршанье крыльев за спиной.
Всего прекраснее – полёт –
Свобода, воля и покой.
С небес струится мягкий свет,
Внизу, средь скал, бежит река.
Всё это – лани лёгкий бег,
Порывы ветра, крик орла.
Здесь ближе свет ночных светил,
Вода прозрачнее стекла.
Прекрасна жизнь, прекрасен мир,
Прекрасны лес, трава, река.
Весь мир окрашен в яркий цвет,
Кругом спокойно и светло.
Ты знаешь, кажется, что нет
Меня счастливей никого!
***
Ничему меня жизнь не учит, такую дуру.
Не осталось живого места уже – но та же.
Дотянулась до свежей подпольной литературы,
Захотела себе дуду на пятьсот затяжек,
И печатную версию – чтоб помечать страницы,
Светить в универе и ждать веселей трамвая.
До меня всё доходит медленно, как в провинцию,
Обжигаюсь, но глаз от книги не отрываю.
В моей голове, сменяясь, звучат Алёхин,
Том Йорк и Дэн Барретт, в паузах – ветер свищет.
Я ценю два умения – остановиться на полувдохе
И в любую минуту сниматься со становища.
Я коплю только тексты и шрамы. Вглядишься – та же.
Ничего не прошу, я и так получила много.
Книги любила, и песни, любила даже
Парня – пускай болезненно и без итога.
Любовь выражалась через слова, а чаще –
Бессонницу и субфебрильную температуру,
Но не стала от этого менее настоящей.
Ничему меня жизнь не учит, такую дуру.
Ничего не прошу. Жестока моя эпоха.
Я стою на плацу в косухе из дермантина.
Когда миру придёт конец – я хочу выглядеть плохо.
Наконец-таки я впишусь хоть в одну картину.
***
Серебрились руки-исполины
Над спокойной звёздною рекой:
Молча Бог ваял меня из глины.
Он решил, что буду я такой.
И, любуясь крохотной Вселенной
Сквозь туман и всполохи огня,
Он решил, что будет непременно
В этом мире место для меня.
Ветер рисовал свои картины
Над спокойной звёздною рекой.
Молча Бог ваял меня из глины
Терпеливой доброю рукой.
***
Напевы рассвета ранние,
Порывы холодно-резвые…
Там всё на одном дыхании
Танцует на кромке лезвия,
Там звуки совсем негромкие,
Тона искромётно-синие,
Там всё так изящно-тонкое,
Как хрупкие блёстки инея.
Как лёгкая пыль дорожная,
Как ветреное волнение
За краем всего возможного
Рождается… настроение.
Мария Заборянская https://stihi.ru/avtor/biruta
____________________________________
154157
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 29.02.2024, 13:23 |
| |
| |
| ltleirf | Дата: Пятница, 01.03.2024, 11:21 | Сообщение # 2805 |
|
Рядовой Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 10
Статус: Offline
| Некоторые события вокруг меня, заставили задуматься, что есть ВРЕМЯ, ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ. Именно так. И вот что из этого получилось.
ВРЕМЯ. Беспощадное время. Оно не исчезает, ни при каких условиях, не замедляет и не ускоряет свой бег, чтобы с нами не случилось. Измерение, выражающее ничто - бесцветное, безвкусное и почти безобидное. Совершенно безобидное, если не задумываться над тем, что где-то рядом, слева ли, справа, разлитое в воздухе, незримо скользит время, подобно медленной, но настойчивой реке, лениво струящейся мимо. Река, пробегающая у ног, совершенно не затрагивающая тебя и необратимая; и твое время, обозначающее жизнь, твой крохотный ручеек-миг, что никак не может влиться в эту реку. Он напрягает все силы, упорствует, но никак не может пробить стену безвременья, отделяющего его от общего русла времени. Этот ручеек растворяется в этом безвременье, порождая ощущение напрасно прожитого. Странное ощущение, если над ним задуматься.
И еще - ощущение безвозвратности. Почему-то в моем представлении оно связано именно с рекой. Быть может, потому что река есть наглядное движение или под влиянием расхожего выражения «Река Времени» принятое в фантастической литературе. Размеренное дыхание моря, даже если оно хрипит бурей, отдает постоянством. Бег лани слишком легок и быстролетен. В нем много от ветерка, но ничего от ветра. В нем нет ничего от стихии и необузданности, присущей убегающей вдаль воде, нет категоричности. А чтоб осознать время, необходимо мыслить именно категориями. И потому мы говорим о реке, чьи воды плавно скользят за отлогие косогоры, и никогда не повернут вспять, и никогда не вернутся. Нет, конечно же, они вернутся, но для этого должен пройти Год - отрезок Вечности, масштаб которого не сумел точно обозначить никто. Но и многократно, вечно повторяющийся Год по-своему безвозвратен. Пусть даже он лишь образец от свершенного и не свершившегося. Все равно будущее и прошлое с корнем выдирают его из черного ряда вечного и нарекают настоящим.
По-моему, когда человек задумался над тем, что есть настоящее, приходящее из будущего и исчезающее в прошлом, он впервые осознал сущность времени, выразив словами древнего мудреца такую простую и великую истину: «В одну реку нельзя войти дважды».
ЖИЗНЬ. В сущности, что есть жизнь? Как пел О. Анофриев в одной песне: “Есть только миг между прошлым и будущим. Вот он и называется – жизнь”. Я никогда раньше не задумывался над этим, как, впрочем, и над многим другим. Мы начинаем размышлять над тем, что есть жизнь, когда видим, как уходят от нас любимые существа, особенно ДОРОГИЕ для тебя. И надо заметить, подобное знание вряд ли можно было бы назвать благом. Что есть жизнь, полагаю, не понял ни один из живших, ни тот, кто живет, ни тот, кому предстоит жить. Мне доводилось слышать много рассуждений по этому поводу от самых мрачных до безрассудно-легкомысленных. И я не был согласен ни с одним из них. Когда-то давно, впервые столкнувшись со смертью (умер любимый попугай), я сделал великое открытие - жизнь не есть смерть. Антитеза сущего и лишенного сути, дающая неудержимый простор для фантазии. Дающая, но лишь при одном условии - если знаешь, что есть жизнь. А это не удалось понять никому и, думаю, не удастся. Даже обретая смерть, человек не познает до конца всей ее великой, радостной и трагичной сути. Именно и радостной, и трагичной, ведь лишение вечного - радостно, лишение сути - трагично. Неведомый, почти неопределимый порог трагизма и радости. Но все же жизнь - величайшая вещь в себе. Она непостоянна. О ней можно говорить бесконечно долго, но ее не понять. Наверно, потому о ней так хочется говорить. Неважно, что она есть - стремительно утекающий вдаль миг настоящего, растянувшийся до вечности прыжок в небытие, горе или счастье.
СМЕРТЬ. Что есть СМЕРТЬ? Страшит ли меня смерть, гаденькая старушонка с зазубренной косой за спиной? Не скажу, что я боюсь ее, но и не скажу, что люблю.
Не бояться и не любить - единственно верное, на мой взгляд, отношение к смерти.
Глуп тот, кто боится. Это все равно, что дрожать в преддверии наступающей ночи. Еще глупее любить. Любовь умирает на пороге смерти, облачаясь в саван небытия. Я хочу любить и потому не желаю умирать. СМЕРТЬ это ни хорошо, ни плохо. Нечто среднее, которое на деле - тоскливое НИЧТО, в котором человеку нет места.
В жизни должен преобладать какой-нибудь цвет, не обязательно даже белый, черный тоже годится, хотя он и олицетворяет ее оборотную сторону.
P.S. На написание сего эссе меня подтолкнула смерть мамы 10.09.2005
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 14.03.2024, 12:57 | Сообщение # 2806 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Послушай, друг
Послушай, друг, мы теперь живём
В другом, пока незнакомом мире.
Всё те же связка ключей и дом,
Но я как будто в чужой квартире.
Исчезла мебель, стены бледны,
Как щёки мальчика чуть живого.
Что вещи? Ухнули в тартарары,
Открыв простор для дела и слова.
Ты чуешь? Воздух совсем другой,
Он полон явной и скрытой боли
И там, где выгнулся фронт дугой,
И здесь, где слепнут зрачки от соли.
Послушай, друг, мы принять должны,
Что будет странным это столетье,
В котором встретятся дети войны
И не познавшие горя дети.
А ночь – безвестность. Глаз не сомкнуть.
Мы пушки строк заряжаем словом,
Впотьмах на ощупь исследуя путь
К уютному общему дому.
***
Девочка танцевала на талом снегу,
Розовыми сапожками отбивала ритм.
Мне казалось, весенний день на бегу
Списывает сюжеты у братьев Гримм.
Мне казалось, широкоротый подъезд
Замер и обращается в чёрногривый лес.
Вот сейчас накинется волком и съест
Сладкий лёд, и сапожки, и край небес.
Дверь зашевелилась, выдохнула "угу",
К одарённой танцовщице подошёл отец.
Всё же, всё же мы не на том берегу,
Где у майских сказок плохой конец.
***
Мы в детстве
у почтовых ящиков
держали караул,
с азартом
худеньких ныряльщиков
и молодых акул
бросались
в сумки почтальонские
и, не коснувшись дна,
вытягивали
клады звонкие —
цветные номера.
И повесть
на страницах "Юности"
затянуто вилась,
а мы заранее,
по глупости,
додумывали часть.
"И чем там
сердце успокоится?" —
гадали мы не раз.
Возможно,
в той многоголосице
теорий родилась
и убеждённость
наша дерзкая,
что не предрешено,
чем завершится
сказка детская
и взрослое кино.
И так мы выросли —
писатели —
из громадья идей,
глубоководные
приятели
читающих людей.
***
А мы пели Цоя, мы пели
под Виктора Цоя,
горланили «Солнце»,
соседи не знали покоя.
Хорошего парня и брата
Серёгу Бодрова
любили за каждое
честное русское слово.
Но рано герой попадает
в горячую новость,
и Цоя к себе забрала
запредельная скорость,
Сергея накрыла пластом
ледяная лавина.
Как будто ушли, но оставили
смыслов глубины.
И в поле звенят огурцы,
и круты перемены,
и вместо ладони – кулак,
и пульсируют вены,
а русские люди по-прежнему
знают, в чём сила,
о чём эта правда,
которая нас воскресила.
***
Потом пришла одна из тех ночей
с копеечной луной, ненастоящей,
и ветер — отчим пьяный и пропащий —
поднялся с рёвом против двух морей,
как против двух детей.
И, покачнувшись,
они решились защищать себя.
Ах, чистая текучесть и певучесть
древнее суши, крепче корабля!
А люди что? За ними, в самом деле,
был город, перекормленный огнём, —
они всю ночь стояли и смотрели:
одна луна, два моря, шторм.
***
Лёгкий дым над кровлей... Вольная волна.
Эхом в мире – доля, верная вина.
Солнышко далёко. Слова соль в крови.
Лес в слезах росинку радугой ловил.
Небо над Россией. Невод веры полн.
Жить удобней в меру – без ветров и волн.
Лезет грёз любовных из земли лоза.
Узелки на память – зреют займы зла.
Равнодушно сушит океан забот,
обрамляя прочный и комфортный форт.
Душу в ложь не вложишь. Логика свинцом
обложила своды над живым лицом.
Почву удобряет времени зола.
Боль вползла украдкой, позабыв дела.
Прошлым сном зацокал, грозный грянул дух.
Искренний, последний обернулся друг…
Размягчай мне сердце, кареокий зверь!
И не дай захлопнуть раньше срока дверь.
Не прошла мне даром дырка в голове.
А росинки строф рассыпались в траве.
Как дымок над кровлей – памяти строка.
Истина России – сердцем глубока.
Невод неба ловит каждый вздох «прости».
Снова станет солнце словом во плоти.
***
Где крыжовник растёт кисло-сладкий,
Щёки яблок припали к земле,
Дом стоит белостенный. В упадке.
Сад. И мина лежит на столе.
Прежде — скатерть на доски бросали,
И, расправив четыре угла,
Выстилали её чудесами, —
Всем, что эта землица дала.
Здесь катали румяные дети
Щёки яблок по серому льну,
За игрой, как о давнем секрете,
Говорили они про войну.
И была эта жизнь молодая
Вся домашнего хлеба полна,
От заливистых песен тугая,
От обрывков счастливого сна.
Вот крыжовник поспел. Кисло-сладкий.
На столе, как могильный гранит,
Завернувшись в дырявые складки,
Украинская мина лежит.
Одного я боюсь: оглянуться,
Уходя через сад, за обрыв,
И глазами к порогу вернуться.
И услышать отложенный взрыв.
***
А у наших солдат
глаза ясные.
В них -- без края небес,
ночь былинная,
И погибших друзей
лица сильные,
И победных знамён
волны красные.
А у наших солдат
руки крепкие.
Защитят от огня,
с боем вытащат
Из подвалов домов
да из пыточных,
Кто попался врагам
в когти цепкие.
Под ногами горит
поле ратное,
В темноте говорит
пушка дерзкая,
Забирай же, огонь,
злобу зверскую
В непроглядную даль,
безвовзвратную.
Как закончится бой,
дым уляжется,
Как затянут солдаты,
родимые,
Настоящие песни,
правдивые,
Так что мало врагу
не покажется.
Заживут, отболят
раны свежие.
На обрыве крутом,
да на краешке
Вы спасали страну
всю, по камешку,
И смогли отвратить
неизбежное.
Наши парни,
броня наша светлая,
Наше воинство
непобедимое!
Рядом с вами стоим,
единые,
Вместе с вами идём,
неприметные!
***
Боги войны! Упёртые,
Вскормленные "ордой",
Адищем смертных тёртые!
"Гнев, богиня, воспой..."
Прут они, неодолимые, --
Так, будто тысячу лет
Ждут их до;ма любимые,
А перемирий -- нет.
Боги войны! Завёрнуты
В туники цвета травы,
Латами к сердцу пристёгнуты
Вещие сны детворы.
Не остановят движение
Клятые сталь и свинец!
Боги идут в наступление,
Будет войне конец!
***
Советскому Воину,
который уцелел в Авдеевке
_________
Наш паренёк, советский —
не паренёк — металл! —
лишь на одно колено
в ближнем бою припал.
Выжил, и сердце Авдеевки —
колоколом в груди,
самое сердце Авдеевки —
цело и невреди-и...
Это донбасский ветер
через него поёт.
Это пустая почва
только того и ждёт,
чтобы взойти хлебами
и, оторочив храм,
бросить цветы и травы
к стареньким сапогам.
Воин, прижавший пальцы
серые к животу,
прочно соединивший
землю и высоту —
местный связной, не сдавший
пост у разбитых плит —
похоронив собратьев,
на облака глядит.
Щедро бросало комья
с неба в глаза его
десять годков, и только
пару дней — ничего.
Выжил. И сердце Авдеевки —
колоколом в груди,
самое сердце Авдеевки —
цело и невреди...
***
Большие люди
Видишь, какие большие люди? Советские!
Видишь улыбки-солнца, судьбы-стихи?
Мышцы — работа до пота сделала крепкими,
Души — война очистила от шелухи.
Высятся. Даже складки одежды простенькой —
Подлинно горы и долы в столетии нашем.
Век двадцать первый грязь ковыряет соломинкой,
Серые массы пигмеев на ножках тоненьких
Лепит, а мы ему — прежнюю стать покажем!
Вместе разведаем области невозможного —
Ровно об этом и грезили наши
предки.
Мы возмужаем, станем на них похожими, —
Русские Вовки, Наташки, Сашки и Светки.
***
Эпоха чёрно-белых фотографий
уже вернулась. Вымывает цвет
густая кровь коротких эпитафий,
течёт с батальных сцен и эполет.
И в этом действе новом, чёрно-белом
контрасты, как воронки, глубоки.
Все имена написанные мелом
на жадной бездне грифельной доски
сияют истово! Неизъяснимым светом,
как дланью, открывают тот альбом,
в котором семь бойцов с героем-дедом
выходят из сражений. А потом
они сияют вместе -- сгустком силы,
что так мудра, но тёмным не ясна.
Ухмылки свастик и трезубцы-вилы
стирает с кадров русская весна!
Наталья Денисенко https://vk.com/denisenkonat
______________________________________
154600
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 14.03.2024, 12:58 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 17.03.2024, 23:30 | Сообщение # 2807 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| "Никто не любит, когда его очень понимают."
Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая)
Блины
1. БЛИН.
Это было давно. Это было месяца четыре назад.
Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно.
То есть сидели-то мы не на берегу, -- где же там сидеть: сыро и грязно, да и неприлично, -- а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить для поэтичности.
Компания была смешанная -- русско-итальянская.
Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные.
В особенности в смысле международных отношений.
Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твердую, ничем несокрушимую уверенность, что Россия также прекрасна. Они кричали, что итальянцы ненавидят солнце и совсем не переносят жары, что они обожают мороз и с детства мечтают о снеге.
В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин, что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.
-- Да, конечно, Италия прекрасна, -- задумались итальянцы.
-- А ведь мороз, -- он... того. Имеет за собой... -- сказали и мы друг другу.
И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей Италией зазнались и пора показать им их настоящее место.
Они тоже стали как-то перешептываться.
-- У вас очень много шипящих букв, -- сказал вдруг один из них. -- У нас язык для произношения очень легкий. А у вас все свистят да шипят.
-- Да, -- холодно отвечали мы. -- Это происходит от того, что у нас очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки. Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.
-- А разве у вас есть "ти-эч", как у англичан? -- усомнился один из итальянцев. -- Я не слыхал.
-- Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую минуту "ти-эч" произносить. У нас и без того столько звуков.
-- У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, -- ухнула я.
Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и, повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет.
Помолчали.
-- Вот приезжайте к нам ранней весной, -- сказали итальянцы, -- когда все цветет. У вас еще снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!
-- Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале масленица.
-- Масленица. Блины едим.
-- А что же это такое блины?
Мы переглянулись. Ну, как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!
-- Блин, это очень вкусно, -- объяснила я. Но они не поняли.
-- С маслом, -- сказала я еще точнее.
-- Со сметаной, -- вставил русский из нашей компании.
Но вышло еще хуже. Они и блина себе не уяснили, да еще вдобавок и сметану не поняли.
-- Блины, это -- когда масленица! -- толково сказала одна из наших дам.
-- Блины... в них главное икра, -- объяснила другая.
-- Это рыба! -- догадался, наконец, один из итальянцев.
-- Какая же рыба, когда их пекут! -- рассмеялась дама.
-- А разве рыбу не пекут?
-- Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина -- мучное.
-- Со сметаной, -- опять вставил русский.
-- Блинов очень много едят, -- продолжала дама. -- Съедят штук двадцать. Потом хворают.
-- Ядовитые? -- спросили итальянцы и сделали круглые глаза. -- Из растительного царства?
-- Нет, из муки. Мука ведь не растет? Мука в лавке.
Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами, полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая, темная пропасть взаимного недоверия и непонимания.
Они переглянулись, перешепнулись.
Жутко стало.
-- Знаете, что, господа, -- нехорошо у нас как-то насчет блинов выходит. Они нас за каких-то вралей считают.
Положение было не из приятных.
Но между нами был человек основательный, серьезный -- учитель математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал отчетливо и внятно:
-- Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для получения этого последнего берется окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем все это сооружение подвергается медленному действию огня, отделенного от него железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами, т. е. так называемым маслом. Полученная путем нагревания компактная тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в большом количестве вредно.
Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом.
Итальянцы пошептались и спросили робко:
-- А с какою целью вы все это делаете?
Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:
-- Чтобы весело было!
2. Широкая масленица.
Из кухни несется чад, густой, масленный. Он режет глаза, и собравшиеся у закуски гости жмурятся и мигают.
-- Блины несут! Блины несут! Несут,
Но вам не хватит. Ваш сосед взял два последних, а вам придется подождать "горяченьких".
Но, когда принесут "горяченьких", окажется, что большинство уже съело первую порцию, -- и прислуга начинает подавать опять сначала.
На этот раз вам достается блин -- один, всеми отвергнутый, с драным боком и дыркой посредине.
Вы берете его с кротким видом сиротки из хрестоматии и начинаете искать глазами масло.
Масло всегда бывает на другом конце стола. Это печальный факт, с которым нужно считаться. Но так как со своим маслом приходить в гости не принято, то нужно покориться судьбе и жевать голый блин.
Когда вы съедите его, -- судьба, наверное, улыбнется, и вам передадут масло с двух сторон сразу. Судьба любит кротких и всегда награждает их по миновании надобности.
На самом почетном месте стола сидит обыкновенно блинный враль. Это просто-напросто хитрый обжора, который распускает о себе слухи, что он может съесть тридцать два блина.
Благодаря этому он сразу делается центром внимания. Ему первому подают, его блины прежде других подмасливаются и сдабриваются всякими масленичными аксессуарами.
Съев штук пятнадцать-двадцать, -- сколько аппетита хватит, -- с полным комфортом, он вдруг заявляет, что блины сегодня не совсем так испечены, как следует.
-- Нет в них чего-то такого, этакого, -- понимаете? Неуловимого. Вот это-то неуловимое и делает их удобосъедаемыми в тридцатидвухштучном количестве.
Все разочарованы. Хозяевы обижены. Обижены, зачем много съел, и зачем никого не удивил.
Но ему все равно.
-- Что слава? яркая заплата на бедном рубище певца!
Он всех надул, поел, как хотел, и счастлив.
Еще несут горяченьких.
Теперь, когда все сыты, вам дают сразу три хороших горячих блина.
Вы шлепаете их на тарелку и в радостном оживлении окидываете глазами стол.
Направо от вас красуется убранное зеленью блюдо из-под семги, налево -аппетитный жбан из-под икры, а прямо у вашей тарелки приютилась мисочка, в которой пять минут назад была сметана.
Хозяйка посмотрит на вас такими умоляющими глазами, что вы сразу громко закричите о том, что блины, собственно говоря, вкуснее всего в натуральном виде, без всяких приправ, которые, в сущности, только отбивают настоящий вкус, и что истинные ценители блина предпочитают его именно без всяких приправ.
Я видела как-то за блинами молодого человека великой души, который, под умоляющим взглядом хозяйки, сделал вид, что нашел в пустой банке икру и положил ее себе на тарелку. Мало того, он не забывал на кусок блина намазывать эту воображаемую икру и проделывал все это с такой самоотверженной искренностью, что следившая за ним хозяйка даже в лице изменилась. Ей, вероятно, показалось, что она сошла с ума и лишилась способности видеть икру.
После блинов вас заставят есть никому не нужную и не милую уху и прочую ерунду, а когда вам захочется спать, -- вас потащат в гостиную и заставят разговаривать.
Пожалуйста, только не вздумайте взглянуть на часы и сказать, что вам нужно еще написать два письма. Посмотрите на себя в зеркало, -- ну кто вам поверит?
Лучше прямо подойдите к хозяйке, поднимите на нее ваши честные глаза и скажите просто:
-- Я спать хочу.
Она сразу опешит и ничего не найдет сказать вам.
И пока она хлопает глазами, вы успеете со всеми попрощаться и улизнуть.
А хозяйка долго будет думать про вас, что вы шутник.
Так чего же лучше? https://www.vek-serebra.ru/teffi/bliny.htm
________________________________________________
Маляр
(Загадка бытия)
Тебе, пришедшему ко мне на рассвете дня,
Тебе, озарившему мое тусклое время,
Тебе, рыжему маляру с коричневой бородавкой,
Посвящаю я, благодарная, эти строки.
Он пришел действительно рано, часов в девять утра.
Вид у него был деловой, озабоченный. Говорил он веско, слегка прищуривал глаза и проникал взглядом до самого дна души собеседника. Губы его большого редкозубого рта слегка кривились презрительной улыбкой существа высшего.
– Аксинья говорила – нужно вам двери покрасить. Эти, что ли? – спросил он меня.
– Да, голубчик. Вот здесь, в передней, шесть дверей. Нужно их выкрасить красной краской в цвет обоев. Понимаете? Он презрительно усмехнулся.
– Я вас очень понимаю.
И, прищурив глаз, посмотрел на дно моей души.
Я слегка смутилась. Никто не любит, когда его очень понимают.
– Так вот, не можете ли вы сейчас приняться за дело?
– Сейчас?
Он усмехнулся и отвернул лицо, чтобы не обидеть меня явной насмешкой.
– Нет, барыня. Сейчас нельзя.
– Отчего же?
Ему, видимо, неприятно было объяснять тонкости своего ремесла перед существом, вряд ли способным понять его. И, вздохнув, он сказал:
– Теперича десятый час. А в двенадцать я пойду обедать. А там, то да се, смотришь, и шесть часов, а в шесть я должен шабашить. Приду завтра, в семь, тогда и управлюсь.
– А вы хорошо краску подберете?
– Да уж будьте спокойны. Потрафим.
На другое утро, проснувшись, услышала я тихое пение:
Последний нонешний дене-очек!
Оделась, вышла в переднюю.
Маляр мазал дверь бледно-розовой краской.
– Это что же, голубчик, верно, грунт?
Он презрительно усмехнулся.
– Нет, это не грунт, а окраска. Это уж так и останется.
– Да зачем же? Ведь я просила красную, под цвет обоев.
– Вот эту самую краску вы и хотели.
Я на минутку закрыла глаза и обдумала свое положение. Оно было довольно скверное.
Неужели я вчера сошла с ума и заказала розовые двери?
– Голубчик, – робко сказала я. – Насколько мне помнится, я просила красные, а не розовые.
– Энто и есть красные, только от белил оне кажутся светлее. А без белил, так оне совсем красные были бы.
– Так зачем же вы белила кладете?
Он смерил меня с ног до головы и обратно. Усмехнулся и сказал:
– Нам без белил нельзя.
– Отчего?
– Да оттого, что мы без белил не можем.
– Да что же: краска не пристанет или что?
– Да нет! Какое там не пристанет. Где же это слыхано, чтобы масляная краска да не пристала. Очень даже вполне пристанет.
– Так красьте без белил.
– Нет, этого мы не можем!
– Да что вы, присягу, что ли, принимали без белил не красить?
Он горько задумался, тряхнул головой и сказал:
– Ну, хорошо. Я покрашу без белил. А как вам не пондравится, тогда что?
– Не бойтесь, понравится.
Он тоскливо поднял брови и вдруг, взглянув мне прямо на дно души, сказал едко:
– Сурику вам хочется, вот чего!
– Что? Чего? – испугалась я.
– Сурику! Я еще вчерась понял. Только сурику вы никак не можете.
– Почему? Что? Почему же я не могу сурику?
– Не можете вы. Тут бакан нужен.
– Так берите бакан.
– А мне за бакан от хозяина буча будет. Бакан восемь гривен фунт.
– Вот вам восемь гривен, только купите краску в цвет.
Он вздохнул, взял деньги и ушел.
Вернулся он только в половине шестого, чтобы сообщить мне, что теперь он «должен шабашить», и ушел.
«Последний нонешний дене-очек» разбудил меня утром.
Маляр мазал дверь тусклой светло-коричневой краской и посмотрел на меня с упреком.
– Это что же… грунт? – с робкой надеждой спросила я.
– Нет-с, барыня, это уж не грунт. Это та самая краска, которую вы хотели!
– Так отчего же она такая белая?
– Белая-то? А белая она известно отчего – от белил.
– Да зачем же вы опять белил намешали?
Красили бы без белил.
– Без бели-ил? – печально удивился он. – Нет, барыня, без белил мы не можем.
– Да почему же?
– А как вам не пондравится, тогда что?
– Послушайте, – сказала я, стараясь быть спокойной. – Ведь я вас что просила? Я просила выкрасить двери красной краской. А вы что делаете? Вы красите их светло-коричневой. Поняли?
– Как не понять. Очень даже понимаю. Слава Богу, не первый год малярией занимаюсь! Краска эта самая настоящая, которую вы хотели. Только как вам нужно шесть дверей, так я на шесть дверей белил и намешал.
– Голубчик! Да ведь она коричневая. А мне нужно красную, вот такую, как обои. Поняли?
– Я все понял. Я давно понял. Сурику вам хочется, вот что!
– Ну, так и давайте сурику.
Он потупился и замолчал.
– В чем же дело? Я не понимаю. Если он дорого стоит, я приплачу.
– Нет, какое там дорого. Гривенник фунт. Уж коли это вам дорого, так уж я и не знаю.
Он выразил всем лицом, не исключая и бородавки, презрение к моей жадности. Но я не дала ему долго торжествовать
– Вот вам деньги. Купите сурику.
Он вздохнул, взял деньги.
– Только сурик надо будет завтра начинать. Потому теперь скоро обед, а там, то да се, и шесть часов. А в шесть часов я должон шабашить.
– Ну, Бог с вами. Приходите завтра.
Последний нонешний дене-очек…
Он мазал дверь тускло-желтой мазью и торжествовал.
– Я же говорил, что не пондравится.
– Отчего же она такая светлая? – спросила я, и смутная догадка сжала мое сердце.
– Светлая?
Он удивлялся моей бестолковости.
– Светлая? Да от белил же!
Я села прямо на ведро с краской и долго молчала. Молчал и он.
Какой-то мыслитель сказал, что есть особая красота в молчании очень близких людей.
«Он» очнулся первый.
– Можно кобальту к ей подбавить.
– Кобальту? – чуть слышно переспросила я и сама не узнала своего голоса.
– Ну, да. Кобальту. Синего.
– Синего? Зачем же синего?
– А грязнее будет.
Я встала и молча вышла. А он пошел шабашить.
На следующее утро я встала рано, раньше, чем он пришел. Пошла в переднюю и стала ждать.
Было около шести утра. Меня слегка знобило, щеки горели и руки тряслись. Кажется, охотники на тетеревином току испытывают нечто подобное.
Наконец он пришел.
Он шел, деловито сдвинув рыжие брови. Он нес большое ведро белил.
– Стой! – крикнула я. – Это что?
– А белила.
– Ставьте тут за дверь. Давайте краску сюда. Это сурик?
– Сурик.
– Это бакан?
– Бакан.
– Мешайте вместе.
Он взглянул на меня, как смотрят на забравшего власть идиота: «куражься, мол, до поры, до времени». Нехотя поболтал кистью.
– Видите этот цвет? – спросила я.
– Вижу. Ну?
– Ну, вот этим цветом вы мне и выкрасите все шесть дверей.
– Ладно, – усмехнулся он. – А как вам не пондравится, тогда что с вами заведем? А?
– Красьте двери этим цветом, слышите? – твердо сказала я и вся задрожала. – Это я вам заказываю. Поняли?
– Ладно, – презрительно скривился он и вдруг деловито направился к ведру с белилами.
– Куда-а! – закричала я не своим голосом. Он даже руками развел от удивления.
– Да за белилами же!
* * *
С тех пор прошла неделя. Двери выкрасил другой маляр, выкрасил в настоящий цвет, но это не радует меня.
Я отравлена.
Я целые дни сижу одна и мысленно беседую с ним, с рыжим, бородавчатым.
– Голубчик, – говорю я, – почему же вы не можете без белил?
Он молчит, и жуткая мистическая тайна окутывает это молчание.
Ему, – о, слабое утешение! – ему, неизъяснимому, озарившему странной загадкой мое тусклое время, непонятно зачем пришедшему, неведомо куда ушедшему, рыжему маляру с коричневой бородавкой, посвящаю я эти строки.
И как перед тайной, равной тайне смерти, склоняюсь и благоговейно шепчу:
– Я ни-че-го не по-ни-маю! https://traumlibrary.ru/book/teffy-ss05-02/teffy-ss05-02.html#s001001
______________________________________________________
Надежда Александровна Тэффи (1872-1952)
Её называли первой русской юмористкой начала XX века, «королевой русского юмора», однако она никогда не была сторонницей чистого юмора, всегда соединяла его с грустью и остроумными наблюдениями над окружающей жизнью. После эмиграции сатира и юмор постепенно перестают доминировать в её творчестве, наблюдения над жизнью приобретают философский характер.
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 31.03.2024, 14:00 | Сообщение # 2808 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Андрей ЕВСЕЕНКО. Тропинка надежды
Рассказ
Ёжик спал, и ему снились фиолетовые сны. Любой другой бы на его месте удивился, подумал, не случилось ли чего-нибудь с глазами. Но ёжик только сладко посапывал и смешно шевелил фиолетовыми колючками.
От первой капельки, упавшей на длинный носик, он лишь слегка поморщился. От второй – громко чихнул и проснулся. «Ну вот, кажется, начинается дождь!» - сердито проворчал ёжик: «Надо было спрятаться под листья». Продолжая что-то бормотать, он пошёл к ближайшему кустику, смешно переваливаясь на коротких лапках. И тут он услышал звук, совсем непохожий на гром или шум дождя. «Странно», - подумал ёжик и посмотрел на небо. Ни туч, ни даже маленького облака!
Звук повторился. На этот раз так громко, что ёжик даже уколол лапку, пытаясь закрыть свои ушки. «Ой-ой-ой. Как больно! Ну, погодите у меня!» - он погрозил небу кулачком. И в этот момент увидел мальчика. Он громко плакал, размазывая слёзы ладошками, и ёжик понял, почему дождинки показались ему солёными.
- Эй, ты кто?
- А ты кто? – мальчик продолжал всхлипывать.
- Я – ёжик, кто же ещё?!
- Неправда! – слёзы потекли ручьём, - ёжики фиолетовыми не бывают!
- Да? А правда ли, что ты мальчик? Может, ты девочка? Только они так реветь умеют!
- А я не реву! – малыш отвернулся, чтобы ёжик не видел, как он рукавом вытирает мокрые глаза, - я просто потерялся и не знаю куда идти.
- Если потерялся в лесу, то это называется: «заблудился»,- ёжик в задумчивости почесал затылок и опять укололся.
- А если заблудился не в лесу, то это как называется?
- Ну …, я думаю…, - ёжик и вправду думал, что было сил, даже хмурил свой маленький лобик.
- Не знаю, - сознался он наконец, - я ни разу «не в лесу» не был.
- Ну вот, - мальчик опять начал всхлипывать, - не зря мне старший братик говорит, что я ничего не умею. Поехал по двору на велосипеде, и … не то заблудился, не то потерялся!
- А что такое «ве-ло-си-пед»? – ёжик нараспев произнёс новое слово, чувствуя, как его буковки приятно щекочут язычок.
- Ты не знаешь? – мальчик посмотрел на него с удивлением, но тут же понял, что у ёжиков слишком короткие лапки. Им ни за что не достать до педалей, поэтому и велосипеды им не нужны.
- Ну, хорошо, я расскажу. Только слушай внимательно, а будет непонятно – спрашивай.
Малыш очень старался, объясняя ёжику устройство велосипеда. Устали оба. Но никто бы не смог поручиться, что картинка, возникшая в фиолетовой колючей головке, хотя бы отдалённо напоминала двухколёсную мечту любого мальчишки. Но то, что нафантазировал ёжик, ему очень понравилось:
- Как жаль, что в лесу не растут велосипеды! Вот шишек и грибов – сколько хочешь, могу и тебя угостить. А велосипедов нет. Совсем. Ни одного, даже самого маленького!
- Не грусти! Вернёмся домой, я тебя обязательно покатаю на багажнике. Быстро-быстро! Только надо очень крепко держаться. А то упадёшь, и коленки зелёнкой намажут. А она щиплется очень больно!
- Я буду держаться. Только покатай на багажнике! Побежали быстрее к тебе домой! – и ёжик засеменил по тропинке, показывая, как быстро надо бежать. Но вскоре остановился, снова услышав звуки, совсем не похожие на шум дождя.
- Я не-е зна-а-ю где-е мой до-о-ом! – мальчик опять начал плакать. Ему было так горько, что он забыл, что должен стесняться своих слёз.
- Ну-ка, не плачь! Ты что, разве не знаешь, что ёжики – сухопутные животные? Если ты сейчас же не прекратишь, я могу утонуть! – ёжик, как мог, старался изобразить сердитый вид. Но на самом деле, ему было ужасно жаль нового друга. А как тяжело делать вид, что сердишься, когда хочется обнять и успокоить!
- Мы что-нибудь придумаем! – ёжик сказал это очень уверенно, хотя, по правде говоря, он совсем не знал, что надо делать.
- Нам ко-о-омпас нужен, - малыш плакал уже намного тише.
- Не надо нам никакого «ко-о-омпаса»! – ёжику совсем не понравилось это новое слово, ведь он точно знал, что никаких «ко-о-омпасов» в лесу нет.
Вдруг, мальчик посмотрел на ёжика и улыбнулся:
- Я знаю, что делать! В сказках, когда ищут дорогу, пускают впереди себя клубочек. Он катится, катится и всегда прикатывается туда, куда надо!
- А как он выглядит, этот клубочек?
- Ну, он такой круглый и … фиолетовый! Очень на ёжика похож!
Ёжик мечтательно закрыл глазки. Его переполняло приятное чувство гордости, и он хотел, чтобы оно подольше оставалось внутри и никуда не убегало.
-Я буду самым лучшим клубочком, вот увидишь!
Мальчик взял ёжика на руки и погладил по кончикам фиолетовых иголочек. Затем аккуратно опустил на траву, и пошёл за клубочком по извилистой зелёной тропинке.
***
Полумрак и тишина больничной палаты медленным свинцом наполняли усталые веки. Пятая ночь оказалась сильнее желания ждать. Она задремала… Лишь на минуту закрылись выцветшие от слёз глаза, но она успела увидеть сон. Добежать, остановить, успеть! Нет!… Визг тормозов, разбитый велосипед и что-то красное на её руках, обнимающих сына…
Кошмар сжал сердце так сильно, что она проснулась. Взгляд заметался по палате, пытаясь стряхнуть с себя страшную картину, увиденную во сне, и с тенью надежды остановился на тёмном стекле монитора. Что это? Неужели показалось?! Подняться не было сил, и крик застыл в горле. Бегущая по экрану тоненькая линия жизни, вдруг окрепла и расширилась. Своими зелёными изгибами она напоминала теперь лесную тропинку.
***
Ёжик-клубочек сильно устал, но всё равно катился вперёд. Он очень хотел, что бы мальчик вернулся домой.
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Дверь в мечту.
Они нигде не останавливались надолго. Несущие счастье должны спешить, выполняя завет, данный предками. Ведь во Вселенной нет места горю и унынию.
