|
Мир прозы,,
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 13.09.2024, 16:54 | Сообщение # 2851 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Я не верю,
что осень за дверью.
Вереницы
бессчётные птиц
Мне бросают
прощальные перья…
Только что мне
до тех верениц! –
Даже в час
одинокий и мглистый,
Отложив
в дальний ящик тоску, –
Гроздь рябины,
как солнце лучистой,
Пришиваю
на лиф к пояску!..
А порой
улетаю и выше
Этих гордых
встревоженных птиц.
Только слышу
стук яблок по крыше,
Только вижу
пыланье зарниц…
***
Цветы повесили носы,
Умчалось лето, сбросив туфли,
И травы сочные пожухли,
Отринув капельки росы.
Пронизан сыростью насквозь, –
Укутан сад багряной шалью.
И человеческой печалью
Обожжена калины гроздь.
Трещит сорока на ветру,
Зовёт надрывно сорочонка,
Чтоб, лету звонкому вдогонку, –
Взлететь с зарёю поутру…
***
Серьгой цыганскою
луна
в траву осеннюю
упала.
Всю ночь сияла, –
и пропала.
И я теперь совсем
одна.
А за окном глухая
ночь.
Ночь без луны – такая
проза…
Луна, зачем ты пала
оземь…
Смотри, беду
не напророчь.
Тебе подвластны
травы-мхи
и все мои ночные
бденья.
Прекрасны так твои
владенья,
как превосходные
стихи…
Теперь – подобьем
мотылька –
я пасть могу в траву
густую.
И, о безлунье
памятуя,
подумать –
тьма недалека…
***
Русская сестра
из Украины,
Что не отвечаешь
на звонки?
Может, просто сеешь
сентябрины,
Просто поливаешь
кабачки?
Или, может, хвори
одолели,
Будто наяву
дурные сны,
И тебе совсем
не до апреля
И не до ухабистой
весны!
Русская сестра
из Украины,
Что не отвечаешь,
не молчи…
На востоке сплошь
одни руины!
Как у вас?
Лютуют палачи?!
***
Льётся кровь
вчерашних пацанов,
Чьих-то сыновей
или отцов.
Эхом раздаётся
чей-то стон,
Хриплый, будто
карканье ворон.
Вырастут бессмертника
цветы,
Скорбные несчётные
кресты.
Тропки оборвутся
и пути…
Наша жизнь – дождиночка
в горсти.
Наша – это значит,
и моя.
Жалит, жалит сердце
мне змея.
Мне вонзает жало
до кости:
Наша жизнь – дождиночка
в горсти…
***
Видит Бог,
мы драться не хотели.
Но – не отсидеться
в стороне!
Лицемеры с чуждой
параллели
Не о мире грезят,-
о войне.
Что им православные
набаты,
Вишен белорозовых
метель.
Что им чьи-то
слёзы и утраты.
Всё давно оправдывает
цель!
Им, безумным,
трудно догадаться,
Что нам сны
покоя не дают.
Видит Бог,
не хочется нам драться.
Только как не драться, –
наших бьют!!!
***
В пустыне городской
который год
Не вижу, как пчела
свет солнца пьёт,
Как жирный чернозём
взрывает крот,
Как птица суетится,
дом свой вьёт…
Который год в пустыне
меж людей
Средь улиц равнодушных,
площадей
Хоть раз хочу –
и нет других идей –
Хочу, как жаждет
кровушки злодей –
Не злата-серебра
резных ларцов,
Не песнопений
ангельских певцов!.. –
Хочу однажды
на земле отцов
Набрать подол
душистых огурцов.
***
Ветка ясеня мокрой
перепуганной птицей
Бьётся в мокрые стёкла,
к людям в окна стучится:
«Помогите мне, люди,
ветки-руки озябли!
Ночью хуже мне будет, –
льдом становятся капли!»
Вечно заняты люди.
Ну, какое им дело,
Что молитва о чуде
ветки-руки согрела…
***
Идёт война.
Повыплаканы слёзы.
Когда душа истлела, –
не до слёз.
За окнами хозяйничает
прозимь –
как никогда, я даже с нею
врозь.
Как никогда,
вдыхая свежесть утра,
я не спешу,
не сдерживая прыть,
упасть к столу,
чтоб зло и безрассудно
в страну чудес
сбежать, утечь, уплыть…
Сгорает жизнь
в костре земных реалий,
и саднит ран невидимых
ожог…
Мои стихи – хранилища
печалей, –
по ней своеобразный
некролог.
***
Давно не снился, па, –
приснись…
Во сне хотя бы
улыбнись.
Ну, как ты там, скажи,
папуль…
Я что-то стряпаю,
пишу ль, –
всё жду и жду, что
на порог
шагнёшь однажды в мой
мирок, –
подскажешь пару
новых тем,
от бед избавишь
и проблем
рукой мозолистой своей,
которой мягче нет,
родней…
Ты ж, как никто здесь,
знал людей.
А сколько ты забил
гвоздей!..
Я так скучаю, па, –
приснись…
Так без тебя ужасна
жизнь.
***
Маме
Ты отдавала всё, что дать могла, –
и расступалась предо мною мгла.
Крестила вслед, – удачным был
экзамен,
и лёгким был билет
перед глазами.
Ты верила, – и верить я старалась,
что шаг ещё, терпения лишь малость, –
и стихнут ветры, солнце
улыбнётся,
ко мне жизнь тёплым боком
повернётся…
Теперь – и я твои ветра смиряю,
и бури все с твоими я сверяю.
Дарю своё тепло и эти
строчки.
И жизнь свою – всю –
до последней
точки.
***
Грачи. Бурьян. Паслён.
Калитка…
Кузнечики стрекочут в лопухах…
До горизонта – кто-то выткал
ковёр чудесный, –
весь в шелках и мхах…
Окраина села, что снится
который год
все ночи напролёт.
Который год в слезах ресницы
от счастья по утрам, –
который год…]
***
ПИСЬМО С ВОЙНЫ
Здравствуй, мама!
Живой я, не плачь.
Только грязный, чумазый,
как грач.
И скучаю, как маленький
прямо…
Напиши, как сыграло
«Динамо».
Пусть меня моя Анечка
ждёт.
Ты скажи ей, разлука –
пройдёт.
А тебя я прошу, не волнуйся!
Посмотри, вон, Серёжка –
вернулся!..
Мы одержим победу,
не плачь!
Сдай в химчистку, пожалуйста,
плащ.
Потеплело, хоть город –
заснежен…
Я – вернусь…
Я совсем ещё не жил.
***
Нет, не я босиком выбегала
в дождь – ночами, –
слезинки тая,
и от ужаса изнемогала
под разрывами молний –
не я.
Нет, не я –
лишь дождинка твоя.
И не я от тоски умирала
в тишине каждый раз
допоздна;
В ночь одну – на Ивана Купала –
нет, не я,
холодна и бледна –
всё бродила по саду одна.
Нет, не я,–
лишь частичка твоя.
И вчера – это тоже не я
ожила на стене
светлой тенью
и, обои на части кроя,
торопила картинки-виденья,
чтобы вспомнить…
Нет, тоже не я…
Лишь живая пылинка твоя.
***
Бинтуешь ты раны
словами-тряпицами,
а я не решаюсь
и руку отнять.
Бинтуешь ты раны, –
всё снится, всё снится мне…
А боль пустословьем, увы,
не унять…
А боль наяву.
Не приснилась, не кажется.
Её не осилить,
не преодолеть.
Мне б только в глаза твои
глянуть отважиться.
Чтоб после ни разу
и не посмотреть.
***
Плоть горит. Пылают камни.
Хризантемы – угольками.
Чёрный пепел. Звёзды меркнут.
Мир в пучину бед низвергнут…
Сотни бьющих в цель орудий.
Гибнут, гибнут, гибнут люди.
Сиротеют, гибнут дети!
Гнев и ярость на планете.
Разделён на до и после
Мир, что каждому ниспослан.
Жизнь, дарованная Свыше,
Лишь игрушка для людишек.
***
Заброшен дом, – уехали
соседи.
Они спасают сына
от войны.
Он так раним, так слаб
их сын, так бледен, –
что силы есть лишь
чалиться в айпэде…
Да и родители затем
нужны.
Всё бросили они, дитё
дороже.
Ну да, дитё – всего-то
тридцать лет.
И жизнь свою – как и его –
итожа,
творят молитву горькую:
«О, Боже,
спаси Ты нас, укрой Ты нас
от бед…»
Им невдомёк – в побеге
мало толку,
когда все беды в доме
неспроста.
Любовь такая к отпрыску-
ребёнку
претить должна родительскому
долгу:
душа сыновняя слепа,
пуста…
***
Жизнь – дорога
сквозь скалы и крошево,
через вихри
пространств и эпох.
Хоть всегда
маловато хорошего, –
этот мир, всё же,
очень неплох.
Всё же, есть в нём,
поросшем бурьянами
и сбивающем
косточки в кровь, –
аромат, красота
окаянная,
поцелуи, надежда,
любовь…
***
Так зелен, так юн этот век
заполошный, –
и столько испуга в глазах…
И крик этот жуткий,
по-детски истошный,
пал миррою на образах…
Прогоркли ветра и сирени,
и души.
Горчат земляника и мёд.
И даже вода в чашке кофе
и в душе
измаяла горечью рот.
Пройдёт это лето.
И плач журавлиный
прольётся в осеннюю тишь;
слезою невинной, тоскою
полынной
растает за шапками крыш.
Оплавятся свечи и медь
с позолотой.
Зарядят, накроют дожди.
И горечь полынною точкой
отсчёта
падёт-поселится в груди…
***
Сосед мой –
желтоликий, одинокий,
скрипучий и слепой почти,
фонарь –
взирает сверху вниз
на мир жестокий.
Ему – едино всё:
январь, февраль…
Вот только бы –
не ветер оголтелый,
не сушь и не снега…
И не дожди…
Вот только б, потерявшись
в мире целом, –
увидеть свет надежды
впереди…
***
Пустынной улицей шагают
фонари.
Им безразличны январи все,
феврали…
Не сплю и слышу безразличия
шаги
и шёпот ветра, и стенания
пурги…
Не сплю, бессонницу стараюсь
одолеть.
Две трети минуло, одна
осталась треть…
Ну, вот и утро, и кофейный
аромат.
И виноватый, и погасший –
мамин взгляд…
Я сердцем вижу
безысходности глаза,
хоть цвет любимый – не свинец,
а бирюза.
Я предпочла бы чуть и света,
и тепла…
И чтоб пурга все наши беды
замела…
***
Как идти,
чтоб не устать в дороге…
Как любить,
чтоб сердце не обжечь…
Как дышать,
когда весь мир, в итоге,
Сузился
до чьих-то тёплых плеч…
Посреди
душевного смятенья –
Пить вино
и слушать тишину?
И свои
потери-обретенья
Лишь себе
записывать в вину…
Шлейф своих
ошибок и ушибов,
Грех свой
неотмоленный нести,
Повторяя:
«Господи, спасибо»,
Умоляя:
«Господи, прости»…
Клавдия Павленко
_______________
162638
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 13.09.2024, 16:55 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 17.09.2024, 16:07 | Сообщение # 2852 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| САД
Долгожданное майское солнце играло, прикасалось и, словно стараясь вернуть украденное зимой тепло, ощутимо грело. Яблони, абрикосы и черешни, нарушив вековую фенологическую хронологию, зацвели одновременно, в одночасье. Земля укуталась бело-розовым восторгом, в котором неторопливо сновали и умиротворённо жужжали тысячи пчёл, а между деревьями плавала пьянящая нектарная дымка.
Саду было спокойно и хорошо. Как обычно он ждал человека, чтобы поделиться с ним настроением, угостить цветочным ароматом, послушать тихую речь, ощутить прикосновение заботливых рук. Вопреки выводам науки, утверждающей, что природа перед растениями не ставит задачу понимания мира, Сад, осознав себя единым организмом, уже не мыслил существования без этого седого, высокого, со строгим лицом, но с добрыми глазами Старика, ставшего за годы общения родным.
Старик посадил деревья и ухаживал за ними. Оберегая почки от весенних заморозков, он разводил костры и окуривал ветви тёплым горьковатым дымом. Он поил корни прохладной влагой в невыносимо засушливые летние дни, боролся с прожорливыми гусеницами и древесными болезнями. Но самым удивительным и приятным для Сада было общение с человеком. Конечно, слова произносил только человек, а Сад слушал, всё понимал и отвечал шелестом листьев…
На краю глубокого оврага, где заканчивался Сад, и начиналась степь, вцепившись обнажившимися корнями в землю, доживала свой век огромная груша. Когда солнце всходило над горизонтом и косые лучи его проникали в грушевые заросли, а кругом стояла тишина нарождающегося дня, к дереву приходил Старик. Он садился в кресло, сотворённое из фруктового деревянного ящика, прислонялся спиной к корявому прохладному стволу, в который, казалось, впитались годы, и, наслаждаясь вкусом утреннего воздуха, начинал разговор: « Послушай, Сад, ты не заметил, что в этом году намного меньше, чем прежде, прилетело пчёл в мае? Как думаешь, почему?»