***
«Мама, смотри, цирк приехал!» - мальчик тянул за рукав молодую женщину: «Пойдём, ну пойдём же!» Ещё вчера здесь была пустая площадь, а сегодня, как в сказке, возник разноцветный шатёр, украшенный яркими лампочками. Громко играла музыка. А перед входом весёлый клоун раздавал прохожим шарики и звал на представление.
-Сколько стоят билеты? – это был нелёгкий вопрос для матери-одиночки.
-У нас всё бесплатно. Заходите! Мы начинаем прямо сейчас, - клоун протянул ей блестящее красным лаком сердечко.
-Может быть завтра. Сегодня нам надо в поликлинику, - в глазах женщины промелькнуло сомнение, и она потянула за собой упирающегося сынишку.
-Ну, завтра, так завтра. Вы всё равно придёте, - клоун засмеялся и отвесил поклон.
***
Они хорошо знали своё ремесло. После короткого визита, планеты, опутанные хаосом войны, погружались в вечный мир. Позади каждого их шага оставался буйный оазис, быстро забывающий своё страшное прошлое.
***
Белов был растерян. Уже вторые сутки он пребывал в этом, несвойственном для главы контрразведки, состоянии. Крупицы собранной информации были столь расплывчаты, что выводы экспертов напоминали гадания на кофейной гуще. Все попытки перехватить инициативу заканчивались, не успев ещё и толком начаться. За неделю не узнать ничего о противнике, действующем, не скрываясь, на твоей территории - это было слишком! Но и терять одного за другим лучших агентов, не получая за это и крупицы достоверных сведений - тоже путь в никуда.
Враг был хитёр. Его мобильная база появлялась на пару дней в центрах городов, с которыми вскоре терялась связь. Местная милиция всякий раз оказывалась бесполезной, а подоспевшая армия - опоздавшей. Десант встречали опустевшие улицы и брошенные дома. Мрачную тишину нарушали только шум ветра и голодные крики домашних животных. Несколько раз удавалось обнаружить бомжей, копошащихся в разбитых витринах магазинов, торгующих спиртным. Но даже сканирование их мозга не проясняло картины - вечно пьяные, они уже давно ничего не замечали вокруг себя.
Треск телефонного аппарата стряхнул оцепенение. Растерянность сменилась уверенностью, когда Белов получил сообщение о новой стоянке. Это были координаты его родного города. Пришла пора действовать самому.
Подушка была залита слезами. Не всё можно рассказывать подругам. Так учила её мама. Да и малыш не должен узнать, что ей вторую ночь снится его отец, зовущий за собой в неведомые прекрасные страны. Там они будут вместе, и счастье, оборванное автокатастрофой, продлится вечно.
Катя поняла, что уже не заснёт. Одевшись, она вышла на улицу. Тёплый ветер взъерошил её волосы и высушил слёзы. Постепенно уходила дрожащая боль в сердце. Беззаботная жизнь ночного города брала её под своё крыло. Рядом тормозили машины, предлагая подвезти. Но сегодня в её взгляде было что-то такое, что наглецы уезжали, не дожидаясь ответа.
Ноги сами вывели к шумной и многолюдной площади. «А, Вы опять к нам! Я же говорил, что придёте!» - вынырнувший из толпы клоун уже увлекал Катю за собой: «Смелее, заходите!»
Стоящий в центре площади объект был удивительно похож на купол цирка. Но это почему-то не казалось Белову странным. Он шёл к светящемуся входу, и тонкая интуиция профессионала уже не могла его остановить. С каждым шагом отдалялись тревоги и сомнения. С этим грузом невозможно войти в двери радости. Он смотрел вперёд, в иную, прекрасную жизнь, и, не заметив, оттолкнул замешкавшуюся молодую женщину. Сверкнувший луч переносил в страну вечных снов самого счастливого человека во Вселенной.
Катя шла за клоуном и слышала зов. В нём были звуки любимых голосов и обещания встречи. В прямоугольнике входа каждый видел свои потерянные мечты. Внезапный толчок прогнал наваждение. Катя встрепенулась, холодок пробежал по телу. Её дома ждёт сын, как она могла об этом забыть!
«Ты всё равно вернешься», - улыбка клоуна напоминала оскал: «Все ищут счастье!» Но он ошибался. Своё она уже давно нашла.
Андрей Евсеенко https://proza.ru/avtor/and1211&book=2#2
________________________________________________
155132
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 31.03.2024, 14:18 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 06.04.2024, 19:20 | Сообщение # 2809 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Кум & немцы
Мой кум Михалыч работает егерем. Весь в шрамах. На руке у него два параллельных шрама, это волк клыками. На груди четыре параллельных шрама, это медведь когтями. На всю спину 8 параллельных шрамов, это тёща граблями.
На днях к нему в охотхозяйство прибыла группа немцев, охотники-любители, 8 голов. С утра провели инструктаж, взяли ружья, пошли. Охота началась удачно. Для гринписа.
После того, как Ганс 30 раз стрелял в зайца, мы поняли, что косой в косого не попадет никогда. Тут из под ног немца взлетел одинокий худой перепел. Немцы, вскинув 8 стволов, открыли стрельбу на поражение. То, что перепел был поражен такой стрельбой было понятно сразу, потому что улетая, он обгадил немцев с головы до ног. Короче, когда мы вернулись в лагерь, из трофея у нас был только погибший от поноса перепел.
Чтобы подбодрить немцев, я им рассказал байку о том, как можно охотится на зайца с кирпичом. Кладешь на заячью тропу кирпич, посыпаешь его перцем. Заяц бежит по тропе и видит кирпич, думает, что это морковка, подбегает, нюхает кирпич, перец попадает ему в нос, заяц чихает, бьется головой об кирпич и погибает.
Немцы выслушали историю с каменными лицами. На следующий день выдвинулись в лес пешком. Через каждые 5 минут немцы требовали привала. На 7-м привале я потребовал объяснений. Оказалось, что рюкзаки у немцев полны перца и кирпичей.
Избавившись от стройматериалов, к обеду мы вышли охотиться на уток. С юмором у немцев оказалось совсем хреново. После трехчасовой бесполезной стрельбы по уткам, я им сказал что или утки высоко летают, или они низко подбрасывают собаку.
И, когда в следующий раз над ними взлетели утки, я увидел, как собака Михалыча летит к ним на встречу. Глаза у собаки были как блюдца. Утки увидели летящее на встречу животное и стали нестись прямо на лету. Причем неслись утки обоих полов. И собака тоже.
Так ничего и не застрелив, мы вернулись в лес и устроили небольшой пикник. Тут неподалеку на пригорок вышел огромный медведь и стал чесать спину об березу. Ганс сдуру выстрелил в медведя утиной дробью и случилось страшное - он попал!
Медведь не вынес такой фамильярности и кинулся в воду в нашу сторону. Я понял, что попали мы все. Обычно медведи плавают по- собачьи, но оказалось, что обиженные медведи склонны к баттерфляю. А перепуганные немцы склонны к галопу.
Они перебежали речку не замочив штанин и растворились на деревьях в близлежащем лесу. Медведь кинулся было на пару деревьев, но немцы шустро перескакивали с ветки на ветку. В глазах косолапого читалось удивление, таких белок он еще не видел.
После этого незваный гость распотрошил наши рюкзаки, сел на немецкую губную гармошку и стал пожирать наши припасы. После того, как сгущенка, тушенка, хлеб и мыло были съедены, губная гармошка под медведем вдруг заиграла. Медведь выдувал музыку минут 40. Потом он обильно пометил наши вещи и ушел в чащу.
Вещи, которые находились на нас, мы пометили сами.
© Игорь Маменко, 2016 г.
***
Маменко и японцы в России
(Монолог для Игоря Маменко)
Как-то к нам на завод японцы приехали по обмену опытом.
Мне доверили встретить дорогих гостей и организовать для них развлекательные мероприятия.
Учитывая прошлый опыт с гостями из Германии, решено было пригласить японцев на охоту.
Делегация состояла из пяти человек, один из которых был переводчик.
Самого главного японца звали Суцуко Сан.
Я заранее договорился с кумом Михалычем, который обрадовался заграничным гостям.
Встречу провели как и положено с празднично накрытым столом и русской баней.
Японцы очень почтительный народ,они складывали вместе ладоши и всё время кланялся в пояс.
Я кланялся в такт им, и к концу вечера уснул в салате.
Переводчик поведал нам, что изучает великий русский мат и попросил нас заняться его обучением.
Михалыч возомнил себя великим учителем и весь вечер посвящал японца азам русской этике.
Переводчик оказался способным учеником, хотя, как мне кажется их язык и наш мат чем-то похожи.
На следующий день мы отправились на охоту.
Первыми нам встретились утки.
Мы достали ружья, чтобы бы продемонстрировать японцам навыки стрельбы...
Японцы самурайский мечи....
С криком, как мне показалось, основанным на русском мате, японцы разбежались в разные стороны.
А уже через минуту стали скакать по стволами деревьям, как прирожденные белки.
Такой молниеносной стрижки я никогда не видел.
Японцы своими мечами лишили бедных уток оперения.
Заявив, что по каким -то своим самурайским законам не могут лишить живое существо жизни, но трофеи собрать просто обязаны.
Поэтому собрав два мешка перьев, мы отправились дальше.
Униженные, голые утки устремились вдаль...
На следующий день мы достигли реки.
Японцы чрезвычайно обрадовались и все теми же мечами добыли рыбы.
Михалыч после такой варварской охоты и рыбалки никак не мог прийти в себя.
Японцы любезно предложили приготовить еду в лучших традициях японской кухни.
Я и Михалыч долго рассматривали свежее филе карпа и родного судака, сложенное аккуратными кусочками.
На запах рыбы, как-то -то незаметно подошёл медведь.
Он вообще любил иностранных туристов.
Особенно тех, которые его боялись.
Но японцы достали самурайский мечи...
Суцуко Сан сделал жест рукой.
Переводчик пояснил, что Суцуко Сан примет один - эту битву.
Он подошёл к косолапому, сложил вместе ладоши и поклонился.
Мишка поклонился ему в ответ, так как он не видел такой наглости с тех самых пор, когда пьяный Михалыч абсолютно голый под гармонь пел матерные частушки перед берлогой в период зимней спячки.
Я подумал о том, как буду отчитываться перед начальством, когда косолапый сделает японцу харакири.
Медведю надоели эти церемонии и он с рыком кинулся вперёд.
Японец с криком, как мне показалось, основанным на русском мате кинулся на медведя.
Он, как блоха стал скакать по медведю раздавая оплеухи.
Голова Мишки болталась в разные стороны, наверное в большей степени от изумления.
Мне даже стало его жалко, такой экзекуции он не знал никогда.
Заяц, который наблюдал за всем этим, умер от смеха и мы добыли ещё один трофей.
Теперь Мишка проходит психологическую реабилитацию в местной ветеринарной клинике...
В последний день прибывания японцев мы накрыли стол.
Михалыч предложил Суцуко Сан выпить на спор, кто кого перепьёт.
Японец достойно принял вызов.
После нескольких литров выпитого самогона и саке, японец достал из ножен самурайский меч и я подумал, что сейчас Михалычу будут делать стрижку, как недавно уткам.
Хотя Михалыч был лысым.
Суцуко Сан подошел к Михалычу и упал на колени протягивая меч, говоря, как мне показалось на чистом русском мате.
Переводчик пояснил, что Суцуко Сан так восхищен Михалычем, что дарит ему этот бесценный меч, а так же посвящает его в самураи.
Затем, когда со слезами на глазах Михалыч принял меч, японец упал на пол и уснул богатырским сном.
Победа была за нами.
Теперь Михалыч гордо ходит с этим мечом у нас по деревне и его бояться все утки и даже медведи.
Ольга Печёнкина https://proza.ru/avtor/olga24041983
___________________________________________
155333
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 06.04.2024, 19:22 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 08.04.2024, 15:04 | Сообщение # 2810 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Ну что, народ! Садитесь поудобней.
Смартфон. Пивко. И праздничный угар.
Смотрите шоу, как для вас сегодня
Освобождает "Вагнер" Соледар.
Мороз за двадцать. В сердце лютый холод.
Тут отогреться непосильный труд.
Но для пути вперёд есть сильный довод,
В подвалах наши люди русских ждут.
За шагом шаг. Порожек за порожком.
Как клещ вцепился в каждый дом рагуль.
Враг зол и смел, на зеркало похожий,
И кажется, снежинок меньше пуль.
Летят окурки дальше, чем гранаты.
Пошла возня - и тупятся ножи.
Здесь за Россию рубятся солдаты,
За право русских вновь по-русски жить.
Прекрасен бой на телеграмм канале,
Без вкуса крови, запаха мочи,
Живая плоть не корчится в металле,
И позывной у друга не молчит.
А там, на грани столкновений армий,
В объятьях смерти, заглушая стон,
Срывая ногти, матерятся парни,
Когда в стволе заклинило патрон.
А мы сидим, как будто в кинозале,
Не осознав военную беду,
Чтоб города быстрей освобождали,
Мы быть должны не в зрительном ряду.
Пока бойцы несут и наше бремя,
Нам в телефонах глупо пропадать.
Любой из нас, обязан в это время
Хоть чем-нибудь, но фронту помогать.
***
Что за ночь метельная в столице!
Под покровом белым спит Арбат.
По Варварке, как и по Мясницкой,
По Москве гуляет снегопад.
След прохожий напрочь заметая,,
Обойдёт Манеж - и был таков;
Только храм с Блаженным облетая,
Падают снежинки с куполов.
Не угнаться за его шагами,
Снегопад в Кремле и на Цветном,
То промчится Чистыми Прудами,
То коней завьюжит на Большом.
Собирая с дворников проклятья,
Спрятавшись на миг в Нескучный Сад,
В Лужниках, и тут же по Зарядью,
По Москве гуляет снегопад.
Пушкин на Страстном под снежным пледом,
Где Высоцкий среди "белых мух",
По бульварам бродит непоседа,
Испуская свой мятежный дух.
Далеко не первый, не последний,
Только в нём особенная стать,
Будто в этот миг ночной обедни
Маргарита учится летать.
Белым волком он по крышам рыщет,
Не поймать злодея наугад,
По Таганке, как и по Мытищам,
По Москве гуляет снегопад.
***
Один в мышлении, как Путин.
Другой нацизм признать готов.
Такие разные по сути,
Серёжа Львов и город Львов.
Рассвет, как антипод заката.
Тот поединок нам не нов.
Один за Русь, другой за НАТО,
Серёжа Львов и город Львов.
Один за майскую Победу.
Другой - слуга чужих псалмов.
Столкнулись, как когда-то деды,
Серёжа Львов и город Львов.
Один Ковпак, другой Бандера.
Принципиальней нет врагов.
Стоят за будущую веру
Серёжа Львов и город Львов.
Один из них борец со скверной.
Другой защитник пошлых слов.
Картина не для слабонервных,
Серёжа Львов и город Львов.
Один - герой. Другой - предатель.
С кем встать сегодня ты готов,
Кто ближе для тебя, читатель,
Серёжа Львов иль город Львов?
Признаем факт в стихах поэта.
Конфликт на уровне миров.
Решают судьбы всей планеты
Серёжа Львов и город Львов.
***
Не торопитесь, парни, не спешите.
Не любит суетливости война.
Смертями путь к победе не кладите.
Такой ценой победа не нужна.
Пусть тыл зовёт: "Вперёд скорей, ребята!"
Прошу вас, избегайте суматох.
Всему есть время. Будет всё, как надо.
Военная пора не ловля блох.
Бежать не стоит перед паровозом.
Штурм к нужным датам - это вздор и бред.
Солдаты не фанатики прогнозов.
Фронт не площадка суеты сует.
Мы победим без лишней канители.
Не важно, сколько будет нужно дней.
Но как бы мы победу не хотели,
Нам жизни победителей важней.
Умерьте пыл, диванные герои.
Легко в смартфоне побеждать врага.
В штабах видней, к чему стремиться стоит,
И где должна быть резвая нога.
Азарт не лучший поводырь к успеху.
Авральщина удаче не родня.
Любое дело впопыхах для смеху.
Не ставят сани впереди коня.
Совет мой тем, кто властелин событий.
Триумфа не желала б как страна,
Не торопитесь, парни, не спешите.
Не любит суетливости война.
***
Авдеевка, когда ты станешь мирной,
И детский смех того коснётся дня,
Прошу тебя бессовестно настырно:
Не позабудь погибшего меня.
Не позабудь нас всех, кто в эту зиму
Брал штурмом город с чистого листа,
Где небо не рисуется без дыма,
Где каждый шаг, как в райские врата.
Не позабудь, парней обыкновенных,
Кто шёл на смерть за горсть родной земли.
О сколько их, тобой благословенных,
На улицах геройски полегли.
Мы погибали здесь не за награды.
Авдеевка, в нас Родина броня.
За то, что я давил фашистских гадов,
Не позабудь погибшего меня.
А если всё же выберусь из ада,
Ты мне не дай забыть среди живых,
Как в мёрзлый грунт под грохот канонады
Я хоронил товарищей своих.
Авдеевка, святая наша треба.
Всегда должны мы помнить, как вчера,
Как русский флаг в твоё взметнулся небо
Под наше громогласное: "Ураааааа...."
***
Этот бой ради смерти. И всё же
Я - живой, а под кожей тепло.
Я - живой, но в ногах не без дрожи.
Мне вернуться живым повезло.
Я - живой. Ни вчера и ни завтра.
Я - живой. В этот вечер земной.
Я - живой. Повторяю, как мантру.
Я - живой. Я- живой. Я - живой.
Я - живой. Пусть в груди воздух стылый.
Я - живой. Я смотрю на закат.
Без меня закопают в могилы
Не таких же везучих ребят.
Я - живой. Здесь война не простуда.
Я - живой. Поле боя за мной.
Я - живой. Я вернулся оттуда.
Я - живой. Я - живой. Я - живой.
У врагов был не раз я в прицеле,
Я на минных полях в доску свой.
А теперь я - живой. В моём теле
Ни осколков, ни пуль. Я - живой.
Я - живой. Обошли меня раны.
Я - живой. Вновь шепчу с хрипотой.
Я - живой. Я качаюсь, как пьяный.
Я - живой. Я - живой. Я - живой.
Это позже я думать привыкну,
Различать буду сахар и соль.
А пока мне так хочется крикнуть:
Я - живой, значит, чувствую боль.
Я - живой. Трудно с мыслью смириться.
Я - живой. Я от счастья немой.
Я руками машу в небо птицам.
Я - живой. Я - живой. Я - живой.
***
После боя верная примета,
Если жив, то тянет покурить.
Поделись, товарищ, сигаретой:
Пагубно, а хочется пожить.
До чего же вредная привычка,
Снайперам подсказка ночь и день,
Зажигалка будет или спички,
Огонёк - прекрасная мишень.
Никотин, быть может, убивает.
Но забыл Минздрав предупредить,
Есть пути ещё короче к раю.
Нам ли привыкать туда ходить?
Вдруг бывает, до костей продрогнешь,
Снег тогда не тает на губах.
Закурил - и враз как-будто сохнешь,
А в груди теплеет впопыхах.
Здесь, на фронте, не нужны вопросы,
Если рядом падает фугас.
Наша жизнь всего лишь папироса,
Только пепел будет после нас.
Тут в окопе слышал от соседа,
Дал недавно он такой зарок,
Если доживёт до дня Победы,
На войне оставит табачок.
Вот и я задумался о том же,
Закурив впервые на войне.
А пока, дымок вдыхая с дрожью,
Вредной тяге радуюсь вдвойне.
***
Детская кроватка. Ночничок.
Возле мама спит, не засыпая.
Где-то бродит серенький волчок,
Только мой бочок не возле края.
Смутные видения мои.
Сорок лет назад, а будто рядом
Руки материнские в ночи,
И глаза её с влюблённым взглядом.
Многое свершилось с давних пор.
Ещё больше пролетело мимо.
А вот ныне помню, как укор,
Песню колыбельную родимой.
За окном то осень, то весна.
Ползунки долой! Привет, ботинки.
Первый шаг, и в радости она
Вытирает на щеках слезинки.
Я взрослел - и рос велосипед.
Не забыть заезд с высокой горки.
На руле от рук кровавый след,
И колёса у столба "восьмёркой".
От зелёнки весь, как крокодил.
Голосок от боли вдвое звонок.
Помню, как впервые я вспылил:
"Мама, я не маленький ребёнок".
Милая, за всё меня, прости.
Вот бы мне вернуться в детство снова.
Всё возможно, только на пути,
Как тогда, бодливая корова.
У разлуки долгие часы.
Расскажи, икона, про святое,
Про её молитвенный посыл,
Чтобы Бог закрыл меня собою.
Я вернулся. В доме тишина.
На столе и стульях пыль в три слоя.
"Здравствуй, мама. Не моя вина,
Но прости, что опоздал собою".
Упрекать не стоит мне злой рок,
Но от возвращения нет толка.
Вырос я, а серенький волчок
Превратился в это время в волка.
***
Войне привычно разлучать.
История сюжета вкратце.
Она не обещала ждать.
Он не просил его дождаться.
Полгода в письмах тишина.
Знакомый номер без ответа.
Она была ему верна,
Пусть клятвы не давала в этом.
Вдруг весть озвучили друзья,
Что он в бою смертельно ранен.
Его спасти никак нельзя,
Он умирает. Он на грани.
В крови солдатская кровать.
С едой нетронутые блюдца.
Она не обещала ждать.
А он не обещал вернуться.
Она к нему через страну.
Палата. Он в раю ногою.
Призвав в свидетели луну,
Она шепнула: "Нас здесь трое.
У нас с тобою будет дочь.
Как хочешь, поднимайся, милый".
Она с ним просидела ночь,
Ему свои даруя силы.
А утром солнце на порог,
И голос тихий и знакомый.
"Любимая, сказал мне Бог:
"Сильней меня тебя ждут дома".
Войне привычно разлучать.
История сюжета вкратце.
Она не обещала ждать.
Он не просил его дождаться.
Ещё полгода за спиной.
Поэту можно ставить точку.
Они втроём идут домой,
Он и она, и с фронта дочка.
***
От станции десяток верст домой.
Что десять вёрст бывалому солдату?
Он с фронта возвращается живой,
Ему успеть бы только до заката.
Спешит боец увидеть дом родной,
В сторонке от села под старым клёном.
Он с фронта возвращается домой,
А вот сосед остался под Херсоном.
Зайти бы надо, рассказать про бой.
Ждёт сына мать и после похоронки.
Он с фронта возвращается домой.
А друг остался навсегда в воронке.
Дорога вьётся русской стороной.
Знакомые берёзы шлют приветы.
Он с фронта возвращается домой,
Он так мечтал пройти дорогу эту.
Ему не стоит ссориться с судьбой,
Пусть на плечах геройских груз печали.
Он с фронта возвращается домой.
И жив, и цел, и на груди медали.
Как взрыв гранаты, заяц под ногой.
Стучит на ёлке дятел пулемётом.
Он с фронта возвращается домой,
Туда, где нет засад за поворотом.
Парит орёл вверху над головой,
Напоминая о смертельных дронах.
Он с фронта возвращается домой,
А сам войну несёт в глазах зелёных.
***
Тепло парное в руки льёт апрель
Повеселел кладбищенский погост.
Примерил крест пасхальную шинель
И встал на пост... И встал на пост.
Жизнь снова подарила мне весну,
Прекрасную как первую мечту.
А я её уже давно не жду,
И не одну... И не одну.
Смахнули серость с неба крылья птиц
И к золотым лучам ластится кот.
Пусть дождь льёт слезы с каменных ресниц,
Мне нет забот... И нет забот.
Покинул Мефистофель барельеф,
Чтобы умыться солнечной водой.
Сквозь мрамор слышно как мурлычет лев.
Он как живой... Как я живой.
Плывет кораблик у семи мостов.
Сегодня навигация проста,
Подальше от ветров и невских льдов.
Курс на Христа... И без Христа.
Всегда чужое счастье в зеркалах.
Как висельник качается луна.
Сумев найти меня в моих Крестах
Пришла весна... Моя весна.
***
Политика не мой конёк,
Но после Крокуса и впредь
Я заявляю миру впрок:
Зеленский должен умереть!
Калибр, Кинжал или Сармат,
Не важно, что смерть принесёт.
Всю власть бандеровскую в ад!
Народ иное не поймёт.
Нам наплевать, что скажет мир.
Убийцам не сыскать приют.
Причастных всех в один сортир -
И там мочить! Таков наш суд.
Война отныне, как война.
А на войне, как на войне.
Всех сук, на ком лежит вина,
Отправить постоять к стене.
Всех палачам сей приговор.
Причастных к бойне не простим.
Организованный террор
Вернётся к праотцам своим.
Ответят все убийцы враз,
И первым, отправляясь в мреть,
Немедленно, скорей, сейчас,
Зеленский должен умереть.
***
Не пули выбирают цели,
Иначе в этот адский март
Они бы в дула вспять летели
Унять убийственный азарт.
Не порох в бойне самый важный,
Не капсюль тот же, не боёк.
И на курке не палец даже
Фатальный автор этих строк.
Не сразу правда прояснится
И после тысячи улик.
Увы. Не прятавшие лица
Нам тоже не раскроют лик.
Не будет здесь больших открытий.
Посыл пророчества не нов.
Марионеточные нити
В руках невидимых врагов.
Им наплевать на кровь младенцев.
Иная роль у их клыков.
Найдётся стадо порученцев,
Когда есть воля пастухов.
Что им видение живое?
В дыму, где нет в огне пути,
Укрывшие детей собою,
Горят Мадонны взаперти.
Невыносима боль утраты
В прицеле гласности моей,
Когда б ожили автоматы,
В мишенях не было людей,
стволы б не жгли свинцовым жалом,
Мечтая жертвы сокрушить.
Так жаль порой, что под металлом
Нет у оружия души.
***
Признаемся друг другу, люди.
Реальность такова дана.
Мы прежними уже не будем.
Мы ныне новая страна.
Нас всех коснулись перемены.
Любого тронула война.
Мы будто вырвались из плена,
Признав иные времена.
Оставлен в прошлом мир продажный.
В сталь переплавлена руда.
Всё, что казалось прежде важным,
Исчезло в мыслях навсегда.
И хватит! Наигрались, братцы.
Жизнь далеко не баловство.
Удел мирской не развлекаться,
А с Богом проявлять родство.
Превыше праведная сила,
И в миг нахлынувших невзгод
Нам стала Родина мерилом
При выборе пути вперёд.
Ждут нас опасные преграды,
И испытаний тяжкий груз.
Но мы другое видеть рады,
Как воскресает наш союз.
Нам дух угрозы неприемлем
От иностранного перста.
Запомните. На русских землях
Чужая воля сирота.
Но главное не в нашей мощи.
Другое наполняет нас.
Нам вновь берёзовые рощи
Дороже, чем златой запас.
Оружие вторично, братцы.
Иным непобедима рать.
Нам снова есть, за что сражаться,
И есть за что кровь проливать.
Признаемся друг другу, люди.
Реальность такова дана.
Мы прежними уже не будем.
Мы ныне новая страна.
Александръ Макаров https://stihi.ru/avtor/nerastava
________________________________________
155414
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 08.04.2024, 15:06 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 10.04.2024, 13:35 | Сообщение # 2811 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| ..Бьются в стёкла крупинки града,
А за стёклами стонут ветки.
Я живу не затем, что "надо",
А затем, что живём мы редко.
***
Здравствуй, папа, родной, как ты там?..
Самый любящий в мире мужчина.
Знаешь, если года посчитать,
У тебя сейчас были б морщины.
Я бы их целовала шутя
Или ныла в рукав, когда плохо.
Ты шепнул бы, что годы летят,
Только я всё такая ж дурёха.
Ты мне сниться совсем перестал.
Не приходишь - скажи мне, так надо?
С ливнем весточку дай - как ты там?.. -
Я ей буду отчаянно рада!
Я тебе расскажу, как живу,
Что пишу, с кем не жду больше встречу.
И что еле держусь на плаву,
Всё надеясь, что `время залечит`.
А оно мерно тикает в такт,
Долго шьёт оно швы - не для слабых.
Знаешь, если года посчитать...
Седина тебе очень пошла бы.
***
Ты приезжай ко мне однажды,
И, бросив сумку у дверей,
Останься на ночь.. или даже
На сто и больше январей.
Повесим в шкаф твою рубашку,
Поставим старое кино.
И чай нальем в большие чашки:
Зелёный, черный.. все равно.
Мы вспомним парочку историй -
Из тех, что в детстве, во дворе..
И намечтаем дом у моря,
А, хочешь, лето в ноябре?
Я расскажу тебе - и только -
О чём-то очень дорогом.
И будет снег идти тихонько,
А, может, дождик за окном.
И ты шепнешь - "поспи, родная",
Укутав пледом потеплей..
"Мы все на свете успеваем
За сто и больше январей".
***
Вы не дарили бизнес и машину,
Винились, что мы жили небогато...
А счастье было с крыльями большими
И детство по-волшебному крылатым.
И звонкий смех, и яркая раскраска -
Мир, как полёт по звездному тоннелю..
Спасибо, папа, что читал мне сказки.
Спасибо, мам, что до сих пор в них верю.
А помните - дождь, осень, фонари
И мы все вместе в маленькой квартире?..
Да разве можно что-то подарить
Дороже дней, что вы мне подарили?!
И пусть ты там, где жизни громкий шум
Почти не слышен, скрытый облаками -
Спасибо, пап, что я стихи пишу -
Они теперь как мостик между нами...
Связал нас очень тоненький настил,
Который не сломаешь и не срубишь -
Спасибо, пап, что маму так любил,
Спасибо, мама, что так верно... любишь.
***
От метро "Калужская"
Топает в берете
Самая ненужная
Женщина на свете.
В новогодней яркости
Город ждёт салютов,
Мандаринов, ярмарок,
Прочих атрибутов.
Ёлочки увешаны,
Валят хлопья снега...
У ненужной женщины
Есть друзья, коллеги;
Встала неуклюже так
У цветной витрины
Женщина, ненужная
Одному мужчине.
И неважно, сколько их
Дарят ей букеты -
До чего же скользкая
Улица без лета!
Обернувшись наскоро,
Заскользит до дома...
Пожелайте счастья ей -
Вдруг вы с ней знакомы.
***
Мы стоим на пороге чего-то страшного.
Зло хохочущего и бесьего.
Поколение, забывшее Карбышева.
Поколение, непомнящее Маресьева.
Враг не нужен - полны мы вражьего.
Видим зло - наш девиз: "Не лезь туда".
И погибнув за нас, ты прости нас, Карбышев.
Светлым ангелом нашим стань, Алексей Маресьев
***
Мой дед нещадно воевал под Курском, https://www.youtube.com/shorts/ozVozVmFkbA
Он с орденом пришёл, но без руки.
И мне не стыдно называться русской -
Я помню всех, кто за меня погиб.
Мой прадед шёл до Праги и Берлина,
Мотая пыльных километров даль -
Чтобы теперь, под водку с кокаином
Свой голос подала всё та же шваль?..
А бабушкин отец пропал бесследно,
Прикрыв собой таких, как он, ребят.
И вся их жизнь - МОЯ, МОЯ победа,
В которую плевки теперь летят.
***
В российской глубинке,
почти у опушки
Проснулась я утром от плача кукушки...
"Скажи мне, шальная, сама коли знаешь,
О ком ты так долго,
так горько рыдаешь?"
И то ли мне кажется,
то ли взаправду,
Я слышу, как рвутся у леса снаряды
И мальчик - моих приблизительно лет -
Остался лежать
на продрогшей земле.
Он звался Иваном,
а, может, Серёжей,
Быть может, Володей...
и Виктором, может.
И кто теперь знает,
кто был этот павший?
А вдруг он мой прадед, безвестно пропавший?!
...В российской глубинке,
у самой опушки,
Всё слушаю я,
как рыдает кукушка,
С тем чувством,
что даже у птиц здесь бывает -
В России, в начале зелёного мая.
***
Века проходят - и опять
(Двух тысяч лет как не бывало)
Любовь даёт себя распять,
Но смерть её - всегда начало.
Любовь готова всё простить
Тому, кто бьёт копьём под рёбра...
Чтоб улыбнуться и пойти,
Дня через три восстав из гроба.
***
И раздался гул не новый,
Наш извечный гул:
Вспомним поле Куликово,
Курскую дугу;
Наши горькие победы,
Шепот "я вернусь";
Как монголов гнали, шведов
За Святую Русь.
Как раскаченный не слишком
(Видно, мало ест)
Погибал в горах мальчишка
Не предавший крест;
Как держались в Сталинграде -
Мёртвые, гуртом...
Но трусливых задниц ради
Не свалил никто.
И в моих усталых жилах
Эта кровь течёт.
Стойте, парни, будьте живы
Ради всех, кто ждёт.
***
"Вы только, русские, не смейте
Гордиться Родиной своей!"
Французы, итальянцы, немцы -
Всем можно. Только ты не смей!
Землёй Есенина и Блока,
Землёй Суворова - не смей!
Покорным будь и одиноким,
Как тишина твоих полей.
Гордиться можно англосаксам,
Евреям, туркам, хоть кому!
Но ты не вздумай заступаться -
Тебя - на русском - не поймут.
Что ж так боятся иноземцы
Реинкарнации твоей?
Доколе, русские? Посмейте
Гордиться Родиной своей.
Ксения Забкова https://stihi.ru/avtor/aksuta
__________________________________
155513
Сообщение отредактировал Михалы4 - Среда, 10.04.2024, 13:38 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 14.04.2024, 17:14 | Сообщение # 2812 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| ЗА ЧЕРТОЙ
(Рассказ)
После Медового Спаса ночное небо всё чаще роняет звёзды. За моею спиной, окрасив нежной охрой макушки деревьев, вставала луна. Нужно переходить, пока она не осветила реку, и не выявила меня, идущего вброд к чёрному враждебному берегу. Одному мне известными тропами просачиваюсь за «ленту» к Нижнему хутору. Там, в небольшом флигельке, живёт на своей даче «Пенсионер». На вид он младше меня, выправка выдаёт в нём былого солдата. О нём я практически ничего не знаю, кроме того, что он всё ещё кем-то работает в оккупированной украинскими нациками Станице, и это даёт ему возможность беспрепятственно передвигаться по району. Меня встречает насторожено и не очень дружественно. А может, он просто проверяет меня своими провокационными вопросами.
– Зачем ходишь? – спрашивает он.
– Кому-то надо ходить…
– Твоему «Майору» надо, пусть он и ходит…
– Ему нельзя…
– А тебе можно? – усмехается он. – Ты ему звёзды на погоны зарабатываешь, и не факт, что вернёшься…
– Какая разница, кому звёзды, кому кресты – лишь бы поскорей всё закончилось.
– Не для того это всё затевалось, чтоб быстро закончилось, – вновь усмехается «Пенсионер». – Прошлый раз на тебя ставили растяжки. Знаешь?
– Знаю. Я два раза не хожу одной дорогой…
Однажды я, по глупости, поинтересовался, как его звать.
– Тебе важно, как я назовусь? – кривятся его губы. – Ну, скажем: Александр Сергеевич Пушкин. Звучит? Условности… Зови «Пенсионер», и я не обижусь. И тебе представляться не стоит. Мне достаточно знать, что ты Атаман, от кого и зачем пришёл…
– Хорошо знаешь карту? – спрашивает он.
– Знаю… – отвечаю я.
– Поворот на Пшеничное – первый блокпост. Постоянно два БМП. Бывает и Т-72, но не постоянно… К Югановке и Камышному передвижные блокпосты, бывают здесь, здесь и здесь… Сопровождение – БТРы. А вот перекрёсток на Тёплое, с правой стороны уже построены крестообразные бетонные укрепления. В каждой секции вкопано по «Булату»… Здесь постоянно человек тридцать…
– Это здесь… – ткнув карандашом в карту и показывая свою осведомлённость, говорю я.
– Да, здесь… – клацнув от досады зубами, «Пенсионер» комкает карту, и, бросив её в камин, тут же сжигает.
– Мне не нужна карта, – поняв свой «косяк», говорю ему. – Я хорошо знаю местность…
– Ладно, проехали… – примиряюще говорит он.
Следующий раз, рассказывая о дислокации украинских войск, он подкрепляет свои слова нарисованными от руки на чистых листах схемами.
– Зрительная память крепче, – поясняет он мне, прежде чем сжечь их. – И передай своим, что знакомый им человек устроился в администрацию, но, по понятным причинам, на связь выходить не будет. Всё через меня…
Вернувшись домой, набираю номер «Майора».
– Есть новости… – говорю я всего лишь два слова, как и условлено.
– Сейчас буду… – отвечает он тоже двумя словами.
И пока он едет ко мне, я на листе бумаги восстанавливаю по памяти все схемы, которые час назад чертил для меня «Пенсионер».
Зима в 2014 году пришла рано. Уже во второй половине ноября с верховьев Деркула дунул студёный ветер, когда он стихал, небо прояснивало, звёзды становились ярче и зримей, и первый мороз прочно сковывал зябь. По реке двинулись нескончаемые караваны шуги. Где-то в камышовых заводях по ночам жалобно вскрикивал одинокий лебедь.
«Что же ты, дуралей, остался? – в сердцах думал я. – Скоро скуёт реку и гибель…»
К декабрю Деркул стал, лишь на перекатах ещё бурлила вода. Переходить стало легче. Одна беда – выпал снег.
– Сейчас они читают твои следы, – говорит мне «Пенсионер».
– Я тоже читаю их следы, – отвечаю ему. – Если вижу их тропу – иду по ней «против шерсти». Наверняка никого не будет…
– До поры, пока не оставят на ней кого-то… Они уже знают твой «почерк»…
– Пока не оставляли… – говорю я, но на заметку предупреждение «Пенсионера» принимаю.
– А это что у тебя? – кивает на висящую на плече сумку.
– Сменная обувь… После перехода, прежде чем заходить к тебе, переобуваюсь. Чтоб спутать следы…
– Маскарад… – насмешливо хмыкает «Пенсионер», но вижу: мой «маскарад» ему нравится.
– Как там наша казачья Станица? – бодрым голосом спрашиваю я.
– Какая там Станица… – ухмыляется он. - Це зараз украинске село, и размовляты там требо лишь на державной мове.