Или:
– Синоптики обещают засушливое лето. По-твоему, дальняя делянка молодых персиков выстоит без дополнительного полива?
В такие минуты суета и томление духа, которые по недоразумению у людей принято считать жизнью, отступали на второй план, а Саду начинало казаться, что в мире нет вообще никого, кроме солнца и человека.
Старик жил уже давно. Он повидал добро и зло, предательство, боль и страх. Он знал смысл! По ложному доносу соседа в 1948 году его арестовали и поселили в лагерь, где инквизиторы пытали узников раздроблением пальцев в дверном проёме. Возможно, поэтому Старик, формируя крону или удаляя старые и больные ветви, проводил обрезку только в крайние сроки, когда уже прекращалось движение соков, а деревья впадали в зимнее оцепенение. Крупные срезы и спилы он всегда старательно смазывал специальным варом, приговаривая: «Потерпи, родное, так будет лучше, так надо. Сейчас станет небольно!»
Сад по-своему благодарил Человека, удивляя его невероятными, просто фантастическими урожаями (наверное, здесь необходимо уточнить, что сад был колхозным и занимал десятки гектаров земли). Руководство области даже присвоило старику почётное звание «Лучший садовод района» и периодически привозило различные делегации для освоения передового опыта.
Так они и жили, Сад и Человек: коротали время за разговорами, в которых сгорает прошлое, строили планы на будущее, наполняли смыслом жизнь друг друга.
Очередное лето пролетело. Оно закончилось ровно в осень. Наступили неспешные дни, несущие полуденный покой жёлтого листа и сухой травы, рождающие бродячие свинцовые облака и винно-фруктовый аромат, а ночи теперь густо сеяли в небе далёкие звёзды и бодрили Сад прохладными туманами.
– Знаешь, Сад, что-то мне нездоровится, – вымученно, после на редкость хлопотного дня признался Старик, – возможно, завтра я не приду.
Уже наступил вечер, и сквозь ветви деревьев сочились сумерки, а лунный свет старательно разрисовывал листья оттенками серебра. Старик ушёл, и Сад беззаботно задремал, не думая о том, что будет завтра.
Утром взошло солнце, в кронах деревьев его лучи разбивались на мозаику света и тени; начинался ещё один день, ещё один миг сентября, когда воздух пьянит и хочется жить.
Старик не пришёл. Не пришёл он и на следующий день, и через неделю. Тяжёлые, спелые плоды гнули и ломали ветви, но никто не подставлял под деревья спасительные рогатки-подпорки, никто не спешил снять с них груз урожая.
– Как же так? Почему? Старик знает, что я его жду, он не мог предать! Как я буду жить один? – кричал от боли и отчаяния Сад. Страх грохотал у него в мозгу, а пустота и одиночество ощущались физически…
В районную больницу Старика не довезли, он тихо скончался по дороге.
Вскоре в колхоз прислали дипломированного специалиста-садовода, который, обрабатывая деревья, делал всё по науке, но Сад всё слабел и слабел; казалось, что он добровольно отказывается жить…
Через год после смерти Старика на многие километры вместо живого Сада простиралось мёртвое тело из почерневших сухих искорёженных деревьев, над которыми равнодушно и лениво знай себе, накрапывал холодный осенний дождь.
***
ПУТЬ
(Элегия)
Ему опять снился этот сон. Один и тот же: полдень, дорога и он сам, бредущий по оставленной жителями, оцепеневшей от небытия, дремоты и забвения деревне. Дворы заросли кустарником, молодыми деревцами, бурьяном, и в них теперь чудится что-то дикое.
Нереальная реальность захватывала его сознание которую ночь подряд. Такое вот ночное дежавю!
Зачем он здесь, чего ищет, куда зовёт его проведение?
Жаркому, висящему в зените солнцу безразличен раскинувшийся внизу человеческий мир, оно безжалостно иссушило землю, отчего дорога покрылась глубокими трещинами, а обочины заполнились тяжёлой серой пылью, такой же серой высохшей травой и шаровидными мёртвыми телами вечных степных скитальцев – перекати-поле.
Неподвижный воздух стал горячим и тягучим. Редкие, медленно плывущие по небу и тающие на горизонте облака совершенно не спасают от беспощадных лучей и царящего вокруг зноя. Тем удивительнее на безмолвной, тонущей в мареве улице видеть людей. Это старики. В тени вековой акации они неподвижно сидят на скамейке, понуро опустив головы. Нет, они не беседуют, не выпивают, не «забивают козла» в домино. Люди молча, чего-то ждут и, изредка устремив вдаль взгляд слезящихся, уставших глаз, кажется, пытаются отыскать ту дорогу, по которой им скоро придётся уходить. На их морщинистых, похожих на кору акации лицах нет ни тревоги от одиночества, ни горести об утраченном, ни попытки предугадать свою судьбу в этом изменившимся, уже им не принадлежащем мире…
Он прошёл мимо и его никто не окликнул.
Разрушительная сила времени ощущается во всём: в покосившихся и местами упавших заборах, заброшенных, вросших за десятилетия в землю и оттого неестественно низеньких домиках, засохших, отказавшихся от жизни без внимания и заботы людей, фруктовых деревьях.
Нужно идти вперёд. Там, в конце улицы путника ждёт НЕЧТО, и человеку всякий раз чудится, что кто-то тихо зовёт его оттуда. Это большая непрозрачная сфера. Если подойти вплотную и приложить к её чуть вибрирующей прохладной поверхности ладони, то сфера начнёт медленно и аккуратно втягивать в себя человека. В своих предыдущих снах, погрузившись в сферу ровно наполовину, он просыпался, так и не поняв сути происходящего. Но сегодня сфера поглотила его полностью и он, испытав безграничный восторг, заплакал. Это были слёзы радости и умиления. Он ощутил единство с бесконечным в пространстве и вечным во времени сознанием, стал частью космической души, под защитой кого-то сильного и надёжного плавал в облаке доброты и любви. Все земные страхи, проблемы и желания исчезли, а в мозгу вспыхнуло:
– Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё – суета и томление духа! Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового…*
– А продолжение, его разве не будет? Значит, человек живёт зря? Все его чаяния бесплодны, а бытие конечно? – хотелось крикнуть ему, – как же велика в таком случае несправедливость вселенной! – и тут он проснулся...
Не открывая глаз, опустошённый валялся в постели (хорошо, что сегодня выходной) и силился вспомнить только что прерванный сон.
Не получалось!
Ну и ладно. Сейчас нужно встать, сварить вечное блюдо холостяков – пельмени, целую тарелку, позавтракать и отправиться к друзьям в бильярдную. Это его воскресный обязательный ритуал…
Дверь спальни с шумом распахнулась, и в комнату влетели его (его?!) сынишки-близнецы.
– Папка, вставай. Ты обещал нас сегодня покатать с горки на ватрушке! На улице мороз не сильный, а мама уже приготовила завтрак.
Действительно, в распахнутую дверь из кухни сочились головокружительные запахи кофе, ванильных пончиков и любимого мяса «Сяо» со специями.
Он с удивлением осмотрел спальню. От холостяцкой аскетичной комнаты не осталось и следа. Уютная, со вкусом подобранная обстановка говорила о том, что это семейное «гнёздышко».
– Такого не может быть! – он отчётливо помнил свою прежнюю, одинокую вчерашнюю жизнь и вдруг – семья. Откуда? Это что, новая реальность? Но вот же на прикроватной тумбочке его ноутбук, а на стуле – любимый спортивный костюм. За окном, как и вчера, вид, будто бы из рождественской открытки: тяжёлые алые гроздья рябины одетые в снежные, удивительно белые и пушистые, искрящиеся на солнце шапки, а дальше – детская горка и их «дворовое» озеро с красивой набережной. Сыновья, дурачась, волокли его из спальни, а он с волнением вертел головой, рассматривая своё (своё ли?) жилище. Коридор такой же, как раньше: вот антикварная, купленная им на «блошином» рынке ключница висит на стене у входной двери, а вот такой же, антикварный, в деревянном обрамлении (зависть всех рыболовов) барометр.
На кухонном подоконнике, как всегда, чудит его кот Пиксель. Презирая столовый кошачий этикет, левой лапой он неторопливо выгребает из своей кормушки лишь по одной горошине сухого корма и, с хрустом употребив, повторяет процедуру бесконечное число раз.
– Витенька! Доброе утро. Ну, ты сегодня спал как убитый, жалко было будить! – жена (его обожаемая женщина, теперь он точно это знал) накрывала на стол. Пробубнив что-то невнятное, он неловко её обнял и уселся на привычное место главы семьи в торце стола.
– Э-э, доктор, а правила личной гигиены? Марш умываться!
Доктор? Это она ему? Ведь ещё вчера он был водителем автомобиля «скорой помощи». А и вправду, здесь он работает врачом-реаниматологом, знает теорию и виртуозно владеет практикой оживления, но совершенно не умеет обращаться с автомобилем…
***
Дурная репутация понедельника – дня тяжёлого подтвердилась! Вызовы скорой помощи сыпались один за другим. Операторы станции поставили в первую очередь поездку их бригады на стройку. Там с возводимой высотки свалился рабочий. Нанизавшись грудной клеткой на торчащий из земли кусок арматуры и неестественно вывернув сломанную ногу, он казался огромным жуком, приколотым булавкой к коллекционной коробке энтомолога-любителя. Портрет жука дополняли блестящая оранжевая каска на голове и зелёная униформа строительной фирмы.
Когда Виктор приготовился сделать пострадавшему противошоковую инъекцию и свободной рукой взялся за его здоровую ногу – тот, вдруг пришёл в сознание, открыл глаза, легко сполз с арматуры, встал, отряхнулся, буднично заявил: «Спасибо доктор, мне уже хорошо» и пошёл на своё рабочее место!
Доктор удивлённо смотрел на неиспользованный шприц-тюбик у себя в руке, на уверенно уходящего на своих двоих «больного», на разинувших рты коллег и ничего не понимал. Ведь он не успел выполнить ни одной спасательной манипуляции, а только дотронулся до пострадавшего, и произошло чудо.
Во всех последующих вызовах происходило то же самое: физический контакт с пострадавшим и чудесное его исцеление без реанимационных мероприятий!
Медицинская общественность эту новость встретила с недоверием, но потом, по мере накопления фактов, коллеги стали сторониться Виктора и шептаться за его спиной. Кроме восхищения в их глазах часто читались страх и зависть. По городу поползли слухи о всемогущем докторе, способном одним прикосновением оживлять мёртвых, а власти даже вызывали его в известную организацию и требовали объяснений…
Казалось бы – жизнь удалась: у него есть дом, прекрасная семья, благородная сверхзадача, дар и всеобщее признание, но что-то не так. Размеренность, искренность, тишина и простота прежней жизни сменились публичностью с её официозом, бесконечными интервью, назойливыми почитателями-сектантами и заискивающими друзьями. Даже жена, робея перед его волшебством, отдалилась и стала теперь почти чужой. Чем больше Виктор творил добро, тем явственнее осознавал, что не в силах изменить сущность жизни: её скоротечность, тягостность, несовершенство, а возможно, и бессмысленность. Для осуществления смысла человеку нужна вечность, а её у него нет (по крайней мере, здесь, на Земле).
Но ведь в сфере он чувствовал смысл и видел вечность! Значит, замысел существует, а от человека требуется просто жить и быть человеком!
Зачем ему этот дар? Пусть будет всё как прежде!
Он опять брёл по умирающей деревне, только теперь – в обратном направлении, удаляясь от сферы. Он шёл домой! Всё та же пыльная, потрескавшаяся дорога, всё тот же нестерпимый полуденный зной и беспросветная безысходность. Теперь старики его окликнули. Он не прошёл мимо, а присел на скамейку.
– Что, не по душе тебе подаренная идеальная жизнь?
– Не по душе. Да и не идеальная она вовсе!
– Чего же ты хочешь?
– Разбудите меня!
– Жалеть не станешь?
– Нет, это не моё.
– Ты понял тщетность поисков счастья и смысла?
– Я понял, что сам поиск и есть счастье и смысл.
– Хорошо, мы тебя разбудим. Иди.
Так и живём мы на земле
И в благодетеле, и в зле.
Грешим на молодость, порой,
На обстоятельства и строй.
Лелеем собственное «Я»,
То обвиняя, то кляня,
Исходим в вечной суете,
Глядишь … и мы уже не те.**
Он шёл дальше. Желание уйти с этой дороги (зачем она ему?) и изменить свой уже привычный в этом сне путь становилось всё сильнее. Свернув на чуть заметную тропинку, он оказался в степи. Здесь не было так мучительно жарко как в деревне. Вольный, свежий ветер, пахнущий полынью, чабрецом и полевыми цветами приятно обдувал тело и гнал по небу облака. Там, в облаках и бездонной синеве золотой точкой порхал и заливался трелью жаворонок. Казалось, что он куда-то зовёт и показывает путнику дорогу. Виктор пошёл за ним и … проснулся.
Очень захотелось пельменей. Сейчас он встанет, позавтракает и, нарушив ритуал, не пойдёт в бильярдную. Он отправится в больничный гараж и переберёт двигатель своей «старушки». Ведь завтра его «скорая» опять помчится кому-то на помощь и машина просто не имеет права подвести людей какой-либо технической поломкой.
– Всё суета! Но, как ни крути – жизнь, всё же прекрасна!
________________________
* Эккл., 3:5 (Экклесиаст)
** Из стихотворения Вячеслава Урюпина
Вячеслав Зименко
_______________
162893
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 17.09.2024, 16:08 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 20.09.2024, 10:33 | Сообщение # 2853 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Проснись, моя Родина!
Сколько змей пригрела ты, Россия
На своей доверчивой груди
Что ни разрушитель, - то Мессия,
Что ни ретроград, - то впереди.
Что ни шут, ни бездарь, - точно - «гений»
В музыке, поэзии, везде!
Что ни горлопан, - то «лидер мнений»
В лицемерной, близкой им среде.
Что ни графоман, - поэт, писатель,
Даже если через слово мат.
Орденов и званий соискатель,
Премий и наград лауреат.
Что ни нацфашист, то «светлоликий».
Что ни паразит, - миллионер.
Что ни словоблуд, - стратег великий.
Грязный сатанист, - миссионер
Что ни аферист, - ему почтение.
Что ни фарисей, - то «правдоруб».
Иногда приходит сожаленье,
Что зарыт навечно ледоруб.
Что ни интриган - «образчик чести».
Что ни прохиндей, - то «альтруист».
Генератор ненависти, мести, -
«Миротворец», он же «пацифист».
Так приятно тешить самолюбие,
Громогласно осуждать войну.
Изливать потоки сквернолюбия,
Не гнушаясь «потреблять» страну.
Что ни крохобор, - «благотворитель».
Трус, беглец, - ну, что вы, - «релокант».
Извращенец грязный – «просветитель».
А по сути – подлый диверсант.
Русофоб, клейма поставить негде, -
На Олимп с апломбом вознесен.
И театр возглавит, и в дальнейшем
Памятником будет одарен.
Как же мы до этого дожились,
Запустив козлищ в свой огород?
Как в терпил мы кротких превратились,
Позволяя развращать народ?
Если б только деньги из кормушки
Чавкал ненасытный казнокрад -
Он сжигает ядом наши души,
Он же – «высший сорт», он – «демократ»!
Руки Бога, - это наши руки.
Мысли, совесть, мужество и честь.
Уж звучат священной битвы звуки.
С нами Правда, значит Сила есть!
Нина Русина. 20. 04.2024г.
_____________________________________
Не гневите Бога, господа...
Бог сказал :" Бойся слёз обиженного тобой человека,
ведь он будет просить меня о помощи и
Я ПОМОГУ..."
Не смешите Бога, господа,
и не стройте планы понапрасну,
зло посеяв, глупо ждать добра,
пусть сегодня многое подвластно.
Жизнь срывает маски всякий раз
с негодяев, подлецов и трусов,
истину являя напоказ
и сжигая бесполезный мусор.
В жутком вихре кружит города,
говорите - "в рай ведёте паству"?
Не гневите Бога, господа,
всё вернётся сторицей однажды.
***
(письмо тов. Сталину от бывших колхозников с.Казинка
Белгородской губернии, а ныне членов АО "Прогресс")
Дорогой товарищ Сталин,
вы давно у нас в опале,
только вот... идём ко дну,
всю разграбили страну,
растащили по частям-
ох, и худо нынче нам...
все колхозы развалили,
про патриотизм забыли,
пробует фашизм опять
свою голову поднять,
глядь, Европа взбеленилась -
на Россию ополчилась,
в Украине нынче в силе
ваш земляк, Саакашвили,
имя, правда, поменял,
говорят, Михайло стал,
всем плевать, что проходимец
сей Михайло - украинец,
никогда Одесса - мама
не видала сего срама...
подскажи, что делать нам
и до коль терпеть сей срам?
Всю собрать бы нечисть разом
да накрыть тяжёлым тазом!
Дорогой товарищ Сталин,
Мы от бардака устали,
вы, конечно, не Мессия,
но.... без вас беда России...
***
Мужчины вновь уходят на войну...
Я, словно, погружаюсь в пустоту,
тревоги звук, натянутые нервы -
Мужчины вновь уходят на войну,
как в памятно-далёком, сорок первом.
Стирают в пыль большие города,
дрожит земля, деревни полыхают
и это слово страшное , "война",
наш мир на "до" и "после" разрывает.
Нам деды подарили тишину,
на много лет - свободу и беспечность.
И строгий их наказ - беречь страну,
звучал набатом, прошивая вечность.
Но время шло, тускнели ордена,
уже за поворотом век двадцатый.
Порой, мы забывали имена,
тех, кто принёс победу в сорок пятом.
И на вопрос мальчишки:" Почему?",
Скажу :" Прости, я тоже виновата."
Мужчины вновь уходят на войну...
Мы будем ждать с Победой вас, Ребята!
***
Опять со свистом сыплются снаряды,
как в 41-ом памятном году,
враг бросил вызов и встают ребята
за отчий дом и юную весну...
Вчерашние мальчишки - не солдаты:
врачи, шахтёры и учителя...
привычный стиль меняют на бушлаты,
вникая в слово страшное " война".
На косогоре церковь полыхает,
зловеще пляшут тени на снегу,
рассвет или закат - никто не знает,
смешалось всё в кромешном том аду.
Родные люди стали вдруг врагами
и от разрывов корчится земля,
держитесь, парни, мы, как прежде, с вами:
врачи, шахтёры и учителя.
Опять со свистом сыпятся снаряды,
как в 41-ом памятном году...
***
Но было так страшно...
(моему деду Зазюленскому П.Л.,лётчику-испытателю,
дяде Посохову Л.Н.,дошедшему до Берлина,
и всем ветеранам ВОВ посвящается)
Год сорок первый, последний экзамен,
Вальс выпускной над страною летящий,
Первой любовью мальчишка изранен,
Где-то гремит, но ведь это не страшно.
Стелются травы давно под ногами,
Лето раскрасило землю кричаще,
"Соколы" в небе летают ночами,
Видно - ученья, но это не страшно.
Капли дождя барабанят по крыше,
(Или стекла это звук дребезжащий)
Словно все Боги разгневались свыше,
И тишина...но ведь это не страшно.
Враг у дверей, у родного порога,
Мальчик свиданье назначил напрасно,
Завтра им в бой и на сердце тревога,
Где-то шутили, но было так страшно...
***
Простите, дорогие Ветераны...
Теперь Вы все живёте в разных странах,
Наверное в том нет большой беды,
Простите, дорогие Ветераны,
За то, что этот мир не сберегли.
Тот самый, что в Победном сорок пятом
Вы принесли сквозь жуткий мрак и дым,
И памятью погибшего солдата
Просили уберечь от злых годин.
Не сдюжили, не знали, не сумели,
Шли не за тем, читали не о том,
Порой бывало просто не хотели
Смотреть и видеть - что там за окном.
Возможно не того боготворили -
Забыли - перед Богом все равны,
И те слова, что деды говорили:
"Худой мир лучше всяческой войны".
Мы разлетелись все по разным странам,
Несутся вдаль предательски года,
Но знайте, дорогие Ветераны,
Сомкнём ряды, коли придёт беда!
***
Мы забыли как пахнет весна...
Осень грелась в лесу у костра,
искры синь прошивали ночную,
нынче сменит собою вчера,
завтра новый рассвет нарисует.
Мы пройдём через горечь и дым,
лжи потоки, подмену понятий,
подлость мира, что стал вдруг глухим,
и... споём... непременно, приятель.
Но, пока, здесь колдуют ветра,
изо всех выползая укрытий,
и неистово рвут провода -
нашей общей истории нити...
И несёт по дорогам война
бессловесную массу людскую,
мы забыли как пахнет весна
и вкусили судьбину лихую...
***
Запоздалая нынче весна,
Раствориться бы в ней...утонуть,
Только плачет на сердце война
И опять до зари не уснуть...
Чью - то жизнь обрывает снаряд,
Пленный город забыл тишину
И обугленных зданий фасад
Догорает в чадящем дыму.
Вновь уходит в бессмертие взвод,
Белой птицей в седых облаках,
И надежда на новый восход
Умирает в потухших глазах...
По планете шагает весна,
Заневестилась вишня в саду,
Только плачет на сердце война
И опять до зари не усну.
***
Бесконечная ночь, что казалась невинной,
Тишину разрывая кричит,
Плачет бедная мать над могилою сына,
Или это Земля голосит?...
Брат на брата...лицо посерело от злости,
Только ненависть нынче в цене,
Мы когда-то разрушили верности мостик
И открыли ворота беде.
И свинцом облака в изумлении с рыком,
Небеса повлекли за собой,
И сгоревшие заживо в пламени диком
Окропились водою святой.
Бесконечная ночь, что казалась невинной,
Тишину разрывая кричит,
Это прах сыновей из далёкой Хатыни
В зачерствевшие души стучит...
***
Может - просто ошибка в эфире...
Чай, остывший, забыт на столе,
Телевизор вещает, что ныне
Обесценилась жизнь на земле.
Революции, войны, насилье -
Словно свыше прочтён приговор,
И безумствует в крохотном мире
Ненавистное слово "террор"...
Что же это, скажи, происходит?
Как попали мы в сей переплёт?
И горящею птицей уходит
В путь последний стальной самолёт...
Осень землю омоет с лихвою,
След оставив на скорбном челе,
Кто-то корочкой хлеба накроет,
Остывающий чай на столе...
Может, всё же ошибка в эфире...
***
Вновь стрельба, далеко до рассвета,
Свищет ветер в дырявой стене,
Замерла на мгновенье планета...
Бьётся жизнь где-то там, в глубине.
Пара глаз из сырого подвала
Смотрит в душу сквозь пламя огня,
"Спи, сынок,"- тихо мать напевала,
"Глянь, уже полыхает заря..."
Сгинет ночь и горячее солнце
Отзовётся на стоны Земли,
Отогреет до самого донца,
Чтобы снова каштаны цвели.
И в душе, опалённой войною,
Той истерзанной гордой страны,
По весне, в унисон с тишиною,
Запоют наконец соловьи...
***
То ли дождь за окном, то ли снег,
Снова память рисует былое...
Жил да был на Земле человек,
Впрочем, кажется их было двое.
Он - герой-фронтовик и Она,
Всегда лучшая девочка в школе,
Как-то к ней заглянула весна
Со словами "люблю" на заборе.
Понеслась жизнь по горке крутой:
Дом, работа, хозяйство большое,
Дочка, сын... с ног валилась порой,
Что поделаешь - время такое.
Умер муж, а за ним и весна,
Беспощадная старость подкралась,
Дети как-то легко из гнезда
Упорхнули... одна мать осталась.
Дни и ночи ждала - позвонят,
Может скрипнут в сенцах половицы,
Тишина, лишь с портретов глядят
Молчаливо любимые лица.
И однажды слегла, заболев,
К телефону нет силы подняться,
Вот и дочка звонит, как на грех,
Ей бы встать, подойти, попрощаться...
То ли дождь за окном, то ли снег,
Громко хлопает дверь в коридоре,
Показалось - вошёл человек,
Впрочем, кажется их было двое...
***
Небо закат примеряет,
Смотрится в водную гладь,
Тщательно цвет подбирает -
Хочет шикарней сыскать.
Пьёт с наслаждением вечер
Лета небесную синь,
Звёзды то меркнут, то светят,
Горько вздыхает полынь.
Краски заката стекают,
Небо оделось в сирень,
Уж серебро примеряет...
Вот и закончился день.
***
Мне бы в ветер вольный превратиться,
Улететь к далёким берегам.
С кораблём отважным подружиться,
Вызов бросить яростным волнам.
Ливнем бы пролиться над пустыней,
И увидеть как цветут сады
Там, где бури плакали сухие,
Оставляя на песке следы.
Снегом белым стать, укрыв вершину,
Что рассветом умываясь по-утрам,
Временами подставляет спину
Ледяным метелям и дождям.
Мне б пройти по самому по краю,
Свою жажду жизни утолить...
Слабости и трусость презирая,
Над безумным миром воспарить.
***
Я не буду хлеб ваш отнимать,
Бремя славы тоже ни к чему,
Просто сил нет больше не писать,
Что со мной случилось - не пойму...
Ирина Русина https://stihi.ru/avtor/icecherry11
___________________________________________
163015
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 20.09.2024, 10:35 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 22.09.2024, 19:01 | Сообщение # 2854 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен,
пассажиры смотрят в окна, как убегают обочины.
С шакальей улыбкой миномётчик выпустит мину,
громко крикнет: "За Україну!"
Раньше за Украину пили, закусывали, а теперь убивают,
миномётчик улыбается миномёту, говорит: "Баю-баю…"
Спите, суки, босоногие сепары, русские пропагандоны,
а я, моторний, поїду додому.
А ви вже приїхали. Выходите, чего разлеглись-расселись,
миномётчик будет улыбаться, пока не заболит челюсть.
Миномётчику скажут дома: "Розкажи нам, Рома,
вони насправді зайва хромосома?"
Рома кивнёт, дотронется до ямочки на подбородке,
попросит борща с чесноком, чёрного хлеба, водки,
и расскажет о том, как миномёт на первом выстреле дал осечку.