– Справляешься?
– А то як же! Я колы захочу, – краснише хохлов размовляю.
– Станишанам туго придётся…
– Да там уже и станишан не осталось. «Освободители» как пришли – грабежи и изнасилования що дня. Обычное дело… Народ побежал, кто куда. Процентов десять осталось, – в основном старики, которым и деться некуда.
– И что ж на это новая «влада»?
– Молчаливо поощряет. Видимо есть установка: очистить район от населения. Вечером нос со двора не кажи, – забьют до смерти – никто и не заметит.
– Ничего, скоро народ вернётся…
– Возвращаться уж некуда, – грустно усмехается «Пенсионер». – Ты знаешь, сколько домов в Станице осталось?
– Там больших боёв вроде не было, а наши по Станице не бьют…
– Не бьют, – согласился «Пенсионер». – Но этим позарез нужно, чтоб били! Поставят в жилом дворе миномёты, обстреляют позиции у «Князя Игоря» – и ходу. Ждут, чтоб ответка прилетела, а ответка не прилетает. Кто ж по своим домам стрелять будет… Вот «освободители» и взялись освобождать оставленные дома. Всё начисто выгребут, потом двери-окна вынут, крышу снимут, до стен доберутся… Глядь, а от дома и фундамента не осталось. Сейчас уже добрая половина станишанских домов до Львива переихала… При немцах такого беспредела не было…
– Как быстро всё поменялось, – с горечью говорю я. – Давно ли в одном строю ходили? И народ на всех был один, и армия одна…
– Эх, армия… Сейчас не армия всё решает… Зайдёт к командиру полка какая-то сопля зелёная, которая и срочную не служила и кажет: «Будешь робыты, як я сказав». И полковник тянется перед ним, потому что сопля эта из «Правого сектора», и как она скажет, так и будет. А ели не будет, то и полковника этого завтра не будет здесь. Сейчас офицерьё спешно меняют, – с западной примороженных присылают. Звёздочки на погоны дорисовали – и вперёд!..
Вечер был промозглый и тихий. На западе ещё теплился призрачный свет былого заката, а с востока уже наползала тьма. Вдали на горе, едва различимые, уныло дремали курганы. Тени на снегу наливались густой синевой, и в холодном сумраке едва угадывались привычные ориентиры.
За «лентой» я не увидел свежих следов украинского патруля, и это меня взволновало. Обычно они натаптывают их ещё по светлому. Если до сих пор не прошли, то могут выйти навстречу или, затаившись, ждать где-нибудь на подходе к хутору. Самое надёжное – пройти звериной тропой. Это долго и утомительно, зато безопасно – зверь близь человека не ходит. Когда-то по такой тропе мы с Жекой гнали на КубанцА кабанов. «Теперь сам, как кабан, продираюсь этим путём», – с усмешкой думаю я.
В Нижний хутор вошёл уже в полной тьме. Когда-то с весёлой ватагой мы ходили здесь со своими колядками из двора в двор, поэтому мне знаком тут каждый проулок, каждый светящийся окнами дом. Сейчас тут непривычно тихо, даже молчат собаки. Так бывает, когда в хутор заходит волчья стая. И не мудрено, с приходом киевских «освободителей» многие дома опустели.
В чёрной тьме стоит высокий, с вытянувшейся во всю длину открытой казачьей верандой, родительский дом Носача. Николай Павлович умер давно, лет двадцать назад, Анну Дмитриевну похоронили в позапрошлую зиму. С началом войны Носач заколотил досками ставни и больше не показывался здесь. Угрюмо и пусто на широком дворе. На какой-то миг мне вспомнился свадебный шатёр, важно вышагивающий меж рядами столов Кудин, огромный Бармалей, покорно роняющий на плечо Людки свою, тогда ещё кудрявую, голову, Павел Николаевич, лихо распахивающий меха гармони, с посвистом скачущий на присядках и далеко выбрасывающий свои полуметровые лапы Жека… Вспомнился Носач, растерянно улыбающийся гостям, и невеста Маша, слегка запрокинув голову, восторженно глядящая на своего суженного… Тру щёки, протираю глаза; мне становится тоскливо и грустно, и я ускоряю шаг.
На твёрдой уезженной дороге, чтоб спутать свои следы, переобуваюсь и иду к знакомому дому «Пенсионера». Скоро у жаркой печурки я отогреюсь, «Пенсионер» напоит меня горячим чаем, и пока я, обжигая губы, буду отхлёбывать его мелкими глотками, он расскажет прифронтовые новости, исчертит большой белый лист своими схемами. «Запомнил?» – спросит меня, и, не дожидаясь ответа, скомкает и бросит его в огонь.
Вот и известный домик. Я схожу с дороги и тут замечаю, что стёжка во двор не чищена, снег, выпавший пару дней назад, не натоптан. С трудом приоткрыв калитку, протискиваюсь во двор. Вслушиваясь в тишину, несколько минут стою без движения. Дверь в дом приоткрыта, но на заметённых ступеньках ни одного следа. Недобро смотрят на меня чёрные окна. Тихо скрипнула дверь. Я понимаю: это лёгкий ветерок сдвинул её с места, но у меня привычно немеют виски. Жуть начинает владеть моим сознанием, и мне уже видится, что из каждого чёрного окна, неотрывно, следят за мною чьи-то жадные глаза. Сдерживая дыхание, всё ещё раздумывая, переступаю с ноги на ногу. Зловеще громко пищит под ногами схваченный морозом снег. Осматриваюсь вокруг себя, и делаю шаг к калитке. Снова вслушиваюсь. В морозной тишине, где-то в чёрном непроглядном саду, враждебно потрескивают на холоде деревья.
Наверное, мне нужно было переступить через свой страх и войти в дом, но чей-то голос внутри меня говорил:
«Что ты увидишь в этом распахнутом мёртвом доме? Пустоту?»
«Быть может, мёртвое тело…» – отчаянно спорю я.
«Мало ты видел мёртвых тел?»
«Но…» – ищу и не нахожу возражений.
«Если там пустота, то к чему тебе тревожить её, – резонно говорил голос. – А если там мёртвое тело, то чем ты ему поможешь?..»
Выйдя со двора, по-воровски озираясь, бреду по пустой улице. У меня здесь много знакомых, и я бы мог узнать у них о произошедшем, но сейчас я никому не доверяю, поэтому не хочу никого видеть, и не хочу, чтоб здесь видели меня. Если «Пенсионер» ещё жив, это может ему навредить.
Неожиданно, ослепив меня, в глаза ударили светом фары, взревел мотор, и машина двинулась мне навстречу.
«Засада!..» – прокричало внутри меня.
Я влетаю в первый попавшийся двор, бегу мимо дома в чей-то тёмный заснеженный сад, перескакиваю через изгородь другого двора, спотыкаясь и падая, пробиваюсь через сугробы туда, где виднеется поросшее лесом старое русло Деркула. Я слышу, что машина проехала мимо, что где-то уже далеко, очнувшись от зимней дрёмы, отчаянно лает мне вслед какая-то собачонка. Можно бы остановиться, перевести дух, обдумать дальнейший путь, но чей-то безумный голос продолжает гнать меня своим криком:
«Бежать, бежать, бежать!..»
Потеряв дорогу, бегу наугад, и молодые ветки деревьев больно хлещут меня по лицу.
Скорей, скорей, скорей!.. К спасительной реке, по которой начертана незримая граница. Возможно, где-то на этом пути ждёт меня засада… Наверняка ждёт. И я, сам того не ведая, бегу на неё…
Всё так похоже на старую детскую игру, когда на песке проводили длинную черту, и, перешагнув её, мы прорывались к чужому знамени. Противная сторона хватает тебя, швыряет на землю, бьёт, но у тебя лишь одна задача: вырваться, увернуться, убежать за свою черту. И едва ты её переступишь, никто уже не смеет к тебе прикоснуться, и ты можешь смело показать язык своим некогда грозным, но теперь уже беспомощным противникам.
Где этот противник, где спасительная черта, где я?.. Замедляю шаги, наконец, останавливаюсь среди ночной непроглядной сини, вслушиваюсь в неё, – до меня отчётливо доносится стук шагов, и я слышу рядом с собой чужое дыхание… Нет, это не чужие шаги, это, заглушая все земные звуки, стучит моё сердце, глухо гудит в висках кровь, и моё хриплое дыхание заполняет собой тишину. Осматриваюсь. Вон там вдали чёрная стена тополей и прибрежных верб. А за ними спасительная черта. Нужно только дойти до неё… Меня смущает только то, что при переходе я не видел чужих следов. Возможно, эти чужие люди греются сейчас водкой в каком-нибудь пустующем доме, но неведение всегда страшит.
«А если они пришли позже и теперь ждут меня?.. Где ждут? Где они могут ждать меня?.. По логике там, где я переходил…»
Я делаю крюк, удаляясь от места своего перехода. Задержав дыхание, вслушиваюсь в звенящую бездну и, уже обречённо, иду в тёмную чащу потрескивающих на морозе тополей. Спасительная черта уже рядом, но как громко скрипит снег под моими ногами! Когда-то в далёком детстве мне было так же страшно входить в пугающий своими скрипами и вздохами ночной лес, – всюду мне мерещились демоны и неведомая лесная нечисть. Но тогда, наученный своей бабушкой, я знал: стоит лишь мне осенить себя крестным знаменем и прошептать: «Господи, спаси и помилуй», как все эти бесы превращались в сказочные безобидные персонажи и утрачивали способность нанести какой-нибудь вред. Нынешняя нечисть, сторожащая меня у черты, много страшней – крестом и молитвой её не возьмёшь. С каждым шагом я жду чужого окрика, и это ожидание самое мучительное на моём пути. Вот он и склон, внизу лёд, река. Теперь меня никому уже не взять! Даже мёртвый я успею достигнуть своей черты!
Больно ударяясь, скатываюсь на выступающий у берега козырёк осевшего и обломившегося льда, качусь на спине к своей незримой черте. Вот она, где-то здесь! Сейчас сделаю шаг, переступлю её, и уже никакие демоны не посмеют ко мне прикоснуться. Только сейчас, приходя в сознание и начиная осознавать себя, ощущаю сильную боль в своей искалеченной ноге, и удивляюсь: «Как я с этой болью сумел проделать свой путь?»
Теперь, уже в полной безопасности, я осматриваюсь и пытаюсь понять, где нахожусь. В мирной тишине даже не слышен стук моего сердца, и лишь с протяжным постреливающим хрустом, катящимся вдоль берегов, привычно оседает лёд. А как радостно и безмятежно сияют здесь звёзды! Ярко горит жемчужная россыпь Млечного Пути, Большая Медведица, задрав свой ковш, смотрит на неподвижную Полярную Звезду. Из-за яра сонно выкатилась запоздалая луна, – замигали под ногами золотистые искорки снега. Я начинаю угадывать это место, – исстари зовётся оно Малашкиной ямой. Вон под яром чернеет промоина, – она здесь всегда. Когда-то, играя на этом месте в хоккей, мы, запарившись, поочерёдно подползали к ней, и пили из неё деркульскую воду. Знакомая верба свесила к реке свою могучую ветвь. На ней располагались наши болельщики. Мне почудилось, что даже сейчас я слышу их крики: «Ку-дин-Ку-дин! Же-ка-Же-ка! Са-ня!..»
Засмеявшись от счастья и необъяснимой радости, припадая на ногу, я иду к своему берегу. Вот и мой дом. Мне кажется, что я не был здесь целую вечность, но Виктория вдруг сказала, что сегодня я пришёл на удивление рано.
– Это было последний раз… – говорю я.
– Да?!. – радуется она.
– Наверное…
Беру телефон, набираю знакомый номер.
«Может завтра? Что толку?.. Нет, он просил сегодня…»
Идёт вызов.
– Да, – спокойно произносит «Майор».
– Новостей больше нет, – говорю в трубку.
На другом конце затянувшееся молчание.
– Я понял… – наконец произносит он.
***
Незадолго до Рождества вновь позвонил «Майор».
– Ты на месте?.. Сейчас буду… Есть разговор… – бодро произнёс он.
Мне нравится стиль его работы, я давно изучил его. Если ему что-то нужно, он никогда не попросит и тем более не скатится до пафосной чуши, типа: «Родине надо…» После непринуждённого разговора, как бы между прочим, произнесёт: «Было бы здорово, если б кто-то смог пойти на ту сторону…»
Что ж, дорога мне известна. И лёд на реке всё ещё крепок… И жена у меня умница, не станет отговаривать, не скажет банальной глупости: «Будь осторожен». Лишь молча перекрестит в дорогу.
___________________________________________________________________
СУДНЫЙ ДЕНЬ
Рассказ
Вот уже второй месяц пошёл, как Валентина не выходит из дому. Как людям в глаза смотреть, когда случилось такое?..
«За что Господь наказал меня?» - в отчаянье думала она по ночам, перебирая в памяти все свои прегрешения, и не находила такого, за которое могла последовать столь жестокая кара. – «Уехать бы куда-нибудь с глаз долой от людей, да только от Бога не спрячешься…»
К ней, как к прокажённой, почти никто не приходил. Пару раз зашла соседка баба Люба. Словно оправдываясь за свой приход, говорила:
- А я гляжу – нет и нет тебя… Думаю: живая ль…
- Не знаю… - честно признаётся Валентина.
Когда-то, в прежней далёкой жизни, сын бабы Любы и муж Валентины работали на одной шахте, дружили, в один день и погибли в забое. Видимо это и роднит их сейчас.
- Может, чего надо? – спрашивает баба Люба.
- Ничего не надо…
Баба Люба внимательно рассматривает Валентину, потом назидательным тоном старшего говорит:
- Не нравишься ты мне, бабонька. На тебя уж смотреть страшно…
- Чай не мёд, дитя похоронить… - неожиданно для себя самой отвечает Валентина.
- Колька, что ль?! – вскрикивает баба Люба.
- Вовчика… Колька слава Богу живой.
- И давно ж ты Вовчика схоронила? – строго допрашивает старуха.
- В один день с Сашкой Глушко…
Баба Люба долго с изумлением смотрит на Валентину, словно и не знала её до сей поры.
- Вон оно что?.. Схоронила значит?.. – произносит она сурово. - Ты себя не кори, бабочка. Нет здесь твоей вины. Кажен в посёлке знает, как ты жилы рвала, тянула их без мужа, на двух работах спины не разгибала. Кто ж виноват, что оно таким уродилось…
- Я ж и виновата… - наконец, осознав свой грех, вздыхает Валентина. – Кольке легче, он отца застал, на его примере рос… А я… Какой с меня воспитатель?.. Прибегу со второй смены, стелепаю что-то поесть, и упаду неживая без задних ног до утренней смены. Об одном лишь и думаешь: чтоб накормленным был, и чтоб одёжка не хуже чем у людей… И на другой день и на третий… Колыбельную спеть некогда. А сказки ему уж телевизор рассказывал...
- Ну, так вот, слухай… Ты, подруга, так себя не накручивай, - вновь строго наказывает баба Люба. – Не накручивай, а то подохнешь и Кольку свого не увидишь. Я зараз с дедом в магазин еду, давай хоть муки тебе прикупим.
- Купите… - соглашается Валентина и тоже оправдывается: - А то Николай приедет, а мне ему и пышку не с чего спечь …
Старшенького Николая ждёт она ежечасно, ждёт, как последнюю надежду на спасение. Он воюет под Бахмутом, в казачьей бригаде, и от него долго уж нет никаких вестей. Ночами она вслушивается в далёкую канонаду, вздрагивает от каждого разрыва. Всё ей кажется, что каждый снаряд нацелен на её Коленьку. Она спешно шепчет молитвы, просит Господа сохранить его для неё.
«Вот приедет Коля, Коля умный, он всё правильно рассудит…» - успокаивая себя, с надеждой думала она, прежде чем забыться в тревожной дрёме.
В мыслях она пыталась придумать нужные слова, которые скажет Николаю при встрече, но всё, что она проговаривала про себя, тут же казалось пустым и не стоящим.
Наконец. Господь услышал её молитвы, дверь распахнулась, и в комнату вошёл Николай, весёлый и бодрый, как в обыденной жизни. Папаха лихо заломлена на затылок.
«Значит, ещё ничего не знает», - повиснув у него на шее, и выцеловывая колючие щёки, догадалась она.
- Я на часок всего, мама, на минутку… - смущённо бормотал Николай. Смахнул с головы папаху, не глядя швырнул её на вешалку. – Мы проездом тут… Вот заскочил…
- Ох, да что же я… - спохватилась Валентина.
Налила борща, поставила греть.
- Хлеба нет. Сейчас пышку спеку…
- Что, к вам хлеб до сих пор не завозят? – удивился Николай.
- Завозят. Да я уж привыкла пышки… Помнишь, тебе в детстве нравились пышки?..
- Нравились… - улыбается Николай.
- Что тут в посёлке нового? – спросил за обедом Николай.
- Да какие там с меня новости… - растерялась Валентина. – Я ж тут на отшибе, с дерезы не вылазю…
Она уж пожалела, что не стала делиться с сыном своей бедой, но тот задал новый вопрос:
- Как там наш «укропчик»?
Она давно ждала этот вопрос, но всё равно он застал врасплох. Валентина вздохнула и промолчала.
- Звонит?
- Звонит… - снова вздохнула она.
- Ну?
- Он там совсем умом тронулся…
- Меня поминает?
- Поминает…
- Ну и?..
- Грозит… Орками нас называет…
- А сам кто? – усмехнулся Николай.
- И я ему про то… Обижен на весь белый свет.
- Чем же мы его разобидели? – с вызовом спросил Николай.
- А-а… - махнула рукой мать. - Всякие обиды придумывает, а обиды те глупые и пустые… Всё пустое… - повторила она. – То не так его приветили, то слово не то сказали… Всё припомнил… Никто, мол, не любит его, не почитает…
- А там, в «Азове», стало быть, его уважают? – усмехнулся Николай.
- Там он в почёте. «Все вы тут, - говорит, - тупое рашистское быдло, орки… «Орками» нас называет… Всё грозится с тобой повстречаться. Мол, я этого «орка»… А я ему: «А сам ты, Вовчик, не «орк»? Уже забыл кто ты родом? Забыл, как Колька тебя с малечку вынянчивал, с рук не спускал?..» А тот как безумный – ничего не слышит. Только своё…
- Ма, не бери дурное в голову. Это и в сам деле пустое. Перемелется…
- Это-то да… - согласилась Валентина. – Это пустое… Тут беда, так беда… Он, Коль, такое… Я скоро сама очумею. Уж и не знаю, говорить тебе или нет… Не скажу, так сам же узнаешь. В посёлке все до единого знают… Я и за хлебом к магазину не хожу, чтоб людям в глаза не глянуть… Беда…
- Что ещё? – вздёрнул голову Николай.
- Ты ж Людку Дрюкову знаешь…
- Чего ж не знать – знаю! Вовчик за ней ухлёстывал.
- А она замуж за Сашку Глушко пошла…
- Во, как жизнь напутляла… - задумчиво произнёс Николай. – За одной партой сидели, Вовчик его «хохлёнком» дразнил. «Хохлёнок» с нами ушёл, а Вовчик… Во как! – словно дивясь своим словам, повторил он. - Сашка со мной в одной роте. Его под Клещеевкой ранило, не успел отойти, в плен попал… Ничего, обменяем. Мы ихних тоже нахватали…
- Не обменяете уж… Вовчик…
Валентина вдруг заголосила. Растрепав волосы, мотала головой, как от наваждения махала руками.
- Ну, ну, чего ты? – обняв за плечи, прижал её к себе Николай. – Что там?...
- Вовчик изгалялся над ним…
- Ну, это у них, как правило…
- Коля! Он ему живьём голову отрезал! – закричала она, отшатнувшись от сына.- Он… он…
- Ну что ты мам, что ты такое?.. – вновь прижал её к себе Николай.
- Коля, - выбившись из сил, Валентина перешла на шёпот. - Он заснял всё, и видео Людке прислал. Весь посёлок пересмотрел и мне показали… Коленька, как жить после этого?.. Если б не ты у меня – руки на себя наложила б…
Они долго сидели молча. Николай тупо смотрел в окно, она на потрескивающую лампадку под иконой Спасителя. Потом Николаю позвонили.
- Сейчас еду, - сказал он, но какое-то время ещё продолжал в раздумье смотреть в окно.
Наконец он поднялся. Долго, как слепой, шарил рукой по вешалке, не мог найти своей папахи.
- Ты ничего не ел… - прошептала мать.
- Да я не голодный. Там нас хорошо кормят…
Постоял немного в раздумье.
- Что ж, хочет со мной повидаться?.. – вновь глядя в оконную даль, тихо произнёс он. – Повидаемся…
- Коля! Коля!.. Что ты придумал?! – совсем обезумев, закричала мать. – Даже думать не смей! Кто мы такие, чтоб осуждать чужой грех?.. На это суд есть. Божий и людской… А ты не смей!
- Я ему и буду Судом…
- Коля! Смерти моей хочешь?..
- Мам…
- Обещай матери, что не тронешь!.. Ну, не молчи, обещай!.. – трясла она его за край бушлата. – Пусть кто угодно, но не ты… Обещай…
- Обещаю… - оглохшим голосом выдавил из себя Николай. – Не трону… Людке приволоку – она его без ножа раздерёт на части. И ты вот что… Ты глаза от людей не прячь, у тебя я есть…
Сквозь оконное стекло она видела, как сгорбившись, пошатываясь и спотыкаясь, Николай брёл к калитке. Папаха сползла ему на глаза, и он плохо различал дорогу. Пока он не скрылся с глаз, она успела несколько раз перекрестить его, потом тяжело повалившись на стул, уронив голову на руки, долго по-звериному скулила и выла, плакала до икоты, до спазм в горле, до дикого кашля, но слёз уже не было.
Александр Николаевич Можаев
_________________________
155610
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 14.04.2024, 17:15 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 18.04.2024, 22:09 | Сообщение # 2813 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Дорога уходит в забытое поле,
Где рожь под луной серебром колосится
И в отсвете этом разлито такое,
Как будто б ничто никогда не случится.
Не здесь ли допрежь, до сознанья, до жизни
Ты брёл босиком, чуя свежие росы,
И смертной тоскою болел по отчизне,
Сминая травы неприметные слёзы…
Уплыли в моря тихоструйные реки,
Ведь велено водам по миру скитаться,
Но с чем ты, казалось, расстался навеки,
С тем больше тебе никогда не расстаться.
Дорога уходит не в поле, а в небо…
Пусть поле себе на земле остаётся…
И эхо несётся над волнами хлеба:
- Душа не прервётся! Душа не прервётся!
***
Петухи кричат по-за рекою,
Колокола дальний перезвон…
Если где ещё искать покою –
Только здесь, где льётся тихий Дон.
Где века и вёрсты неохватны
Взгляду, соснам, вставшим в полный рост,
А ночами соловьи так внятны –
Только эхо мечется меж звёзд.
Где луга, росою осиянны,
Так свежи, что зеленей нельзя,
Где душою чуешь окаянной:
Вот благословенная земля!
Это как-то сразу ощущаешь,
Воздуха едва успев испить, -
И уже совсем не понимаешь,
Как с такой любовью дальше жить?
И течёт свободно, безоглядно,
Как донская быстрая вода,
От которой сердцу так отрадно,
В жилах кровь неведомо куда.
* * *
Я дошёл до разгадки земного,
Но к земле ни к одной не привык.
Моя родина – русское слово,
Моя родина – русский язык.
Мне судьба даровала чужбину,
Слава Богу и неча тужить.
Не размыкать родную кручину,
Только душу свою положить.
Словно Китеж, ты в родину канешь,
Словно песня, ты в небо уйдёшь.
Слово русское ты не обманешь,
Бог велит – вместе с ним пропадёшь.
* * *
Наши погостики лёгкие, милые,
Крашены краской какой-то голубенькой,
Крестики там покосилися хилые,
Звёзды из тоненькой жести нарублены.
Нету почти там гранита тяжёлого,
Мрамора ясно-холодного, скользкого,
И на оградках потрескалось олово…
Кустики, яблоньки… столько там свойского.
Наши погостики славные, нищие,
Дождиком вымыты, солнышком крашены,
Там воробьи важно кормятся вишнями,
Стопкой гранённой бродяжки уважены.
Наши погосты, как небо, свободные.
Чисто жилось – так добром поминается…
Значит, такие здесь Богу угодные,
Стало быть, так оно и полагается…
***
В автобусе, под Минском, старуха говорила
Другой старухе: «Я ночью кума снила…»
Открылось вмиг: она его – увидела во сне.
Так древний говор улыбнулся мне.
Я помню баритон глубокий, тёплый, ясный…
Он золотом закатным по Днипру плыл в небо знов и знов
И то ли вопрошал, то ль тихо заклинал: «Ты скажи, чи не сгасла,
Ты скажи, чи не сгасла любов?..»
Казак уральский, на дорожку выпив чая,
Как водится у русских испокон,
Прощался с другом и, слов сказочных своих не замечая,
Обыденно промолвил: «А свату моему скажи поклон».
Изустное… коснувшееся слуха…
Родимое… Я с вами исхожу – вернусь иль не вернусь, -
Как воздух Родины, земная грусть уходят ввысь прозрачно, немо, глухо
Туда, где ждёт нас всех любя небесная Святая Русь.
* * *
Я любил тот высокий пустынный закат
И спокойный его, тихо меркнущий свет,
Что сиял над землёю столетья назад
И что будет сиять ещё тысячи лет.
Я любил тот немыслимый воздух весны,
Словно юной свободы пьянящий глоток,
Что в сырой черноте надышали, тесны,
Тополиная почка и клейкий листок.
Я любил ту степную горячую пыль,
Как шипя в ней вскипал тёплый дождик слепой,
Позабытую ту босоногую быль,
Где когда-то я был самым лучшим собой.
* * *
Неужто это я бегу по тёплым лужам
Под дождик проливной, сшибая пузыри,
Как будто бы земле до капельки я нужен,
Как эти пузыри, с их радостью внутри…
И, пятками блестя счастливыми, босыми
На солнышке слепом в прогалах быстрых туч,
Неужто это я под струями косыми
На всю катушку жив и словно дождь певуч…
А как просохнет степь – вслед за бумажным змеем –
Неужто это я воздушною душой
Взмываю в небеса и долго-долго рею
И весь наш вижу мир, прекрасный и большой…
Но целый век прошёл – и притомилось сердце
Гнать медленную кровь по кругу лет и жил.
На пустоту времён ничем не опереться…
Неужто это я когда-то где-то жил?..
* * *
Храм остарел. На куполе осинка
неслышно шевелит листочками,
покорными и ветру, и судьбе.
В селе же пусто, больше никого,
последний жил старик, да помер,
о нём уже не вспомнить никому.
Дома уходят в землю пешим строем,
проулки свежим лесом заросли…
В избе, что с краю, на полу разбитом
среди ненужных, брошенных вещей
желтеет фотокарточка со стенки -
улыбка ли там чья-то молодая,
беспечная, случайная, лихая,
в надломленный глядится потолок?..
* * *
«…и место его уже не узнает его».
Пс.102,16
Я в городе этом лишь дом наш любил,
Он детство моё одиноко хранил.
Но вот его нет, и я вспомнил скорбя:
И место твоё не узнает тебя.
Я кинулся дедову дому вослед,
Но пусто и там, ничего уже нет,
Под яром в кустах лишь бормочет ручей,
Что он позабыт и давно уж ничей.
Скажи мне, родная моя сторона,
На что мне лихая твоя бузина
И эти глухие твои лопухи
На месте пустом у безмолвной ольхи?
На всей на Земле что мне рок сохранил?
Лишь несколько старых да новых могил…
Но пылью когда=то пойдёт и гранит,
Ведь долго земля ничего не хранит.
Изменчиво всё в этом быстром краю,
Надежда одна – лишь на душу мою.
Слетит ли сюда ещё, память храня?
Но место моё не узнает меня.
* * *
В прошлое уходит настоящее,
Как вода сквозь пальцы, как вода…
Отгорит когда-нибудь горящее,
Отболит когда-то и болящее,
Отзвучит кричащее, звучащее…
И одно останется тогда –
Никаким огнём не опалённое,
Никаким вином не упоённое,
Болью никакой не утолённое,
(Как душа, как море, как беда),
Временем, и тем не растворённое, -
То, зачем-то не осуществлённое,
Но уже, должно быть, навсегда.
* * *
Что мне делать на этой земле,
Нипочём никогда я не знал.
Я по искрам в пуховой золе
Свою жизнь, как с небес, угадал.
Я подростком костры разводил,
Неотрывно я в пламя глядел.
Это всё, что тогда я любил,
Это всё, что тогда я умел.
Горек листьев черешневых дым,
Сладок веток черешневых зной…
Костерок становился седым,
Опадая легчайшей золой.
И в чужом облетевшем саду
Всё я понял тогда о себе.
В прошлом веке, в каком-то году…
О любви, о земле, о судьбе…
* * *
Кудыкина гора, очес очарованье,
Кудес-чудес кудлатая краса,
Там леших тварей вязкое камланье,
Под хрюк и лай козлиное скаканье,
Нетопырей шершавое метанье,
Затмивших рваным пеплом небеса.
Эскорт русалок в омуты и хляби,
Сутулых пней гнилые алтари,
И в ртутных испареньях, в серной ряби
Там воздух багровеет изнутри.
Нечистики, кикиморы, шишиги,
Анчутки, банники, моховики
Визжат, и корчат рожи, крутят фиги,
На каверзы поганые легки.
И нет дотоле нечисти изводу,
Покуда наш мужик, храня свой дом,
Без лишних слов не осенит их сходу
Святым крестом, а после топором.
* * *
Война против нас не кончалась,
Война эта будет всегда.
Одна ты, Россия, осталась,
Как в небе пред Богом звезда.
От края судьбы и до края
Лежит заповеданный путь.
Гореть же тебе не сгорая…
От ада до светлого рая
Недолго, немного, чуть-чуть
***
По-над прошлым, по-над жизнью, по-над миром,
По-над кровью зрячей и слепой
Поднебесным журавли запели клиром,
Словно кличет Водолей на водопой.
Ни прощеньем жарким, ни прощаньем
Душеньки уже не утолишь.
Родина! Ты северным сияньем
Незакатным над судьбой стоишь.
До кровинки до излётной стылой,
До последней искорки огня
Светом ты своим насквозь пронзила,
Искупив у темноты меня.
Пью твоё дыхание ржаное,
За тебя у Господа молю…
И на том ли дальнем водопое
По тебе незримы слёзы лью.
* * *
Вот этот скрежет надо бы простить
Скворцам, поналетевшим из Афгана,
Что разучились петь, им лишь бы есть и пить…
Там век война – а птицам это странно.
От взорванной земли летят, куда глаза глядят,
Чего наслушались – так то и повторяют.
А что кругом война, дурдом, ползучий ад,
О том скворцы пока ещё не знают.
* * *
- Нас бомблять, як паршивых котят!.. –
Что же ты так разнюнился, брат?
А не ты ль красномордо в сочельник
на майдане горилку глушил,
москалякам гиляку сулил…
Наскакался, похоже, брательник?
- Мамо! Тату! Не можу… Опять,
як хряки, с неба бомбы летять… -
…А не ты ли звал батькой - Бандеру?
А не ты ли ему зиговал,
как в Хатыни, кругом лютовал,
пепел с кровью глотая и серу?
Обшмонали свои ж, без речей
среди битых забыв кирпичей,
и ушли… Обезумевший кочет
уцелевший поутру хрипит,
да, как водится, ворон летит,
но клевать твои очи не хочет.
* * *
Забытьё, бытьё, вытьё,
неизбежное, ночное,
то ль моё, то ль не моё,
то ль почти уже ничьё,
как житьё глухонемое.
Не за совесть, а за страх,
в исполнение призванья,
перебрёх цепных собак –
важных стражей мирозданья.
И невидимой листвы
охи шаткие и вздохи,
как беспутной головы
понапрасные упрёки.
Морок пуст и бестолков,
но его насквозь пронзает
поднебесный хор сверчков,
ослепительных певцов,
будто б тайну жизни знает.
* * *
Стариков-шахтёров, что к деду когда-то пришли на поминки, снова я вспомнил…
Совсем немного их было, трое иль четверо, как братья друг на друга похожих…
И молчали они, будто выработанные штреки где-то там, глубоко-глубоко под землёю,
А глаза… как в суровые смотришь колодцы потаённой пустыни,
И морщины на обугленных лицах им шахта рубила кайлом…
Они водку безучастно вливали в себя из гранёных стопок, не интересуясь закуской,
И прямые сидели, незримо держа на плечах непомерную тяжесть судьбины,
Что в степя загнала их чужие на долгую муку, под горькую землю…
Им сердца преисподняя чёрная кровля навек придавила,
Подземельные близкие своды, в мерцании жирном и тусклом пластов антрацита,
Немота многотонная камня и толщи нависших пород…
Все слова на поверхности после безмолвья подземного – лживы.
Все могилы людские под небом на кладбищах – мелки.
На-гора когда выйдешь, вся водка – не крепче водицы…
А «прощай» говорит одна только душа – не язык.
***
Зачем это всё, нипочём никому не известно.
Вот мысль пронеслась и пропала, не сыщешь следа…
Душа, ты сгорела бы вроде, но снова воскресла,
Меня ты когда-то покинешь, но, может быть, не навсегда.
Ничто из возникшего здесь вовсе не исчезает:
Ни чувства, ни думы, ни даже текучая плоть.
Вон облако где-то кочует и, тая, не тает,
Пронизано светом оно изнутри, где таится Господь.
Там всё, что тут прожито, понято и пережито
И мною и всеми – от разума озарений до полутёмной мыслинки сырой, потайной.
Там целое жизни, то, что в мире давно сожжено и разбито,
И облако это куда-то летит бесконечно над бренной твоей головой.
* * *
Да, вот ещё что, у костра бы сейчас посидеть,
дымка одиноко вдохнуть, и в огонь беспробудно глядеть,
за рвущимся светом почуять провальную тьму,
и не ужаснуться тому, что ничто непосильно уму.
Ни дум, ни желаний, почти что совсем ничего
душе не осталось, и нету уж здесь никого,
лишь лёгкое пламя седеет золой на глазах
да жарким румянцем порой овевается прах.
Валерий Михайлов (Алма-Ата, Казахстан)
________________________________
155714
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 18.04.2024, 22:11 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 23.04.2024, 07:49 | Сообщение # 2814 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Что мы знаем о войне
На оцифровке старых кассет много не заработаешь. А мне много и не надо. Я не работаю, я подрабатываю. Дело это не требует ни особых профессиональных навыков, ни глубоких теоретических знаний. В техническом оснащении тоже нет ничего выдающегося. Нужен видеомагнитофон, у меня это «Panasonic». Нужно что-нибудь в качестве преобразователя аналогово сигнала в цифровой. Продается масса всяких приставочек разных ценовых категорий, дающих одинаковый средний результат. В качестве преобразователя я использую старую MiniDV камеру, имеющую сквозной канал AV-DV out. Ну и компьютер, конечно, нужен с установленной программой для видео захвата. Самая главная проблема любого микробизнеса - поиск клиентуры. Но и эта проблема решаема, пока живут на свете такие люди, как наш Толян.
Толян создал сайт по оказанию целого ряда услуг: оцифровка всевозможных видео и аудио - кассет, видеосъемка и видеомонтаж любой сложности, создание слайд - шоу, ретушь фото и прочее. Понятное дело, что это нельзя назвать предметом первой необходимости, но спрос на эти услуги есть и он достаточно устойчив, хотя, за последние годы изрядно снизился. У Толяна имеется штат из двух диспетчеров Андрюхи и Кати. И, наконец, у Толяна есть мы - человек сорок мастеров - фрилансеров, рассеянных по всему мегаполису.
Мастера получают заказы от диспетчеров в виде телефонных номеров и имен потенциальных клиентов. Созваниваются, определяются по стоимости работ, договариваются о встрече, если надо.
«Нельзя, чтобы заказчик думал, что вы работаете дома, - инструктирует Толян, - заказчик должен быть уверен, что его драгоценные кассеты цифруются в лабораториях Останкино или Мосфильма. А то, что вы назначаете ему встречу около «Пятерочки» для передачи материалов, так это для его удобства, чтобы он не тащился, бог знает куда».
Толян знает, что говорит. За эти его знания и организационный талант мы перечисляем ему 40% заработка и посылаем по электронке ежемесячный отчет о завершенных заказах. Система работает. Все на доверии. Про случаи крысятничества я ничего не знаю. Сам работаю по-честному. Толян в рассылках грозится, что проведет выборочный контроль путем обзвона заказчиков, но не проводит.
Любой рассказ должен иметь познавательную составляющую. Соответствующая часть моего рассказа завершена, и мы возвращаемся к этому дедку – заказчику, похожему на бравого солдата Швейка. Здесь я руководствуюсь иллюстрациями из моей любимой книги чешского писателя. Стоял он в точности в том месте, в котором мы договорились о встрече – на крыльце магазина «Куулклевер». Его неновый пиджак был украшен орденом Отечественной Войны второй степени и орденскими планками, говорящими о том, что их хозяин является обладателем всех наград, выпущенных к юбилейным датам праздника Победы. Выглядел он моложе, чем, на мой взгляд, должны выглядеть ветераны, прошедшие войну. В руках он держал кассету VHS, завернутую в газету и перетянутую резинкой для денег. Я сказал ему, что завтра будет готово и протянул руку за кассетой. Швейк слегка отстранился и прищурил глаза, дескать, меня не проведешь, знаем мы вас, щас хвать кассету и был таков. Есть в нашем деле устойчивая закономерность, чем меньше кассет приносит заказчик, тем трудней он с ними расстается: начинают требовать квитанцию, гарантии сохранности, в каждом твоем слове видят подвох и обман. Самые взыскательные - это те, что с одной кассетой, но Швейк превзошел всех ранее мною виденных.
- Вы мне скажите, сколько у вас стоит эта оцифровка на диск? - Он наверняка изучил прайс на сайте, наверняка расспросил диспетчера Андрюху и теперь спрашивает только для того, чтобы подловить этого рвача и проходимца (меня) на очередном вранье. Швейк был из тех людей, которые не ступят на «зебру» не дождавшись машины.