Мама заплачет: "Боже мій, як небезпечно!"
___________________________________________________________
ШАХТЁРСКАЯ ДОЧЬ
ПОЭМА
* * *
Червоточьями да кровоточьями
зарубцовывается война.
Над полями, что за обочинами,
полно чёрного воронья.
По дороге, что лентой стелется,
где изрублена, видит Бог,
русокосая ясна девица,
в волосах — голубой цветок.
Её руки — не толще веточек,
её стопы — балетный свод,
она будет из добрых девочек,
из наивных святых сирот.
Её платьице — бедность мрачная,
её крестик — металл да нить.
Эта девочка столь прозрачная,
её вряд ли разговорить.
По дороге, где грязь окраины,
там, где воины начеку,
эта девочка неприкаянная
начинает собой строку.
Молчаливую, милосердную,
утопающую во тьме.
Эта девочка — достоверная,
как война, что в моём окне.
На ладонях — кресты да линии,
на глазах — пелена дождя...
эту девочку звать Мариею.
И она на две трети я.
* * *
У Марии был дом — занавески и витражи,
был отец, который ей говорил: “Ложи!”
Был берёзовый шкаф, и была кровать,
вот такое счастье: ковать — не перековать.
А теперь у Марии что? На окошке — скотч,
за окошком — ночь, и в окошке — ночь,
где бесшумные призраки — конвоиры снов —
не находят для этой девочки даже слов.
Всё сплошное лязганье, грохот, треск,
у Марии есть мать, у матери есть компресс,
а ещё икона, на которой позолоченный Николай
обещает Марии тихий небесный рай.
* * *
Тишина проникает в ухо,
и ты думаешь, что оглох,
вот Мария на старой кухне
сигаретный глотает смог.
Надо лечь, пока держат стены,
пока крыша ещё цела.
У Марии дрожат колени,
над Марией молчит луна
коногонкою в небе буром —
немигающий глаз отца.
Только глаз один, ни фигуры,
ни одежды, ни черт лица.
Этот глаз на реке — на реке дорожка,
на стекле — серебристый блик.
Скоро-скоро опять бомбёжка
И глазной неуёмный тик.
* * *
Кто-то скажет: “Он был неплохим отцом...”
Сочинял ежедневно завтрак и в ванной пел,
он ходил по субботам гулять со своим птенцом.
Говорил с Марией так ласково, как умел.
Его обувь была чиста даже в самый дождь,
его руки были огромны и горячи,
и Мария шагала рядом — шахтёрская дочь,
хотя в их роду остальные — все сплошь врачи.
Это было счастье — детское, на разрыв,
настоящее счастье, которому края нет.
Он всегда был первым и никогда вторым.
Они ели яблоки — золотой ранет,
они пили какао, ходили в театр и зоопарк,
он показывал ей созвездие Близнецов.
Он любил смешить её — внезапно и просто так,
а однажды из проволоки подарил кольцо.
* * *
А потом приходила война, забирала в строй
самых смелых и самых правильных из людей.
Он забыл своё имя, но запомнил свой позывной,
он видел скелеты обуглившихся церквей.
Он стал снова чёрен лицом, но душою бел,
научился молиться, словно в последний раз,
он свои ледяные руки дыханием грел
и всё ждал, когда отдадут приказ.
* * *
У Марии есть тайна —
пачка девичьих писем.
Она пишет о главном —
девочка-летописец.
Она пишет на русском,
а иногда на птичьем.
Она пишет о грустном:
“Мы все теперь стали дичью...”
Она пишет отцу на рассвете
и поздно ночью.
Она пишет, как пишут дети:
неровным почерком,
словно письма из летнего лагеря
или с морей известия.
Она пишет, как пишут маленькие,
потерявшие равновесие.
Она пишет, как пишут взрослые
из подвала под артобстрелом.
Она пишет, и свет полоскою
оставляет в письме пробелы.
Она пишет, и ей не пишется,
ей скулится, ей страшно, тошно.
Вот деревья — сплошные виселицы,
вот свеча, что горит всенощно.
* * *
Дорогой отец,
не дари колец,
не дари цветов,
берегись полков,
воротись домой
под большой луной,
станем жить-тужить,
до чужих женитьб,
до чужой любви,
не считая дни.
Воротись, отец,
воротись, боец,
станем сказки плесть,
вот добро, вот честь,
станем пить огонь,
вот моя ладонь,
вот наш старый дом,
словно в горле ком.
Вот наш спелый сад,
вот ползучий гад,
райских яблок сок.
Этот сад — есть Бог.
Этот сад — есть мы.
Или наши сны.
Или наши сны...
* * *
Обрывается всё: провода, разговоры и струны.
Обрываются жизни, которым не видел конца,
месяц май неожиданно станет военным июнем,
в это жаркое лето прольётся так много свинца.
Загорелые травы донецких степей, терриконы,
обелиски невозвращенцам из дальних дорог.
Этот мир всё ещё подчиняется Божьим законам,
этот мир состоит из патронов и пары сапог.
Николай говорил, что победа, добытая смертью, —
это просто победа над страхом, победа побед.
Николай уходил в распростёртые древние степи,
где посеяна смерть, словно маковый цвет.
* * *
Здесь густая трава и беспечные песни сверчков,
здесь разверзшийся ад среди райского лета.
И плывут облака по чернильному небу зрачков,
и в кармане сломалась последняя сигарета.
На войне не бывает ничьих, только свой и чужой.
По чужому стрелять, своего прикрывать, что есть силы,
повторять: “Слава Богу! Живой! Слава Богу! Живой!” —
И звонить дочерям с почти севшей мобилы.
И любить сыновей, тех, что рядом — в окопе, в пыли —
делят тяготы дней, делят хлеб и говяжью тушёнку.
Эти воины — дети кротами изрытой земли,
вместо нимба Господь отдал им коногонку.
Вместо сердца Господь даровал антрацит,
вместо вдоха степного — горючесть метана.
Здесь густая трава, что так ярко, чадяще горит,
словно вечная слава победы на груди ветерана.
* * *
Что нас ждёт впереди? Победа.
Ясный сокол мой Николай,
мы вкусим и вина, и хлеба,
на двоих мы разделим рай.
А пока ты лежишь в окопе,
пока где-то кипят котлы,
я молюсь обо всех двухсотых
с наступлением темноты.
Вижу сполохи, рвётся небо,
на дыбы горизонт встаёт.
Смерть идёт по чьему-то следу,
дай-то Бог, чтобы шла в обход.
* * *
Это был страшный август четырнадцатого года, два народа шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его руках умирали и воскресали, на его глазах открывались ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали, превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое “зуб за зуб”, а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: “Война — не место для бабьих слёз!” И у каждого в городе оставалась мать, в городе миллиона прекрасных роз.
* * *
Ходит дом ходуном без конца,
дочь Мария чертами в отца,
мать сидит за столом, жжёт свечу.
— Мам, поспи!
— Не хочу, не хочу!
За чертой, за порогом, в ночи,
там, где струны грызут скрипачи,
где кровавая речка течёт
и открыт уже гамбургский счёт,
тихо красная всходит луна,
как вдова, в чёрном небе одна.
И Мария, шахтёрская дщерь,
словно маленький загнанный зверь,
всё стоит и стоит у окна,
а в окне — пустота, краснота.
И надломлены руки её,
и не снять уже ими бельё.
И предчувствие скорой беды,
словно запах гниющей воды.
* * *
Мы — подвальные, мы — опальные,
кандалы наши тяжелы.
Мы — идея национальная,
мы — форпост затяжной войны.
Чёрной совести боль фантомная,
боль, что мучает по ночам,
эта домна внутри огромная —
наша ненависть к палачам.
Мы священные, мы убогие,
мы у Боженьки в рукаве.
И глаза Его слишком строгие.
И следы Его — на траве.
Утром встанем, пересчитаемся,
похоронимся, поревём.
Эх, война-война — девка та ещё!
Частоколы да бурелом,
заминированы окраины,
человеческий страшный суд.
Авель помнит — повсюду Каины,
только высунешься — убьют.
* * *
Приносили его на щите,
и Мария губами к щеке
припадала, и плакала мать:
“Положите его на кровать!”
Он был хладен, безмолвен и сер,
и был день — беспросветный четверг.
Ну, а дальше — на пятницу ночь,
и Мария, шахтёрская дочь,
занавешенных мимо зеркал
проходила в траурный зал
и глядела на лоб мертвеца,
на холодные губы отца,
на его восковеющий лик,
на немой неподвижный кадык,
на пурпурный распахнутый гроб,
словно двери в кровавый окоп,
где он денно и нощно сидел,
где живой он вчера помертвел,
где последнее небо его выедало
из глаз вороньё.
* * *
Воронки, вороньё, война...
Мария — дочь степи донецкой,
несчастный ангел бытия,
лишённый ангельского детства.
О, безотцовщины клеймо!
О, сиротливое удушье!
Война, воронки, вороньё.
Смертельно раненые души
Прощайте, храбрые сыны,
прощайте, дочери, до встречи.
И лица ваши — лик войны,
и в камне вас увековечат.
Мария, девочка моя, коса —
пшеница, руки — плети.
Воронки, вороньё, война.
А мы — войны святые дети,
а мы войны священный крест
несём и, в общем-то, не ропщем,
и в ополченье из невест
уходим через эту площадь.
* * *
Лицом сурова, черна глазами,
стоит Мария под образами,
в руке — просвира, и — голос сверху:
“Оставь печали при входе в церковь!”
Крестись истошно, молись о мёртвых,
целебен воздух церковно спёртый.
Не плачь, Мария, молись, Мария,
молитва — та же анестезия.
И голос певчий, прекрасный, звонкий,
и эти свечи, что коногонки,
и путь в тумане, в пыли забоя,
подобен смерти на поле боя,
подобен жизни в твоём Донецке.
Держись, Мария, за бортик детства,
за бортик угольного бассейна
и за винтовку, что из трофейных.
Смотри сквозь оптику в эти звёзды
с земли, изъеденной чёрной оспой,
с земли, где поле пропахло тленом,
где все вдруг стали военнопленными.
Где мать — вдовица, а дочь — сиротка,
где брат вгрызается брату в глотку.
* * *
С нами Бог, с нами солнце и с нами дождь,
зарядивший снайперскую винтовку.
Это поле — рожь, а за рощей — ложь,
а за ложью — ружья наизготовку.
Это поле — ржавчина старых битв.
Что посеет ветер степей разъятых?
Террикон лежит, словно мёртвый кит,
облака плывут, облака из ваты.
Золочёный гулкий степной закат,
уплывает солнце за край планеты.
Кто во всём случившемся виноват?
Кто спасёт распятую землю эту?
* * *
Горсть земли — трижды. Я стану грызть эту землю — эту рыжую глину, эту свинцовую гирю, эту чёрную плоскость. До самого горизонта. Я — Мария, мне двадцать два от роду, я принадлежу городу, плывущему в облаках. У меня есть винтовка — СВ Драгунова, — зоркость, немного костей под кожей. Я убью всякого, кто посмеет подойти ближе, чем эти низкорослые горы. Я — Мария, и всё, что у меня есть, — это горе. Горе!
* * *
Поле Дикое, цель опознана,
от винтовки саднит плечо.
Помолитесь, религиозные,
будет страшно и горячо.
Снайпер знает, что надо с первого,
долго целится, не спеша.
В степь Мария врастает нервами,
в них одна на двоих душа.
Точным выстрелом — пулей глупою.
Смерть Марии теперь, как мать.
Поле выстлано будет трупами,
ночью станут их собирать.
У Марии в блокноте крестики —
безымянные пацаны.
И они почти все — ровесники
развязавшей войну страны.
* * *
Имя горькое твоё — Мария,
имя твоё убийственное.
Как твоя мать, Мария,
пишет ли тебе письма?
“Как тебе там воюется,
доченька моя светлая?
А у нас на улице
бабье нелёгкое лето.
Яблоки собрать некому
райские — падают сами.
Соль под моими веками,
видимо, что-то с глазами.
Горько на сердце бабьем,
воротись, доченька, с фронта.
Облака плывут, как кораблики,
до самого горизонта.
Пальцы мои бесколечные
крестят небо над городом.
А за кровавой речкою —
вороны, вороны...”
* * *
Господи Иисусе, как же страшно:
стало минное поле, была пашня.
Небо черно от дыма, глаза режет.
Господи, мы одержимы, мы — нежить.
Господи, я — отшельник, стрелок, пешка.
Господи, присмотри за мной, установи слежку,
приставь ангела, чтобы рука не дрогнула,
накорми манною дурочку сумасбродную,
дай хоть глоточек чистой воды из колодца.
Путь мой тернистый, путь, что не продаётся.
Лежу, а в глазах осень, коростой изъеденная.
Господи, вплети в косы мне святое неведение,
забери память, забери имя, дай новое.
Степь моя обетованная, время — средневековое,
время моё матерное, кровожадное, страшное.
Стало поле минное, а было пашенное...
* * *
Приходила зима — снежная, белая, —
и дерева стояли сказочные, звенящие.
Умирали воины — юные, смелые —
умирали стоя, умирали по-настоящему.
Эх, донецкие ветры — вольница, житница,
а теперь безлюдье — лишь псы да вороны.