- Четыреста рублей - час.
- Да? А у вас на сайте – двести девяносто, - медленно, с торжеством во взгляде отчеканил Швейк. Подловил.
- Двести девяносто, если у вас больше 12 часов оцифровки, а у вас всего одна кассета. - Я хотел сказать «паршивая кассета», но удержался.
- Да? А откуда вы знаете, сколько часов у меня на кассете? А?
- На одной кассете не может быть больше трех - четырех часов.
- Подождите - подождите, вы же говорили об одном часе. А?
- Мы цифровать будем? – мобилизую я остатки терпения.
В глазах Швейка отразилась работа мозга, он что-то подсчитывал и, похоже, результатом подсчета остался доволен.
- Видите ли, мне не надо цифровать всю кассету. Мне нужен только один небольшой кусок. Там несколько минут.
- Скажите, что там, я найду это место и оцифрую.
- Нет, видите ли, вы не найдете, я сам должен посмотреть. Там парад Победы тысяча девятьсот девяносто какого - то года, и я там рассказываю о войне.
Получалось по всему, что я должен пригласить его домой, нарушив тем самым мудрые Толяновы наставления. Клиент, вместо мерцающих экранов и жужжащей аппаратуры солидной студии увидит стол, добитый видак и сто лет назад устаревший ноут. Он ведь может и соскочить. Плакал тогда мой приработок и Толяновы проценты. Швейк с его одной, завернутой в газету ВХСкой, на VIPклиента, конечно, не тянул, но передо мной стоял пожилой человек, ветеран войны, такой же как дед Иван или дядя Володя Онищенко. Ему и без денег можно цифрануть. Делов - то на полчаса.
- Ну хорошо, пойдемте. Я здесь, в соседнем доме живу.
- Фашисты нас всех согнали и заперли в одном сарае. А я мальчишка -то был худенький, на чем штаны держались. Это сейчас я округлился, - Швейк хлопнул себя по ляжкам и захихикал. - Так вот, я в щель-то и вылез и рванул к своим. А мне еще наши разведчики в подкладку донесение зашили. И вот я три дня добирался до наших. Спал в стогах, деревни обходил, боялся наткнуться на проклятых фрицев. Добрался. Грязный, голодный. Командир мне говорит: «Ну парень, ты в рубашке родился». И мне сейчас полный котелок каши на-а, и ржаного хлеба здоровенную краюху на-а. Какой же это был вкусный душистый хлеб. Я никогда такого не ел.
Швейк взглянул на меня увлажнившимися глазами, как бы приглашая разделить с ним нахлынувшие воспоминания, или он хотел проверить реакцию на свой рассказ.
- Наши, благодаря донесению, пошли в наступление, разгромили проклятых фашистов и погнали их прочь поганой метлой с нашей земли. - Швейк замолчал. Лицо его сделалось суровым.
- Так Вас, наверное, должны были к награде представить?
- А меня и представили… Но документы где-то затерялись. Война. Сам понимаешь.
Именно такой ответ слово в слово я и ожидал услышать вместе с этим «сам понимаешь». Я даже остановился. Остановился и Швейк. В глазах его отразились растерянность и испуг и он крепче прижал к себе кассету.
- Вон мой подъезд. Пойдемте.
В прихожей Швейк кряхтя присел и начал развязывать шнурки. Я сказал, что разуваться не надо, но он все равно снял свои не новые ботинки и аккуратно поставил в угол. Мы прошли в комнату. Насчет добитого видака и старого ноута - это я так написал: у меня вполне современное и функциональное рабочее место. Швейк развернул кассету, аккуратно сложил газету, осмотрелся, куда бы ее положить и сунул в карман. Я быстро нашел нужное место. На видеозаписи человек с микрофоном, стараясь перекричать шум праздничной толпы, представлял зрителю заслуженного ветерана, почетного гражданина и еще много всего. Перечисляя звания и регалии, журналист ни разу не сбился и не споткнулся, что, на мой взгляд, говорило о его высоком профессионализме. На Швейке был тот же неновый пиджак и те же награды. И рассказ его был тот же самый слово в слово. Только до наших на сей раз он добирался не три, а два дня.
Я отмотал ленту, захватил кусок с интервью, сделал минимальную цветокоррекцию, в начале и в конце подставил затемнение и вывел в файл. Все было готово через двадцать минут.
- Все? - Швейк смотрел на меня, с уже начинавшим раздражать выражением недоверия на лице. Я запустил ролик на большом мониторе. Запись выглядела вполне прилично. Сразу было видно, что снималось профессиональной камерой, профессиональными руками. Швейк внимательно смотрел все с тем же выражением недоверия.
- А зачем вы вначале показываете площадь?
- Ну, просится общий план, чтобы было понятно, где происходит.
- Нет, не надо и в конце этих людей тоже не надо.
Я подрезал видео и опять вывел в файл.
- И сколько минут получилось?
- Семь минут, двадцать секунд.
- Ну, то есть, семь минут?
- Ну да.
Швейк произвел подсчеты в уме. «В чем подвох, в чем подвох?», - спрашивали его прищуренные глаза.
- А что-то, вроде, у вас не так выглядит, как на кассете?
- Я цвета сделал поестественней и контрастности добавил.
- А зачем?
- Слушайте, что с коррекцией, что без коррекции цена одна и та же - четыреста рублей.
- Как… как четыреста, тут же пять минут.
- Минималка, что один час, что одна минута – четыреста рублей. Вы же читали на сайте.
Швейк застыл, восстанавливаясь после такого удара ниже пояса.
- Вы разрешите воспользоваться вашим туалетом по малой неотложной нужде?
Я показал ему, где туалет и включил свет. Швейк справил (отвратительное слово) свою малую неотложную, потом долго лил воду. Я представил, что он открыл пластмассовую дверцу под раковиной и смотрел, как крутится колесико у водомерного счетчика. Наконец он вышел. Выражение лица его с подозрительного сменилось на решительное.
- Скажите, какой документ я должен предоставить, чтобы вы сделали мне скидку.
Я не жмот и не жлоб, и о чем, вообще, разговор: четыреста рублей для меня небольшие деньги, а для него и подавно. Он, наверняка, давно выбил себе все положенные и неположенные льготы, все надбавки и все скидки. «Вышмаркал», - как сказала бы баба Маня. Но у меня перемкнуло, короче, я уперся.
- Видите ли, я частное лицо, и если я сделаю какую-нибудь скидку, то должен буду сам доплатить фирме, в которой работаю.
- Нет, вы меня не поняли, я могу предоставить любые документы, любые.
И он привычным движением извлек из внутреннего кармана полиэтиленовый пакет с изрядной стопкой каких-то удостоверений всех оттенков красного и сложенных вчетверо, пожелтевших от времени листков бумаги с затертыми углами.
У деда Ивана был один документ - справка о реабилитации, датированная 1954 годом.
- Вань, сходи в контору, - просила баба Маня, - там опять этот майор из райвоенкомата приезжал. Онищенке вон талон на ковер дали и деньгами…
- Я что, мало на току заработал? Тебе что, ковра не хватает?
- Да нет, Вань…
- И все на этом.
И на этом было все.
Соседу дяде Володе Онищенко на войне «повезло» больше, если не считать удаленного легкого и полной утраты трудоспособности. На майские праздники он надевал награды: орден Отечественной Войны, такой же, как у Швейка. Еще у него была медаль за отвагу и медаль за освобождение города Овруча. Я даже не слышал о таком городе. О войне ни тот, ни другой рассказывать не любили. О войне они могли говорить только друг с другом, сидя на летней кухне и выпив бабы Маниного самогона. Дядя Володя неизменно расстраивался, плакал, вздрагивая тщедушным телом. Крупный дед Иван сидел напротив и смотрел в одну точку.
Если по телевизору шел фильм о войне, дед Иван смотрел минут пять - десять, потом вставал и уходил, произнеся одно слово: «кино».
И вот, мне интересно, что бы мой тесть Иван Иосифович сказал, услышав этот Швейков рассказ о пионерах - героях, если бы был жив?
Только кажется мне, что ничего бы он не сказал.
И мне нечего добавить…
Сергей Филимонов 4 https://proza.ru/avtor/dvatele51
__________________________________________
***
Год окопной жизни, две контузии, множество «царапин» и подъем по карьерной лестнице дают мне право рассказать вам немного о войне, как она есть на самом деле, рассказать вам о жизни и о смерти.
«Фотография»
Весь фронт был затянут зудящим беспокойством. Это ощущал как недавно прибывший на войну Тайсон, так и матёрые, побывавшие в боях "К"-шники.
А суть вот в чём...
В последние три дня хохлы активно пытались продавить наше направление, без остановки бросая всё новые и новые силы на наши позиции. Каждый час со стороны ЛБС доносился короткий стрелковый монолог, перераставший в хаотичную перестрелку со своими прологами, кульминациями и эпилогами, в виде прилётов 120-х мин. Которые как правило успокаивали перепалку, но она всегда возвращалась, снова и снова.
В один из таких дней Тайсон ожидал коробочку на точке эвакуации. Вокруг отдыхали готовые к отправке раненные.
Атмосфера была на высоте, ведь как бы трудно и тяжело не было, нашим бойцам они всегда искрометно шутили над всем что свалилось на их головы.
Тайсон спокойно сидел рядом и грел еду в ожидании эвакуации. Посадка то и дело разрывалась от смеха или затихала когда по радейке было слышно, что на очередной точке завязался бой.
В паре киллометрах от них тяжёлые удары 120-го подняли грязь и дым и на этот раз никто не нашёл подходящей шутки, все просто сидели в тишине.
Вдруг радейка разразилась вновь:
-СИВЫЙ, ПОЛКАНУ! СИВЫЙ, СИВЫЙ, ПОЛКАНУ...!!! - орал Полкан изо всех сил, в следствии чего было понятно, что скорее всего от близкого прилёта он на время потерял слух.
-Сивый, на приёме, - откликнулся уставший голос.
-СИВЫЙ, ПОЛКАНУ... ПАЦАНЫ ОТВЕТЬТЕ КТО-НИБУДЬ…
-СИВЫЙ НА ПРИЁМЕ ДЛЯ ПОЛКАНА!- громко крикнул в рацию Сивый. Но Полкан ничего не слышал.
-Кто нибудь, помогите! Пацаны мне глаза выбило! Я ни хуя не вижу! Старого убило, у меня рядом его нога.- отчаявшись сказал Полкан.
Ситуация складывалась скверная. Спустя время Полкана нашли, его товарища разорвало миной. Сам же Полкан на выходе из лисьей норы словил ударную волну лицом.
Так как на точке эвакуации Тайсон был единственным полностью здоровым бойцом он и пошел выводить Полкона с боевой позиции на точку эвакуации.
На передке есть такое явление: если ты увидел то, к чему совершенно не был готов, то можно сказать, что ты сделал фотографию которую ты уже никогда не сможешь удалить из своей памяти. Изображение клещом вгрызается в мозг и ты уже не в силах растворить картинку в серой гуще мрачных мыслей.
Тайсон встретил Полкана когда его тащил другой раненный штурмовик. Вместе с ним Тайсон взял Полкана под руки.
Ему очень не хотелось смотреть на лицо Полкана. Но не смотреть было невозможно…
Его лицо было целым, за исключением одного НО:
На этом лице полностью отсутствовали глаза, они вытекли… Из грязных глазниц медленно текла кровь и лимфа, сам Полкан уже не кричал, а просто громко дышал, хрипел и харкался кровью в перемешку с соплями. Его боль была сильна, а промедол уже почти не действовал, в следствии чего стоны Полкана не утихали ни на минуту.
В этот момент Тайсон получил свою фотографию на всю жизнь…
На точке эвакуации, второй штурм попросил вколоть ему обезбол, так как осколки пришлись ему в ногу и всё это время он тащил Полкана на рвущейся ноге которую сам наспех перемотал на позиции.
Точка эвакуации была пуста, всех предыдущих раненых уже увезли. Пришлось ждать следующий рейс.
Когда бэха приехала, они водрузил Полкана и двинули в сторону госпиталя. Бэха летела как ветер. Серые поля провожали парней шелестом камыша и далёкими звуками разрывов снарядов.
Полкан с безумной силой вцепился в командирский чтобы не слететь на кочках. Люк резал ему руки и Тайсон показал Полкану где находится лямка с карабином на его броне, а сам вцепился в люк.
Подъезжая к госпиталю Тайсон спросил его?
-Ну что, братец, как ты?
-Нормально, уже не больно, только холодно.
-Это хорошо, мы уже почти приехали, не кисни.
-Я не кисну, братуха, у меня всё ахуенно, в отличии от тебя.
-В смысле? Я сейчас мыться поеду.
-Ты едешь мыться, а потом назад на фронт, а я всё. Я домой, понимаешь? Как же ахуенно, что я уезжаю из этого дерьма - домой...
На госпитале меня уже ждал командир. Я сел в его машину.
-Тайсон, чё с ним?
-Глаза выбило взрывной волной, ослеп.
-Бляя, не повезло пацану.
-Да нет, у него всё ахуенно...
Папирус https://t.me/filimonovRus/159
_______________________________
155917
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 23.04.2024, 07:51 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 25.04.2024, 19:41 | Сообщение # 2815 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Так, костер разводя, затаишь дыханье –
Огонек невидимый не спугнуть бы, –
Так же первых три месяца ожиданья,
Неизвестности, мыслей, тяжелых, смутных,
Неотвязчивых… Все это там, сейчас-то
Твой живот тяжел, и в УЗИ, детален,
Четкий ритм пульсирует часто-часто.
Я не очень, ты знаешь, сентиментален,
Но лишь девять месяцев те отмерьте,
И вам явлено будет по истеченью
Это чудо, равное только смерти,
Но обратное по своему значенью.
* * *
— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция
«Мир», которую утопили… Впрочем, конечно, я
Чушь несу… Однако, какая дистанция
До станции, которая почти что уже бесконечная.
В которую погружаюсь — словно и не в вагоне я –
Как в теплую воду — как будто бы в ванне я.
Глубже. Темнее. Вагон сотрясает агония.
А станция — это станция переливания
Из пустого в порожнее. Медленное погружение
Во мрак, бессвязный, как распадающаяся речь моя.
И только отчетливый — как подтверждение смерти или ее опровержение —
Размеренный голос:
— Поднимайтесь. Конечная.
* * *
Ночью к тебе был вызван дежурный врач.
Ночью ты был то холоден, то горяч.
Ночью ты был невозможен в своем бреду.
Врач откладывал все, говорил: «Иду»,
Он полчаса пробыл над тобой одним,
И те, кто рядом, записывали за ним.
Что же потом стряслось? Наступил рассвет,
Ночи ж и следа в памяти нет как нет.
Только ворона прыгает по кусту,
Только ольха с ветки стряхнет звезду,
Щуришься лишь, выходя из пустых ворот:
Так непривычно все, даже свет не тот.
* * *
Почему-то, когда ты морально выжат,
Лишь услышишь, ступенями вниз спускаясь,
Как Нева причмокивает и дышит,
Возле спуска чуть слышно себе плескаясь,
Забываешь про все, что для глаза зримо,
Словно шепотом этим насквозь проникся,
Словно, как все пути достигают Рима,
Так все реки начало берут из Стикса.
Потеряв нить вопроса и суть ответа,
Спит душа, и уносят ее куда-то
От волны к волне переливы света,
Волн ребристых острые перекаты.
* * *
Если б Воланд встретил Волан-де-Морта,
Он бы, верно, подумал: какого черта?
Как нелепо выглядит, право, кто он,
Этот клоун?..
Зло должно представительным быть и чинным,
От добра почти что не отличимым.
Зло должно быть (и ты не шути с ним) –
Вдохновляющим, позитивным,
Располагающим к симпатии.
(…в общем — что подписать, давайте…)
Чтоб казалось (совсем уж бред),
Словно зла в мире вовсе нет.
* * *
Говоришь порой: ты в своем уме?
Ни чудес, ни знамений, ни звезды…
Нынче ж нужно каждому, как Фоме,
Прикоснуться, потрогать, вложить персты
В те прорехи гвоздями пробитых дыр.
Нынче дыры эти размером с мир.
Вот и нет опоры. Плоха игра
С этим миром: ворье, воронье, вранье…
Потому что внутри у тебя — дыра,
И тебе не заполнить ничем ее.
— …Что прочел ты нынче, во что ты вник?..
— Так; за год прошедший — семь тощих книг.
Иоанна еще полистал раз в год,
Да журнальной статьи пробежал сюжет…
Если время не пустит тебя в расход —
Никакой твоей в том заслуги нет.
Новый день, наступая, в огне, в крови
Свысока тебе говорит: «живи».
***
Реальность не сравнится с телеком,
И быль не спутаешь со сказкой.
И ты, сводящий мушку с целиком
На розовом пятне под каской,
Не мучь души чужою драмою.
Спроси: а сам здесь что я значу?
Когда возврат затворной рамою
В плечо передает отдачу.
На тела глупые старания
Прицельным глазом посмотри.
И все его воспоминания
Сотри.
***
Вернутся все. А выживут не все.
Останешься ли в лесополосе,
Иль захлебнешься жирным черноземом
Где залпом артиллерии весомым
Накроет. Ни молитва, ни броня
Тебя, как танк ударит, хороня
Под битых плит и мусора курганом,
Не защитит. Эй, командир, куда нам?..
Заройся в землю. Сверху, как пила,
Жужжит над головой БПЛА
Злым насекомым, тужится, гундосит.
А ты гадаешь: сбросит ли, не сбросит?..
Здесь смерть имеет местный колорит.
Пiд Кýпянском, як Шредiнгера кiт
Ты в этот миг убит и не убит.
* * *
Ты как бы говоришь вечно: «мира вам!»,
Но в мире мир не бывал.
Сколько бы Ты меня ни травмировал,
Я все равно выживал.
И я почти уже был в безбожниках
Пока был один.
Но теперь у Тебя в заложниках
Мои жена и сын.
Что же Ты от меня хочешь?.. Не звезд, поди,
Коих я никогда не ловил…
Как же я Тебя ненавижу, Господи! —
Всею силой своей любви!
Отчего же так глупо верится,
Когда читаешь, захлебываясь от слез,
Как Ты запретил Аврааму приносить в жертву первенца,
А своего — принес.
Сергей Семёнов, поэт из Санкт-Петербурга. Погиб при выполнении боевой задачи. (1979-2024)
___________________________________________________________________________
156081
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 25.04.2024, 19:43 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 27.04.2024, 18:49 | Сообщение # 2816 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| А вы ради тех, кто не замечает вас, тоже хотите себя в жертву принести?
Сергей, одетый по-военному, сидит на скамейке в углу двора и наблюдает, как женщины выносят из дома тарелки с едой, накрывают стол. Между ними носится маленькая собачка, выпрашивает кусочек жареной курицы, запах от которой расползается по двору. Быстро темнеет: я приехала в гости под вечер — и скоро собачка уже видится круглой тенью, шныряющей под ногами. Женщины — это жена Сергея (школьная учительница Наталья), её мать Ольга Викторовна и дочь-подросток от первого брака Юля.
За спиной Сергея — большая цветущая яблоня: в Липецкой области фруктовые деревья уже цветут. Сергей курит, чему-то улыбается. Через неделю его отпуск закончится — и он снова поедет на фронт, где служит артиллеристом. Юля включает свет в низкой пристройке. Становятся видны станки по нарезке лент для масксетей и сами сети, аккуратно сложенные по стене от пола до потолка. Их здесь плетут каждый день школьники, часто засиживаются допоздна, и тогда Ольга Викторовна разгоняет их по домам.
Все садятся за стол. Сергей явно наслаждается этим вечером — одним из немногих оставшихся до отправки на фронт. Он говорит, что не хочет возвращаться и в то же время хочет.
— Иногда мне кажется, что там мне лучше, — произносит он, покосившись на жену.
Наталья смотрит на него с удивлением. Сергей продолжает и говорит, что на войне свои законы, хотите, называйте их мистикой, но война в открытую мстит за предательство товарищей, и этого невозможно не заметить. Вот хотя бы случай был у них недавно: ребята попали под обстрел, лежали в окопе раненые, а два их товарища сидели в посадках. Раненые просили помочь им, вытянуть их, но те испугались выходить из укрытия. Раненые просили бросить им хотя бы верёвку, но те и на это не решились, просто слушали стоны всю ночь. А через неделю прилетел снаряд в их расчёт, и именно этих двоих не стало.
— А вы откуда знаете, что те бойцы всю ночь стоны слушали? — спрашиваю я.
— А оттуда, что те раненые живы остались, они и рассказали, — отвечает Сергей. — Мистика не мистика, а по факту боевое братство предавать нельзя. Я возвращаюсь к своим.
Сергею повестка не приходила, он записался в добровольцы. Наталья давно начала отслеживать в нём «тревожные признаки»: как он слушал телевизор, как читал новости об СВО, как он их комментировал и, главное, как он намёками пытался подготовить семью к тому, что уйдёт на фронт.
Сейчас в отпуск Сергей ехал через Джанкой. Наталья отправилась туда встречать его, и перед самой встречей у неё слетела пуговица с блузки. Уже вдвоём они зашли в первый попавшийся магазин за ниткой и иголкой. Наталье сказали, таким магазин не торгует, но, когда продавщицы увидели Сергея и узнали, что он едет в отпуск с СВО, сами побежали по соседним магазинам, нашли нитки с иголкой и помогли Наталье пришить пуговицу. Они обнимали Сергея и благодарили. А когда он шёл с двумя боевыми товарищами по Джанкою, ещё до приезда Натальи, им попалась навстречу одна пожилая женщина.
— Вы с СВО? — спросила она, приблизившись.
— Да, — ответили солдаты.
— Стойте на месте, — приказала та.
Отошла от них на несколько шагов, бухнулась на колени и стала крестить. Солдаты заплакали. Сергей почувствовал себя человеком, готовым принести себя в жертву ради этой старушки, будто совершавшей какой-то древний русский ритуал. Потом его постоянно останавливали в Крыму и обнимали, и в нём крепло чувство: он поступил правильно, уйдя в добровольцы.
— Приехал в Липецкую область, — говорит он, — здесь хожу в военном. Вот сегодня в форме был в ТЦ. Никто не обращает на меня внимания. Всем всё равно. А это потому, что в Крыму знают, что такое дрожь земли, их бомбят. А здесь не знают.
— А вы ради тех, кто не замечает вас, тоже хотите себя в жертву принести? — спрашиваю его.
— Да, — отвечает за него дочь Юля. — Потому что в этой стране мы все друг другу братья и сёстры.
Я взглядываю на неё, чтобы понять: это ещё что за речи от подростка? Она так тонко меня троллит? Но Юля выдерживает мой взгляд.
— А кто думает иначе, просто пока не имеет нравственного стержня, — с лёгким вызовом отвечает она.
Сергей прячет улыбку. Он говорит, что такой работа солдата всегда и была: жертвовать собой в том числе и за тех, кто его жертвы оценить ещё не может или не сможет никогда. Но и тех, кто его не замечает, он считает братьями и сёстрами, детьми его Отчизны, а она у всех одна. А те братья и сёстры, которые жертвы не замечают, просто ещё не пробудились.
— Но вы же им желаете пробудиться от дрожи земли, — замечаю я, — а это не по-братски. Ведь они пробудятся тогда не от любви, а от страха.
Сергей молчит: думает. Вместо него говорит Наталья. Когда Сергей ушёл на фронт, она вдруг поняла, что отдавать часть зарплаты на русского солдата недостаточно. Для её души недостаточно. Надо занять себя делом, делать что-то руками, чтобы вложиться в победу. Она начала плести сети и делать окопные свечи. Ей позвонили по очереди две подруги, с которыми она хорошо общалась до СВО и которых считала своими людьми. Одна из них сказала: «Да провалитесь вы со своей СВО!» А другая пожелала Наталье и её мужу гореть в аду.
— А мне всё равно, — отвечает она. — Я человек беззлобный. Через пару месяцев одна из них мне снова позвонила и сказала без предисловий: «Я видела, что ты делаешь свечи. Мой муж ушёл на СВО. Расскажи, как их делать, хочу ему отправить». Я включила видео и всё ей подробно рассказала и показала.
— Зачем? Она же желала вам гореть в аду? — спрашиваю я.
— Она просила помочь, — отвечает Наталья. — Я ей сочувствую — как сестре. А как она ко мне относится, для меня неважно.
— Вы продолжите с ней дружить?
— Нет. Но почему вы настаиваете на том, что я помогаю фронту? — с удивлением спрашивает она.
— А вы разве не помогаете? — я кидаю взгляд в пристройку, на станки.
— Нет. Я не помогаю. Я делаю часть общего дела. Он воюет, а я — тоже, делая всё, чтобы защитить жизнь солдата. Это не помощь — это участие в общем деле. Не все в нашей Липецкой области хотят участвовать в нём — это правда. И не говорите, что мы все воспитаны одинаково. Я в школе работаю, мне всё видно. По-разному мы детей воспитываем. Есть родители, которые приучают ребёнка делиться, а если ударил другого, то извиняться. А есть родители, которые сразу с крика начинают: «Мой сын прав!»
— Поэтому я и сказал, что мне легче там, на фронте, — вступает Сергей. — Я работал в одной школе с Натальей учителем информатики. И вот последний конфликт. Ставлю ученику двойку. Сразу прибегает его мать с директором, кричат: «Как ты посмел двойку поставить?! Он у меня такой отличник!» Но моего предмета он не знает. И получается, что ученик прав, а учитель — нет. Мне легче без этого — на фронте.
— Но вы и за этого ученика, и за его мать с директором жертвуете собой? — уточняю.
— Да, — твёрдо говорит Сергей. — Когда мы там, все их недостатки для нас обнуляются. Они — просто братья и сёстры. А когда вернёмся, наверное, снова будут конфликты. Но в этом и состоит удел солдата — жертвовать собой и за тех, кто его жертвы не признаёт. Только говоря о дрожи земли, я не страха для них хочу. Я хочу, чтобы дрожь земли заставила нас друг другу помогать. Только общее дело заставит нас увидеть друг в друге братьев и сестёр.
Он обменивается с подростком Юлей взглядом. Под столом спит собачка. За воротами загораются фары машины волонтёров, приехавших за сетями. Ребята в камуфляже уже входят во двор. Я вдруг понимаю, что Юля многое возьмёт от этого вечера, проведённого за столом, под этой раскидистой яблоней. Будет часто его вспоминать. Хотеть вернуться в него. И в её воспитании дрожь земли окажется лишним элементом.
Аксанов Нияз
___________
156189
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 27.04.2024, 18:50 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 05.05.2024, 18:41 | Сообщение # 2817 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| СТИХИ СЕБЕ
Запах сосновый от новых досок.
Запах сосновый.
Кто твою душу простую берёг
В чаще лиловой?
Озеро. Там, вдалеке, монастырь,
Шелест осоки.
Кто нашептал позабытую быль
Лет тех далёких?
Сердце встревожат простая печаль,
Запахи лета.
Что же ты плачешь, что тебе жаль?
Нет мне ответа.
* * *
Когда по знакомым родимым местам
Я гостьей уже проходила,
Казалось мне: чёрная тень от креста
Качалась над чьей-то могилой.
Уже здесь не житель, уже только гость,
Но всё ж не могла я решиться
С собой захватить просолённую горсть
Отеческой горькой землицы.
Казалось, что если возьму – не вернусь,
Но мучаясь, плача, страдая,
Смотрела в глаза мне пресветлая Русь,
Моя незабудка лесная.
* * *
От многого знания – много печали.
Мне страшно. Возьми всё назад.
Не помню, о чём эти птицы кричали,
О чём лепетал листопад.
О чём тосковала певучая ива
У тёмной холодной воды,
О чём волновалась тяжёлая нива
В предчувствии близкой беды,-
Не знаю, не помню… Прими отреченье,
Мне сил не хватает забыть.
И слово уже не имеет значенья,
Которое нужно открыть.
Я много узнала. Я всё позабуду.
Печали мои утоли.
Как нежно сияют глаза незабудок,
Как власть беспредельна земли!..
* * *
Церковь полуразрушенная,
А над нею стрижи.
Чьими-то древними душами
Стая птичья кружит.
Милое, полузабытое,
Что я в душе храню?
Мне бы стоять ракитою
В этом глухом краю.
* * *
О, дудочка, свирель моя, цевница!
В отчаянии плачу и пою.
Но даже легкокрылой вольной птице
Я дудочки своей не отдаю.
Ну, как отдать? – В ней жизнь моя таится
В той дудочке, в свирели той, в цевнице…
* * *
Моя душа тянулась к свету.
Так к солнцу тянется цветок,
Теплом лучей его согретый
Среди проселочных дорог.
Её вскормили и вспоили
Дожди, что по земле прошли,
А люди мир пред ней открыли ,
И я сказала ей : «Иди!»
Она шагнула и застыла:
Как он прекрасен, мир земной!
Вот так, поверьте, всё и было,
Когда я ей шепнула: «Пой!»
* * *
Я растеряла все ориентиры ,
Бредя одна в потёмках, наугад.
Очнулась, посмотрела, а над миром
Всё те же звёзды чистые горят.
Пусть под ногами грязь и бездорожье, –
По звёздам направление найду.
Когда земных примет найти не можешь, –
Взгляни на небо и найди звезду.
* * *
Этот серенький, невзрачный,
Этот нищенский простор
Разве может что-то значить
Пред великолепьем гор?
Над равниной этой древней
Кружит чёрный ворон гроз.
Позабытая деревня,
Тихий свет родных берёз.
Что он значит? Что он значит?
Ты задумался всерьёз,
На равнине русый мальчик,
Под крылом родных берёз?
* * *
Родительский дом оказался не нужен.
В квартирах и ванна, и газ…
Родительский дом, согревавший нас в стужу,
Где всё так привычно для глаз,
Где всё так знакомо, что нету дороже,
Закрою глаза и найду –
Впотьмах ли, спросонок – родимый порожек,
А в небе – родную звезду.
Да что там! Конечно же, нету резона
Родимые стены хранить.
Но осенью ветер, глухой, заоконный,
О чём он? Как всё позабыть?!.
Родительский дом… Он нас ждёт – не дождётся,
И дуб под окошком шумит.
И мама, я вижу, сидит у колодца,
А рядышком папа стоит.
* * *
Ах, эта тополиная печаль
Средь снежности пустынных вечеров,
Шуршащая позёмкой быстрой даль
И близость звёздных трепетных миров.
Залубенело веточки жестки.
Ты их руками тёплыми согрей,
И в той пахучей свежести руки
Почуешь жизнь подземную корней.
Всем существом, до дрожи, подивись,
Что в холод этот лютый сберегли
В глубинных тайниках большую жизнь
И нежность материнскую земли.
* * *
Под тёплыми пальцами тают
Прозрачные льдинки на стёклах,
И снова цветы расцветают
На этих обоях поблёклых.
И снова дыханьем весенним –
Сквозь стужу великую-снова!-
Прозрачные детства виденья
На помощь явиться готовы.
Обманывать сердце не смею:
Всему своё время и сроки,
Но грусть мою нынче развеют
Мои голубые сороки.
С черёмухи снег отряхая,
Они беззаботно стрекочут,
И зимняя стужа лихая
Напрасно, конечно, хлопочет.
Под тёплыми пальцами тают
Её ледяные владенья,
И снова цветы расцветают
На этих обоях весенних.
***
ВЕСНА
На улице снова распутица, грязь,
В ручьях и оврагах вода прибывает,
И сельских владений блистательный князь –
Грач с видом достойным по полю шагает.
Так голову кружит небесная высь,
Что сил уже нет на ногах удержаться.
На мартовских кошек прикрикнувши : «Брысь!»
Схватилась старуха за ветки акаций.
Бельё разложила на рыхлом снегу
И охнула тяжко : болит поясница…
Припомнилось ей, как на нежном лугу
Телёнок на тоненьких ножках резвится.
Сосулька нырнула в просевший сугроб,
Запахло землёю – призывней, тревожней…
Старуха утёрла вспотевший вдруг лоб
И тайно подумала о невозможном.
Ей так захотелось дожить до тех дней…
«Ещё бы Господь даровал хоть годочек».
(Весною у древних источенных пней
И то прорастает зелёный росточек).
Уж скоро настанет пресветлый тот день,
И луковым сором яички покрасят,
Обычаи русских храня деревень,
Над ними никто в этом мире не властен.
* * *
Когда это было, – не знаю,
В какие-такие года
Цвели все черёмухи в мае ,
Звенела и пела вода?
На веточке юного клёна
Скворец о любви распевал,
А где-то мальчишка влюблённый
Стихи вдохновенно читал.
И женщина, май вспоминая,
До света уснуть не могла…
Когда это было,- не знаю,
В какие-такие года?
* * *
Нет, я не старости боюсь,
Но я боюсь всего сильнее,
Что радость, нежность, боль иль грусть
В душе с годами потускнеют.
Что равнодушия печать
На чувства трепетные ляжет.
Нет, мне не страшно умирать
И не страшнó страданье даже.
Не отрави, моя земля,
Души моей бесстрастья ядом,
И пусть родные тополя
Всегда ей будут райским садом.
* * *
Ветер летит сквозь поля и луга,
Ветер в ушах поёт.
Как легко по земле шагать,
Видеть, как солнце встаёт.
И у оврага, где спит бурьян,
Где тянет паук нить,-
Живой, пречистой-
От смертных ран-
Звонкой воды испить.
* * *
Я себя надеждою утешу.
В одинокой комнате моей
Шторы понаряднее повешу,
Чтобы было всё, «как у людей».
Праздничную выставлю посуду.
Стол накрою. Сяду. Помолчу.
Ах, людей обманывать нетрудно,
Как я обмануть себя хочу!
* * *
Что в имени тебе моём?
А.С. Пушкин
Ну, что тебе в имени лёгком моём
И что в этой смертной плоти?
Ты знаешь: она только временный дом
Души, что живёт в полёте.
И ты на земле лишь окликни меня,
А я тебя сразу узнаю
По жару того неземного огня,
Что в сердце моём запылает.
Ты верь, что тебя непременно найду
В той жизни, прекрасной и вечной.
А здесь я простую ромашку в саду
Люблю за смешную беспечность.
За то, что бесстрашно под небом цветёт
Сиянием плоти счастливой.
Ну, что тебе в имени лёгком моём
Здесь, в жизни такой торопливой?..
***
Мужик с огромными руками
Мне говорил: «Ты не спеши.
Ты потолкуй маленько с нами
Для этой самой… Для души.
Ты не смотри , что выпиваем,
Работать можем мы, поверь.
Мы только вот не понимаем
Плю… этот самый… Что за «зверь»?
Да вот ещё хотим услышать,
Дадут нам курево иль нет?
Там…эти самые… Повыше, –
Они ж не могут из газет.
А тут свернёшь хоть «козью ножку»
И пашешь. Прямо от души!
Их семеро, с большой-то ложкой,
А ты попробуй попаши!»
И с виноватою усмешкой
Спросил: «Скажи, так есть душа?
Один там…Складно, вроде , «чешет»,
А непонятно ни шиша:
Как будто есть, а вроде – нету…
Да погоди ты. Не спеши!
Хоть не читаем мы газеты,
А всё же… Как же без души?»
Мужик ,прокуренный, угрюмый,
Такие мне сказал слова:
«Ты… это самое… не думай,
У нас душа ещё жива!
И если только нужно будет, –
За душу можем постоять.
Как без души. Мы тоже люди.
Не хуже их… Пора понять!»
***
НА РОДИНЕ
Не спится. Да и как уснуть,
Когда вопрос томит-тревожит:
Куда ж теперь мы держим путь?
Ответ так прост, а мир так сложен.
Здесь, за окном, мои луга,
Мои дороги и пределы.
Здесь начинала по слогам
Жизнь постигать я, как умела.
И, спотыкаясь о порог,
Я выходила на раздолье,
Ещё не зная слова «Бог»,
Усталости, печали, боли.
Мир был огромен и высок,
Но как же быстро мчались годы!
Не спотыкаясь о порог,
Я к своему иду народу.
А где народ мой? Этот дед?
Он две войны прошёл, всё знает.
В его глазах сияет свет,
Который небо отражает.
«Скажи мне, дед, идём куда?
Мне страшно. Вера лишь спасает».
Сорвавшись, падает звезда
И в тёмном небе пролетает.
«А все мы к Господу придём,
Хотим ли, не хотим ли даже…
Вот там и есть наш вечный дом».
Молчу я. Жду: ещё что скажет?
Но замолчал старик всерьёз.
Молчит себе да курит. Что же, –
Он мне ответил на вопрос.
Ответ так прост, а мир так сложен.
* * *
На морошковом болоте
Пахнет яростно багульник.
Стрекозиный вертолётик,
Комары звенят, как пули.
Лучше ягоды не знаю.
Солнышки ладони греют,
А во рту, как мёд растают –
Слаще нет и нет вкуснее.
Но ответь мне: ты не против
Помечтать сейчас о лете?
На морошковом болоте
Позабуду всё на свете.
* * *
Надежды тайной не лелею
И память в сердце не бужу.
Закат над пашнею алеет,
Ему навстречу выхожу.
Сияют огненные блики-
Живой и трепетный огонь.
Нет, не хочу тебя окликнуть,
Далёко улетел твой конь.
Я память в сердце не тревожу.
Не помню твоего лица.
И мне легко: на волю Божью
Я положилась до конца.
***
МОЛИТВА
Когда узнала я сама
Отчаяние смертной муки,
Когда ещё была нема,
Но прорывались к горлу звуки,
Скажи : кто дал мне испытать
Божественную сладость слова?
Не дай же, Боже, замолчать,
Чтоб испытать те муки снова!
Балашова Елена Львовна, 1949 г.р. Русские поэты. Костромская область. г. Чухлома https://www.youtube.com/watch?app=desktop&v=ijK6QhfFLUk
______________________
156414
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 05.05.2024, 18:43 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 12.05.2024, 12:37 | Сообщение # 2818 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| В огне. Упорно
«…— Вы скоро умрете, епископ! Я это знаю, остерегитесь!
— Это ведовство! Она ведьма! Ведьма! В огонь ее! Занесите в протокол…»
Совершенно невероятный, потрясающий фильм Глеба Панфилова «Начало» (1970 год) я посмотрела в очень юном возрасте. Лет восемь мне было или девять. И он совершенно перевернул мою жизнь, если так можно писать про мироощущение восьмилетней соплюшки. Удивительно, но, невзирая на возраст, я поняла его тогда абсолютно точно. Именно те акценты, которые сделал режиссер, взволновали меня тогда, определяющими они являются и сейчас, когда уже более 40 лет минуло. Видимо, гениальное послание одинаково доходит и ребенку, и взрослому.
А ведь Панфилов рассказал про самый важный процесс в жизни человека, про зарождение нового. Все равно — нового таланта, нового чувства, новой судьбы. Просто НАЧАЛО чего-то.
Для меня существуют только две серьезные вещи, достойные предельного внимания и концентрации: это НАЧАЛО и КОНЕЦ. Окончание процессов я уважаю, но не люблю и боюсь.
«…— Смирись, дочь моя, смирись! А ты боишься смерти. Боишься!
— Да. Боюсь. Очень боюсь. Моя плоть трепещет при мысли о смерти. От нее меня бьет озноб. Но моя душа… она вам неподвластна…»
А вот НАЧАЛО — это бурление, концентрация энергии, точка выбора. Счастье вступить в поток новых событий и переживаний.
И линия с Жанной Д’Арк совершенно вписалась тогда в мое детское сознание. С этим сюжетом пришло понимание, что если хочешь что-то замутить, то должен быть готов расплатиться. А если хочешь замутить что-то действительно великое, то должен быть готов расплатиться жизнью. И смерть на костре, как у Жанны Д’Арк, — это очевидный и единственно возможный вариант, просто переход энергии жизни в энергию космоса и память людей.
Дальше в моей жизни стали возникать разные «начала».
— Я начинала любить, а внутренне прислушивалась — горит огонь или нет. Подкидывает туда юродивый веточки или мимо. И как только я понимала, что приняла свет ручного фонарика за отблеск костра, то прекращала сразу же. Закрывалось что-то внутри, и я уже ничего не могла с собой поделать. Выглядело это порой странновато. Однажды после страстного свидания с любовником, отношения с которым длились уже два года, и после того, как он встал на колено с бриллиантами в кулаке, я, вместо того чтобы зарозоветь и прижать руки к груди, млея от счастья, молча поднялась и ушла из дома. Картинка вдруг осветилась фальшивым «фонарным» светом… Парень до сих пор очень обижен. Но это как-то вне меня, видимо, есть внешний режиссер, определивший тогда мизансцену.
— Я начинала совершенно оторванные невероятные проекты на последние деньги не потому, что я не знаю, как выглядит грамотно составленный инвестиционный меморандум, а просто возникал запах возможной гениальности и:
«…— Аркаша!
— Ну?
— Только ты не смейся, пожалуйста! Ты знаешь, Аркаш, я буду артисткой! Великой артисткой! Ты что ж, мне не веришь? А ты верь мне! Верь, мой миленький! Верь, мой мальчик!..»
А когда после некоего сотрясения процесс запускался, то уже ничего не происходило обыденно. Все имело как бы освещение этого жертвенного огня. Одна из лучших сцен фильма Панфилова — это где юная Чурикова скачет по сцене в роли Бабы-яги:
«…Я бедовая девчоночка. / Я работы не боюсь. / Я летаю на метелочке. / Я скачу, крутюсь, вертюсь. / Могу кошкой, могу мышкой, / Могу голубем лететь. / Могу девицей-красавицей / С парнями песни петь. / Ярким пламенем горю. / Кого хошь я заманю…»
Некоторые, конечно, начнут гундосить: «Колдовство это, ведовство. Вредно для окружающих. На костер бы ее лучше. В огонь».
Может быть, и так, может быть. Не буду спорить. Бабушка по маминой линии моя подколдовывала хорошим людям, да и маменька тоже много интересного умела. Но расскажу историю одного моего очень важного начала.
В «Президент-отеле» светилось и мерцало очень великосветское и очень «закрытое» мероприятие. Чествовали одного вельможного помощника президента, и я была в списке приглашенных. Не так чтобы в начале этого списка, так, в серединке на половинку. Поэтому и стол, за которым я сидела, был сложносочиненный, там присутствовали разночинцы и не самые близкие родственники именинника. Чувствовали мы себя за этим столом все немножко второго сорта, и поэтому и без того не самая раскрепощенная атмосфера праздника за нашим столом была какой-то особенно фальшивой. Каждому из сидящих что-то требовалось по жизни или по бизнесу от новорожденного, и ощущение собственной ангажированности и корыстности было особенно тягостно. Действо меж тем развивалось по стандартному великосветскому сценарию. Хороших артистов сменяли властные чиновники с трогательными домашними заготовками: кто стишок продекламирует, кто песенку под минус споет. Чиновникам особенно умиленно хлопали (я тоже старалась вовсю). Наконец на сцену поднялся поздравляемый и затянул под гитару «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».
Тут-то моя черепушка и треснула, внутри что-то щелкнуло, и я выпала из пространства. Стараясь не рассмеяться в голос, я выбралась из зала, из отеля, не стала садиться в машину, а побрела по набережной в сторону дома, чтобы как-то выдышать налипшую тоску от этого странного и почти карикатурного вечера.
Как грибник, который весь день собирал грибы и потом, закрыв глаза, видит разноцветные шляпки, так и у меня мелькали в воспоминаниях напряженные, неспокойные лица или одаривающие вниманием нижестоящих. Практически гоголевский калейдоскоп персонажей. И вдруг я поняла, что вырваться из всего этого водоворота можно, только если создать совершенно отдельное свое пространство, отстоящее от этой ангажированной и унылой действительности лет на пятьдесят. Что-нибудь прекрасное и фантастическое. Что-нибудь не описанное еще бюрократическими игрищами, не замасленное субъективными мотивациями. Вот, например, вчера ребята показывали машинку, которая «видит» мячик и умеет играть в футбол. Игрушка с искусственными мозгами. А если не игрушка? А если видит все как человек, а не только мячик? А если не только легковые машины, а весь транспорт и все — беспилотное?..
Так летом 2012 года началось то, что сейчас стало одной из трех лидирующих в мире компаний по производству искусственных мозгов для роботизированного транспорта, чтобы люди больше не гибли на дорогах. И никуда не опаздывали.
«— Ты слишком много на себя берешь, Жанна!
— Нет, сударь! Я все это видела на войне.
— Итак, ты оправдываешь человека! Ты мнишь его одним из величайших чудес Господних!
— Да.
— Ты богохульствуешь, Жанна! Человек — это грязь, подлость и непристойные видения.
— Да, сударь! Он грешит. Он бывает гнусен. А потом неизвестно почему он кидается наперерез несущейся лошади, чтобы спасти неизвестного ему ребенка. И с переломанными костями умирает. Спокойно».
13 мая 2020
***
Норма «Красных фонарей»
Фосфоресцирующие розовые шорты делали задницу девушки огромной и беззащитной. Я видела, как мужики ежатся и тормозят у этой витрины. Мне это, скорее, напомнило советские бабушкины панталоны с начесом, я весело повернулась к Антону, чтобы поделиться этим открытием. Но его физиономия мало чем отличалась от лиц остальных зрителей, некоторые из которых выстроились в очередь именно по этому адресу.
Я буквально представила, как девица произносит голосом тети Маруси из бакалейного: «Следующий!» (но на голландском, конечно), и в этот момент в каморку вошел мужчина и штора задернулась.
Патрик голосом эрмитажного экскурсовода сообщил нам:
— Норма — 25 минут. У нее это стоит 80 евро. В принципе, тариф от 25 до 500.
— Слушай, а она простыню-то меняет при таком потоке? — Меня почему-то волновали бытовые нюансы этого древнего бизнеса.
Мужики начали ржать. Патрик нравоучительно заметил:
— Понимаешь, они ни вагину, ни рот не меняют при таком потоке. Ты же не считаешь, как вот эти дети (он махнул рукой в сторону группы американских первокурсников, красных и хихикающих, выстроившихся в возбужденный ряд перед другой витриной), что презерватив решает все микробиологические вопросы? Тут уж надо решиться на определенный формат развлечения.
В разговор вмешался Володя, он недавно переехал в Амстердам из Риги, открыл здесь ветеринарную практику.
— Доминирующие обитатели полости рта — это стрептококки, — начал наш «Айболит» счастливым голосом. — Более 100 стрептококков содержится в 1 миллилитре слюны. При этом в зубном налете неизменно присутствует эпидермальный стафилококк Staph. epidermidis. Последние исследования показали, что эпидермальный стафилококк, попадая, например, в гениталии (не свойственное для него место), становится патогеном (вредным). Такой же патогенной флорой является золотистый стафилококк (Staph. aureus) — очень агре…
Но тут Володя был прерван мычанием Антона, который с решительным лицом направился к выходу из де Валлена, явно сдерживая устрицы с белым вином, которые рвались у него на волю.
Володе прилетело от всей компании (по-моему, он был абсолютно счастлив, наконец достучавшись до друзей по вопросам санитарии). Прогулка в де Валлен была признана моей идиотской попсовой идеей. И все бы забыли про нее уже через полчаса, но внезапно история получила развитие.
Чтобы смыть неприятные ощущения от «Красных фонарей», мы завалились в симпатичный бар со знаковым названием «Hiding in Plain Sight» и занялись дезинфекцией горловых полостей. К нам постоянно подходили и присоединялись различные друзья Патрика. Через час нас уже было восемь очень веселых человек, и в какой-то момент в компании появилась очень красивая девушка. Она села рядом со мной:
— Камилла, но все зовут меня Нормой.
— Ольга, все зовут меня Ольгой, — хихикнула я. — Я тоже буду звать вас Нормой. Величественно и что-то напоминает.
Патрик встрял в разговор:
— Оперу Беллини тебе должно это напоминать! У нас в Амстердаме каждый младенец ее знает.
— Не слушайте эту пьяную свинью, — улыбнулась красавица. — Никто в Амстердаме не знает. Я просто специалист по Галльской войне и очень люблю эту оперу. Там замечательное либретто. Действие как раз происходит в Галльскую войну (50-е годы до н.э.). Римские воины тогда совращали жриц в храмах. Девушки рисковали жизнью. Норма была жрицей. Она полюбила римского проконсула и отдалась ему, родила двоих детей, а он переключился на другую и решил увезти ее в Рим. Ну, Норма с горя открылась верховному жрецу и пошла на костер, а римлянин в последний момент понял силу ее любви и сгорел на костре вместе с ней…
Камилла помолчала, потом показала рукой на весело выпивающих товарищей:
— Много этим рассказывала и даже ставила записи. Ну, и история Нормы мне близка в каком-то роде: из монашек в бордель, а потом через сожжение к нормальной жизни… У меня похоже…
Меня поразили эти слова и выражение глаз говорящей. Она была совершенно трезвой в отличие от нас, очень спокойной и отстраненной, но при этом ей хотелось говорить дальше и что-то или кто-то притягивал девушку в нашей компании.
Патрик опять влез:
— Не надо пафоса, детка. Здесь твои братья, славяне. Подумаешь, история. Каждая вторая тут в баре — Норма. — Он повернулся ко мне. — Девочка училась на историческом в какой-то пражской шараге (так себе монастырь). Но да. Она из профессорской семьи строгих правил. Влюбилась в парня из Амстера, бросила учебу. Приехала за ним. Здесь потусовалась по кофешопам. Полгода не приходя в сознание тусила и курила. Парень ее бросил, ясен пень. Она оказалась за вит-риной в де Валлен. С такой внешностью зарабатывала нормально. Но загремела в клинику нервных расстройств. Два месяца в клинике сожгли весь натраханный капитал, но зато вышла замуж за своего невропатолога. Сейчас — в порядке, продолжает учение. Я правильно излагаю, солнышко? — Он подмигнул Камилле.
Она молча поднялась. И пошла к выходу. Мы с Антоном вопросительно смотрели на Патрика, нашего возможного бизнес-парт-нера (мы тогда как раз по его приглашению и прилетели).
— Это — моя бывшая. — Голландец пьяно подмигнул. — Хороша, да? Но такая нудная. Все ходит и ходит за мной…
Он огреб тогда. От Антона. Не горжусь этим. Это не метод, в чужой монастырь со своим уставом не ходят и все такое. Понимаю. Но бизнес с Патриком не сложился. Не сошлись в некоторых человеческих нормах.
12 мая 2021
***
Все начнется потом
Равноденствие. День и ночь. Жизнь и смерть. Война и мир. Любовь равна и дню, и ночи, и жизни, и смерти. Любовь — это запал Большого взрыва.
Лед Пироговки заблестел лужами и ручьями. Солнце шпарит, сразу за всю пасмурную зиму отчитывается. Ворона уже гнездо мастырит, а синицы любовь крутят прямо на оттаявшем крыльце. Добрыня ползет на рыжем животе к синицам. Уши свесил по-манульи. Сейчас случится убийство. Я хватаю его на взлете. Синицы-дуры, стрекоча, сваливают на рябину. Добрыня со мной не разговаривает и отвергает консерву примирения. Я понимаю, что не права. Но…
Сегодня хоронили Гарри-блоху-треногу (дворнягу — закадыку моего Бо). Ушел от нас безвременно. Остановилось сердце у малыша. Сколько ему лет, никто не знает. Но бороденка была уже седая. Церемония — скромная. Я, соседский Вадик (10 лет) и рабочий Анвар (64 года). Гарика уложили в обувную коробку «Chanel». Сверху я прилепила белую розочку от Шанели же. В коробку уложили желтый мячик и курточку, которую я ему купила для холодов этой зимой. И которой он почему-то очень гордился. Не давал снимать, огрызался. Считал особым отличием.
Псу Бо ничего не сказали. Тренога был первым другом в его жизни. Научил многому: и хорошему, и плохому. Они даже упали вместе с причала как-то в далеком теперь детстве. Бо не знает еще толком про смерть. Ну и ладно.
Зато, похоже, он тут узнал кое-что про любовь. Вечером случился скандальчик с соседкой. Неожиданно (для хозяйки) ощенилась симпатичная колли-потаскушка Марфуша. В помете четыре щенка. Два из них черных-пречерных. Нам с Бо предъявили претензии. Я затребовала генетической экспертизы, а Бо удрал за сарай. Ну что ж, если реально будут похожи на папку, заберем и подарим кому-нибудь обоих цыганят. Одного назовем Гарик. Второго Блоха…
…Два года назад в мою очень личную жизнь пришла Смерть. Тяжело, с боями, умер мой папка. Это была моя персональная война. Что-то темное, бессмысленное, жадное протянуло руки к моему отцу.
Это было невыносимо, неприемлемо. Папа не должен был так уходить. Он — абсолютно светлый и добрейший человек. Друг всех людей и зверей. Аристократ духа. Носитель высшего света и правды «советских шестидесятников». Ученый с большой буквы. Бессребреник, считавший все пустое потребление величайшим стыдом, но при этом всегда баловавший своих женщин, потому что «девочкам можно все, они нас рожают». Ни разу в жизни не совравший и не предавший.
Он не должен был так глупо и мучительно уходить в преступно дорогой и фальшивой вип-клинике, куда я сама же его и положила из лучших и глупейших соображений, полагая наивно, что чем дороже, тем лучше.
И я пошла сражаться с самой Смертью. Я билась как львица, и я выторговала у нее полгода для отца и тихий, спокойный уход его от нас. Но когда комок земли стукнулся о крышку гроба, меня накрыла тьма. Со всех сторон добра и зла мне предъявили счета за прошлое. За счастливое детство. За возможность общаться и учиться у такого человека, как мой отец. За его любовь ко мне любой в любое время в любом состоянии: «Дунечка моя!»…
Весь прежний родительский мир с этим глухим стуком о дубовую крышку треснул и раскололся. И я осталась ОДНА! С неоплаченными счетами прошлого счастья. Я думаю — нет, я точно знаю, — что, если бы я тогда задержалась в этом состоянии хотя бы на неделю, я бы начала умирать
Медленно или быстро — неважно. Главное — необратимо.
Но на обломках старого мира всегда возникает рождение нового. Закон непрерывности бытия. Рождаться больно. Очень. Из теплой влажной мглы ты начинаешь движение с нуля, заново. В совершенно новом пространстве. Сначала учишься дышать и принимать пищу, потом ходить и говорить. А потом начинаешь управлять смыслами и Вселенной. Пока что-то или кто-то вновь ее не разрушит.
Через год после смерти папы пришло известие о долгожданной беременности невестки. Это было сюрпризом. Это было невероятно сложно и почти невозможно. Мы боялись дышать и даже думать. На последнем месяце — событие: у будущей мамочки — ковид!
О Господи! Что творилось со всеми нами! Что творилось со мной лично!
Меня редко посещает страх. Но тут меня буквально он начал душить. Душить воспоминаниями о лающем кашле отца. Душить неведением о движении жизни внутри нашей любимой девочки.
Я не спала. Не могла. Забывалась минут на 30 и вскакивала, как офицер в ночь перед дуэлью непонятно с кем неизвестно по какому поводу.
И тут в один из таких коротких снов, больше похожих на обмороки, пришел отец. Мы сидели с ним на нашей старенькой даче. Перед нами стояла «мамина водка» — графинчик специально очищенного и настоянного на лимонных корочках «программистского спирта», который в СССР ВНИИСИ выдавал лабораториям для «протирки оптических осей». И папа там, во сне, начал читать мне стихотворение:
«Все начнется потом,
когда кончится это
бесконечное душное, жаркое лето.
Мы надеемся, ждем, мы мечтаем о том,
чтоб скорее пришло
то, что будет потом…»
Я проснулась как ошпаренная, с мокрыми от слез глазами и с запахом лимонных корочек в спальне. Первая строчка папиным голосом продолжала лупить в мозг. Я не знала этих стихов. Я полезла в Яндекс искать и обнаружила, что такое стихотворение действительно СУЩЕСТВУЕТ. И это совершенно незнакомый мне как поэт Сергей Юрский от 1977 года.
«…Нет, пока настоящее не начиналось.
Может, в детстве…
ну в юности… самую малость…
Может, были минуты… часы…
ну, недели…
Настоящее будет потом!
А на деле
На сегодня, на завтра и на год вперед
столько необходимо-ненужных забот,
столько мелкой работы, которая тоже
никому не нужна.
Нам она не дороже,
чем сиденье за чуждым и скучным столом,
чем свеченье чужих городов под крылом.
Не по мерке пространство
и время кроя,
самолет нас уносит в чужие края.
А когда мы вернемся домой, неужели
не заметим, что близкие все почужели?
Я и сам почужел.
Мне ведь даже не важно,
что шагаю в костюме, неважно отглаженном,
что ботинки не чищены, смято лицо,
и все встречные будто покрыты пыльцой.
Это не земляки, а прохожие люди,
это все к настоящему только прелюдия.
Настоящее будет потом. Вот пройдет
этот суетный мелочный маятный год,
и мы выйдем на волю из мучившей клети.
Вот окончится только тысячелетье…
Ну, потерпим, потрудимся,
близко уже…
В нашей несуществующей сонной душе
все застывшее всхлипнет и с криком проснется.
Вот окончится жизнь…
и тогда уж начнется».
Отец эти стихи при жизни тоже вряд ли знал… Он в принципе поэзию не очень любил и понимал, предпочитая эмоциональные вирши уютным историческим романам и английским детективам. Я растерянно просидела за компьютером до утра. Читая все новые и новые стихи…
…Через несколько дней невестка полностью оправилась от болезни. Еще через две недели родился внук. Врачи поставили оценку состояния новорожденного: 10 из 10.
А недавно малыш научился хохотать. И когда он смеется, он так же, как его прадед, чуть приподнимает правую бровь, как бы приглашая весь мир порадоваться вместе: «Правда, классно? Правда, смешно?»…
Сегодня мы все родились заново. Не все выживут при этом великом обновлении. Но здесь есть место для личной воли, личного выбора. В конечном счете, куда двигаться, в прошлое или в будущее, решать только тебе.
19 мая 2022
***
МОЙ БЕДНЫЙ КОРОЛЬ (один разговор с отцом)
"В оковах не рождается никто. В цепи человек человека заковывает." (с)
Вы знаете, я в сети пишу сама и пишу только то, что реально важно сегодня, что я переживаю лично.
На новых территориях на днях опять погиб малыш от осколков прилетевшей украинской ракеты. Этого маленького мы знали. Мы передавали гуманитарку для его семьи, когда он родился...
Самая важная и грустная на свете книжка была прочитана мной в 11 лет. "Король Матиуш Первый" Януша Корчака. Я прочла ее и разгневалась. Как он мог, этот писатель! Зачем он убил моего любимого Короля Матиуша? Зачем столько страданий этому чудесному мальчику, моему равеснику, на чьи плечи свалилось целое королевство?
Я зашвырнула книжку за шкаф и сама села с ногами в кресло реветь и придумывать правильный счастливый конец этой истории: как Матиуш спасся, всех победил и всем детям в его королевстве стало отлично жить. А взрослые? Ну что же:
"Странный народ эти взрослые. Лучше не связываться с ними."(с)
Папа меня так и нашел - зареванную в темноте в своем кабинетном кресле. Выяснив в чем дело, он достал книжку из-за шкафа и сел ко мне в кресло, всё время поглаживая яркую обложку с нарисованным королём-мальчиком. Мы так и не зажгли свет, просто он начал рассказывать:
- Знаешь, Дунечка. А ведь это не совсем сказка. Это почти быль. Сам писатель, на которого ты так рассердилась, пан Януш, был замечательным человеком и учителем. Он писал эту книжку после мировой войны и революций и прямо перед второй мировой войной, а параллельно в реальной жизни собирал еврейских детишек, оставшихся сиротами в Приют "Дом Сирот", где он строил вместе с ними разумное и справедливое "королевство" совсем как Матиуш в сказке.
Но грянула война и в Польшу пришли фашисты. Януш был очень известным писателем и фашисты ему сказали:
- Вы свободны. Мы заберем только детей из "Дома сирот", потому что это еврейские дети.
Но Януш отказался уходить. И когда фашисты погнали малышей, чтобы убить их в газовой камере, Учитель взял двух самых маленьких на руки, а остальные построились в шеренги по четыре, и как маленькая армия ангелов шагнули в смерть вместе со своим Янушем, ничего не боясь и не плача. Очевидцы говорят, что заплакали от ужаса содеянного сами полицаи, но Янушу и детям на это было наплевать. Они вошли в бессмертие...
Папка замолчал. Я уже рыдала в голос. Мне казалось, что в мою грудь входит что-то серьезное и важное.
- Папочка, ну разве нельзя было сделать, чтобы хорошие никогда не умирали? Чтобы детки не умирали?
- Малыш, умирают все! Просто хорошие, такие как Матиуш и Януш после смерти начинают жить вечно и становятся совершенно недоступны для плохих, совершенно...
Я до сих пор помню руку отца, поглаживающую в сумраке кабинета книжку. Даже рисунок на рубашке помню...
...Этот малыш и его мама - уже недоступны для плохого. Недосягаемы....
P.S. я уже писала про этот разговор с отцом, когда в 2021 погибла учительница с детьми. Маленький Король Матиуш будет приходить и собирать свою армию невинно убиенных детей. И их глаза потом будут вечно смотреть на убийц малышей ТАМ. Геена огненная раем покажется по сравнению с этим.
12 мая 2023
Ольга Ускова — «мать российских терминаторов» https://oper.ru/news/read.php?t=1051626247
________________________________________________________________
156596
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 12.05.2024, 12:51 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 19.05.2024, 15:13 | Сообщение # 2819 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Рассказы о настоящем губернаторе
1. Что я видел
«Появленье книги моей
разразилось точно в виде
какой-то оплеухи: оплеуха публике,
оплеуха друзьям моим и, наконец,
еще сильнейшая оплеуха мне самому»
Н. Гоголь
Возле книжного магазина «Буколики» собрались люди. Они стояли тесным кружком и вполголоса, но горячо жестикулируя о чём-то, спорили; было их не более двадцати. Оставалось несколько минут до начала презентации новой книги стихов поэта Фёдора Бенескриптова, а самого автора до сих пор не было. Пока что он, лишь обозначал себя, взирал на собрание с витрины магазина, а точнее, с большого плаката на ней, - суровый, бородатый, с рыжей львиной гривой, одетый в обычную свою камуфляжную форму. Поэт испытующе, сквозь прищур тяжёлых век, рассматривал прохожих с нарочито размытого фотопортрета, а внизу плаката была надпись: «Что я видел». Так, собственно, назывался новый сборник стихов знаменитого нонконформиста, поэта с активной гражданской позицией.
И вот, наконец он появился, такой решительный, строгий, подтянутый, будто и не свободный художник, а военный строитель, в сером камуфляжном жилете поверх чёрной рубашки, в тяжёлых ботинках на шнурках. Он шёл уверенно, на ходу поправляя тяжёлую копну волос и приглаживая медную бородку с пробивающейся первой сединой. Народ у магазина выдохнул и невольно расступился, освобождая проход.
Среди пришедших были пара влюбленных, явно незнающих, где скоротать вечер, несколько скучающих пенсионеров, журналист независимого издания, любопытные блогеры и начинающие поэты. Но также пришли и две персональные поклонницы лирического таланта Бенескриптова, женщины с ясными глазами и без следов косметики на одухотворённых лицах. Одна носила белую вязанную крючком ажурную шапочку, другая – чёрную.
- Почитайте, Фёдор, - протяжно выдохнула дама в белой шапочке и трогательно захлопала глазами.
- Что-нибудь из новой книги, - поддержал старый журналист.
- А о любви есть? – низким грудным голосом вопросила дама в чёрной вязаной шапочке.
- У меня все стихи о любви, - афористично заметил поэт.
Влюблённые на заднем ряду немедленно поцеловались.
- Название новой книги – «Что я видел». Это лирический обзор впечатлений последнего года жизни, наполненного поездками, работой и размышлениями. – Начал встречу с поклонниками Бенескриптов. – Но, если вы внимательно изучите оглавление, то не найдёте названия такого стихотворения. А стихотворение есть, просто, не поставлено в печать по некоторым причинам. Итак, «Что я видел, или Вокзальная баллада» … Кстати, основано на реальных событиях.
Он мягко улыбнулся, осмотрел присутствовавших и начал читать по памяти, просто, без малейшего следа пафоса:
«Какой судьбой, каким залётным ветром -
Иль это только снится странный сон -
Вас занесло с центрального проспекта
На грязный переполненный перрон?
В смешной попоне цвета шоколада
Собачка маленькая, страх в больших глазах.
И Вы за ней - прекрасная наяда
В шелках, порфире, коже и мехах…»
Поэт декламировал стихи негромко, сухо, без надрыва. Но казалось, его глухой голос, звучащий словно из-под подушки, сливается со множеством других еле уловимых голосов, вторящих ему с книжных полок. Слова едва слышно рокочут, словно далёкий прибой, накатывают на пространство зала, но не исчезают, прозвучав, а остаются здесь смотреть на мир, наполняя воздух своими едва слышным шелестом. Они толпятся, наседая друг на друга, вызывая духоту и першение в горле, щекочут веки и теснят сознание своими ветхими смыслами, противоречащими всеобщей погоне за успехом и благополучием. Они стучат в некие двери души, на которых уже давно не смазывались петли, и дерзают пробираться ко внутреннему взору, дабы проверить настройку его оптики. Они рождаются на свет, простые и эфемерно зыбкие, заставляя каждого слушателя выглянуть из тесной комнаты себялюбия на ветреные просторы чувств, чтобы замереть от растерянного смирения или патетического негодования.
Но Бенескриптов продолжал:
«…Как будто вспомнив Божии щедроты
Мы обернулись разом, позабыв
Свои проблемы, горести, заботы,
Все вместе на мгновение застыв.
Старушка нищая, фуфайка и платочек
Всю жизнь уборщицей, деревня, дом с трубой,
И дочь-калека плачет и хохочет,
Собачку увидав перед собой.
Учитель бедный с серою щетиной,
Без шапки, в валенках, взирает сквозь очки…
И хочет вырваться из липкой паутины,
и хочет так же как она идти.
Жуют студенты, ловят ртом снежинки,
Учёные – оплот своей страны!
Но только пирожки их без начинки
И все нелепым будущим больны.
Компания пенсионерок-дачниц
Гипертония, камни, диабет
И внучка с куклою, уже почти что плачет,
А вам с собакой так и горя нет!
И вы идёте – танки на параде!
Но я скажу вам только лишь одно:
Вы в бриллиантах, в шубе, в шоколаде,
В стране, где в шоколаде лишь г...но».
- Ну, узнали, узнали! И собачку, и даму! – воскликнул старый журналист, едва закончил чтение Бенескриптов. Все энергично захлопали. Кто-то часто задышал, будто вынырнув из-под воды.
- А каверзный вопрос можно? – Поинтересовался интеллигентного вида пенсионер.
- Любой, - согласился поэт.
- Вы не боитесь, что он обидится?
- Кто? Губернатор? – Неприятно улыбнулся Бенескриптов.
Все замолчали, автоматически просчитывая, далеко ли они зашли и какие могут быть последствия.
- Обижаться нам следует, оглянитесь вокруг… А его жена, подумайте, собачку бриллиантами украшает! - Твёрдым голосом ответил поэт.
- Подпишите мне книгу, - не мигающими глазами глядя на Бенескриптова произнесла дама в чёрной вязаной шапочке, и все с облегчением задвигали стульями…
… Губернатор явно нервничал. Он расстёгивал и вновь, с коротким металлическим щелчком, застёгивал браслет своего Патека. Часы были подарены ему на недавний 55-летний юбилей женой Амалией. Поскольку супруга ни дня нигде не работала, оплатила подарок она с их общего счёта, искренне веря, что делает приятный сюрприз своему Хрюшке. И эти часы, и дурацкое семейное прозвище Губернатор не любил, они казались ему тупыми и пошлыми.
- Что электорат? – сквозь зубы процедил Губернатор слово, которое он не любил ещё больше. Он исподлобья глядел на своего Помощника и двух моложавых мужчин в синих костюмах, политолога и политтехнолога, пришедших с еженедельными отчётами и графиками, отражающими динамику народных мнений.
- В целом, ничего себе, - ответил один из синих, политолог, отличавшийся от своего собрата тем, что носил очки в тонкой золотой оправе. – Есть тенденция к сглаживанию крутизны падения кривой.
Губернатор поморщился, словно испытал приступ мигрени.
Второй синий костюм разложил на столе распечатки начал докладывать о трендах, тенденциях, парадоксальных реверберациях и синкопах.
Выслушав докладчика, Губернатор ткнул пальцем бумаги и грозно сказал:
- Через десять дней придёте с ростом. Хоть танцуйте, хоть голыми бегайте!
- Программа готова, запускаем, в бюджет уложимся, - уверенно заговорил тот, что в очках.
- Говорят, опять этот лохматый поэт объявился? – Прервал его Губернатор.
- Фёдор Бенескриптов, - подсказал Помощник.
- Мы изучаем проблему… Да, собственно, она давно у нас в фокусе, - передёрнул плечами политолог.
- В сети ролик со стихами «Что я видел» набрал десять тысяч просмотров и море лайков, - подлил масла в огонь Помощник.
- Всё не так просто, - начал оправдываться политтехнолог. – Мы не можем отследить этого человека. Он есть в сети, издаёт книги, приходит на презентации. Но где он живёт и откуда появился – загадка! «Бенескриптов» - это же явный псевдоним, «благопишущий», если буквально.
- Благопишущий? – Побагровел Губернатор. – Да он один может все наши усилия под откос пустить! Выборы через полгода! Да и жена возмущена... Ей очень не нравится последнее стихотворение, там, где собачка в шоколаде!
- Если он такой таинственный и неуловимый, может это… из центра прислали? Чтоб не расслаблялись? – Предположил Помощник, широко разведя руки и немного присев. – Ревизор? Или конкуренты? А, может, масоны?
Шутке никто не засмеялся.
- Проработайте все версии, установите тотальную слежку, срок тот же – десять дней, - сухо чеканил Губернатор, а гости синхронно кивали головами.
Едва Помощник проводил посетителей, Губернатор взял свой телефон и нажал на цифру «2» быстрого набора, вызывая жену Амалию; под единицей у него был забит куратор из администрации президента.
- Ну, вы там как? – спросил он в трубку и перевёл глаза на семейное фото, где были запечатлены жена с собачкой на руках и дочь Маргарита.
Дочь уже три года то ли училась, то ли просто наслаждалась жизнью в Цюрихе. По крайне мере, чаще всего звонки от родителей заставали её в Париже и на Майорке. После истории в Бенескриптовым супруга забрала любимого пса (если она вообще была способна на это чувство) и укатила к дочери, дабы пересидеть скандал.
- Привет, мы в Мадрид на выходные вырвались, Вий ушко уже второй день чешет, какая-то аллергия, сегодня поведём к ветеринару, но может это перелёт так сказался, в Цюрихе ничего такого не было, а вечером шоппинг, - начала подробный рассказ супруга, но Губернатор уже почти не слушал.
С Амалией, своей второй женой, он прожил двадцать лет. Этот брак родился как протест против первой женитьбы, когда он путём изощренных ухаживаний добился руки лучшей студентки филфака, отличницы и активистки Розалии Дубицкой. После студенческой свадьбы и недолгого затишья начались два года этого странного совместного бытования со штампом в паспорте. Не то что бы молодожёны были противоположностями или, наоборот, слишком похожими, нет. Они просто были выходцами из разных миров и не имели точек пересечения. Даже поскандалить было не о чем, не находилось повода. Брак окончательно умер через год, супруги стали жить отдельно, а ещё через год, оформив развод, Розалия уехала поработать на родину далёких предков, да там и осталась.
Пережив несколько мимолётных романов, числом то ли пять, то ли семь, и твёрдо решив пойти стезёй политической карьеры, молодой бизнесмен-строитель женился на прелестной девушке Амалии, дочери заместителя главы города, и быстро пошёл по карьерной лестнице, заняв два года назад кресло губернатора.
Амалия продолжала подробный рассказ о своих покупках, а в трубке послышался визгливый лай.
Собачка породы чихуахуа, по кличке Вий, абсолютный чемпион, неоднократный обладатель и медалист, была семейным кумиром. Необыкновенной красоты, злобности и трусливости кобелёк в шоколадной бархатной попоне (мёрз он даже летом), инкрустированной блестящими прозрачными камнями, напоминавшими бриллианты, хотя, скорее всего, это были всего лишь хрусталики от Сваровски, всегда гордо расхаживал по дому, заглядывая во все углы, скалясь и требуя внимания. За другими занятиями он замечен не был.
- Ты там с наездом разобрался? – неожиданно строго спросила Амалия, явно имея ввиду это видео, с стихотворением «Что я видел».
- Всё идёт по плану, - буркнул Губернатор. – Вот вернёшься, оденешься в местный трикотаж фабрики «Серые Журавли» и откроешь торжественно спортивную площадку при школе, например, и все газеты об этом напишут. А поэта мы найдём и купим. Он тебе оду сочинит, «Что я увидел, когда присмотрелся».
- Журавли? – Удивилась жена.
- Ладно, пока, целуй Риту от меня…
- Вьюшечка приветик передаёт, - засюсюкала было Амалия, но Губернатор уже выключил телефон.
Он выглянул в приёмную, заказал у секретарши чашку кофе, а потом отпустил домой и её и помощника. Добавив в чашку изрядную порцию коньяка, он выпил кофе мелкими глотками, что-то чиркая в блокноте. Послушав тишину в приёмной, он подошёл к двери и заперся на ключ изнутри. Потом прошёл в комнату отдыха и вновь заперся на замок. Зайдя в душевую, подошел к дверцам шкафа, распахнул их и отодвинув банные халаты, набрал код на замке, встроенном прямо в стену, и толкнул её рукой. Стена, оказавшаяся дверью, бесшумно отъехала. За ней находилась небольшая комната без окон, где возле гримерного зеркала стояли столик и одинокий стул. Пробравшись через халаты и вновь тщательно заперев потайную дверь, Губернатор включил подсветку зеркала и сел перед ним.
- «Быть может, себя самого я встретил на глади зеркальной?» - строго спросил он у своего отражения и, ловко взяв со столика двумя руками парик, надел его на свою почти лысую голову.
Наклеивание бородки заняло какое-то время. Потом - линзы для смены цвета глаз с карего на тёмно-серый, облачение в джинсы, чёрную майку, камуфляжную жилетку и тяжёлые ботинки на шнуровке. Образ дополняла потёртая коричневая сумка через плечо.
- "…Устал я шататься, промозглым туманом дышать, в чужих зеркалах отражаться и женщин чужих целовать..." – пробормотал губернатор, активно моргая, чтобы увлажнить линзы.
На секретном лифте (наследие сталинской эпохи), выход из которого вёл в длинный потайной коридор, выводивший в торговый центр, Губернатор спустился вниз со своего шестого этажа резиденции, и пройдя привычный путь, оказался среди спешащих по своим делам людей. Толпа вынесла его на проспект Бабангиды и он зашёл за газетный киоск, дабы поправить львиную гриву и проверить, хорошо ли приклеилась борода. Ещё пара минут и поэт Фёдор Бенескриптов будет готов действовать.
Рядом моментально очутился серьёзный мальчик лет десяти в чёрном синтетическом костюме, белой рубашке с галстуком и, достав жестяной вистл, стал наигрывать ирландскую мелодию. Играл он вдохновенно, без передувов, уверенно держал темп, но Губернатор не впечатлился.
- Жене своей подуди, - сердито осадил он юного музыканта, продолжая заправлять майку в чёрные джинсы.
- У меня нет жены, только мачеха, - печально пожал плечами мальчик.
- Будет когда-нибудь, - то ли утешил, то ли напугал Губернатор.
Тогда мальчик спрятал вистл в портфель и, одновременно доставая маленькую обувную коробку с надписью: «Подайте юному таланту» возгласил:
- Александр Блок, стихотворение «Двойник»! «Однажды в октябрьском тумане я брел, вспоминая напев» …
- Погоди, - остановил его Губернатор и достал купюру из бумажника. – Из Бенескриптова нам что-нибудь!
- Конечно, – легко согласился мальчик и тут же, не отрывая глаз от денег начал уверенно декламировать:
- Какой судьбой, каким залётным ветром, или это только снится…
- Молодец, продолжай, - удовлетворенно сказал Губернатор и, не дослушав, сунул купюру в коробку. Потом развернулся, подхватил сумку с книгами и исчез в толпе.