И моя Мария — степей защитница,
а вокруг зима на четыре стороны.
И в блокноте крестики в столбик синие,
на погостах новых крестов тьма-тьмущая.
И моя Мария — ресницы в инее,
и тоска на сердце, тоска гнетущая.
По отцу тоска, кровью не смываема,
и слезами тоже она не смоется.
И моя Мария — доченька Николаева —
полушёпотом молится Богородице.
* * *
Не зная ни имени, ни возраста,
видит главное по нашивкам — враг.
Воин с рыжей кудрявой порослью
на суровых мужских щеках.
Руки — ломти, краюхи белого,
как поджар он и как высок,
жалко даже в такого смелого,
жалко целить в его висок.
Зубы сахарные, жемчужные,
фальши нет ни в одном из них.
Кто принудил тебя к оружию,
кто послал убивать своих?
* * *
Он стоит на коленях, крестится,
молод, весел, рыжебород.
Между нами — окно и лестница,
на окне — деревянный кот.
Чей-то кот, позабытый в спешке,
статуэтка, ненужный груз.
Кот-мурлыка ершит в усмешке
свой единственный правый ус.
Тень в углу залегла густая.
Как же зыбок январский свет...
В небе зимнем, что запятая,
чёрный ворон — в броню одет.
Воин тоже в бронежилете,
но висок так опасно наг.
Хрипло воет январский ветер,
назначая, кто друг, кто враг.
* * *
Церковь белая на пригорке,
снег похож на лебяжий пух.
Глаз Марии предельно зоркий,
музыкален девичий слух.
За спиною — полсотни жизней,
на груди — православный крест.
Снег молочный безукоризнен,
снег из рая для адских мест.
И так хочется в детство снова —
в утро первого января,
старый год обернётся новым,
свечка — каплями янтаря.
На льняную скатёрку жизни
истечёт прозорливый воск.
И на кухне, как тюль, повиснет
дым от папиных папирос.
Но откроешь глаза и в небо
бросишь взгляд — небосвод свинцов.
Что нас ждёт впереди? Победа!
И отмщенье за всех отцов.
* * *
Родить бы сына,
назвать Николашей.
Родить невинного,
кормить манной кашей.
Родить красивого,
глазами в деда.
Пусть вырастет сильным,
балованным сердцеедом.
Родить бы дочку,
тонкую, как берёзка,
беленькие носочки,
платье в полоску.
Волос тугой, русый,
не сплесть в косоньку,
плечики узкие,
пяточки абрикосовые.
* * *
Никого не родишь. Только чёрный камыш да слепая луна над рекой... Не пройдёт человек, даже серая мышь здесь боится бежать по прямой. Степь — лоскутный пейзаж и горячий рубеж, пограничье двух разных миров. Я люблю этот кряж, его дикий мятеж в кружевах кучевых облаков. И винтовка в руках, и “ни шагу назад”, здесь — забытая Богом земля. И бесплодны поля, где под небом лежат нерождённые сыновья.
* * *
Здравствуй, мама! В моём блокноте
не осталось живого места, на сердце пусто.
Как вы там живёте, как вы все живёте,
когда здесь в степи алой речки русло?
Разливанны воды, небеса развёрсты,
километры гиблого безвоздушья,
а луна — сухарик окопный, чёрствый,
да и тот был кем-то другим надкушен.
Я убила столько, что думать страшно,
мой последний был молодым и рыжим.
Он бы мог стать братом мне бесшабашным,
он бы мог стать другом и даже ближе.
Я убила столько, что мне приснилось,
как отец спустился с небес к ставочку
белолицым ангелом — Божья милость! —
и сказал мне: “Машенька, хватит, дочка!”
Я убила столько, ты не поверишь.
Помнишь нашу яблоньку во саду ли?
Я убила столько, что стала зверем,
на которого жалко потратить пулю.
* * *
Птицы возвращаются на восток,
вместо речки тянется кровосток,
но весна звенит, и готов росток
пробиваться к звёздам.
Как полны и влажны её уста,
а она, дурёха, спешит в места,
где боец, считающий “до двухста”,
и прогорклый воздух.
Ощущенье пьяной шальной весны.
Мы устали видеть дурные сны,
мы устали жечь во дворах костры
и бояться ночи.
Скоро-скоро речка вскипит водой,
и в неё бы утром войти нагой,
вспоминая рыжего с бородой,
но февраль обочин,
где деревья всё ещё мертвецы,
где не будут вылуплены птенцы,
где стихи читают до хрипотцы,
до истёртых связок,
где рука Марии в моей руке,
где вся жизнь, повисшая на курке,
и слеза солёная в уголке
маминого глаза.
* * *
А с неба не снег, а серые лепестки пепла.
Мария лежит, и горы над ней огромны,
но Мария не видит горы — она ослепла,
врастая хребтом в донецкие чернозёмы.
Она захлебнулась огнём, прикрывалась дымом,
ползла, а после бежала к густой зелёнке,
держала винтовку крепко, так держат сына,
младенца, завёрнутого в пелёнки.
Ей было почти не больно, почти не страшно,
её прикрывали громкие пулемёты,
на палец левее в одном километре — башня,
а справа стоят огнедышащие расчёты.
— Ребята, прикройте, я отхожу, ребята! —
Мария кричала и падала навзничь в почву,
и кровь её растекалась, как сок граната.
Мария, моя Мария, шахтёрская дочка.
* * *
Спи, моя дорогая, спи,
девочка-одиночка.
Спит посреди степи
шахтёрская дочка.
Травы над ней шумят —
дикие, колдовские,
а в небесах кружат
чёрные часовые.
Мы стережём твой сон,
дочь Николая.
Солнце за террикон
к вечеру уплывает,
стелется сизый дым,
воды несёт речка,
страшно ходить живым
по этим святым местечкам.
Спи, моя дорогая, спи
в теле большой планеты.
Пусть твои мёртвые сны
будут о вечном лете.
Старый седой ковыль
пусть тебя колыбелит.
Кто-то зажжёт фитиль,
споёт тебе колыбельную.
Спи, моя милая, спи...
Ещё одна тёмная ночка.
Спит посреди степи
шахтёрская дочка.
* * *
На самой вершине дальнего рыжего террикона,
где колокольный звон — музыка из привычных,
они встретятся — отец и дочь, — натянут сетку для бадминтона,
а у подножия плещется море — поле пшеничное.
И у них не будет другого занятия, кроме счастья,
и только Донецк с его улицами, проспектами и мостами
навсегда останется с ними, будет их лучшей частью,
навсегда останется с нами — погостами, розами и крестами.
Это память, с которой не стоит бороться, она нетленна.
Я помню звук, с которым стреляют “Грады”, ложатся мины.
Но Донецк — это не просто город, это вселенная,
Донецк — это шахтёрские девочки и песня их лебединая.
___________________________________________________
АВДЕЕВЫ КОНЮШНИ
Он вздохнул, улыбнулся одними глазами,
весь зелёный-зелёный, только чёрная балаклава.
«Это Авдеевы конюшни», – сказал и замер,
чтобы я оценила шутку. Человек особого сплава.
Кем ты был в той жизни, ну довоенной,
до того, как превратился в Геракла?
Если честно, уже не помню, немного был бизнесменом,
торговал в сезон на Крытом раками.
А потом оно как-то само – аэропорт, Пéски.
У меня же там дача. Была. Два этажа и беседка.
А потом оно как-то само – словно бы изменилась резкость –
полтора года снайпером, сейчас в разведке.
– Ну и что, мы возьмём её, эту Авдеевку, «Авдеевы конюшни»?
– Сомневаешься? Поэтесса! Возьмём. Посмотришь...
И ушёл куда-то, насвистывая «Катюшу».
Мы не виделись больше.
***
………………..
я всего лишь девочка из Донецка,
я степные вирши над дикопольем,
я молчу и кутаюсь в шарф, как в средство
от всякой боли.
И во мне растёт то, что станет речью.
Так порой восходит звезда, мигая
в чёрном небе, - красная, пятиконечная.
И живая.
Анна Ревякина
____________
163200
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 22.09.2024, 19:13 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 24.09.2024, 13:20 | Сообщение # 2855 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Грусть моя, тоска моя
(Вариации на цыганские темы)
Шёл я, брёл я, наступал то с пятки, то с носка.
Чувствую — дышу и хорошею!..
Вдруг тоска змеиная, зелёная тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею.
Я её и знать не знал, меняя города,
А она мне шепчет: «Как ждала я!..»
Как теперь? Куда теперь? Зачем, да и когда
Сам связался с нею, не желая?
Одному идти — куда ни шло, ещё могу, —
Сам себе судья, хозяин-барин:
Впрягся сам я вместо коренного под дугу,
С виду прост, а изнутри — коварен.
Я не клевещу! Подобно вредному клещу,
Впился сам в себя, трясу за плечи.
Сам себя бичую я и сам себя хлещу,
Так что — никаких противоречий.
Одари, судьба, или за деньги отоварь, —
Буду дань платить тебе до гроба!
Грусть моя, тоска моя, чахоточная тварь, —
До чего ж живучая хвороба!
Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй,
Ночью — бац! — со мной на боковую:
С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй!
Гадом буду, я не приревную!
<1980, до 1 июня>
Печатается по единственной известной авторской фонограмме. Песня прозвучала 14 июля 1980 года. Начало в 17 часов. Москва/ ул. Адмирала Макарова, 10/, Московский научно-исследовательский институт эпидемиологии и микробиологии им. Г.Н.Габричевского (МНИИЭМ) /4 этаж, конференц-зал/
Запись из зала.
Рукопись широкой публике не известна. Но в последнем из изданных собраний сочинений говорится о черновике и даже приводятся строки из него:
«Вероятно, для исполнения в узком кругу предназначался полный вариант:
После 3 строфы:
То споткнёшься где-то, то прикинешься больным,
То вдруг ожил, да не там, где ждали…
Да и всё коварство не друзьям, а остальным,
Чтоб не в кабалу, когда в опале!
Вариант 5 строфы:
Одари, судьба, или за деньги отоварь!
Наугад бреду, ломая сучья…
Грусть моя, тоска моя, чахоточная тварь!
Вымя сучье и порода сучья!»
***
О ЛЮБИТЕЛЯХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ
В последнее время в некоторой среде населения наблюдается повышенный интерес к "Библиотеке военных приключений". Спросишь кого-нибудь из этой некоторой среды: "А вы читали "Приключения Робинзона Круэо"? А он вам не моргнув глазом: "Нет, но зато я читал "Приключения Нила Кручинина".
- Почему "зато"? - ведь вы же не знаете Дефо!
- Ну и что? - удивится вашей горячности читатель из среды,- Не могу же я прочитать сразу всю "Библиотеку военных приключений". Дочитаюсь и до Дефо! Подождет!
- Дефо, конечно, подождет. Но...- И, разведя руками и посоветовав скорее до него дочитаться, уходишь, ничего не добившись.
Или еще. Веселая группа ребятишек с горящими глазами проходит мимо:
- А ты помнишь, он ему ка-а-ак врезал, а тот стоит, он ему еще ка-а-ак [дал, дал, а тот опять] стоит. Он тогда пистолет выхватывает - р-раз...
- Ну это еще что,- возражает второй, с видом превосходства глядя на товарища: - Ты "Погоню за призраком" читал? Так там он ему ка-а-ак дал, еще и с вагонетки сбросил, а [не] то что у тебя!..
- С вагонетки - это да,- соглашается первый.
- Дал, дал, а тот ему тоже. Потом этот выстрелил, а тот в окно. Тут как раз наши подошли. Понял!
- Так у меня тоже наши,- возражает первый,- только у тебя сразу подошли, а у меня потом! Ты куда это, Коль, вот школа.
- Я сегодня прогуливаю,- интеллигентно сообщает Коля.
- Пойду смотреть "Дело "пестрых". Брат видел - говорит, классное кино. Там наш этому ка-а-ак дал!
Если свидетелем этой сцены будет читатель из среды (будем называть его "любитель приключений" - он [их] так любит читать), он покачает головой, для вида скажет "ай-ай-ай" - и... пойдет вслед за Колей брать билет на "Дело "пестрых", подумав при этом: "Надо не забыть взять "В погоне за призраком". Наверное, хорошо! Вот и ребята говорили: "Он ему ка-а-ак дал!". Наверное, здорово".
И вечером дома, закрыв очередное "Приключение капитана милиции", где на последней странице и как раз вовремя подошли наши, читатель вытирает на лбу испарину и принимается за "В погоне за призраком", где "этот" прыгает в окно и тоже подходят непременные "наши". "А действительно здорово - ребята были правы,- думает он.- Когда они только успевают все читать?"
На следующий день "Призрака" сменяет "Майор милиции" и т.д. Читает он самозабвенно и не может оторваться иногда месяцами. Его состояние очень похоже на запой у алкоголиков, только вместо зеленых чертей ему мерещатся небритые преступники с ножом и пистолетом, а вместо рокового "Шумел камыш" на языке вертится один вопрос: "Что же наши медлят?". Да, он вдохновляется - ему кажется, что это не майор, а он спасает бедную девушку, что он находит главную нить и она представляется ему совсем осязаемой нитью, какими жена часто штопает ему носки, он идет по этой нити, по пути находит все нити, целую катушку, целую сеть нитей, но здесь в него стреляют и он куда-то роняет главную, самую толстую нить, потом он ее все-таки находит, а за ней и преступника, которого готов прижать к сердцу за то, что он все-таки попался. Потом допрос, где он блистает благородством и суровой справедливостью. И здесь, с волнением закрыв книгу, с еще бьющимся сердцем, он долго не может заснуть, потому что у него болит плечо, в которое попала пуля. Обычно всегда преступник стреляет в плечо. У него, видимо, есть своего рода спортивный интерес, и ему, вероятно, приятно, что его преследу[ю]т, и поэтому он очень редко стреляет в ноги и уж совсем не стреляет в грудь. Это не дай бог.
И вот однажды, возвращаясь домой после удачного преферанса, наш любитель приключений слышит какую-то странную возню во дворе своего дома. С любопытством или скорее любознательностью он заглядывает. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть. Двое невысоких парней пытались снять с девушки пальто, а она храбро защищалась и звала на помощь.
"Ну вот теперь-то,- думаете вы,- читатель из среды себя проявит: сейчас он схватит главную нить, размотает клубок и..."
Не надо думать! Нет, думать надо! Не надо просто делать слишком поспешных выводов: ничего подобного не происходит - ни главной, ни даже побочной нити любитель не находит. Ему как будто кто-то связал ноги или превратил [его] в камень, он стоит с открытым ртом, с глазами навыкате, на лице его беспомощность и растерянность, как будто он увидел бывшую жену, которой нерегулярно платит алименты.
Из двора несется: "Помогите!?". Силы девушки, видимо, иссякают. А он все стоит.
"Не может быть!" - скажете вы. Да, так и есть: стоит долго, как камень, на котором пишут, что здесь когда-нибудь будет памятник!
Может быть, он вспоминает, что сделал бы в этом случае майор, или капитан, или бригадмилец из "Дела "пестрых", а может быть, он просто ждет, когда придут наши в лице участкового, дворника или просто прохожих. Но он стоит!
И только когда раздается свисток милиционера и когда мимо него проходят два парня и испуганная бледная девушка в сопровождении участкового и какого-нибудь парня в телогрейке, только тогда к нему возвращается способность действовать, но действует он тоже довольно странно. Он не идет следом за милиционером, чтобы дать хотя бы свидетельские показания, а оглядываясь, очень быстро направляется домой, а в голове почему-то все время вертятся слова: "Он ему ка-а-ак дал!"
Придя домой, любитель приключений рассказывает жене, что шестеро раздевали девушку, он хотел помочь, но не успел - приехала милицейская машина и всех забрали.
- Сиди уже,- буркнула жена,- читай лучше свои книжки, а голову нечего подставлять. Вон у нас случай был - в трамвае старушка увидела, как в карман лезут, и сказала. А он ей "Ты видела? Видела! Больше не увидишь",- р-раз по глазам бритвой. А ты - "помочь"! Не ввязывайся лучше!
- Ну, это ерунда,- храбро возражает любитель и про себя думает "Действительно, зачем голову подставлять!" И почитав на сон грядущий "Черную моль" и вспомнив о выигрыше в преферанс, о котором он случайно или специально не сказал жене, он засыпает.
И живет такой любитель приключений тихо, не ввязываясь. Ходит он по улицам, всегда по освещенным и поближе к милиционеру, играет, но не допоздна в преферанс и читает на сон грядущий что-нибудь из "Библиотеки военных приключений" - он ведь большой любитель приключений. И не дочитается он до Даниэля Дефо, да эти книги ему незачем читать.
Нет, уважаемый читатель из среды, не всегда нити преступлений наматываются на катушки, а клубок их похож на шерстяной. Бывают в жизни милиции и разведчиков очень суровые будни, и не всегда стреля[ю]т в плечо и вовремя приходят наши. Не всегда, хотя об этом иногда и пишут.
И если удачно заканчиваются многие дела и раскрываются преступления, то посмотри, кто помогает этому. Вчитайся повнимательнее. Такие же люди, как ты!
Хотя нет, не такие!
[конец 50-х]
***
«Человек должен мыслить…»
Человек должен мыслить. Между прочим, это и отличает его от животного. Еще человека отличает то, что он изъясняется при помощи языка, носит одежду и посещает футбольные состязания. Если он всего этого не делает, тогда он лишь наполовину человек. Нет, на одну восьмую. А на остальные семь восьмых он – только человекообразен.
Итак! Человек должен мыслить. Хотя бы иногда. Что было бы, если бы мысль не посещала его! Вернее, чего бы не было! «Тихого Дона», «Войны и мира», спутников, атомного ледохода и, наконец, – к чему скромность! – не было бы этих вдохновенных строк, которые вы читаете.
<конец 50-х>
Владимир Высоцкий (25 января 1938 г. - 25 июля 1980 г.) https://vk.com/pages?h....D%D0%AE
______________________________________________________________________________
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 27.09.2024, 18:53 | Сообщение # 2856 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Говори, я слушаю. Как-то привык
Слышать голос твой, словно он наяву
Звучит. Поздний вечер. Сожгу черновик.
Все, что было, заново я проживу.
Говори, я слушаю, Родина – нам
Понимать бы друг друга. И не впервой
РасплачУсь по всем неоплатным долгам
И расплАчусь, что жив еще – что живой.
Что могу я еще слышать голос твой,
Что могу я еще говорить с тобой.
* * *
И коснется небесная влага чела,
И подумаешь, в небо вникая,
Что летит через поле шальная пчела,
Или, может быть, пуля шальная.
Будет дождь. Прижимается память к земле,
Птицы, словно обиды, уснули.
Только дождь не мешает упрямой пчеле,
А тем более маленькой пуле.
До каких я не смог прикоснуться высот
До сих пор в середине июля?
И подумаешь, целится прямо в висок,
Хорошо бы пчела, а не пуля.
* * *
Я не стал олигархом, не стал святым.
Ни звездой экрана. Похвастаться нечем.
Так что ты оставайся навек с другим.
И на небе не выйдет с тобою встречи.
Для чего встречаться? Болтать просто так.
Улыбаться, что как-то меняться поздно,
Что могло всё сложиться, что я дурак,
Что совсем не святой. И к тому же, возраст.
* * *
Очки поищи у себя на лбу,
Ведро поищи в колодце,
А в сердце своем находи судьбу,
Если она там найдется,
Если она не банальный сюжет,
Не просто знак зодиака.
Но если судьбы в твоем сердце нет,
Видать, не судьба, однако.
* * *
И немного вина. И немного вины.
Отчего вздрогнет память с осенней листвой?
Все ушли за свободой любви и войны –
Лишь один я остался живой.
И немного дождей. И немного вещей.
Почему бы тогда не рискнуть головой?
И осенняя память ревнует сильней –
Лишь один я остался живой.
И немного идей. И немного хлопот.
И куда я иду как во сне – сам не свой?
Не вернется никто. И никто не придет.
Лишь один я остался живой.
* * *
То саранча, то инопланетяне –
И вечно смотрят, как на обезьян,
Интересуясь, что у нас в кармане –
Какой позор и ядерный туман?
И говорят: - Карман держите шире,
Иначе непонятно, в чем секрет,
Как с саранчою не живете в мире,
С космическим содружеством планет.
И если не сумеете без драки,
А также без руля и без ветрил,
Вас назовут в созвездии Макаки
Весьма опасным сборищем горилл.
Такая проза. Ни любви, ни выгод.
На небе то же, что и на земле.
Народ молчит, в кармане крутит фигу,
Чтоб как-то выжить в межпланетной мгле,
Чтоб строить дом, на праздник выпить стопку,
Сходить в кино или сходить к врачу.
А мог нажать на ядерную кнопку,
Но пожалел привычно саранчу.
* * *
Жизнь идёт чередом.
Действует власть строго –
И все больше шлагбаумов и вахтеров.
Фарисеи готовятся к встрече Бога,
Он с проверкой веры должен придти скоро.
Подготовиться надо. Отбить поклоны.
И грехи заглушить монастырским хлебом.
Соблюсти все заповеди, все законы –
Все до буквы, до пресыщения небом.
Бог придет – и скоро, вдохнет атмосферу –
Войн, анафем, болезней, свечей, соборов.
Но найдет ли тогда на земле Он веру?!
А не только шлагбаумы и вахтеров.
* * *
Ночь требует все больше прав
На душу, как я ни гоню
Ее неисправимый нрав –
Не верить будущему дню.
Мол, всё кончается на ней –
Что гаснет солнце за рекой,
А череда грядущих дней –
Лишь продолженье тьмы глухой.
Ей близко слово «никогда»,
Ей так понятно слово «нет».
Горит далекая звезда,
Но до неё лететь сто лет.
А ночь, как ручка, под рукой –
Пиши кромешные слова,
Что все темнее твой покой,
Всё тяжелее голова.
* * *
Не считать бы годы и утраты,
Ни о чем в душе своей не споря,
Лишь смотреть спокойно на закаты
В домике на берегу у моря.
И надеждам никаким не веря,
Никого вокруг не замечая,
Наблюдать, как волны точат берег,
Сидя в старом кресле с чашкой чая.
Наблюдать, как ветер гонит к югу
Грусть и память, и рыбачьи шхуны.
И погладить кошку, как подругу
Вечной жизни на прибрежных дюнах.
* * *
Боже, как я состарюсь, на склоне лет,
Удержи от уверенности пустой,
Что на каждый вопрос дать обязан ответ,
Что молчать не могу, словно Лев Толстой.
И закрой уста, если сладко мне вдруг
Станет перечислять по сто раз на дню
Каждый новый хронический свой недуг,
Словно это в кафе дорогом меню.
Ты молчание мудрости приумножь,
Дай поверить отчетливей в Страшный суд,
Но не дай мне поверить, что люди – ложь,
Даже если они моей смерти ждут.
Дай мне в немощи силу являть порой,
Дай, чтоб в ближних я видел талант и свет,
Но помыслить не мог, что мой путь святой,
Боже, как я состарюсь, на склоне лет…
* * *
Умирать еще рано, отец Иоанн,
Не прими горький тон за обиду,
Не разгонит молитва военный туман,
Подожди начинать панихиду.
Не прими за браваду, за страх и за трёп
Лишний повод продолжить беседу.
Засыпает осколками смерти окоп –
Только ты помолись за победу.
Не рассеет молитва военную пыль,
Даже звёзды у нас постарели.
Но прикроет еще твоя епитрахиль
От огня и кассетной шрапнели.
Еще брат наш славянский на той стороне
Не спасёт свою братскую шкуру,
Еще нам побеждать на священной войне,
Чтоб закрыть ее, как амбразуру.
Еще хватит нам правды, тумана и ран –
Час последний да будет неведом!
Умирать еще рано, отец Иоанн,
Помолись! С нами Бог и Победа!
* * *
Господи, это Россия! Разве суров и дик
Благовест пасхальный, церковнославянский язык?
Сказка кончается скоро, но не скоро зима,
Горе бывает злосчастьем, луковым, от ума.
Господи, Ты это знаешь! Знаешь, они ни зги
В русских равнинах не могут видеть, Твои враги.
Мысли их нетерпеливы, в мудрых глазах темно…
Господи, дай им увидеть то, что Тобой дано!
С нами пусть сварят каши и с нами хлебнут кисель,
Только не дразнят медведей, не дразнят даже гусей.
Сказка кончается скоро, но не скоро война.
Господи, дай понять им, что это Твоя страна!
Попов Андрей Гельевич
____________________
163564
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 27.09.2024, 18:54 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 01.10.2024, 11:06 | Сообщение # 2857 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Засыпал как будто курок на взводе,
Сначала извёлся телом, потом извился,
Разливался свет по закону, что нет в природе -
Ангел, наверно, какой-то в мой дом вселился.
Но тосковалось вовсе не по тоске вселенской -
Тайны как раз-то выстроились на поверхность,
Потому не хотелось совсем анестезии мерзкой
И обещаний хранить тебе суеверность.
Кто ты такая, в общем? Но, в общем, слушай,
Раз уж тебе не свезло, чтобы меня услышать:
«Может, не будем снова лазить друг другу в душу?
Ясно же кто, чем дышит.
Не хотелось всуе, но всё же - побойся Бога.
Сколько таких иисусов в миниатюрах...
Сказано много? Это ещё немного.
Много нас душевных по плотским тюрьмам...»
Мысленно для тебя вот такие пишу пассажи,
Даже если ангелы в доме разводят свет.
Мысли мои просты, жить - это просто также,
Как, например, умереть во сне.
***
Если это раскручивать - не раскрутишь,
Ни повлиять не получится, подавлять
Всё равно не получится. Будешь? Буду.
Всё это было. Не до тебя.
Можно, конечно, выжить одной тобой,
Несмотря на сердечный гул, суеверный рёв,
Всё равно же в итоге наступит такой покой -
Вены мои сожжёт, артерии разорвёт.
Соберёшься в итоге с мыслью, а слов уж нет,
Или язык не вывернешь произнести,
Разве что напоследок поможешь мне
Землю в волосы заплести.