***
2. Духовный диабет
«Это больше не была фрау Р.,
а скорее злая, коварная ведьма
в раскрашенной маске»
А. Хоффман
- Так вот, мощное действие диэтиламида как раз и обусловлено тем, что он попадает в дополнительный карман протеина, фиксируется белковой петлёй и – опа! – он уже участник нейромедиации; и - не метаболизируется быстро, как любое инородное вещество! Теперь ясно?
Профессор Вергильский сыпал научными терминами, рисовал схемы на бумаге, жестикулировал, снимал и одевал очки. Волнение его было не случайно: он стоял в шаге от великого научного открытия.
- Я вообще ничего не понял, - честно признался Губернатор.
Он нажал кнопку селектора и отдал распоряжение секретарше:
– Римма Яновна, принесите нам кофе и, пожалуй, арманьяку, того, что вчера открывали, да, семьдесят третьего года… И бокалы - соответствующие!
- Благодаря Хоффману ЛСД изучен очень хорошо. Но тут, поверьте, совсем другое, это прорыв! – Не унимался Вергильский. – Они молились! Они, как утверждает наш отец Максим, пребывали в духе! Да и я сам испытал такое небесное чувство!
Губернатор был не силён в науках. Их, губернаторов, питает нечто другое. Купленный в девяностые диплом менеджера и присуждённая местным университетом степень почётного доктора наук по совокупности заслуг, были нужны, скорее, для статуса, не более того. Но звериным чутьём профессионального политика он почувствовал, что этот фриковатый профессор и вправду пришёл с важной новостью.
- Ладно, разберём по пунктам. В рамках губернаторского гранта вы, Альберт Богданович, проводили исследования по синтезу новых перспективных лекарств. А причём тут ЛСД? Я наркоту не финансирую!
- Никаких запрещённых веществ, поверьте! – замахал руками Вергильский. –На примере диэтиламида я показываю, как медиатор может воздействовать на допаминэргические белки, те самые, которые называют рецепторами удовольствия! Также и серотонин, он сходен по своему действию с допамином. Но! Рецепторы серотонина давно обнаружены в клапанах сердца. Зачем они там, почему, как их активировать, никто до этого времени не знал, а мы близки к разгадке.
- И всё получилось случайно, так?
- Именно, - потёр руки профессор.
- Кошка, говорите?
Губернатор внимательно смотрел как Римма Яновна, обладавшая удивительной грацией при гренадёрском росте, обширном бюсте и солидном весе, движется с подносом к низкому столику, плавно обходит его и, балансируя, словно гимнастка на бревне, расставляет посуду. Ни бутылка, ни бокалы, ни чашки с кофе, ни ложки с сахарницей, ни разу не звякнули и не стукнули. Как она это делает? Такое зрелище не может надоесть. Вергильский тем временем протирал запотевшие очки засаленным галстуком, от чего они чище не становились.
- И что кошка? – переспросил Губернатор, разливая арманьяк.
- Мы синтезировали семь вариантов нового исходного лекарственного вещества. Они стояли на лабораторном столе в пробирках, а вокруг - банки, склянки со всякой химией. Я, как учёный старой школы, всё испытываю на себе. Вечером, когда все разошлись, в своей лаборатории, я принял вещество номер три в дозировке полтора микрограмма на килограмм массы тела, запил чистой водой в объеме ста миллилитров, подключил к себе датчики ЭКГ, энцефалограф, допплер-сканер, анализатор выдыхаемого воздуха…
- Короче, - нетерпеливо оборвал Губернатор, у которого от необходимости вникать в смысл научных технологий появилось неодолимое желание выпить.
- Да, кошка наша институтская, Ванга, она всегда тут трётся, чувствует лабораторных мышей, приходит их проведать… А Вангой её прозвали, потому что она погоду предсказывает, а так её Залипошей кличат… Ну…
Вергильский одним глотком выпил драгоценный арманьяк и даже занюхал галстуком. Губернатор поморщился от этого зрелища и вдохнул тончайшие пары, улавливая чернильно-ореховую симфонию запахов.
- Сижу я весь в проводах и датчиках, - торопливо продолжал профессор, - а Ванга запрыгнула на лабораторный стол и пошла по нему, красиво так, грациозно. Потёрлась об одну пробирку, бац, та упала, разбилась; повернулась – бац, вторая, третья; легла, перевернулась – бац-бац, потом банку с активатором синтеза опрокинула и на окно сиганула. А я смотрю на это с ужасом, но привязан в буквальном смысле слова к лабораторному креслу! На столе всё зашипело, реакция пошла. Я датчики снял, так расстроился, что ничего убирать не стал… П-пошёл в «Простые люди», ну, на углу, забегаловка… Двести пятьдесят принял, вроде отпустило.
- А мыши?
- Русик, лаборант наш, утром пришёл, со стола всё собрал в коробку, он аккуратный, ничего не выкидывает, ну, и мышам насыпал немного… в моё отсутствие. Он всегда так делает, думает, я не знаю. Молодой учёный, пытливый ум! А мыши эти, все как есть преисполнились благодати и пошли с молитвой и поклонами вокруг клетки. Мы потом сканером их просветили и поняли, что новое вещество как раз на тех самых рецепторах, что на клапанах сердца находятся, оседает. И воздействует необычным образом!
- А как вы поняли, что это благодать? – Не сдавался губернатор.
- У нас всё на видео фиксируется. Тот же Русик, он в церкви прислуживает по праздникам, предположил, что упорядоченное движение мышей подозрительно напоминает крестный ход. И он же отца Максима позвал для консультации. Тот посмотрел запись и согласился. Похоже, говорит: идут противусолонь, останавливаются четыре раза, на каждой стороне света, кланяются. Я сразу, как учёный старой школы, провёл эксперимент на себе. Постепенно увеличивал дозу, чтобы понять, как это новое вещество дозировать. И вот, где-то на половине миллиграмма на килограмм… Клик, меня как переключило. И по сердцу будто елей – святая теплота. Разум успокоился, перестал метаться, носиться по стихиям, и узрел я духовными очами мир весь как есть, целиком, в его божественной гармонии! И великие премудрости открылись мне в тот час, только вот не запомнились… Ровно через сорок минут всё прошло, а потрясение осталось. Только словами это не передать, одни, знаете, восторги!
- Так, - Губернатор задумался, даже бокал с арманьяком поставил. – Кто ещё принимал вещество?
- Никто! Я сразу сюда!
- Кто ещё, спрашиваю? – Понизив голос до глухого рыка, повторил Губернатор.
- Разве отец Максим, он вызвался, для науки…
- И что?
- Вот отчёт, - дрожащими руками Вергильский достал из потрёпанной папки исписанный карандашом тетрадный листок. – «На небе был или на земле, не знаю. Но только перестала меня мучать боль в спине, головокружение и всегдашняя отрыжка. И увидел я духовным взором супругу мою, Марию Фёдоровну, и деток всех: Пашку-озорника, Леночку, Тишу, Колюню, даже Лёшеньку, в младенчестве умершего, всех с ликами светлыми, а за ними - прихожане мои соборно. И они улыбались мне, купно кланялись и благодарили: «Спасибо, батюшка, за любовь, за науку, за всё хорошее», а я всё более умилялся сердцем и просил для них милости у Бога».
Губернатор долго смотрел куда-то в стену и, наконец, произнёс:
- Новое вещество будет у меня в сейфе пока что храниться. Так безопаснее.
- Но… как же эксперименты? Мы в самом начале пути! - растерялся Вергильский. – Состав его не известен, формулу никто не знает, всё получилось рандомным образом!
- Никаких «но», - стальным голосом сказал Губернатор, посмотрев колючими глазами в очки профессору, и тот молча опустил взгляд. – А что до экспериментов, давай, сыпь дозу! Готов послужить науке!
Вергильский с благоговением достал из портфеля стеклянную банку, отмерил серых хлопьев специальной ложкой и высыпал прямо в кофе Губернатору. Тот, недолго думая, сказал: «Поехали!» и выпил эликсир одним глотком.
Подождав несколько минут, профессор достал из бездонного портфеля карманный сканер, способный улавливать радиомаркёры, прикреплённые к действующему веществу, и поводил им около сердца Губернатора, потом вдоль головы, рук и ног.
- Ничего не понимаю, - удивлённо вскинул брови Вергильский, хотел повторить сканирование, но не смог, поскольку лицо Губернатора в буквальном смысле вытянулось, резко побледнело, глаза, округлились и, напротив, покраснели, являя контраст с кожей, а из его полуоткрытого рта, словно из пещеры циклопа, вырвался протяжный стон ужаса.
Услышав странный звук, в комнату отдыха заглянула Римма Яновна, озабоченно посмотрела на шефа, перевела взгляд на растерянного учёного со сканером в руке и с леденящим душу гневом выкрикнула:
- Что это вы ему намешали? Совсем с ума спятили?
Тем временем шеф сползал с кожаного дивана на ковёр, судорожно расстёгивая ворот рубашки. Пуговицы разлетались во все стороны. Ему казалось, что в вонючую пещеру, наполненную летучими мышами, вошла сама её хозяйка – горбатая старуха, одетая в мешок, вместо платья, и закаркала вороньим голосом, увидев добычу. Сидящий рядом астролог в засаленном халате с тусклыми звёздами держал в руке хрустальный шар, блеск которого парализовал волю каждого, кто не носил специальный заговоренный амулет.
Губернатор, заслоняясь рукой от кошмара, прополз на четвереньках в санузел и заперся там на все замки. Чрез сорок минут всё закончилось.
- Что это было, учёный? – Еле разлепляя губы, просипел Губернатор, выйдя из туалета и рухнув на диван.
- Прямо как диабет. Непредвиденная реакция! - Бормотал Вергильский. – При сахарном диабете второго типа такое бывает: инсулина в организме много, но рецепторы тканей к нему не чувствительны! И здесь такая же картина. Рецепторы клапанов сердца оказались абсолютно интактны, а вещество хаотически распределилось по всему организму! Боюсь делать какие-либо выводы… Надо продолжать исследования…
- Уйди, а зелье оставь, - слабым голосом проговорил Губернатор. Римма Яновна села рядом и промокала салфеткой с его лба крупные капли ледяного пота. Профессор посмотрел на банку с удивительным, не исследованным веществом, за открытие которого светила Нобелевская, дрожащими руками собрал свои очки, бумаги, приборы и ретировался.
На следующий день, сразу после большой планёрки Губернатор принимал Епископа. Тот носился с идеей реконструкции комплекса исторических зданий под епархиальное управление и пытался задействовать все возможные источники финансирования.
В принесённую Епископу Риммой Яновной чашку капучино Губернатор безжалостной рукой незаметно насыпал чудесных профессорских хлопьев и внимательно наблюдал за реакцией архиерея.
- Ух, ну и кофе, я прям взбодрился! Благодать! – Крякнул Епископ и погладил бороду.
- Что? А конкретно? – заинтересовался Губернатор.
- Да я же говорю, фонд создаём. От епархии будет отец Леонид, от вас тоже верный человек нужен. Все деньги только через этот фонд пойдут, не без нашей личной пользы, конечно! Проект реконструкции уже готов…
- Да я про благодать, - заёрзал в досаде Губернатор.
- А, это? Фигура речи! – Архиерей в недоумении посмотрел на собеседника и продолжил подробно излагать устройство нового фонда.
Проводив гостя, губернатор попросил Римму Яновну принести ему том подарочной «Духовной энциклопедии», изданной Епископом в прошлом году на толстой финской бумаге, нашёл в нём слово «благодать» и несколько раз перечитал статью.
Поздним вечером, когда стопки деловых бумаг были подписаны, все сотрудники и посетители разошлись, Губернатор выглянул в приёмную, в которой стараниями бессменной секретарши царил идеальный минималистический порядок и, не поднимая глаз произнёс:
- Римма Яновна, принесите в комнату отдыха две чашки кофе.
Мощная и грациозная, как антилопа гну, секретарша вошла с маленьким подносом к Губернатору и спросила:
- Вы кого-то ждёте?
- Нет, - ответил тот. – Сядь, Римма, выпей со мной кофе. Мы уже столько лет вместе, я тебя чаще, чем жену вижу! Чтобы я без тебя делал, ангел ты мой хранитель?
Поднос дрогнул в руках секретарши и кофе, выплеснувшись, растёкся по чашкам.
- Я всё исправлю, - изменившись в лице, сказала Римма Яновна.
Пока она ходила за салфетками, Губернатор успел достать из сейфа коробку с хлопьями Вергильского и насыпать их в одну из чашек, а сам с равнодушным видом взял вторую чашку и стал добавлять туда сахар и сливки.
Римма Яновна села на диван поодаль от Губернатора, молча выпила свой кофе и спросила:
- Я пойду?
- Спасибо тебе, - улыбнулся шеф и замер на минуту после её ухода.
Из приёмной раздался звон подноса и глухой удар падающего на пол тела.
Благодать вновь проявила себя неожиданно странным образом. Римма Яновна лежала возле своего стола на ковре и крепко спала, негромко, но весьма музыкально всхрапывая. Она уютно положила руку под голову, её полные бёдра оголились, а чёрные лаковые туфли сползли с ног.
Губернатор снял свой пиджак и накрыл секретаршу. Вернувшись к себе, он взял банку с чудесным веществом и, помедлив лишь секунду, высыпал её содержимое в рукомойник. Теперь великое открытие, достойное Нобелевской премии, лежало горкой сероватых хлопьев в мраморной раковине.
- Да пошло оно всё, - прошептал губернатор и открыл воду.
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 19.05.2024, 15:14 | Сообщение # 2820 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| ***
3. Почта духов
«Конечно, — сказал мне некто, — если ты
обещаешься мне усердно служить, то увидишь,
что колдуны и черти не столь вероломны,
как о них думают»
И. А. Крылов
Раньше было по-другому. До эпохи интернета и всяких гаджетов спириты вызывали потусторонних сущностей способом архаичным, громоздким и не всегда эффективным: путём столоверчения. В результате этой процедуры, требующей тонкой настройки оборудования, сложной калибровки деталей и всё равно дававшей многочисленные сбои, мог явиться кто угодно, потому последствия сего действа бывали не предсказуемы и даже плачевны для столовертящего. Из-за этого медиумизм был признан занятием опасным, наподобие спелеологии или катания на большеколёсном неуклюжем велосипеде Старли.
Теперь же всё не так, слава науке! Изрядно потрёпанный круглый стол был безжалостно снесён на помойку небритыми рабочими в синих комбинезонах и вот уже полтора года Губернатор пользовался современным смартфоном, с установленным на нём приложением «Почта духов», скачанным за 12 $ со специального портала для людей высокого положения. Пароль от этого специфического софта вручался через вполне осязаемого курьера лично, что редкость в наше время. От кого приходил пароль, спрашивать было не принято. Вот Губернатор и не спрашивал, предпочитая делать то, что положено, что делали до него его предшественники. Да, собственно, и не у кого было поинтересоваться, кто обслуживает всю эту систему консультантов, советников и инструкторов, являющихся из ниоткуда и исчезающих в никуда.
Губернатор сидел в обширном кресле в задних комнатах своего рабочего кабинета, без пиджака, распустив галстук цвета «лосось» с камуфляжным рисунком, как предписывала последняя мода. Рядом, на столике стоял полулитровый австрийский бокал с небольшим количеством белого крымского вина, входящего в рацион каждого человека, заботящегося о своём душевном здоровье. Губернатор уныло смотрел на соломенно-жёлтую жидкость, ощущая во рту кисло-металлический вкус. Вино Губернатор не любил, а виски в Крыму не делали.
Лежащий наособицу смартфон крякнул селезнем, напоминая, что через минуту – сеанс столоверчения. Дух, обычно являвшийся Губернатору, был вполне адекватен и сносен. Он не прессовал без повода, не пугал, не издевался зазря, что не редко наблюдалось в соседнем регионе, но всегда деловито и чётко излагал программу на неделю. Задания были разные, порой странные, некоторые были нелепы и абсурдны, но Губернатор уже давно не задавался вопросами, как всё устроено, чем обусловлено и куда движется, поскольку ответы ему знать было не по чину, а самому догадываться - не с руки, можно и вконец запутаться. Рассказать двусмысленный, да что там – скабрезный, анекдот на коллегии образования, вызвав прилив крови к голове у добропорядочных учительниц? Пожалуйста! Поведать о минипее у Булгакова на строительном совещании, вызвав оторопь у работников мастерка и рубанка? Легко! Дать надбавку пенсионерам одновременно урезав выплаты многодетным семьям во время праздничной речи ко дню мелиоратора? Как прикажете! Вот и вам теперь кажется, что все эти действия не имеют ни связи, ни логики, а всё потому, что человек, в силу ограниченности собственного опыта, не может постичь масштабного исторического замысла духовных сущностей, курирующих весь процесс. «Блаженна жизнь, пока живёшь без дум», сказал некто древний. Вот Губернатор и не ломал голову, предпочитая послушание.
Смартфон засветился, и на нём запустилось приложение «Почта духов». Хозяин кабинета потыкал в экран пальцем, набирая пароль, и переложил подготовленный заранее блокнот для заметок с дивана на стол. Программа завертела виртуальный стол и поверх картинки появилась надпись: «Контакт установлен».
Целую минуту ничего не происходило, что было весьма необычно. Демон Елизар, куратор Губернатора, всегда появлялся сразу, и немедленно называл кодовое слово, требуя отзыва.
- Рим! – хрипло говорил дух.
- Третий! – отзывался спирит. Сеанс начинался.
Но сегодня, повторюсь, всё было не так. В растерянности Губернатор потянулся к смартфону, дабы потрясти его, чтобы исправить сбой. Но в этот миг в санузле раздался звон разбитого стекла, и кто-то закашлял. Привстав, растерянный духовидец, уставился на медленно открывающуюся дверь туалета. Из-за неё появился полупрозрачный дух в облике старого человека с вытянутым лицом, в парике, красном жюстокоре эпохи рококо, белых кюлотах и чёрных туфлях с пряжками.
- Вы… кто? – заикаясь, поинтересовался Губернатор.
- Милстивдарь, перед вами - я, то есть, Старик Державин, - широко улыбнулся непрошеный гость, с любопытством озираясь по сторонам.
- А! – Начал догадываться Губернатор. – Так вы за Демона Елизара?
- За или против, но я тут, - загадочно ответил Старик Державин.
- А где мой куратор? Занят?
- Дела особой важности! – Гость покрутил пальцем в воздухе. Его старческий голос дребезжал, как стекло на ветру, полупрозрачный его силуэт становился всё чётче, превращаясь постепенно в материальную субстанцию.
Губернатор посмотрел на смартфон, пожал плечами и сел за стол.
- Я готов, диктуйте, - сказал он.
- Что? – Гость уставился на блокнот, а потом заходил взад-вперёд, не замечая стульев, ваз и статуэток. Вазы покачивались, но не падали.
- Хорошо, пиши! – он, наконец, остановился, наткнувшись на подставку с ажурной кочергой, и та с грохотом упала на паркет. В комнату заглянул помощник, огляделся, но, не увидев никого, кроме шефа, застывшего над блокнотом, удалился.
- Так вот, - Старик Державин поднял палец вверх. – Диктую. «Всех Аспазия милее, чёрными огней очами, грудью пышною своею она чувствует, вздыхает…»
- Аспазия? Через «а»? – Губернатор поднял глаза в недоумении. – Это как понимать?
- Буквально!
- Можно подробнее?
Старик Державин переместился на диван, стоящий напротив и, взяв в руки бокал, опустил туда свой длинный гладкий нос:
– Трава, сенокос, какие-то утки, куры, зелёное яблоко… Что за мерзость?
- Крымское, - смутился хозяин кабинета.
- Врёшь, князь Потёмкин делает великолепный кларет! – загудел Старик Державин и смахнул бокал со стола. Драгоценное австрийское стекло звякнуло о стену, разлетевшись брызгами осколков. Губернатор вздохнул и вновь попросил:
- Поконкретнее, если можно!
Гость вновь поднял палец с полированным ногтем вверх и с выражением продекламировал:
- Если б милые девицы так могли летать, как птицы, и садились на сучках, я желал бы…
- Это как понимать? В сауну, что ли? - Губернатор сжался от предположения. – Вроде не девяностые годы на дворе… Ценности, семья, скрепы…Уж лучше Ницше процитировать на съезде байкеров, как прошлый раз.
- Это так-то ты считываешь сигналы? - Внезапно возмутившись, загремел дух, примеряясь, чего бы ещё разбить. Это так ты дешифруешь намёки? А если мобилизация? Ницше-хреницше!
Но нанести дополнительный ущерб кабинету гостю не удалось, поскольку прямо перед ним поверх стола возник ещё один полупрозрачный дух, и, постепенно густея, озадаченно уставился на Старика Державина.
- Вон! Я – Демон Елизар! – Отчётливо проговорил новый дух и, обернувшись на Губернатора спросил:
- Что он тут наплёл?
- Да ничего особенного, - с облегчением выдохнул незадачливый медиум, понимая, что баня с девицами отменяется.
- Ещё минута и звоню в Духнадзор! – Рявкнул Демон Елизар в лицо носатому гостю в парике, показывая пальцем почему-то на телефон, лежащий на столе.
- Ухожу, ухожу, - поднял ладони Старик Державин, исчезая. – Везде коррупция!
Демон Елизар опустился на диван. Вид у него был весьма потрёпанный. Роскошные чёрные волосы свалялись, из них торчала солома. Белый вязаный джемпер был порван в нескольких местах и заляпан то ли чернилами, то ли кровью.
- Что это с вами? – поинтересовался Губернатор.
- А, это… старый спор ортодоксов с анентимодоксами, - махнул рукой Демон Елизар. – Вероломное нападение Доктора Сельдерея, бились на топорах и мотыгах три дня и три ночи без сна и ланча, потому и опоздал. Да ладно, хватит об этом. Одно запомни, но не записывай. Про коррупцию этот старый хрен в нафталинном парике всё наврал. Нашим гиросом законно выигран тендер по вашей губернии, представленная программа самая патриотичная, цена почти дефолтная, работу сдаём в срок, нареканий не имеем. Они пусть на себя посмотрят! Канцлеру такую туфту подсунули, вся Европа уже стонет! А вот ты в следующий раз не забывай кодовое слово спрашивать.
Гость замолчал, размышляя о чём-то своём.
Пользуясь паузой, Губернатор встал и подошёл к окну. На противоположном конце площади, на балконе областной думы, прямо на перилах сидел Старик Державин и болтал ногами, корча в пространство рожицы.
- Ну, к делу! – наконец произнёс Демон Елизар.
- Иду, - глухо отозвался Губернатор, а сам не без удовлетворения подумал: «Значит, и у них там всё как у нас».
***
4. Горгулья
«Странно, почему всех пропавших
в Италии детей зовут Джина?
Г. Мортон
Супруга не раз говорила Губернатору, что в Милане делать совершенно нечего. Нелепый, перерастянутый как старый свитер со множеством зацепок и свисающими до колен нитками город, был, по её мнению, уныл, скучен и сер. А бутики, заполнившие центральную его часть слишком миниатюрны, пафосны и однообразны. Сама она предпочитала одеваться в Галери Лафайет в том числе и потому, что страдала клаустрофобией и не выносила тесных лавчонок, выставляющих на показ одну сумку и три-четыре платья, как сельская труженица золотые зубы.
Тем не менее, семинар по экологии городской среды проходил именно в столице Ломбардии, и Губернатор в сопровождении свиты из трёх человек (одного заместителя, молодого наглого помощника из скороспелых карьеристов и владельца мусороперерабатывающего завода, негласно финансирующего все неформальные предприятия сверх программы семинара), уже второй день изучал центр Милана. С хорошим спонсором, как говорят в народе, и в Милане не скучно. Тем более, что главным увлечением губернатора, не разделенным ни женой, ни сыном, была архитектура в независимости от стилей и направлений, что могло отражать как недюжинный ум и широту души, так и свидетельствовать о невнятности предпочтений и неупорядоченности душевной жизни человека.
Издалека Дуомо казался сложенным из белых спичек, а изнутри – из горелых. Губернатор мастерил такие спичечные домики в школьные годы, искусно выстраивая башенки, балконы, добиваясь сложного рельефа фасада. Лучшее его творение – крепость о семи башнях сгорела в войне с младшим братом, ныне владельцем нескольких предприятий по вывозу мусора, а маленькая избушка на курьих ножках до сих пор хранилась у матери среди памятных вещей.
Готическая громада корабля Дуомо вырастала из булыжника мостовой словно мраморные грибы из волшебного мицелия, пронизывающего землю под площадью. Надменные, не знающие настоящей зимы голуби перелетали плотными стаями от одной группы туристов к другой шурша крыльями, как лодка о камыши. Белые, голубые, сиреневые волны людей переливались, ударяясь в каменный водопад собора, отражались от серого грота галереи Виктора Эммануила, просачивались в её арочное отверстие и вытекали обратно.
Губернатор со своими спутниками остановился прямо напротив фасада собора и поднял голову, озирая грозные игольчатые шпили. Из всей группы архитектура интересовала только его. Владелец мусорного бизнеса с интересом рассматривал группу японских школьниц, заместитель с тоской взирал на призывно открытые двери кафе в глубине площади, а помощник, не отрываясь, пялился в смартфон.
- О, даже сюда дотянулась лохматые безжалостные лапы кризиса… Они горгулий продают! – Присвистнул помощник, от чего стая голубей, обосновавшаяся около их ног, взвилась в воздух и, хаотически перемещаясь, удалилась в сторону памятника королю Виктору.
- Как так? – поразился губернатор.
- Да просто. Выставили этих тварей на аукцион, деньги пойдут на содержание здания. Сто тысяч евро за штуку. За голову.
- И натурально спилят? – Губернатор осознал реальную возможность такого вандализма и представил себе дом какого-нибудь сингапурского или подмосковного олигарха, по фасаду которого растянулась цепочка осиротевших миланских чудищ, замерших в безмолвном ностальгическом вопле.
- Э, нет, – вчитавшись в новость, уточнил помощник. – Им спонсоров ищут, наподобие тигров из зоопарка. А под фигурой табличку с именем повесят. Давайте нашему мусорщику предложим? Хорошее вложение, точно. Например, вон та страхолюдина, нос картошкой, рот, как у акулы, прямо портретное сходство!
Мусорщик подобострастно заулыбался.
- Мысль! – изрёк немногословный заместитель. Он был из силовиков.
- Идите, пива выпейте, - отмахнулся от своих сопровождающих губернатор, - а я площадь обойду пару раз. Встречаемся в «Синьорине» за собором.
Компания радостно засеменила в сторону кафе с холодным пивом и ледяным джелато, а шеф, постояв с минуту у входа, повернул налево и пошёл вокруг Дуомо. Зашумел ветер, срывая каменную пену с поверхности мостовой, заскрипели мраморные мачты, захлопали просоленные полотна парусов, вместо голубей над головой пронеслись наглые чайки. Торчащие наружу шпангоуты судна, плывущего через высокие волны городских кафе, музеев, административных зданий и магазинов победительно раздвигали препятствия, вынося собор из городской гавани в открытое море истории под крепкой рукой кормчего.
Губернатор раскинул руки и немного постоял с запрокинутой головой, ловя свежий бриз. Потом не спеша, шаг за шагом отмеряя время, он прошёл вдоль северной стены и через несколько десятков шагов вздрогнул, услышав странный звук.
Не громкий вой, прерываемый булькающими рыданиями, раздавался, казалось, из самих земных недр. Губернатор, не верящий ни в какую мистику, внимательно осмотрелся. Вокруг, как ни странно, не было ни одного человека. А на самом юго-западном углу собора, на уровне коленей взрослого человека, зияло тёмной промоиной круглое застеклённое окно. Звуки доносились именно оттуда. Под влиянием неукротимого острого любопытства он опустился сначала на одно колено, потом на другое и заглянул в окно, затеняя ладонями лицо.
За стеклом, скрываемая лишь тонкой завесой водопада времени, обнаружилась страшная каменная морда с выпученными зеницами и полуоткрытой хищной пастью.
- У-у, - гнусаво завыло жуткое создание, и, увидев лицо ошеломлённого человека, выкатило и без того круглые глаза. – Это ещё кто тут?
Горгулья была по-своему обаятельна. Массивный широкий нос, большие и грустные глаза с мраморной поволокой, сходящиеся к переносице толстые валики надбровных дуг, слегка оттопыренные, почти человеческие уши – всё это складывалось в облик довольно цельный. Чудище из застеколья имело вид потрёпанный, усталый, даже семейный.
- Спилили-таки, - догадался Губернатор.
То, что статуя двигалась и разговаривала по-русски, в этот момент ни мало его не смущало, поскольку его разум потрясла сама возможность такой циничной расправы над древним хтоническим чудищем, несколько веков не за страх, а за совесть выполнявшим пусть столь неблагодарную, но очень нужную работу. Да и не каждый сможет вызывать страх и отвращение у многих поколений миланцев и гостей города. Тут одной внешности недостаточно, здесь нужен внутренний огонь, надрыв и постоянное напряжение.
- И куда они вас? – вежливо спросил Губернатор опешившую горгулью.
- На восток куда-то, - сказала та уныло.
- Как знал!
– Зови меня на «ты», - беззастенчиво предложило изваяние продолжило жаловаться. - Да не в музей везут, а в какой-то особняк. Как это случилось, не объяснимо! У нас до последнего никто не верил. Но деньги, будь они неладны, решают, аукцион закрывается сегодня в 21-00. Местные активисты пытались собрать сто тысяч и один цент, чтобы перекупить лот, но набрали пятую часть суммы…
Они немного помолчали, думая каждый о своём.
- А вы… ты… какого пола? В смысле, мальчик или девочка? – Преодолевая неловкость любопытством, наконец, спросил губернатор.
Горгулья выпучила круглые глаза и с удивлением уставилась через стекло на стоящего на коленях мужчину. Потом, немного разгладив пергаментные морщины вокруг широких ноздрей с достоинством произнесла:
- Вообще-то я - Джина.
И едва заметно улыбнулась. Одними ноздрями. В этот момент она стала похожа то ли на фотографию Раневской, то ли на портрет Лоренцо Медичи.
- Не бойся, Джина, что-нибудь придумаем! – Попытался утешить её Губернатор, но горгулья, похоже, уже не верила в счастливый исход.
Зашлёпали подошвы по мостовой и компания спутников Губернатора, смеясь и жестикулируя, вырулила из-за угла в поисках своего начальника.
Им открылась необычное зрелище. Губернатор стоял на коленях перед тусклым круглым окном, ведущим, видимо, в подвал собора и пристально вглядывался в него, что-то невнятно бормоча.
- Шеф, - застрекотал помощник, - мы потому-то Вас любим и ценим, что Вы способны проникнуть в самую заветную щёлку, раскопать подлинную суть любого дела и вытащить все наружу! Да вы просто будущий губернатор!
Последнее утверждение было шуткой, ходившей в узком кругу будущего главы области ещё с тех пор, как он возглавлял маленький район и дальновидно формировал команду по всем законам пиара.
- Я уже губернатор, - невесело произнёс шеф стандартный отзыв и заглянул в окошко, чтобы попрощаться с Горгульей.
В пыльном стекле он увидел отражение лица усталого наполовину седого мужчины с массивным носом и тонкими бледными губами. Его контуры дрожали вместе со стеклом, отзываясь на порывы ветра. Отражение кивнуло ему и исчезло в тёмной глубине бесконечных подвалов Дуомо.
Встав, губернатор не спеша отряхнул колени, и пристально посмотрел на мусорного магната. Тот, большой и рыхлый, раздобревший от пива, утирал лоб бумажными платками, бросая их прямо себе под ноги. Бумажки напоминали белых голубей, рассевшихся у ног туриста в ожидании крошек.
Губернатор взял мусорщика за пахнущий пивом галстук и слегка притянул к себе. Серьёзно, без толики иронии он проговорил, наблюдая, как раздуваются широкие ноздри и выпучиваются круглые глаза собеседника:
- Непредвиденные расходы. Сто тысяч евро... И один евроцент.
Порыв ветра закрутил стаю голубей вокруг бронзового королевского коня, и губернатор гордо и твёрдо сказал вполголоса:
- Держись, Джина! Мы своих в беде не бросаем!
***
5. Овечий холм
«– О Владыка, прошу,
пошли кого-нибудь
другого!»
Исход 4:13
Пятница оказалась даже тяжелее понедельника.
Идея Губернатора сделать свой регион центром овцеводства медленно проваливалась в топкое болото инертности, кадрового голода и других неназываемых, но хорошо осязаемых рисков. Строители на совещании жаловались на бюрократические препоны, бестолковых гастарбайтеров, грабительские проценты банков, подорожание древесины и металла, нехватку средств и, казалось, тихо саботировали проект. В какой-то миг их разрозненные жалобы слились в его голове в блеяние овец, переходящих широкую дорогу. И что прикажете делать? Ведь если у твоего региона низкий рейтинг инвестиционной привлекательности, то понятно почему капитал не стремится вкладываться в местные проекты. Но, а если нет вливаний, то как поднять этот пресловутый рейтинг привлекательности? Прямо как дилемма барышни, размышляющей, как честь соблюсти и капиталец приобрести…
Расстроенный Губернатор только собрался выпить кофе после совещания, как заглянул Помощник, и напомнил, что в приёмной уже ждёт проситель, которого шеф лично под телекамеры пригласил на это самое время, обещая решить все проблемы.
Пожилой мужчина с серой пергаментной кожей лица, но тщательно выбритый, дрожащим голосом изложил простую историю. Он одиноко живёт в маленьком посёлке, а его вдовая соседка, сорок четыре года отработавшая на почте, страдает диабетом, гипертонией, мучается ногами и головными болями. Вся её скудная пенсия уходит на квартплату и лекарства. Обращалась она в соцзащиту, но малоимущей признана не была. Обращалась она в поликлинику за инвалидностью, ей отказали. Проситель, испытывая к ней жалость, взялся помогать ей продуктами, но у него денег на двоих не хватает. Нельзя ли помочь больной женщине, хоть единовременно, справлялся проситель.
- А дети что, выучились, наверное, и уехали? А мать - помирай? – Грозно нахмурившись спросил его Губернатор.
- Был у неё сын, автослесарь, да спился и умер два года как, - пожал плечами серый мужчина.
Губернатор молча достал бумажник, вынул все купюры, которые там были и сунул в нагрудный карман пиджака посетителя.
- Не волнуйтесь, с соцзащитой разберемся, - заверил он.
- Вот гоблины, - тихо выругался Губернатор, едва ошарашенный проситель вышел из кабинета.
- Кто? – уточнил Помощник.
- Мы! – рявкнул шеф и в нервном возбуждении заходил по кабинету. – Собирайся.
- Опять, – обречённо вздохнул Помощник. – В понедельник же ездили! А сегодня ливень обещали.
- Надо ехать, надо… Возьми себе снотворного, или, вон, коньяка. Планшет захвати, в чате посидишь.
- Там сигнала нет! Да и не пью я…
- Вот в этом-то и есть главная проблема вашего поколения: не пьёте, а сигнал ловите. Ну, в стрелялку поиграешь, английский поучишь. Давай, живее.
Через сорок минут неприметный чёрный фургон с Губернатором, Помощником и доверенным водителем уже выезжал из города. Через пятьдесят километров свернули с трассы под указатель Екатерининского заказника. Дождь был уже близко, порывы ветра ощутимо колебали автомобиль.
Въехали в Моисеевку. Некогда цветущее советское село, в котором работали школа, клуб с танцами, кинотеатр, шесть магазинов и собственный узел связи, поражало открывшейся взору картиной упадка и запустения. Ряды бетонных коровников и овчарен на окраине села зияли чёрными проёмами окон, по их замшелым шиферным крышам бродили стаи ворон, ветер гнул жалкие клёны, выросшие прямо на кровле. Губернатор опять вспомнил, как когда-то в детстве, он помогал отчиму, колхозному зоотехнику, в его трудах. От соседнего хутора Отарного, где он жил с матерью, до Моисеевки всего-то два километра по лесной тропинке через заказник. Вот только хутора уже никакого нет лет десять…
Губернатор, в который уже раз мрачным взором, оглядывавший эту картину, так и не смог найти для себя оправдания увиденному. Он смежил набрякшие веки и его губы беззвучно задвигались, обозначая слова скорби, недоумения и протеста. Его помощник с любопытством тыкал пальцем в планшет и хихикал.
Внезапно где-то высоко в небесах нерасторопные ангелы уронили старое корыто на небесную твердь и, громыхнув на всю вселенную, ржавая посудина перевернулась, извергая на землю потоки холодных струй.
Показав пропуск на посту, водитель свернул в Екатерининский заказник и поехал через лес в самый его центр, где находился заповедный Овечий холм. У его подножья автомобиль остановился.
- Может в машине останетесь? – С нотами внезапного сочувствия в голосе спросил Помощник, хотя, в целом, на причуды шефа ему было наплевать.
Губернатор не ответил, решительно снял с запястья синий Патек, надел поверх костюма брезентовый комбинезон камуфляжной расцветки, натянул непромокаемые чехлы прямо на лаковые ботинки, взял в руки палки для скандинавской ходьбы с копьевидными наконечниками и вышел в дождь. Оставшийся путь к цели, около двухсот метров, предстояло преодолеть через непогоду.
До вершины холма он поднимался по скользкой глинистой тропинке, размытой потоками воды. Приходилось хвататься за тонкие стволы берёзок, глубоко и крепко вонзать острые концы палок в размокший грунт, и, несмотря на все старания, путник трижды упал, оскальзываясь на мыльной глине. Словно не пуская упрямого человека к вершине, стихия безжалостно хлестала его по гладковыбритым щекам холодными струями, шатала порывами ветра, грозила раскатами грома. И только за сорок шагов до цели, разгневанные воздушные ангелы, будто смирившись с непреклонной волей человека, успокоилась.
На вершине была довольно просторная площадка, редко поросшая терновыми кустами. Дождь уже едва капал, дул свежий ветер, но солнце не показывалось, плотно обложенное серебряной ватой, словно хрупкая ёлочная игрушка.