***
Не сказать, что я сноб и всегда неряшлив,
Ну, бывает, рот не закрою во время кашля -
Ну, надену футболку ту же, что и вчера с утра,
Отдающую потом и запахом из костра.
С не умытым лицом, обветренным разными видами
Я выхожу на улицу и чувствую, как все завидуют,
Приличные люди в метро то и дело косятся,
Как будто бы ангелы мне на колени просятся.
Покупаю жареное мясо, завернутое в лаваш,
А они смотрят так, будто я переплыл Ла-Манш,
Учат мои репортажи, делают селфи-фоточки,
Высовываются по пояс через свои комфорточки
Жирных автомобилей, когда иду по проспекту
В книжную лавку, к умственному просвету.
Думают, как же круто рыжим прослыть и дерзким,
А я как был так и умру деревенским
На очередной войне. Без комфортной лажи,
Изучая земли кровяные пляжи.
* * *
Внешне барочен, внутри готичен,
а задумаешься — тупо «техн.»
Если круг порочен — то он привычен.
Мне не нравится слово «текст».
Конечно, в нём есть ультрамодный месседж:
ну, типа «ткань» и «плести канву»,
но плетёшь, как правило, чушь вместо
того, чтобы по существу.
Общие мысли, сны и рефлексы,
метафизика, маски. Почти рецепт.
Доказательство вряд ли получится веским,
но изменит меня в лице:
буду выглядеть как сибиряк,
здоровым, за правду футболку рвать,
чем вживаться здесь в самого себя,
проще рассеяться, как трава,
всё, что угодно, — лишь бы субъект
наконец-то слился с объектом речи,
чтобы закончился этот бред:
раздавать и с кем-то делить увечья.
Выдохни. С языка кончика тьмы сплюнь.
Если не сделаешь — прямо сейчас завою.
И скажи погромче: «Я легкомыслю,
Следовательно существую».
***
Я не знаю тебя, но представляю ясно,
То ли душа представляется, то ли внешность,
Немота или голос такой долговязый,
Тёмная из него выглядывает кромешность.
В этой тени чувствуется человек,
Перфоратором месит будущего раствор.
Он стоит вверх ногами как бы на голове
И умирает каждое Рождество.
Это явление в покое не оставляет
И намекает тонко: «В церковь тебе пора бы».
Что-то во мне ломается, не молится, умоляет.
Меня окрутила, стянула упрямейшая парабола -
Последнее слово я называю первым,
Первая нелюбовь – та, что любовь вторая.
Тень надо мной растёт, как восемьдесят гипербол.
Я делаю всё, что угодно, но только не умираю.
***
ВЕТЕРАНСКИЙ НОКТЮРН
1
"Жажда жизни все-таки неоспорима.
Неоспоримее обходящего стороною
Состоянья материи… Я начал с Крыма,
Мне открылось око его степное", -
Молвил попутчик из Ордена камуфляжа,
Упирал на мистический смерти признак.
Дребезжал "икарус". Скользила лажа:
В батальоне "Спарта", в бригаде "Призрак" -
Перечислял взахлеб козырные фронты,
Под забором спрятан трофейный "стечкин",
В доказательство - вот! - расцветные фото -
Он и останки. По-своему человечьи.
Не смолчал сосед на переднем кресле,
С грубым оскалом, в раскраске штатской,
Воевал в разведке… Ответит… Если
Что - в гостинице "Ленинградской",
В той, что левее торгового центра "Глобус", -
Объяснил на пальцах. Все пальцы в кольцах.
Вдоль границы к столице летел автобус,
Усыпляя бдительность добровольцев.
2
Разрастался в салоне броженья плод.
Мысли, свойственные полукровке,
Разъедали память, взрывались. Вот
Все, что известно ему о вербовке:
С "Баррикадной" станции вор Савелий,
Подливая в пабе тягучий портер,
Говорил о сугубо военной цели -
Предлагал стать агентом с приставкой "контр".
"Революция - вымя для аферистов", -
Продолжал философские грызть пилюли
Тот, что из Ордена. В зоне риска -
Те, что в автобус как в Рай шагнули…
В голове вертелось: "Ну что, вояки,
Разобрали лимонки на сувениры?"
Приближалась столица. Граница яркой
Казалась между войной и миром -
Погранцы поголовно ведут на обыск -
Майору ты кажешься идиотом,
С козырька слепит нездоровый отблеск,
Всему виною светодиоды.
3
На гражданке царствует униженье,
За исключеньем сего аспекта -
Отдаленье прекрасно и приближенье
Одного к другому в ночи проспекта.
Из колонок песня "Порвали парус",
Наподобие сварочного автогена,
Разрезает трассу. Летит "икарус"
К МКАДу нового Карфагена.
Возвращенье болезненней ритуала -
Окопаться на точках твоей мечты…
Как шутили ребята: "Боец, сначала
Горловку высохшую промочи,
Только не падай лицом в Снежное,
Свыкнись с мыслью Ясиноватой:
Даже если дома обложат "ватой" -
Верь в ненавязчивые паранойи:
Кто захлопнул дверь, кто закрыл засов?
Ведь "язык" доводил, что пути на Киев
Открыты. Где теперь тот "Азов"
И все гады его морские?"
***
в февральских маршах высшие чины
осколками ракет посечены
степных алей вангоговы обрубки
троянски не обдуманы поступки
скребут умы купцы и гарлопаны
хрустят во рту азовские рапаны
погружены в прифронтовые дрязги
затвор над их затылками не лязглал
жуют песок бубенчатые тралы
торчат домов кошмарные каралы
на пепелище города Марии
где сто постов железом заморили
в разгар густой мучительной весны
азовские развилки и кресты
весною обезличенный состав
закатами надломленный сустав
и сколько тут за мужество ни ратуй
мы декабристы каторжане и пираты
идём на штурм бессмысленно горя
без неба в голове и без царя
смертями пустырей неомрачимы
голодно-первобытные мужчины
в безвременной и сладостной тоске
лежим на мариупольском песке
и души обезврежены войной
и кровь как хриситанское вино
по жилам жизнь размеренно гоня
подальше от купцов и цыганья
выстраивает роту в три ряда
моя новороссийская орда
***
От Сахалина до Зарядья
Мы наши пушки дозарядим -
Одеты скромно и неброско
Во флору, пиксель и берёзку,
Ведь фронтовая наша роба
Уютней, чем земли утроба.
Лежит в кармане мультикама
От мамы с папой телеграмма.
Пусть знают здесь и Наверху,
Что звёзды спрятаны во мху
И ни под мухой, ни случайно
Мы не раскроем нашей тайны
От Кинбурнской до Поозерья,
Как наши души озверели,
Бредя в атаку в пять утра
По обе стороны Днепра…
***
Мы сидим в окопе.
Сверху шарашат «грады».
Любим мать, любим Родину,
Поэтому так надо
По нашей лесополке разлетятся осколки
А могли бы снова в Европу
Да что в ней толку?
Сколько здесь в полях мы пролили кровинушки!
У соседа ранение –
Такова судьбинушка.
Завтра подвезут на край новую пехоту
И с рассветом снова в бой
Начинать на укропов охоту!
***
Кому в достаток слава дутая
С отличьями и прочей лажей -
Скажи "судьба" - услышишь "дурь твоя",
Тебе ж не в этот ряд калашный.
Не охай же, с чего, мол, бегаю,
Трясу полученной обновой,
Когда в разгрузку задубелую
Полезешь, словно в гроб дубовый,
А жилы будто все надорваны,
Таким и понуканья тщетны -
Уже не слушаются органы
И примороженные члены,
И нечего тут рот ощеривать,
А ну-ка, вспоминай скорее,
Как выходить в четыре с чем-нибудь
При недостаточном сугреве,
Как, среагировав на хлопанье,
Укладываться поплотнее,
И, отстреляв рожки холодные,
Разлеживаться на пленэре,
Чтоб не расслышать сердца тиканья
В изодранных шрапнелью шмотках,
И будто гибель репетируя
Пропавшим без вести уж год, как.
***
Как при нашествии горят монастыри,
Смешалось всё — шахиды, крестоносцы,
Фальшивые и древние погосты,
И мытари, и мцыри, и цари…
И рыцари, идущие на зов,
И глас земли расслышавшие вещий,
И хохот хлама — яростней и хлеще
Картавых идолов, оплёванных божков,
Разорванных случайностью орбит,
Изысканных и чёрных обелисков
Того, что стало безнадёжно близким,
Что мы должны на сердце зарубить, —
«Пространство сужено, но всем нам суждено
Растаять в языке родном и русском,
Гореть под Суджею, куражиться под Курском —
Своей войны вертеть веретено».
И в этой мельнице и трус, и балабол,
И тот, кто грозно может супить брови,
Способны совершить внезапный подвиг —
Продлить веков трагический помол,
В порыве прикрепить себя к плеяде,
Свою судьбу в истории рассеять,
Где каждому бойцу по Илиаде
И каждому отцу — по Одиссее.
***
Только нервный сон, боевые люди,
Порождает явь
Ту, что бессмертна. Забудь, что будет!
Господь, управь!
Я её поры, с упорством ябед -
Бередил до дна -
Вместе с настойкой из волчих ягод
И свойством льна
Расцарапал душу опять о её сосцы,
Уходил зазря
В космы лисии, в шерсть лисиц
Разгоревшегося сентября -
И меня полоскало, что тот каяк,
По волнам - проверь,
Точно рок медвежий, судьбы кулак
Из надежд и вер…
Лишь Любви кружевной глоток
И всей боли стать,
Точно исписанный мной листок,
Перестань листать -
Я давно не шелест всех тех страниц,
Но я твой чертёж -
Моя птичка, мой Бог перелётных птиц,
Ты меня поймёшь.
***
Дождь щекочет, погашены столики,
Вспышки реплик, тетради потерь,
Обновлённые осенью сонники
И флешбэков густая артель,
И в порыве сего раздражения
Сквозь эпоху напущена пыль —
Мы с тобою заочно поженены,
Моя нежная девочка-быль.
Моя сладкая, вечно капризница,
Разузорная, томная, всласть
Помогала мне быстро возвыситься,
Размечтаться и снова упасть.
Заковав в суеверья романсовы
Утончённо приспущенных джинс,
Я, твоею листвой опоясанный,
Беспробудно преследовал жизнь.
И в минуты тоски баротравменной,
Что крутила всего изнутри,
Я испробовал времени-пламени
Весь парфюм, все его пузыри.
Что о кафель надежды разбитые,
Что осколков неполный бокал,
Я клевал эпохальными битвами,
Но не сбил первозданный накал
Той Любви моей, точечно суженной,
Разъярённой и рьяной Любви…
Я сегодня рябиной отужинал,
У нас, кривичей, это в крови.
Семен Пегов
___________
163833
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 01.10.2024, 12:43 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 03.10.2024, 16:44 | Сообщение # 2858 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Условный стук
Лет пять Светка Солнцева не появлялась на горизонте, а тут неожиданно возникла ― как прыщ в день свадьбы.
— Маш, у тебя как сейчас дела? — начала Солнцева прогревать тему издалека и, не дав возможности ответить, задала второй вопрос: — Выручишь по старой дружбе?
— Привет, Свет. Денег нет, всё на брекеты потратила.
Маша была из тех людей, кто умеет говорить «нет».
— Ой, я тебя умоляю, родная, деньги — это последнее, что я попрошу, — голос Светы стал тягучим и противным, как сироп от кашля. — Мы со Степой в Тай хотим слетать, а животину кормить некому. Не выручишь?
[more] https://ic.pics.livejournal.com/terrao/7616468/1852484/1852484_900.jpg
— Животину? Не знала, что у тебя хозяйство. Вот время летит. Куры, козы?
— Да какое хозяйство, котопёс у меня. Папа умер полгода назад, а звери остались… Живут в его квартире, я себе их забрать не могу, прихожу кормить, убирать и выгуливать. Выручишь на недельку? Я уже всех обзвонила, никто не может…
— Свет, я не знала про папу, соболезную… Слушай, ну раз такое дело, то, конечно, без проблем.
— Супер. Подъезжай через часик, расскажу, что да как, — Светка не дала ответить и сбросила вызов.
***
Маша поднялась на третий этаж, вдыхая знакомые запахи подъезда, в котором не была со школы. Старая дверь в квартиру была приоткрыта. Протерев ботинки о коврик, девушка потянула за ручку и чуть не вскрикнула от неожиданности: из полумрака прихожей на нее смотрели две пары внимательных глаз.
Кот и пёс сидели у входа, как два профессора на конференции, ожидающие, пока лектор зайдет за кафедру и начнет доклад.
— Све-е-ет! — позвала девушка.
— Бегу! Ты уже тут? — послышалось почему-то снизу.
Через минуту на площадке появилась взмыленная Солнцева и сразу прорвалась внутрь квартиры.
— Опять, хулиганы, дверь открыли ― хоть замки меняй, — ворчала Светка, протискиваясь между животными. — Заходи скорее, мне уже ехать надо.
— А не укусит? — настороженно спросила Маша.
— Нет. Здесь не кусают, а только молча осуждают. Мы же у моего папы дома, забыла?
Маша подумала, что подруга шутит, но согласилась войти.