Губернатор достал из недр комбинезона флакон с жидкостью для розжига костров, обильно полил один из кустов и, отойдя на пару метров, бросил в него горящую спичку. Ещё на подлёте к кусту, уловив горючие испарения, крохотный огонёк огонь начал впитывать их в себя, быстро растекаясь по листве и веткам, и вот, через пару мгновений, уже весь куст зацвёл красноватым пламенем.
- Вот я, - сказал Губернатор вполголоса, снял чехлы с ботинок и встал на колени, обратив лицо к огню.
Дождь совсем прекратился. Ветер трепал пламя, как девичий платок на ветру.
- Ты знаешь об угнетении народа Твоего! – не разжимая зубов простонал Губернатор.
Куст ответил яростным треском.
-Тяжёл твой народ, Господи! Могу ли я нести его? – Человек в скорбном дерзновении возвысил голос. Древесина полыхнула, рассыпая искры, пламя гнусаво загудело в ответ, но слов было не разобрать. Губернатор закрыл лицо руками, поскольку жар стал весьма ощутим.
- Да кто я такой, чтобы идти к фараону? – Вопросил он, не скрывая отчаяния, и вслушиваясь в гул, ловя сигналы. - К фараону! Да что я вообще могу? Я простой губернатор!
Куст выгорел за семь минут, но его ветки, толстые у корней, ещё тлели красными углями, согревая пространство на несколько метров вокруг.
…У подножья холма, возле автомобиля стояли Помощник, водитель и местный лесничий, приземистый мужик в новом камуфляже, привезший лопату и огнетушитель, дабы прибрать следы костра на вершине. Все громко гоготали, грубо нарушая обморочную тишину последождевого леса, в которой ещё на подали голоса птицы и насекомые. Увидев на тропинке Губернатора, компания разом замолчала, отчего стали слышны шуршащие звуки крупных капель, дробно падающих на землю с веток.
- Стихия-то как разбушевалась! – Попытался отдать дань вежливости Губернатору лесничий, наблюдая, как тот с помощью помощника снимает камуфляж.
Как только чёрный фургон с гостями уехал, лесничий закинул на плечо лопату, поднял огнетушитель и широко ставя обутые в высокие сапоги ноги пошёл по скользкой тропинке на холм.
На вершине царила абсолютная, пронзительная, первозданная тишина. Куст ещё тлел у самых корней, где переплетение узловатых веток было тугим, струйки дыма поднимались вверх, соединяясь и размываясь. На секунду лесничему показалось, что сквозь белесую пелену проступили контуры грустного крылатого существа с поникшей головой. Из его очей текли крупные редкие слёзы, которые падали на угли с шипением. Человек уронил огнетушитель и помотал головой, закрыв глаза: ангел исчез, а лес сразу огласился щебетом, чириканьем и стрёкотом.
- Каждый раз после него такое мерещится! – Буркнул под нос лесничий. – Траву он здесь курит, что ли? Я уже четыре года не пью, в полной завязке, а тут всякий раз одно и то же!
Лесничий вскинул огнетушитель, повернул рычаг и пустил короткую сиплую струю прямо на остатки костра.
Андрей Проскуряков https://proza.ru/avtor/studenez
_________________________________________
156785
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 19.05.2024, 15:15 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 22.05.2024, 21:56 | Сообщение # 2821 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Я никуда не успеваю: ни в горы, ни на море.
Я, как бродяга, прозябаю у ёлки, что в моём окне.
Я до войны не доберусь, её не переспорю.
Зато она ко мне ползёт по отчей стороне.
***
Серебро – это ландыши в майском лесу.
Это всхлипы наточенных кос.
Не хочу ни про память и не про слезу.
То – от сердца, а это – от звёзд.
И от музыки неба, где меж облаков,
Задевая неловко Луну,
Лишь на цыпочках Музы плутает Любовь,
Оставаясь одна на одну.
Я устала от боли за каждую пядь
И за каждую драму веков.
И от горя Земли, где всё молится мать
За своих дочерей и сынков.
Потому и любуюсь поддержкой икон,
Где в святых обозначен народ.
Потому и на небо гляжу, испокон
От него ожидая щедрот.
Серебро – это ландыши в майском лесу.
Это звёздочек крик жестяных.
Потому только к Господу просьбы несу,
Свято веря, что слышит он их.
***
Ну вот, а ты чего еще хотела?
Зачем ждала подачки от мечты?
Гляди, всего лишь слово прилетело,
И что? Опять собою стала ты.
Как много в людях лишних ожиданий.
Они о счастье думают взахлеб.
А счастье -- лишь взаимопониманье.
Да вот блазнится -- полным было чтоб.
И вновь душа открыта откровенью.
И краски вновь по - прежнему ярки.
И просится в ладонь стихотворенье,
Ты только лишь не отведи руки,
Чтоб тёплое, оно тебя согрело.
Да и других согрело по пути.
Спаси, Господь! Помилуй и прости!
А что случилось—слово прилетело!
***
Дело отнюдь не в «КРОКУСЕ». Дело в любом из нас.
Дело в Войне и Мире—вон куда занесло!
Но как сказать это матери, плачущей не напоказ?!
И как сказать товарищу, кто и сегодня в СВО?
Две половины Родины всё ещё не равны.
Всё ещё сладко думаем: выход без нас—он есть!
Пусть они Там сражаются за Благодать страны.
Это ещё не равенство -- краткие Там и Здесь!
Дело, отнюдь, не в «КРОКУСЕ»: дело в любом из нас.
В том, кто и Выбор Родины не посчитал за Честь.
А оказалось – вот они, наши Враги на Час.
А оказалось – вот они, рядышком, все, как есть.
Снова ли трясогузками будем молчать в тиши?!
Или возьмёмся за руки, чтоб отступило Зло?
Две половины Родины разные на Руси.
Слава Героям Родины, Кто начинал со СВО!
***
Господи, что эти русские делают с сердцем.
Словом владея, как кистью, а то и резцом.
Лишь прикоснутся, и день окончательно серый
Блещет хрусталью, а то и полощет свинцом.
Только мгновенье от радости и до печали.
Вы замечали из павловсков или тарус
Или напротив, я знаю, и вы замечали
В сердце уставшем сквозь гнев просыпается Русь.
Что эти русские в землю влюбились, как в небо,
Ходят наощупь по сумраку и по воде.
Дайте мне весла, а к вёслам подайте мне невод
Звёзды собрать, а то сгинут, неведомо где.
Вот и теперь, я не знаю, с какого испуга
В полночи полной любые напасти не в счёт.
По небу – росписью имя то Бога, то друга.
Что эти русские сделают с сердце ещё?!
***
От русского шатало, как от спирта,--
Английского всех одурманил смог.
В народе русском таинства и смысла
Истеблишмент переварить не смог.
За все века сквозь сотни инородцев,
сквозь блеск монет и вековую тьму
Из русских – ни царей, ни полководцев
Они не признавали на миру.
Жила Мария, в просторечье Машка,
Чудил Петрушка – ярмарок бунтарь.
И насмерть бился с Чудищем Ивашка.
И становился звёздами букварь.
И вот в Конце концов на всей планете
Осталось это слово как Залог.
Мы, р у с с к и е, -- одни на белом свете.
За что ты нас такими выбрал Бог?!
***
Как можно русским русского предать--
Иди в капкан под окрики: «Иди».
Когда бессильны уж отец и мать,
Коль сколько б ни просили: «Не ходи»!
У русских всё всерьёз, не напоказ.
И с нашей верой в чудо и в добро
Уже в который раз столкнули нас
Все, кто во лжи всегда плодили зло.
И снова те, кто справа, вышли в бой
За Родину, за правды стыд и честь.
Все заплатили русой головой,
Но с двух сторон. И стало так, как есть.
Те, кто во лжи погибли… Как им там,
В аду, где каждый каждому чужой?
А нашим здесь спокойно по холмам
Своих могил, но выигравшим бой.
Спокойно им лежать в земле родной,
Что русскою зовётся испокон.
Что дарит им в ночи вечерний звон.
Что приняла последний их поклон,
Своих героев, дитяток своих,
Кто Щит России даже в смертный миг.
***
На войне покажется: жили в раю.
На войне покажется ласковой смерть.
Но когда напали на землю твою,
Всё уже неважно, что будет там впредь.
На войне не выжить надо, а жить,
Чтобы смерть боялась тебя найти.
Мирной жизни прошлые этажи
Кажутся высотками на пути.
Только нам не верится: как они там,
Где война. И воины – не из книг.
А глядишь, по своим жизнь да смерть местам.
Всё в веках давно рассчитано -- на двоих.
У войны безжалостный аппетит,
Коль она на золоте и крови.
Там и воздух, словно вода кипит.
А вода, как пар над землёй стоит.
Но вернутся воины-то с войны
Посмотреть,
а что здесь сделали мы?
***
Не бывать Украйне Империей.
А они ведь в это поверили.
Чтоб опять Империей стать,
Надо р у с с к и х не продавать.
И они не поняли – с края,
Что Империя мы другая.
***
Беспощадное солнце времени
Бьёт в висок.
Проверяйте, стоите с теми ли,
Где в песок
Льётся кровь молодая, алая
В сонме туч.
Запекается чёрной лавою, как сургуч.
Этих знаков сейчас невидимо.
Плачь, Земля.
Смерть крадётся бессмертной выдрою
По полям,
Где залатана болью старою
Тишина.
Не с монголами да с татарами
Там война.
Русский с русским схватились замертво.
С братом брат.
Кто войне той поставит памятник?!
Свят-свят-свят!
!— Брат, мы – РУССКИЕ!—
Вдруг один из них говорит.
И закат, словно сполох, мужество
Озарит.
Ой ты, Русь моя, поле браное,
Сквозь века!
Ты ль не сердцем, любовью раненым, высока?!
А бурят и чеченец, разные,
Оба враз
Повторяют, что ты одна у нас
Русь сейчас.
И казак говорит: «Согласен!»
И иже с ним
Сотни всех, кто к Руси причастен:
«НЕ ОТДАДИМ!»
***
Василию Валентиновичу Зинину,
участнику СВО. Позывной «Гребец»
Ну, а ты-то чего пошёл?
У тебя же всё хорошо.
И зачем тебе та война.
Ни невеста и не жена.
Только снова заплачет мать,
Как начнёт тебя собирать.
Да сорвётся холодный дождь:
«Ты зачем на войну идёшь?!
Скоро лето, цветы да блажь.
Ну, а как свою жизнь отдашь»?
Только ты говоришь: «Страна,
Понимаешь: идёт война.
Если мы не пойдём туда,
И с тобой случится беда».
***
Александру Владиславовичу Ткаченко
Тимуру Хазретовичу Ашинову.
Дмитрию Андреевичу Мастерову.
Николаю Вадимовичу Шкарбану
и всем их товарищам
по воинскому долгу
Взрывник -- он нужен в шахте и на фронте.
Он экстремал. И нужен в экстримале.
Вы, может, и не сразу всё поймёте.
Но, всё поняв, забудете едва ли.
Когда Отчизна, от полунакала
Устала ждать эпоху Возрожденья,
Когда Сказанье Наказаньем стало,
А сказка – былью в перевоплощенье.
Когда герои сдулись и погасли,
А опыт предков скинули в подвалы,
Когда телёнка лишь находим в яслях,
А Бога, вроде, в них и не бывало,
Взрывник встаёт на грани Тьмы и Света,
Неся как сердце Истину Запала,
Готовый умереть, но чтоб Планета
В гнезде Вселенной жить не перестала,
Но, чтоб Россия распахнула очи,
Взглянув на Мир открытыми глазами.
И Мать без чувств упала, но Сыночек
Сказал: «Не бойся. Я бессмертен!»,—Маме.
И в слёзах матерей, и в их любови
Вернулась Вера в самое святое.
И не было другой священней крови,
Чем кровь детей на смертном поле боя.
И кровь отцов и дедов. И в бессмертье
Вернулась сила прежних поколений.
И слово Бог поплыло по планете.
И выцвело на небе слово Ленин.
Живи, Взрывник, на море, и на суше.
И в Небе, и в душе народов Мира!
Везде, где дьявол искушает души,
Где в помощь ты бойцам и командирам!
И шёл взрывник по пажитям и весям,
Легко, как ангел, прикасаясь к тверди.
И лишь Запалом чудился нам Весь Он,
Готовый вырвать Родину у смерти.
***
Если б я знала Библию, как отец Иоанн.
Или «Новый завет» я знала бы, хоть, как Андрей Попов,
Я бы сказала: «Родина, бесом мир обуян.
Будь осторожней, Родина: мы же в Конце веков.
Ты же в примеры выбрана Истине и Молве.
Будь прозорливей, Родина: в сердце войди своё.
Там у тебя всё правильно, там, где Начало где.
А остальное – сумерки Денег и Дураков.
Есть тут Один, кто вызвался с Русью идти на Крест,
Зная, что точно выверен к нашей Победе путь.
Только вокруг всё волчищи, много болот окрест.
Много друзей-предателей. В этом и драмы суть.
Я бы сказала: «Родина, Бесом Мир обуян.
Правду осилят зрячие. Вывод отнюдь не нов.
Если б я знала Библию, как отец Иоанн.
Или «Новый завет» я знала бы, хоть, как Андрей Попов.
***
РОССИИ
Родина, с Богом не страшно и в дебри врага!
Родина, как мне Дорога твоя дорога!
Вечные топи, и вечный раи окрест!
Родина, Бог нас не выдаст! Свинья нас не съест!
Родина – времечко Хуже и Лучше -- вдвоём!
Родина, мы ещё лучшие песни споём!
Мы ещё лучшие вызнаем наши стихи!
Мы же от Бога с тобою, и мы от Сохи.
Небо и землю нам выпало враз обвенчать!
Родина, мне ты и Радость моя, и Печаль!
Родина, я обошла половину земли,
С Музой мы Русского слова сильней не нашли.
Русского сердца надёжней, вернее друзей.
Эй, подорожник в ладошку росы мне налей.
Я чистоты наших вод отхлебну из неё.
Родина, нам воспевать надо имя своё!
Чтоб отвалилась окалина, мразь отмерла!
Родина, Верю и в Слово и в Колокола!
Родина, с Богом не страшно в веках проходить!
Родина наша, другой не посмела ты быть!
***
То ли в детстве - огонь,
То ли в юности - пламя,
То ли в зрелости - слово и честь,
Но мне кажется, что прорастет куполами
Все, что лучшего было и есть.
А еще говорили: живут бестолково!
А когда оглядишься окрест:
Что ни поле - то Пулково да Куликово.
Что ни путь – то звезда или крест.
Эта русая прядь, эта вольная воля,
Этих глаз незабудковый цвет…
А когда обернешься… пригрезилось что ли?
Всюду мрак, а мерещится: Свет.
А мерещится: рожь на полях колосится.
Красна девица воду несет.
Серый волк звездным оком на землю косится.
Добрый молодец диво пасет.
То ли в детстве - тоска,
То ли в юности – мука.
То ли в зрелости – избранность встреч…
Что ни радость, то боль, что ни дом, то – разлука.
Что ни память, то – Русская Речь.
Надежда Мирошниченко, Сыктывкар https://vk.com/id175849770
____________________________________________________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Среда, 22.05.2024, 22:00 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 26.05.2024, 15:30 | Сообщение # 2822 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| ПОЛЧАСА
Ильяна Анатольевна по своему обыкновению, всегда ставила будильник и всегда же просыпалась за пятнадцать минут до звонка.
Лежит на кровати возле окна. Вытащит руку из-под одеяла, отдернет шторку и любуется луной. Звездами любуется. Любуется тишиной в избе. Лежит и ничего не делает. Ждет…
Ждет, когда будильник подаст признаки жизни. Чтобы с проворностью кошки успокоить его. Чтобы он успел лишь цокнуть. Чтобы дети не проснулись.
Это время всегда тянется как, кисель на морозе. Но стоит будильнику чихнуть, как эти пятнадцать минут кажутся минутой. Не больше. Честное слово. И так каждое утро.
Ильяна тихонечко выползла из-под одеяла, оставив там блаженное тепло. Изба за ночь остыла. Только печь в утробе хранит остатки тепла. Да дети, закутанные в одеяла, прячутся от холода.
Ильяна натянула юбку, закуталась в телогрейку и повязала голову платком. Отодвинула занавеску на печи, проверила детей, что смиренно посапывают, выставив личики прохладе избы.
Спят.
Сбились втроем под одним широким одеялом и спят на печи, как щенки в соломе. Даже не ворочаются. Не шелохнутся лишний раз. Лешка, Сашка и Олечка – середочка. На отдельной кроватке – спит Вера – самая старшая. Ей и вставать раньше всех. А рядом с Ильяниной кроватью, в колыбели, посапывает Юра – самый маленький – всего полтора года от роду.
Ни разу сегодня не проснулся. От того Ильяна и просыпалась среди ночи. Вскакивала и смотрела в колыбель – не случилось ли чего. Все ли хорошо. Спит?
А Юрка, открыв рот, как в свое время любил делать Ваня, покойный муж Ильяны, пустил слюну и лежит на спине. Только крохотная грудь едва заметно поднимается и опускается, поднимается и опускается.
Так бы и стояла здесь всю жизнь, глядя на это спящее чудо. Но даже это чудо требует еды и требует внимания. И таких чуд еще четверо в избе.
Печь «грубка» загудела. Зашипела и вода в кастрюле, когда Ильяна накинула тулупчик, влезла в валенки с колошами и вышла во двор. За ночь слегка завьюжило. Успеть бы прочистить. Узкая тропка ширилась и удлинялась от крыльца до сарая, затем до поленницы и до калитки. Деревня еще спит. Даже псы не лают, забившись в будки. Мороз щиплет кожу. Снег хрустит под ногами и искрится на лунном свете.
Ильяна вернулась в дом. Крышка только начала подпрыгивать на кастрюле. Ухватила кипяток, вышла в сени, запарила комбикорм со вчерашними очистками от ужина. Выставила на улицу – пусть стынет, свиньям вредно горячее. Еще желудки себе распарят. Два ковша зерна, два сухаря и два ведра воды.
Курицы сонно кудахтали в курятнике, пока не услышали манящий звук зерна, бьющегося о замерзшее корыто. И Марта очнулась в сарае. Зорька встала с настила. Глаза огромные, заспанные. Смотрит на Ильяну.
- Доброе утро, мои хорошие. – Сказала женщина и погладила корову по мордашке. В ответ, шершавый язык облизнул руку. – Да, да… сейчас мы тебя подоим.
Дала сухарь, который за секунду исчез во рту Зорьки. Только хруст остался.
- Пей, моя дорогая. Пей.
Зорька жадно прильнула к ведру. Можно было подумать, что она кипяток пьет – из ведра валили клубы пара. Туда же и Марта попыталась сунуть свой нос.
- И тебе сейчас дам. – Улыбнулась Ильяна, оттаскивая козу за кривой рог и пихая в рот сухарь.
За перегородкой хрюкали Фан и Фин, как назвала их Вера. Ильяна налила им воды. Поросята, как обычно, залезли в кормушку с копытами и, топчась, и толкая друг друга, лакали воду.
В это время Зорька глубоко залезла в ведро, что глаз не видно.
- Еще? – спросила Ильяна.
Сходила еще раз в сени. Перемешала комбикорм, сунула руку – теплый.
Напоила скотину, насыпала немного сена в ясли, чтоб Зорька не брыкалась при дойке. Запах парного молока только усилил аппетит Фина и Фана, которые снова топтались в кормушке и тупыми носами лезли в угол, дабы дотянуться и съесть последние крохи. Обиженная Марта стояла в стороне, ожидая очереди.
- Спасибо, мои дорогие! – обернулась Ильяна к животным.
С ведром коровьего молока и бидончиком козьего, она вернулась в дом.
А в доме все еще было тихо, уютно и спокойно. Изба прогрелась от печи.
Ильяна выставила на стол молоко. Да так тихо, что и ручка ведерная не щелкнула. Не задребезжала.
Подошла к кроватке Веры.
- Доченька, - прошептала она и погладила по головке ребенка. Каждое утро, она испытывала волнительную жалость, когда будила детей. Ей так хотелось оставить их. Пусть спят. А она бы только и делала, что любовалась их сном. Мирным, тихим, нежным сном. - Любовь моя, Верочка.
Дочка заворочалась, открыла глаза.
- Доброе утро, солнышко.
- Доброе. – Ответила дочь.
- Вставай, надо скотину накормить, а я пока завтрак приготовлю. Вставай-вставай…
Ильяна оставила Веру просыпаться, а сама стала к печи. Понимая, что детям пора просыпаться, она уже не так заботилась о тишине. Иногда нарочно чуть-чуть шумела: то нож бросит, то крышку прижмет к кастрюле. Запах каши заставил детей заворочаться.
Вера спросонья неуклюже натянула штаны и кофту, влезла в войлочные тапки и вышла в сени.
Ильяна только провела ее жалостливым взглядом, понимая, что ей сейчас, как самой старшей, больше всех и достается. Кто, как не она, будет помогать по хозяйству. Было бы время, никогда в жизни не тронула свою дочурку, но времени не хватает. Да и рук рабочих не хватает, если уж на чистоту.
- Детки мои, - Ильяна заглянула на печь. Погладила Сашку. Лешка уже лежал на спине и моргал глазами в потолок. Оля, как обычно, отвернулась и закрыла глаза, пытаясь выкроить себе еще минутку сладостного сна. – Пора просыпаться. Новый день пришел.
Ильяна задернула штору и только потом включила свет, чтоб детям не было так ярко.
Пока самые малые просыпались, сготовила завтрак. Подгоревшие блины отложила для Веры – она их больше всего любит. Достала варенье, разложила по тарелкам, уже нисколько не заботясь о тишине. Странно, чего Юрка еще не проснулся. Проверила. Спит и даже не думает просыпаться.
Заглянула на стеллаж возле печки, где кисло молоко. Собрала сливки и выставила на стол. Вернулась Вера, все еще заспанная и угрюмая.
- Садись, позавтракай. Хорошо, что не лето, - улыбнулась Ильяна, подмигивая дочери.
- Ну да, хоть Зорьку в стадо не вести.
Зимний день, в отличие от Ильяны, только просыпался. Сквозь заиндевевшие окна и тонкий слой занавесок серое утро просачивалось в теплую избу. Дети завтракали.
Хотела было разбудить Юру, чтобы не сбивал график, да пожалела. Уж слишком сладко спал ее самый маленький. Пусть поспит. Пусть набирается сил.
- Верочка, проверь Сашку с Лешкой. Сегодня холодно, надо бы им одеться потеплее. Возьми другую шапку… - сказала она Олечке.
- Ну, мама, эта шапка не идет к штанам.
- Ты же не на показ идешь, а в школу. Главное, чтоб тепло было.
Дочь в ответ только посмотрела на нее и Ильяна поняла, что шапка действительно не подходит.
- И откуда у вас берется все это, - причитала она про себя. – Ребенок еще совсем, а уже про моду думает. Вот дают…
Утреннее время шло, как всегда, быстро. Как не хотелось ей будить свое золотце, однако, надо. И все упирается в это «надо». Она провела пальцами по лицу Юрки – не шелохнулся. Платочком подобрала капающие слюнки.
- Юрочка. Юрааа, Юрий Иванович…
Открыл глаза. Похлопал ими и улыбнулся. Ну… ну разве это не прекрасно. Разве это не стоит всего того, что она делает. Ради этой улыбки. Ради этого заспанного личика.
Не сдержалась. Подхватила из кроватки, прижала к груди и расцеловала ото лба до подбородка. А Юрка в ответ прижался к матери и, смешно скручивая губки, поцеловал маму.
Пока дети собирались, Ильяна покормила Юру, одела его как в космос, что он передвигался с трудом. Посадила его на лавку у выхода.
- Давайте я вас осмотрю.
Дети выстроились перед матерью.
Ильяна начала проверять и снова в сердце защемило. Тяжело стало. И так каждый раз. Ведь этим всегда Ваня занимался. По-солдатски, выстроит их и ходит перед ними, как командир на осмотре. И слова его эти:
- Шнурки завязаны, двое штанов, верх, куртка, шарфа, шапка. Варежки у всех? – и довольные дети начинали ими трясти. – Да, вижу, у всех. Рюкзаки с умными книгами. Ничего не забыли? Учебники все взяли. Ух, тяжелый какой, - скажет он, когда подхватит один из рюкзаков, - с таким весом, вы должны быть не только умными, но и сильными. Обеды все взяли, - дети кивали. – Отлично. Кругом. – Неизвестно зачем он давал эту команду, так как ничего не осматривал. Однако детям нравилось. Может быть, только поэтому и говорил, - Кругом. Осмотр окончен. На выход. На встречу новому дню и новым победам, - завершал он речь. А уже на выходе совал Вере сто рублей в школу. В ее возрасте обеды, принесенные с собой, кажутся уже чем-то нелепым, противным. Мамкины блины… мамкины пироги. Нет, она выросла из этого возраста.
Вот и Ильяна, осматривая детей, всегда вспоминала его голос. Сколько времени прошло, а она все помнит. И говорит сама, а слышит Ванин голос – бархатный, грудной, сладкий.
После осмотра она сунула Вере только пятьдесят рублей. Больше бы дала. Хоть тысячу. Да хоть пять. Вот только были бы эти деньги. А их сейчас не так много – пособие, кое-какая работа, да подработки.
- Хорошо подготовилась? У тебя же сегодня контрольная. – Обратилась она к Оле.
- Там легко все будет.
- Надеюсь, надеюсь. А ты стих помнишь? – Лешка тут же, без паузы начал читать. – Ну… за такое не грех и пятерку домой принести. Верочка, передай Антонине Сергеевне, что я на днях к ней загляну. И будь снисходительнее с Валентиной Васильевной… я знаю, человек она такой себе, сама у нее училась, но ты уж попробуй. А то она опять жаловаться начнет.
- Я постараюсь.
- Постарайся любовь моя, постарайся. Ну, всё, в добрый путь.
Старшие вышли в сени. Ильяна провела их до двери
- Малых я сама в сад отведу, мне по пути сегодня. Я в больнице буду. Как вернешься со школы, накорми их. Дрова сухие у печи лежат, суп в сенях. Если будет мало, отвари макароны с котлетами.
- Хорошо, мама. – С неким раздражением отвечала Вера.
- Ну, все, идите.
И вот они вышли в серое утро.
Верочка с Олей и Лешка с квадратным рюкзаком.
- Догоняй, беззубый, - прикрикнула Вера.
- У меня всего двух нету, а у Сереги из моего класса, уже штук пятнадцать нету.
- Ага, пятнадцать. У человека столько нет зубов.
- Тридцать два, - поправила сестру Вера.
- Аааа… не знаешь...
На этих словах Ильяна вернулась в избу.
- Можете на улице подождать, если жарко.
Сашка помог Юрке спуститься и кое-как, с горем пополам, они преодолели сени и спустились с крыльца.
Ильяна быстро оделась, прихватила деньги и выбежала на улицу.
В это время Сашка бегал вокруг Графа и дразнил его. Граф, который выглядел совсем не как граф, а скорее, как холоп или крестьянин, если переводить в человеческий язык, не поддавался на провокации. Он лениво петлял по кругу, позвякивая цепью. Уворачивался от настырного Сашки, который так и норовил попасть в него снежком.
- Ох, господи. Про тебя-то я и забыла. Я мигом, - предупредила она детей и скрылась в избе. – Может быть даже хорошо, что забыла, - приговаривала Ильяна, вываливая остатки блинов и вчерашнего супа в мороженную алюминиевую миску. – Сашка, отстань от него. Спасибо, что охраняешь нас.
Ильяна взлохматила загривок Графу.
- До вечера.
Снег хрустел под ногами. Полозья саней, где сидели Сашка с Юркой плавно скользили. А ближе к садику, когда утро стало совсем светлым, пошел свежий снег. Красивый. Плотный и бархатистый. Будто кто подушку порвал и сыпет.
Детей пришлось наспех раздевать и быстрее отдавать воспитателю. Автобус до города никого ждать не будет. И хотя самого водителя Славку Ильяна знает чуть ли не со школьной скамьи, однако, и это не поможет. К остановке она почти бежала. Успела. Поздоровалась с теми, кого знала, уселась в уголке, достала из сумки спицы и недовязанный носок. Олечкины-то уже совсем износились, а зима в самом расцвете. Надо бы успеть к концу недели.
Спицы и петли быстро съели дорожное время. Вот уже дома высотные замелькали. И люди. Много незнакомых людей. Угрюмые. Кутанные в шарфы и шапки. И почему-то кажутся они все такими одинокими …и даже несчастными кажутся.
- Доброе утро.
Короткая планерка перед рабочим днем. И обычные обязанности санитарки. Перед тем, как привезут белье из прачки, успеть вымыть полы, поздороваться с пациентами, убрать столики и судна. Продезинфицировать инвентарь и инструменты. Помочь молоденьким медсестрам сделать обход. Обмыть, да прибраться за пациентами.
- Не бойся, доченька. – Наставляла Ильяна юную Сашу, медсестру новенькую. Совсем еще зеленая. Боится не то чтобы кровь взять – от одного взгляда на иглы белеет и пошатывается. – Все придет. Не сразу. Пойдем я тебе помогу. Пойдем, доченька. – И Саша послушно плелась за Ильяной. – Ничего сложного, правда, Илья Иванович? - искала она поддержки у пациента.
- Ишь ты, и не больно вовсе, - то ли подыгрывал, то ли врал, но врал очень искренне, пациент.
А Ильяна знала, куда вести Сашу. Она тут всех знает. Например, к Татьяне Анатольевне или к Алексею Владимировичу она бы никогда не повела. Эти двое самые противные. И то им не это. И это им не так. Тут иногда из кожи вон лезешь, стараешься, делаешь свою работу и делаешь больше того. Но они и тут найдут к чему придраться и как бы на кого поворчать. Эх, поселить бы их в одной палате, пусть грызутся.
Не одну медсестру до слез доводили. Да что там медсестру. Прожжённые врачи с их циничным взглядом и те, порой, не выдерживали. Вылетают из палаты красные, злые, угрюмые. Тогда самое время прятаться в своих каптерках и не попадаться на глаза. А то и медсестрам, и санитаркам, и поварам перепадет.
- Не реви ты так… - успокаивала Ильяна очередную сестричку. – Поверь мне, люди - они все разные. Одному ложку поднимешь с пола, протрешь, отдашь, так он тебе так благодарен будет, будто ты ему жизнь спасла. А другому, хоть об землю расшибись, а ему все мало. Дескать, это не сделала. А если сделала, то сделала плохо и лучше бы вообще не делала. Таких людей надо просто пропускать через себя. Понимаешь?
- Понимаю, - отвечала заплаканная сестричка. – Все понимаю, а все равно плачу.
В эти моменты Ильяна думала лишь о том, как бы научить всех тому, что знает и что умеет она. Кричат они… ну и пусть себе кричат. Бухтят, матерятся… да хоть волком воют. А ты просто пропускаешь через себя и все мимо. Ничего в себе не задерживаешь. Как ведро без дна. Пусть самые плохие гадости туда льют и ничего не задержится. Все пройдет мимо. Но так надо делать только в том случае, когда ты хорошо делаешь свою работу. Только так и не иначе.
- Слышала, Машка-то наша совсем при смерти.
- Правда что ли?
- Сама иди, посмотри.
Ильяна быстро уплела водянистую пюре и, запив компотом из сухофруктов, побежала в палату.
Мария Сергеевна лежала на спине и смотрела в потолок. Вряд ли она что-то видела своими подернутыми пеленой глазами. Стеклянными. Совсем уже не живыми.
Работая санитаркой Ильяне пришлось научиться предчувствовать смерть. Порой посмотришь на человека и видишь… чувствуешь. Каким-то нутром. Где-то в глубине что-то шепчет – смертью пахнет.
Так случилось и в этот раз.
Больные заняты своими делами. Кто по телефону разговаривает. Кто в телефоне играет. Читают, спят, в окно смотрят. И только Мария Сергеевна лежит в уголке. Глаза открыты. Грудь едва движется.
Лежит.
Ждет.
А у нее ведь и нет никого. Как привезли сюда недели две назад, так к ней никто и не пришел ни разу.
А в больнице оно как. Люди быстро дружатся. И дружба кажется крепкой. Будто с самого детства знаешь человека. И знает Ильяна, что нельзя привязываться к больным. В лучшем случае их выпишут, а в худшем, вот, как с Марией Сергеевной. Эх…
За этот день она часто заходила к ней. Протирает полы – заглянет. Выносит судна – опять посмотрит. Дышит ли? Жива ли? Убирает посуду, сделает крюк, чтоб еще раз заглянуть.
За смену, на перерывах, успела связать пятку на носке. Самое сложное пройдено. Дальше должно пойти легче.
- Ну, ты чего, едешь? – спросила Ильяну Валентина Петровна.
- Нет, я с Машей побуду.
- Зачем? Смена-то уже тю-тю… две минуты осталось. Пусть дежурная с ней побудет.
- Нельзя же так. Она ведь не знает ее вовсе. А ты правду сказала, Маше недолго осталось. Совсем недолго. А у нее и нет никого. Нет, я так не могу. Это ведь хуже не придумаешь, умереть вот так. В кругу незнакомых людей. Никто и за руку не возьмет. И словом не поддержит. Это же… это же ужас. Самый настоящий ужас. Умирать в любом случае страшно, а так и вовсе невозможно. Нет, я так не могу.
- Странная ты. Никто тебе за это не доплатит.
- Знаю. Знаю, что не доплатят, однако, не могу. Ей богу не могу. Совесть потом съест меня. Она женщина ведь хорошая. И жизнь у нее тяжелая была. Пусть хоть уход ее облегчу.
- Не все ли равно?
- Не знаю. Может быть и все равно. Может, моя рука, и мои слова не облегчат ей путь. Может, она и не услышит меня вовсе, однако я надеюсь, что ей будет легче. Надеюсь.
- Странная ты. Ладно, до завтра.
- Давай, Валя, давай.
Ильяна посидела чуть-чуть в одиночестве, как бы настраиваясь. А после пошла к Марии Сергеевне.
Приставил стульчик, села.
- Машенька, ты меня слышишь? – шептала она, поглаживая руку. – Машенька… Машенька. Ты не одна. Не одна. Я с тобой сижу. Если как-то сможешь, подай знак, что слышишь. – И показалось, что пальцы сжались. – Значит, слышишь, - улыбнулась Ильяна. – Проснись, поговорим с тобой, хочешь? Я тут, я рядом.
Она поправила сваливающуюся простынку. Подбила подушку, смочила тряпку и, обтерев лицо, положила на лоб. Горячий лоб, как сковородка. И дыхание странное. Едва заметное и прерывистое, словно кто-то не дает ей дышать. Словно кто-то на грудь давит, а потом отпускает.
- Кто здесь? – прошептала Мария Сергеевна.
Ильяна тут же склонилась над ней.
- Это я, Ильяна. Узнаешь?
- Да… узнаю, - едва слышно сказала Мария Сергеевна.
- Болит где-то?
- Нет… просто странно. И страшно, - добавила она после молчания.
- Не бойся, я с тобой.
- Я умираю.
- Да, Машенька, да. – Честно сказала Ильяна, всегда считая, что такое нельзя скрывать. Быть может, человек всю жизнь что-то носит с собой и готов поделиться только при смерти.
- Я не хочу, - прошептала Мария Сергеевна, глядя в потолок. Две слезинки скатились по щекам и след их тут же высох.
- Потерпи, Машенька, потерпи. И не бойся, я с тобой. С тобой моя дорогая. С тобой. – Ильяна погладила руку, сменила мокрый компресс. – Поговори со мной. Легче будет, поверь мне. Поверь. Когда скажешь, то со словами и боль уходит. Так всегда. Всегда бывает.
Мария Сергеевна долго молчала. Казалось, она уснула. Затем открыла глаза. Стеклянные, туманные, мутные глаза.
- Если будет время, зайди ко мне, там кот живет. Не хочу, чтобы он достался соседке. Она никогда его не любила. Его Тимофеем зовут. Тимка мой.
- Зайду, обязательно зайду. Что-нибудь еще?
- Да…
Ильяна выслушала несложные поручение Марии Сергеевны, прежде чем ей стало хуже. Затрясло всю, как под электричеством. Выгнулось дугой и опрокинулось тело на кровати. Безжизненное и такое еще горячее.
Только что лежал человек. С мыслями, с чувствами, с душой. Да и теперь вроде лежит. Только разум понимает, что нет его больше. А вот глаза твердят обратное.
Ильяна в последний раз обтерла обвисшее лицо Марии Сергеевны и пошла докладывать врачу.
Позвонила Вере, сказал, что скоро будет. С сюрпризом приедет.
Заскочила к Марии Сергеевне домой, забрала Тимофея. А тот и не сопротивлялся вовсе, будто знал, что сегодня за ним придут.
Упрятала его в сумку, села в автобус. Тимофей вытащил пепельную голову и с интересом наблюдал за тем, как ловко у Ильяны получается орудовать спицами. Иногда лапой дотягивался до пряжи, цепляясь острыми когтями. Кое-как успела довязать носок.
Купила еды и затемно вернулась домой. Дети, как заколдованные сидели перед телевизором и смотрели на эти шоу со злободневными «проблемами». Кто с кем переженился, кто чей отец или мать. Кто руки себе изуродовал и едва не умер.
- Поужинали? – спросила у Веры Ильяна.
Дети хором закивали.
- А я нам нового жителя привезла. Его Тимофеем зовут. Тима, Тима, вылезай.
Пепельный кот выпрыгнул из сумки и начал все в округе обнюхивать.
- Оля, найди ему миску какую-то и налей молока.
После того, как Тимофей под пристальным взором и бесконечными комментариями детей попил молока, то тут же забрался на печку и начал облизываться.
- Он будет жить с нами? – все еще не веря, спросил Лешка.
- Да, теперь он будет с нами. Будет мышей ловить. А теперь, садитесь за уроки. И не отлынивайте.
Дети послушно сели по местам. Ильяна выключила телевизор и пошла управляться со скотиной. Закончив, она проверила уроки, поинтересовалась как прошел день. Отпустила Веру гулять – ей можно так поздно. Пусть пройдется с подругами по деревне.
Перед сном, когда Вера уже вернулась, она сказала ей:
- Завтра я после больницы на дежурство в ночь иду. Дети на тебе. Проверь уроки, накорми живность.
Вера покорно выслушала. Естественно, осталась недовольна после такого наказа, однако противиться не стала.
Перед сном посмотрели телевизор.
И вот, в избе снова стало тихо. Темно. Тепло. Уютно.
В печи потрескивают остатки дров. Дети перешептываются. Тимофей мурчит на печи. Лунный свет стелется сквозь окно и занавеску.
Когда все уснули. Осталось только тихое сопение.
Ильяна встала, проверила детей. Поправила подушку у Лешки. Прикрыла голенькие ножки Олечки.
Села на край кровати и минут пятнадцать смотрела, как они спят. А после и сама легла. Уставшая. Огорченная смертью Марии Сергеевны. Но все же счастливая.
---------------------------------------------------------
И вопрос на внимательность. Почему у рассказа такое название? https://vk.com/egorkakulikov?w=wall86068733_3193
Егор Куликов https://vk.com/@pisatel_egor_kulikov-polcha
______________________________________________
157090
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 26.05.2024, 15:32 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 30.05.2024, 21:38 | Сообщение # 2823 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| Я помню домик, двор и ель,
Окно с болящей тётей Пашей
И чёрный кожаный портфель,
Насквозь антоновкой пропахший.
Меня водили в первый класс,
Где репродукциями в цвете
Букварь спешил уверить нас,
Что мы счастливей всех на свете.
Мне трудно вспомнить мир в цвету,
Но, сквозь погрешности в картине,
Я вижу нравов чистоту,
Почти немыслимую ныне.
Я помню ленинский значок,
Стыдливых щёк румянец нервный
И кружевной воротничок
Моей учительницы первой.
Директор школы — фронтовик
С протезом в кожаной перчатке,
Был тих, серьёзен и велик,
О школьном думая порядке.
О, как мы верили ему!
Он был для нас почти что Богом,
Герой, что в танковом дыму
По фронтовым прошёл дорогам.
Стирая кляксы на листе,
В одном уверены мы были —
В его строжайшей правоте,
В его всезнании и силе!
* * *
Что значит власть, авторитет?
Мне вспоминается мой дед,
В тридцать седьмом бесчестно, право,
Ему “вкатили” десять лет,
Не пожалев детей оравы.
С войной на Божий выйдя свет,
Он всё ж не стал врагом державы,
А праведником нелукавым,
Едва не дожил до ста лет.
* * *
Чьи памятники он крушил,
Хитрец, что стал стране обузой
И всех печально рассмешил
Американской кукурузой?
Палач без комплекса вины,
На царской пляшущий попойке,
Что, не осилив целины,
Посеял зёрна перестройки.
Времянок выстроив квартал,
Любуясь кукольной Бабеттой,
Он лишь кичился и мечтал
В навозных мух стрелять ракетой.
Наивной Кубы шоумен,
Пред бронзовой глупея вумен,
Не понял в свете перемен,
Что умный Кеннеди — не Трумен.
Ещё стучит в устах молвы
Его башмак непобедимый,
Но мать-то кузькину, увы,
Он показал стране родимой!
Во что же верила толпа,
Когда Хрущёв, грозясь упрямо,
Явить последнего попа
Ей обещал, взрывая храмы?
Углов кремлёвских старожил!
Достиг он пионерской славы —
Взрывчатку первым подложил
Под камни первой сверхдержавы.
Так что парламенту вполне
Лорд Черчилль отчеканил внятно:
— Друзья, Хрущёв — соратник мне!
Нанёс ущерб своей стране
Сильней, чем я, тысячекратно!
Похлопаем! —
Вот это срам!
Когда, нарушив свой регламент,
Со смехом и презреньем к нам
Английский зашумел парламент!
Вот это нонсенс! Не у нас
Хрущёвский стиль разоблачили,
А кулаками бы не тряс,
Ему б и “нобеля” вручили!
Гонитель веры, атеист,
Предатель, сеятель убытка,
Губитель армии, троцкист,
Плясун, частушечник “Микитка”!
Чью сущность Гитлер с остротой
Узрел во власовской породе,
Сочтя предательство чертой
Неполноценности в народе?
* * *
И вы, дней нынешних скопцы,
Что нажились на русской драме,
Вождя хулители, лжецы,
Дельцы и “крёстные отцы” —
День гнева распростёрт над вами!
В мирах застыл возмездья час:
С небесного спускаясь града,
Рядами движутся на вас
Полки победного парада.
С алмазной сыпью в стременах,
Лучи роняя с поднебесья,
Плывёт на белых скакунах
Бессмертных маршалов созвездье.
А рядом, в радужном строю,
Скользят, выписывая дуги,
Стальные соколы, в бою
Жизнь положившие за други,
Багряный золотится плющ,
Для потопленья вражьих душ
Эсминцы рассекают море,
И дымная светлеет глушь,
Где танки в огненном просторе
Ползут под залпами “катюш”.
И свято, словно под амвон,
Вдруг съёживаясь и дряхлея,
Полотна вражеских знамён
Летят к подножью Мавзолея!
И все погибшие встают,
Из бездны поднимаясь в гору,
Они страны не предают,
Венцы живым передают
И честь безмолвно отдают
Разгневанному командору.
Темна, разбита и страшна,
Стыдясь похмельного озноба,
Встречай хозяина, страна,
Он поднимается из гроба!
Встречай, неси ему цветы!
Беда не кончится, покуда
Прощенья не испросишь ты
И голос не сорвёт Иуда.
Твой командор карает зло!
Ложь тает, рушатся гробницы,
Отверсто небо — в нём светло,
Чужие не спасут границы,
Легка измена — тяжело
Пожатье каменной десницы!
* * *
Когда на небе туч смятенье,
А мысли сумрачны и строги,
Когда одна сквозь лес осенний
Иду я по ночной дороге,
А мира грозное творенье
Впадает в ярость и немилость
И даже ветви и коренья
Хотят, чтоб я остановилась,
На свой вопрос: «Готова ль к смерти?»
Я мыслю: «Может быть готова»,
Но, словно дикий русский ветер,
Гудит во мне стихия слова.
И мысль в порыве непокорном
Над головой моей кружится,
Как в дыме туч, сквозном и черном,
Луны стремительная птица.
И вещие слышны мне речи,
И страшной кажется дорога,
Но их, как жертвенные свечи,
Я донести должна до Бога!
* * *
А от земли исходят испаренья
И ветром веет на стихотворенья,
Что вверх летят и падают вокруг.
Мне страшен душу потерявший друг
В петле смыкающихся беззаконий.
Горячим лбом прижавшейся к иконе
Здесь мог меня увидеть кто-нибудь.
Я выхожу, пускаясь в легкий путь,
В апрельский сад, где поздно, лунно, свято,
Моя земля ни в чем не виновата,
Моя земля, ты слышишь, я с тобой!
И с погребком, и с низенькой избой,
Где жгут костер, как жертву очищенья.
Уже весна с небес, как всепрощенье,
Спускается с цветами на груди,
И звезд янтарный отблеск впереди
Грядущего мне озаряет знаки,
И ночью ландыш светится во мраке,
А днем сосед с корзиной на спине
Чудачку видит праздную во мне,
Бог весть зачем живущую на свете!
А я одна за Родину в ответе —
Сюда я Богом послана спасать
И призывать покой и благодать
На эти потемневшие селенья,
Блуждая в снежных сумерках цветенья.
* * *
Если б знать, что можно стать бессильной
Перед злом, как пойманная птица,
Я б не стала на дороге пыльной
Под зеркальным дождиком кружиться
И спешить с рассветом в день престольный
С бабушкой на первое причастье,
В тесноте не зная богомольной,
Что уйдет навеки это счастье!
Если б знать, что с радостью рожденья -
Люди в жизнь приходят, как на дыбу
Я когда-то, сидя на поленьях,
Чистила серебряную рыбу,
А когда выплескивала воду,
От чешуек двор искрился влажных.
Если б знать, что детскую свободу
Сменит сумрак стен многоэтажных.
Что земля не будет виновата
В том, что люди сделают изменой,
Только мошек рой в лучах заката
Звездочками вспыхнет во Вселенной.
Если б знать, что тем на свете хуже,
В ком талант и воля созиданья,
Не у многих вдохновенны души,
Но они и держат мирозданье.
* * *
Я люблю города золотой Украины,
Но за морем ее кукурузных степей
Вижу мглистые сумерки дикой равнины,
Где цепляется за душу каждый репей.
Этих видов осенних и зыбь и размытость
В том виновны, что дух мой немного угрюм,
Сущность русской души — беззащитность, открытость
И века просветленных, томительных дум.
Погребок у плетня, лебеда и крапива,
Листьев поздняя суметь и бедный уют
В мою память взирают почти сиротливо,
Но другой красоты разглядеть не дают.
Что я думаю вслед улетающим птицам,
Завершающим криками круг бытия?
Как ненадолго здесь им пришлось приземлиться,
Так внезапно и жизнь пролетела моя!
Оттого в городах и полях Украины
Я боюсь умереть без ненастья и гроз,
Без темнеющей ветки янтарной рябины
В наплывающих каплях светящихся слез.
* * *
Над водой мостком склонилась ива —
Вдоль дороги медленно бреду,
И плывет за мной неторопливо
Отраженье месяца в пруду.
Высь ночная плещется в ведерке,
Выше юбку я подобрала,
Чей-то взгляд внимательный и зоркий
Проследил за мной из-за угла.
Может быть, я счастлива — кто знает!
Если под блуждающей луной
Обо мне порой припоминает
Теплый друг и нежный ангел мой.
Жизнь когда-то сложится в преданье,
Упадут завесы лжи и зла,
И весной оденется в сиянье
Над водой нависшая ветла.
И безмолвье медленной Вселенной,
Как скалу, звучанье рассечет,
И рекой по Родине священной
Речь моя, сверкая, потечет.
И когда, как родственные души,
Ей в ответ забьются родники,
Человек придет ее послушать,
Как приходят слушать шум реки.
* * *
Путь извилист и крут поворот
Только близится время восхода,
Тише, Родина, Бог подождёт
Серный дождь насылать с небосвода.
С высоты подмигнул самолёт,
В чёрном космосе трудится кто-то,
Скоро первый петух запоёт,
Чуя трудный виток перехода,
Наше время спасать восстаёт
Образующий гений народа
* * *
В мире зеркало бродит кривое,
Все в нем видится наоборот:
"Улыбается зло мировое,
И красивым зовется урод.
В нем обман благородно лоснится,
Ищет жизненный смысл пустота,
Но тускнеют прекрасные лица.
И стираются славы цвета.
Мир подумал, что сделал открытье
И поверил смешному стеклу:
Стало праведным кровопролитье,
Стало благом служение злу.
Стало скучно от правды исконной,
Стало время коварной игрой,
Стал прославленным вор беззаконный
И униженным честный герой.
Нет скончания истинам спорным,
А ведь в зеркале нет ничего,
Оттого и безумием черным
Платит всякий, кто верит в него.
***
Век была я на земле бесправной,
Властной лишь высказывать своё,
На Руси природа православна,
Проникает святость в бытиё.
Вьются рядом скользкие дорожки —
Многим с честью весело поврозь,
У смородин алые серёжки
На закате светятся насквозь.
Кто бредёт за выгодой согбенно,
С Божеством не встретится нигде,
Забывают злое постепенно
В ежедневном ветреном труде.
Относиться трепетно к творенью
Стала я, пройдя через года,
Учит жизнь высокому смиренью
Чересчур жестоко иногда.
Множит осень яблоки и грузди,
Каждый плод рождается в любви.
Зря меня обидевшие люди
Не остались в памяти людьми.
Пусть корысть сегодня стала модной,
Пусть забыли святости язык,
Человек с душою благородной,
Как Памир блистающий, велик.
***
На что живу или во что одета —
Порой не помню, глядя на цветы,
Но я люблю полотна Тинторетто
И не боюсь небесной высоты.
Опять луна мерцающим опалом
Во тьме воздушной, плавая, дрожит.
Сокрыта суть возвышенного в малом
И доброта весьма надежный щит.
Есть на полянах солнечные пятна
И мотыльков легчайшие миры,
Что жизнь давно проиграна — понятно!
И глупо знать о правилах игры.
Была я так доверчива недавно
И пела песнь про вечную любовь,
Но красота, как слава, своенравна
И устают глаза от жемчугов.
Напоминают струи водопада
Зимою ветви голые берёз,
Сегодня стоит дорого помада
И не нужна косметика для слёз.
Сказали мне, что к перемене жизни
Порой под утро снятся зеркала.
Всё, что врагом загублено в отчизне,
Я б воскресила, если бы смогла!
***
Блажен лишённый песенного дара,
Как обделённый даром колдовства!
Он диких чувств не ведает удара,
Не знает мук любви и мастерства.
Не мстят ему таинственные силы
За черствый хлеб и воздуха глоток,
И путь его смиренный до могилы
Не так тернист, запутан и жесток.
А я кажусь помешанной и строгой,
Когда чудес от грубой жизни жду
Или по снегу нищенкой убогой
Свой тяжкий грех замаливать иду.
И все ж поэта чествуют народы,
Как сердце мира, что за них болит,
Когда, устав, безмолвие природы
Устами истин с ним заговорит!
***
Давно похожа на кудесниц,
Смотрю в полночные леса,
И древнерусский сельский месяц
Мне озаряет небеса.
Ночная бабочка трепещет,
Вблизи проходят поезда,
В прозрачной банке смутно блещет
Наговоренная вода.
Но сельских лекарей советы
Скорей о детстве говорят,
Вот если б вечером сумел ты
Пробраться в мой столетний сад!
Ты б наконец увидел чудо —
Лишь вспыхнет в небе звёзд гряда,
Созвездья вещие оттуда
Гореть спускаются сюда.
И вся Вселенная, свернувшись,
Здесь дремлет, свой замедлив путь,
И сад стоит не шелохнувшись,
Чтоб сон предвечный не спугнуть.
Но лишь заря взойдёт святая
И тронет солнце верх ракит,
Она, безмолвствуя и тая,
В душе по-прежнему горит.
***
Как будто вы не знаете и сами
Божественного промысла итог!
Отплакал дождь внезапными слезами,
И озарила радуга Восток.
Но чёрствый хлеб в цене, и чудо редко,
И смутный ропот слышен сквозь мольбы,
И вдруг вдовой становится соседка,
И суетой не веет от судьбы.
И только лип цветущих ароматы
Напоминают прошлое слегка,
Но всё пустынней долгие закаты
И колокольный звук издалека.
И всё мертвей, безжалостнее время,
Где все средь бедствий жить осуждены,
А красота — лишь пленница гарема
В стране, что стала призраком страны.
Но еле слышно в поднебесном свете
Пророчит странник, победивший плоть:
— Так должно бысть сему, не бойтесь, дети!
Се ангелов из вас творит Господь!
***
Россия, вот моя тетрадь,
Тобой дарованные строки,
Ещё, как струны, перебрать
Хочу я вешние потоки.
Хочу за облаком бежать,
В озёрной прятаться осоке
И, вслушиваясь, провожать
Гром затихающий, глубокий.
Благословляю русский дом!
Долины, травы и полесья
И пусть грозит сухим перстом
Кащей, взмывая в поднебесье.
Ведь, знанье древнее храня,
Беглянкой, злату не покорной,
Могу я в озеро огня
Преобразить свой плат узорный.
Я понимаю речь зарниц
И ту, журчащую, как воды,
На языке древес и птиц
Немую тайнопись природы.
Подземных рек я чую ток,
А тот, кто клавишей готовой
Стучит, вымучивая слог…
Я не из тех,
я знаю Слово!
Семенова Ирина Семеновна
______________________
157209
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 30.05.2024, 21:40 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 03.06.2024, 13:02 | Сообщение # 2824 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| У ДЕДУШКИ ДАЛЯ
Пеку блины для внуков и прислушиваюсь, что творится в комнате.
Там Соня и Саня играют в «семью». Сестрёнка старше четырёхлетнего брата на два года.
– Саша, тебе пора на работу, у нас денег нет!
– А, чё я, да я… а ты только играешь с куклами…
– Саша! Это не куклы, это дети!
– Чьи?
– Как, чьи, наши, конечно! Какой бестолковый! Я их воспитываю, а не играю!
– А почему тогда я их не воспитываю?
Тишина.
– Почему тогда я их не воспитываю, а?! – повторяет уверенней Саша, повысив голос.
Соня глубоко вздыхает.
– Да потому, что ты мужчина! Ты сильный! Тебе всегда некогда. А я женщина, слабая, уже все давно знают об этом, один ты…
– А ты же меня толкнула вчера, и я упал, помнишь?
– Помню, помню… это один раз, а один раз разрешается быть сильными всем.
Обдумав её слова, уже через минуту Саша хвастается:
– Смотри, какие у меня мышцы на руках! Видишь?
– Вижу, вижу, – машинально произносит Соня, увлёкшись куклами.
– Ж-ж-ж – доносится из комнаты.
– Соня, я поехал.
– Куда?
– На работу тороплюсь, пока пробок нет.
Является ко мне на кухню в образе мужчины-добытчика, рукава закатаны до локтей, беспрестанно вытирает лоб.
– Ф-у-у, кафе открыто?
– Проходите, садитесь, наверное, вы после работы, очень устали?
– Да, большая куча работы, даже дышать некогда…
Услышав наш разговор, прибегает Соня, недовольная тем, что нет долго с работы Саши.
– Я так расстроилась, так расстроилась, уже не знаю, где искать тебя, – беря блинчик, сетует она.
– Так, Саша, нельзя!
– Нет, льзя.
– Нельзя!
– Льзя.
– Такого нет слова, надо говорить «можно»!
– Нет, льзя.
– Бабуля, скажи, что нет такого слова!
Я перевернула блин, обдумывая: вроде встречалось... вот попала.
– Нету ведь, бабушка?
– Подожди, Сонечка, у меня блин горит…
Через минуту беру словарь Даля: вот оно родимое – «льзя»!
– Было такое слово – «льзя», но сейчас не употребляют его.
– Вот видишь, я выиграл! Скажи, бабушка, что я выиграл!
– Да ты нас просто поразил! Молодец.
Саша показывает сестре язык.
Я показываю им словарь.
– Это слово я нашла у дедушки Даля.
– Дедушка Даля? Так его зовут? – спрашивает Соня.
– Нет, зовут его Владимир.
– Как президента Путина?! Он тоже умный?
– У Владимира Даля особый ум…
– А почему Даль, он далеко, значит?
– Это такая фамилия. А, вообще-то, он, действительно, далеко, потому что давно умер, но люди до сих пор пользуются его трудом.
Молча, доедают. Затем наперегонки бросаются к книге:
– О, какая большая! И здесь все-все слова, какие есть на свете?
– Нет, здесь так и написано, что это словарь живого великорусского языка.
– Живого?! – в голос.
– Да, и в нём нет слов, которые произошли от иностранных, и нет, конечно же, нынешних, новых слов, ведь тогда их не было…
– А каких, например?
– Компьютер, да и оно иностранное…
– Компьютера не было?! – переглядываются испуганно, округлив две пары черных глаз.
– Бедный дедушка Даль, он компьютера никогда не видел, – жалостливо тянет Сонечка.
– И телевизора не смотрел.
– Телевизора?! – еще больше поражаются они.
– Да. А вы думали, что всегда всё было, нет, раньше люди жили совсем по-другому, вот будете учиться…
Задумались.
– Скучно было, – сокрушается Соня, да?
– Как сказать, каждый чем-то занимался.
Книги читали, на лыжах катались, собирали марки, значки, даже открытки…
– А дедушка Даль слова собирал?
– Верно. Он ездил в разные места России, расспрашивал народ, кто какие слова помнит, ему помогали и другие люди. На создание этого словаря у писателя ушла почти вся жизнь, зато мы и сейчас пользуемся им.
– А почему?
– Потому что в нынешних словарях нет многих старых слов, они исчезли.
– Как?! – встревает Саня. – Их что ли украли?
– Просто их перестали говорить.
– И они умерли, как умирают люди, когда с ними никто не разговаривает, и не приглашает в гости? От одиночества? – печально вопрошает Сонечка.
– Вы не поверите, но так оно и бывает, но…
– А я знаю, знаю! – они все ушли в словарь дедушки Даля, а не умерли! – радостно восклицает Санёк. – Вот, это я сам придумал! Они такие жили, жили и стали никому ненужные, потом… потом дедушка Даль их забрал к себе, построил для них домик, и всё!
– Видите, какой добрый и мудрый дедушка Даль.
– Да… и они до сих пор живые, – молвит Соня. А почему дедушка Даль умер, а они живут?
– Доброе дело человека живёт очень, очень долго.
– Миллион лет! – расщедрился Саня.
– А недоброе быстро умирает, потому что злое и сидит одно в уголке, и никто с ним не хочет дружить, – делает вывод внучка. – Хорошо, что дедушка Даль спас слова!
А они помогают людям?
– Конечно. Вот у тебя плохое настроение, и тут тебе кто-то скажет:
«Соня, ты хорошая девочка», у тебя настроение изменится?
– Я обрадуюсь.
– Выходит, слова живые, они очень многое значат для человека. Словом можно даже убить…
– Бабушка, бабушка, я знаю как! если взять вот… все слова,
и стукнуть словарём, например… случайно! - выпаливает Саша.
– Ну, уж ты, Саша, погорячился! Во-первых, бить нельзя…
– Саша! Что за глупости ты болтаешь, одним словом можно,
да бабушка?
– Умничка, Соня, даже обычное слово, сказанное грубо или в паре с другим, может стать убийцей: «Не хочу тебя видеть!», «Ты мне не друг!», «Убирайся вон!»… Чувствуете? Поэтому прежде, чем сказать, надо хорошо подумать. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь…
– И не попугай! – добавляет Саша.
– Я знаю ещё! – тянет руку Соня. – Семь раз отмерь, один – отрежь! Нам Татьяна Михайловна в садике на занятиях часто говорит.
– А они бывают весёлыми? – переключает нас на мажор Саша.
– Конечно. Слово «солнышко» – весёлое или грустное?
– Весёлое! – хором.
– А дождик грустное, даже плачет, – роняет Соня. – А ласковые есть?
– Родные мои, лапушки… (довольные улыбаются).
– А больные?
– Больные? Есть. Это когда их неграмотно пишут, или произносят.
– Представляете, у нас в группе Алёна говорит « здрасте», это значит слово «здравствуйте» у неё заболело? – спрашивает Соня.
– Да оно просто покалеченное всё!
– Бедное, а где для слов больница?
– Подумай.
– Здесь! – открывает рот.
– Верно. Наш язык может все слова вылечить.
– Язык во рту – это как будто доктор в больнице! – догадывается она.
– А у меня, слушайте! А у меня, когда я был крошкой еще, слова часто простывали, и я говорил «коска», «собаська», – потешается над собой совсем маленьким Саша.
– А еще я знаю, слово «я» - это зазнайка! – уже из своих запасников достает Соня. – А вежливые – есть?
– Ну, разумеется.
– А! Знаю: «спасибо», «пожалуйста»…
– А друзья у них есть? – не отстаёт она.
– Скажи, как часто начинается сказка?
– Жили-были.
– Вот, эти два слова с давних пор дружат и часто ходят под ручку. У слов всё, как у людей.
– А… а хулиганы слова есть?! – не останавливается Саня.
– О, с ними надо осторожнее, а детям их нельзя произносить…
– Да, бабушка, я знаю, нельзя ни за что! – откликается Соня, приняв грозный вид.
– Гоша в садике их говорит, а я нет…– опустив голову, бормочет Сашуня, вспыхнув ушами.
– Ты тоже, я слышала однажды! – выдаёт тайну сестра.
– Нет, я больше не говорю… и Гоше скажу, чтобы он тоже перестал. Я ему скажу, чтоб он их… арестовал!
Все хохочем.
– Да, здорово придумал, их нельзя выпускать изо рта.
– А если они сами выпрыгнут? – в глазах Саши ожидание. – А, бабушка? А, если они непослушные? Бывает так?
– На этом свете всё бывает...
– А на другом? – не уступает Саша.
– Где инопланетяне что ли? – недоверчиво морщится Соня.
– Бабуль, а слово «ипланитане» есть у дедушки Даля? – опережает Саша.
– Он выбил слову передние буквы! – негодует Соня.
– Нет, это оно просто чихнуло! – быстро находится он.
– Инопланетяне? А вот мы вместе потом и посмотрим. Ух, да у меня всё пригорело уже…ой-ёй…
С этого дня ни одно впервые услышанное Соней и Саней слово не остаётся непроверенным.
Уже с порога несётся: « Бабуль! Посмотри, а у дедушки Даля…»
Екатерина Пионт
_____________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 03.06.2024, 13:10 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 03.06.2024, 13:05 | Сообщение # 2825 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3263
Статус: Offline
| «На золотом крыльце сидели…»
Детская считалка
На золотом крыльце сидели,
Момент не очень оценив,
Царевич в воинской шинели –
Так ослепительно красив;
Сапожник, что рукою ловкой
Мог подогнать любой каблук;
Портной… У каждого винтовка.
И под сердечный перестук
Они вдыхали с яблонь запах,
Подобный терпкому вину.
А завтра им – кому на запад,
Кому – в другую сторону…
А из окна – того, что слева,
Сомнений чувственных полна,
На них глядела королева,
Что ни в кого не влюблена.
Их провожал дорожный камень
И сад, что нехотя отцвёл…
На той войне царевич канул,
Домой сапожник не пришёл.
Портной убит шальным снарядом –
Нет похоронки на него.
А королева? С нею рядом
Враз не осталось никого…
Под вечер, глядя вдаль устало,
Уже у жизни на краю,
Оно порою повторяла
Считалку детскую свою:
«На золотом крыльце сидели…»
И бормотал поникший сад
Про три пробитые шинели,
В которых не пришли назад.
И свет не гас в оконце слева,
Где ночью мучилась без сна,
Без подданных – не королева,
И не вдова… И не жена…
***
ГОЛОС КРОВИ
Ты этот век каким не назови,
Не станет он иных веков суровей.
Он тоже весь испачканный в крови
Настолько, что своей не чую крови.
Пусть говорят, что есть у крови зов,
Я кровью захлебнусь, не слыша зова.
И чувствую – моя живая кровь
Быть выше чьей-то крови не готова.
А потому печален мой удел –
Кровавая струя кровянит камни.
Ничьей чужой я крови не хотел,
Да и своя давно не дорога мне…
По-слу-шай-те!.. В багрянце всё кругом!
Но жаждется иным кровавой славы.
Не сплюнуть-не сглотнуть кровавый ком,
И мир вокруг – безумный мир кровавый!
И пусть твердят, что есть у крови цвет, –
Кто не согласен, те не обессудьте! –
Я знаю -- это ложь, у крови нет
Ни правоты, ни истины, ни сути!
Есть только право сильного – опять,
Чужую кровь в свои вливая вены,
Кровь восславлять… И вновь не замечать
В своей крови вселенской перемены.
***
Как быстро все это, как скоро!..
Уходит эпоха.
Мальчонка стоял у забора –
Тогда еще кроха.
Гадал про концы и начала,
Вздувалась рубаха.
Над озером птица кричала –
Тогда еще птаха.
Кричала светло и несмело
О вещей минуте.
А дерево солнца хотело –
Тогда еще прутик.
Листочки в зеленых накрапах,
На листиках – жилы.
И были и мама, и папа
Тогда еще живы…
Стоял тот мальчонка, не зная
Путей к пьедесталам.
И туча была грозовая
Лишь облачком малым…
***
Человек или зверь,
что за мною всё следует тенью,
Если зверь, то зачем он всё курит в помятый рукав?
Тихо птицы поют,
будто ближних зовут к погребенью,
И бледнеет закат, от негромкого пенья устав.
Шёл я той стороной,
а все ближние ходят по этой,
Все молчали – кричал, закричали – я тут же умолк,
Я в подёнщики шёл,
получилось, что вышел в поэты…
Только что из того? И какой от поэзии толк?
Я боялся разлук –
доставались мне только разлуки,
Я боялся любить, но любил… И любили меня.
И остались в душе
эти тонкие женские руки,
Что не смог я согреть даже сидя вдвоём у огня.
Я давно упоён
золотой переливчатой звенью,
И всё звонче в душе нарастающий песенный звук…
Это птицы кричат,
будто ближних зовут к погребенью,
И всё та же ладонь выскользает из слабнущих рук.
***
Плохо вымощен, не знаменит,
Этот город под сердцем болит,
Сквозь года обращаясь в химеру.
Это я ль в магазинчик пустой
Всё спешил сквозь кустарник густой?
Это мне ль кто-то пел под «фанеру»?
Городишко, где был я влюблён,
Где до срока состарился клён
И досрочно состарилось небо…
Тусклый воздух других городов
Я повторно вдыхать не готов –
Мне б туда, чтоб проплакаться немо.
Это здесь остановка моя,
Где стоял я, обиду тая,
А та женщина не приходила…
А когда наконец-то пришла,
Все признанья мои отмела,
Улыбнувшись: «Любовь – это мило…»
Это здесь я потеряно брёл,
Это здесь тот багульник расцвёл,
Что зачем-то мне снится ночами.
Здесь за мной увязался щенок,
Что всё тихо скулил возле ног,
А ворона смеялась над нами.
Как давно это было!.. Уже
Я стою на таком рубеже,
Где с годами так хочется к маме…
Мне архангел твердит Гавриил,
Что он тоже когда-то любил,
А кого – позабылось с годами…
***
Привычно лампу прикручу,
Устроюсь с краю…
Еще шепчу, еще свечу,
Еще сгораю.
Взгляну в холодное окно
На миг буквально.
Там всё темно, там всё черно,
Там всё печально.
И не видны сквозь толщу рам
Во тьме вселенской
Ни ближний сквер, ни дальний храм,
Ни образ женский.
И только ниточка в душе
Звенит протяжно:
Ты что-то понял… Здесь…Уже…
А что – неважно…
***
Мир иной и жизнь иная,
Ничего в ней не поймёшь.
Где та улица Свечная
С палисадниками сплошь?
Где те заросли сирени,
Цвет ронявшие в траву?
Где те девичьи колени,
Что смущали пацанву?
Где та робкая пичуга,
Враз слетавшая с куста,
Если робкая подруга
Подставляла мне уста?..
Никого… Лишь ветер глухо
Воет… Клён давно зачах.
Да прохожая старуха
С тенью прошлого в очах.
***
Ты далеко, мой друг прекрасный…
А вечер серый и ненастный,
И за окошком дождь шумит.
Темнеет… Звуки затихают,
А где-то женщина играет,
И сердце музыкой болит.
Болит… Я слышу эти звуки.
Они напомнят о разлуке,
О том, что хмуро… И тоска…
Здесь ни к чему пустые речи –
Я знаю, что не будет встречи…
И время бьётся у виска.
Но время истины не знает,
Само о том напоминает,
Что так стремительно ушло.
Согнулся тополь у забора –
Он тоже мученик минора…
И в раме вздрогнуло стекло.
Стеклу ответствуя сторожко,
Чуть звякнула в стакане ложка,
А вслед за этим капнул кран.
И показалось – в самом деле
Не только годы пролетели,
Но и минувшее – обман.
И в том обмане всё пропало…
А где-то женщина играла.
И я играл… Чужую роль…
Ошибся раз – мороз по коже,
Но женщина ошиблась тоже --
Взяла диез, а не бемоль.
***
Какой-то вскрик взорвет картину дня
И пропадет в надтреснутом просторе,
Где на веревке сохнет простыня,
Чтоб под любовный хруст улечься вскоре.
А над дорогой – бронзовая взвесь
Едва видна в косом свеченье сбоку,
И тени – здесь, и полутени – здесь,
И весь простор на откуп отдан року.
И этот рок раздумчиво кляня,
Привычно баба тащит груз пудовый.
А на веревке сохнет простыня
И, глядя на нее, вздыхают вдовы…
Сидят, судача про житье-бытье,
Мол, жизнь пошла пустяшная, однако.
Ведь, если свадьба – драка и питье,
А на крестинах – выпивка и драка.
Такие нравы… Нынче и родня
В старушечье не входит положенье.
Но на веревке сохнет простыня…
И жизнь красна… И будет продолженье…
***
Привык рубить сплеча
Да без помарок.
Я думал – ты свеча,
А ты – огарок.
Все вышло, как всегда,
Как повторенье.
Я думал – ты звезда,
А ты – затменье.
Бреду по мостовой
В день суховейный.
Я думал, что я твой,
А я – ничейный.
Во сне иль наяву,
Средь лжи и шума,
Я думал, что живу…
Напрасно думал.
***
Если вдруг на чужбину
заставит собраться беда,
Запихну в чемодан,
к паре галстуков, туфлям и пледу,
Томик Блока, Ахматову…
Вспомню у двери: «Ах, да…
Надо ж Библию взять…»
Захвачу и поеду, поеду.
Если скажут в вагоне,
что больно объемист багаж
И что нужно уменьшить
поклажу нехитрую эту,
Завяжу в узелок
пестрый галстук, простой карандаш,
Томик Блока и Библию –
что еще нужно поэту?
Ну а если и снова
заметят, что лишнего взял:
«Книги лучше оставить…
На этом закончим беседу…»
Молча выйду из поезда,
молча вернусь на вокзал,
Сяду с Блоком и Библией…
И никуда не поеду.
***
...Наш примус всё чадил устало,
Скрипели ставни… Сыпал снег.
Мне мама Пушкина читала,
Твердя: «Хороший человек!»
Забившись в уголок дивана,
Я слушал – кроха в два вершка,–
Про царство славного Салтана
И Золотого Петушка…
В ногах скрутилось одеяло,
Часы с кукушкой били шесть.
Мне мама Пушкина читала –
Тогда не так хотелось есть.
Забыв, что поздно и беззвездно,
Что сказка – это не всерьез,
Мы знали – папа будет поздно,
Но он нам Пушкина принес.
И унывать нам не пристало
Из-за того, что суп не густ.
Мне мама Пушкина читала –
Я помню новой книжки хруст…
Давно мой папа на погосте,
Я ж повторяю на бегу
Строку из «Каменного гостя»
Да из «Онегина» строку.
Дряхлеет мама… Знаю, знаю –
Ей слышать годы не велят.
Но я ей Пушкина читаю
И вижу – золотится взгляд…
***
Кто там плачет и кто там хохочет,
Кто там просто ушел в облака?
То ли кречет кричит, то ли кочет…
То ли пропасть вдали, то ль река...
И гадаю я, тяжко гадаю,
Не поможет здесь даже Господь,–
Где прошли мои предки по краю,
Чем томили суровую плоть?
Зажимаю в ладонях монетку
И бросаю в бездонье пруда –
Робкий знак позабытому предку,
Чтобы молвил – откуда?.. Куда?..
И вибрирует гул непонятный
Под ладонью, прижатой к земле,
И какие-то сизые пятна
Растворяются в сумрачной мгле.
И вдруг чувствую, дрожью объятый,
Посреди перекрестья дорог,
Как ордою идут азиаты
На восток… На восток… На восток…
Но не зрится в прозрениях редких,
Что подобны на детский наив, –
То ль с ордою идут мои предки,
То ль с дружиной, орды супротив?
И пока в непроявленной дали
Растворяются тени теней,
Чую – токи идти перестали
А вокруг всё – мрачней и темней.
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И всё Бога пытаю: « Я – божий?..»
А Господь отвечает: «Как знать..»
***
Что-то вздрогнет в душе…
Подхвачусь… Побегу под навес,
Чтоб в блокнот занести
отражение редких прозрений.
И откликнется мне
в своем вечном безмолвии лес,
И откроются мне
к серым стенам приросшие тени.
Что беседовать с тенью?
Я тоже сегодня, как тень.
Мои близкие люди
давно уже стали тенями.
Не поддайся печали
и женщину взглядом раздень
Так, чтоб странная искра
взахлеб заметалась меж нами…
И от искорки этой
в ночи запылает костер…
В стороне от костра
закричит говорливая птаха.
Сам собой возгордишься –
мол, все же не тать и не вор,
Может, и не лихой,
но испытанный парень-рубаха.
Пусть картавая темень
разводится белым вином,
Пусть три жалких аккорда
опять дребезжат о разлуке,
Пусть свеча догорела
и всё в этом доме вверх дном –
Я могу целовать эти тонкие белые руки.
И останутся нежность и женщина
в сумраке дней…
Извиваются руки,
как в небе неслышная стая.
Всё забудется, знаю…
Лишь тени забытых теней
Шевельнутся порой,
что-то в стылой душе пробуждая…
***
В Россию можно только верить
Федор Тютчев
Хмур проводник… В одеяле прореха…
Старой любви не зову.
Кто-то в истории, помнится, ехал
Из Петербурга в Москву.
Кучер был хмур… Дребезжала карета.
Лошади хмуро плелись.
Хмуро вплывало тягучее лето
В хмурую русскую высь…
Тысячи раз отрыдала валторна,–
Мир без концов и начал.
Помнится, памятник нерукотворный
Кто-то уже воздвигал.
Нету концов… Позабыты начала.
Прежний отвергнут кумир.
Вспомнишь с трудом две строки про мочало,
Что нам твердил «Мойдодыр»…
Вспомнишь… Под визг тормозов на уклоне
Вытащишь хлеб и вино.
Снова умом ты Россию не понял,
Снова лишь верить дано…
***
СБЕЖАВШИМ…
Куда ж вы уносите подлую сыть,
Лжецы и витии?
А как же Россия, позвольте спросить,
А как же Россия?
Ужели не здесь наживали бока,
А жадные руки
Готовились Родине сделать «Пока…»
Куда же вы, суки?
С заморских широт раззеваете рты,
Писаки борзые.
Вы больше с Россией не смейте на «ты»,
Ведь это Россия!
Она и восславит, она проклянёт,
Простит, ненавидя,
Отправит изменника в звёздный полёт,
Измены не видя…
Но сколь ни горлань ты, что Родины нет,
По струнам ни тренькай,
Никто ведь не скажет, что ты – Пересвет,
Не стать тебе Стенькой!
Строчите… Пусть чёрными петлями строк
Задавит вам выи…
Всех выше на свете Россия и Бог,
Лишь Бог и Россия.
Анатолий Юрьевич Аврутин https://vk.com/id678324362
____________________________________________
157316
|
| |
| |
/> |