— Знакомься, это Петр Анатольевич, — представила Солнцева здоровенного беспородного пса с задумчивым видом академика, — и Виктор Анатольевич, — показала она на кота, чьи усы были такие длинные, что могли бы принимать некоторые радиостанции. — Сразу отвечаю на вопрос: они не родственники. Папа назвал их в честь своих бывших коллег из института и воспитал так, что звери полностью заменяли ему общение с людьми. Короче, еда подписана, воду менять каждый день, пса выгуливать с утра в семь и вечером в половине девятого. Утром я его уже сводила, — тараторила Света, носясь по квартире как ураган.
Всё было просто и понятно, пока Маша не спросила про шашки на полу.
— Да, самое главное: с псом надо два раза в день играть в шашки, иначе он не выйдет на улицу.
— Очень смешно.
— Я не шучу, — Солнцева напустила на себя нехарактерный для нее серьезный вид. — А коту надо новости читать, причем свежие. Он любит газеты, но если лень покупать, то читай из интернета, потерпит пару недель. Будут хандрить, поставь им пластинку Высоцкого или Окуджавы. Только не включай рок, могут поругаться.
— Пару недель?! Ты же сказала ― неделя!
— Маша-а-а! Ну кто в Тай едет на неделю? Всё, я помчала, ключи на гвоздике. Если замок будет заедать, постучи три раза, потом пауза и еще три, тебе откроют.
Солнцева закружилась в финальном вихре и как сквозняк удалилась в открытую дверь.
Петр и Виктор Анатольевичи ждали ее на кухне. Пёс сидел на стуле и смотрел в окно, а кот лежал у пустой миски, сохраняя достоинство и не опускаясь до мяуканья. На столе Маша нашла газету.
— Делать мне больше нечего, как газеты котам читать, — цокнула девушка и, наполнив миску сухим кормом, отправилась по своим делам, чтобы вернуться вечером и выгулять пса.
Остаток дня был переполнен какой-то суетой. Маша приехала пораньше, чтобы скорее со всем покончить. Дверь была закрыта. Вставив ключ, она покрутила им, но замок не слушался. Ключ страшно и бесполезно хрустел внутри. Маша вспоминала все обидные прозвища Солнцевой и порывалась уже вызвать слесаря, но тут в памяти всплыли слова Светки про условный стук. Ощущая себя полной дурой, она занесла кулачок и постучала по инструкции. Через минуту послышался звук отпираемого замка. Дверь открылась, на пороге сидела молчаливая пара хвостатых Анатольевичей.
— Да как вы вообще это делаете? — раздраженно спросила девушка, входя внутрь.
Первым делом Маша прошла на кухню, чтобы долить воды, и увидела, что кот даже не прикоснулся к своему гранулированному кролику.
— Слышь, деловой, я не буду тебе читать газету, — обратилась Маша к вошедшему следом за ней на кухню зверю, во взгляде которого отображалось то самое осуждение, о котором говорила Солнцева. — Так, где у вас поводок?
Маша обошла всю квартиру, но так и не смогла его найти. Зато обнаружила, что расположение шашек на доске изменилось. «Наверное, мне просто кажется. Ну не играли же они, пока меня не было», — думала она, продолжая поиски. Ситуация постепенно начинала ее раздражать. Телефон Светки был недоступен, кот не ел, а поводка не было.
Маша села на диван, написала сообщение Солнцевой и принялась ждать. Когда настенные часы пробили половину девятого, в комнату вошел Петр Анатольевич с поводком в зубах.
— Ты издеваешься? — спросила Маша, глядя в глаза псу, но тот ничего не ответил.
Девушка пристегнула поводок и дернула, но пёс не сдвинулся с места.
— Да что с тобой не так, глупая ты зверюга?
Пёс молча повернул голову в сторону шашек.
Маша начала подозревать, что стала жертвой какого-то пранка. Она изучила взглядом комнату, но камеры не нашла.
— Ладно, давай попробуем, — сдалась девушка и расставила шашки на поле.
На удивление, пёс начал аккуратно двигать кружочки лапой или носом, а если нужно было «съесть» фигуру, интеллигентно и негромко рычал. Виктор Анатольевич сидел в сторонке и наблюдал за поединком. После двух сыгранных партий Петр Анатольевич всё еще отказывался идти гулять, зато Солнцева появилась в сети.
— Света, мне домой надо ехать, а твоя собака не хочет идти гулять!
— В шашки играли?
— Играли! — кричала в трубку Маша.
— А ты ему дала выиграть хоть раз?
— В смысле ― выиграть? Он же пёс, у него нет шансов, — недоумевала девушка.
— Шансов нет, а самолюбие есть. Поддайся ты человеку разок, он же, пока не выиграет, с места не сдвинется.
— Издеваешься, что ли? Может, мне еще ему нижний брейк станцевать? — кричала Маша, но Солнцева уже покинула зону доступа.
Совет сработал. Когда Маша проиграла партию, Петр Анатольевич позволил себя выгулять. На улицу он шел, держа в зубах пакет для своих продуктов жизнедеятельности, которые Маше следовало за ним собрать.
— Раз такой умный, мог бы и сам справиться, — ворчала девушка, убирая за псом, а тот виновато отводил глаза.
Когда они вернулись, кот ждал на кухне, сидя на табурете; его миска все еще была полной.
— Как же вы меня бесите!
Маша взяла газету и принялась читать. Виктор Анатольевич внимательно выслушал новости спорта и прогноз погоды, а когда Маша перешла в раздел политики, спрыгнул на пол и, подойдя к миске, принялся хрустеть кормом. Стоило чтецу замолчать, как кот отрывался от еды и бросал на девушку требовательный взгляд.
Домой Маша вернулась злая и уставшая, да еще и позже, чем планировала. «И так еще две недели…» — именно с такими мыслями она закрыла глаза.
Утром замок поддался с первой попытки. Сонная Маша сразу направилась в комнату, где расставила шашки и в первой же партии проиграла псу по полной.
«Слишком сильно поддаваться тоже не стоит, он же не идиот», — объяснила Солнцева в сообщении, когда Маша написала, что его величество вконец обнаглело и не идет на свой утренний горшок.
Новости для кота Маша прочла с телефона. Виктор Анатольевич ел как-то неэнергично ― видимо, расстроился, что не было газеты.
Так продолжалось до первых Машиных выходных. В субботу она пришла пораньше, так как в ее доме морили клопов, а квартира Анатольевичей была в данном случае спасением. Животные сегодня были какие-то подавленные. Петр Анатольевич даже как-то вяло поскуливал, словно обнаружил на своей собачьей банковской карте нехватку средств.
Вспомнив про музыку, Маша не без помощи интернета завела проигрыватель и, совершено не задумываясь, поставила первое, что попалось под руку.
Как только заиграли Led Zeppelin, Виктор Анатольевич оживился и начал радостно скакать по комнате и беситься, а Петр Анатольевич обиженно зарычал и пару раз чуть не цапнул своего товарища за хвост. Нужно было срочно спасать ситуацию. Маша поспешила заменить пластинку, и как только из динамиков захрипел Высоцкий с песней о дружбе, оба животных забрались на диван и синхронно закрыли глаза на несколько секунд. На их мордах вырисовалось нечто напоминающее довольную улыбку или ухмылку ― в звериной психологии Маша была не сильна. Хандра отступила.
От нечего делать девушка навела в квартире какой-то поверхностный порядок. Протирая пыль, на одной из полок она обнаружила фотоальбом и уселась на диван. Виктор Анатольевич внезапно забрался ей на колени, а Петр Анатольевич положил на них свою морду. Маша листала страницы, с которых на нее смотрели молодые Солнцевы ― вся семья, включая отца Светки, а кое-где даже попадалась и сама Маша, когда-то лучшая Светкина подруга. Животные тоже смотрели на эти старые снимки, созданные еще до их рождения, и как будто улыбались.
Вечером Маша сыграла партию в шашки с псом и прочитала новости коту, а еще, сама не понимая зачем, рассказала им о своей жизни: о планах на грядущий год, о страхах перед новой работой, о квартире, которую никак не купит из-за высоких цен, о любви, что вызывает сомнения. Маша болтала без умолку, а Анатольевичи внимательно слушали и не перебивали, лишь изредка отвлекаясь на перекус и гигиенические процедуры.
С этого дня Маша стала задерживаться у своих новых знакомых. Кажется, они немного притерлись друг к другу, Маша изучила характеры животных. Петр Анатольевич оказался принципиальным консерватором, неврастеником и технарем, а вот Виктор Анатольевич, наоборот, был отвязный новатор, ленивый революционер и гуманитарий до мозга костей. Несмотря на такие разные характеры, оба были достаточно сдержанными и воспитанными, как и полагается интеллигентам. Любая их просьба или требование выражались малозаметными протестами вроде голодовки.
Маша смогла найти к каждому из них подход, а они шли ей на уступки. Виктор Анатольевич даже смог привыкнуть к отсутствию в доме газет.
Как-то раз, когда до приезда Солнцевой оставалось всего пара дней, Маша привела с собой молодого человека по имени Антон, на которого у нее были большие планы, связанные со словом ЗАГС. Она собиралась вместе с ним по-быстрому разобраться с текущими делами и отправиться на ужин в ресторан.
Маша попыталась удивить молодого человека условным стуком, но тот даже бровью не повел, узнав, что дверь ему открыли животные. Не имея привычки разуваться в гостях, Антон прошел мимо мохнатых хозяев и даже наступил Петру Анатольевичу на хвост, но тот не подал виду, а лишь тяжело вздохнул, как мастер, чей рассеянный ученик сломал очередное сверло.
— Сыграй, пожалуйста, с псом в шашки, а я пока коту новости прочитаю, — попросила Маша.
И здесь Антон отнесся к чудесам животного интеллекта с какой-то предвзятостью. Он семь раз подряд обыграл Петра Анатольевича в шашки и, не спрашивая разрешения, поставил пластинку Pink Floyd. Кот тут же сорвался с места и начал носиться по квартире, словно попал на концерт любимой группы. Пёс же лег на пол и прикрыл глаза лапами.
— Антон, ты зачем это включил? Их надо тогда по разным комнатам предварительно разводить, иначе поссорятся и потом разговаривать не будут целые сутки! И что с шашками? Ты проиграл?
— Я что, дурак, собаке проигрывать? — удивился Антон.
— Тош, ну пожалуйста, поддайся ты ему, иначе он гулять не пойдет, — просила Маша, меняя пластинку на Окуджаву.
— И не подумаю. Я никому не проигрываю.
— Ну ради меня, — мило улыбнулась Маша, и парень сдался. Он расставил шашки и сделал первый ход, но Петр Анатольевич не стал играть. Вместо этого он вышел из комнаты и заперся в ванной.
— Блин, мне же его выгулять надо! — Маша дергала за ручку, но дверь не поддавалась.
— Слушай, ну раз он такой умный, сходит в ванну. Пошли уже, я столик забронировал на девять тридцать.
— Антон, ты должен извиниться перед Петром Анатольевичем. Пока ты этого не сделаешь, я никуда не пойду! — голос Маши звучал как клич римского полководца, требующего немедленной капитуляции врага.
— А под хвост его не поцеловать? — удивился такому повороту событий парень.
— Ты чего так разговариваешь?
— А как я должен разговаривать в этом зоопарке? Чё ты меня сюда вообще притащила ― к этим идиотским животным?
— Да ты сам животное. Пошел вон! — резко показала Маша на дверь.
— В каком смысле? Ты офигела, что ли? Выгоняешь меня из-за какой-то псины?
— Это не псина, это уважаемый пёс.
— Больная? У нас столик забронирован, пошли, дурочка.
Парень схватил Машу за руку, та начала вырываться. В конце концов взбесившийся Антон дал Маше пощечину. Тут же дверь ванной распахнулась и наружу вырвался, рыча, уже не спокойный и рассудительный Петр Анатольевич, а дворовый хулиган и боец Петруха, которого когда-то подобрал Солнцев-старший. Несмотря на перевоплощение, пёс не стал применять зубы, а, используя физику, встал на задние лапы и надавил весом на грудь обидчика. Рычаг сработал. Антон полетел на пол, как поваленный ураганом ствол, а пёс придавил его сверху. Он открыл пасть, и все, включая Антона, были уверены, что собака сейчас заговорит, но Петр Анатольевич лишь очень глубокомысленно гавкнул ему прямо в лицо.
Через минуту Антон уже уносил ноги, обутые в туфли, которые Виктор Анатольевич заблаговременно осквернил своим непочтением.
— Вот и сходила в ресторан, — произнесла Маша, глядя на распахнутую дверь, в которую улетело ее иллюзорное счастье.
Петр Анатольевич позволил себя выгулять без шашек. Они вместе зашли в магазин, где девушка купила продукты и приготовила для себя и своих младших друзей вкусный ужин. Потом они включили музыку и весь вечер играли в шашки, читали книги, а еще Маша сделала фото хвостатых, которые очень ответственно ей позировали.
— Завтра распечатаю и добавлю в альбом, — пообещала Маша и, отыскав в шкафах чистое постельное белье, постелила себе.
Следующие два дня эти трое не расставались.
***
— Свет, а можно я котопса с собой заберу? — спросила Маша, когда загоревшая на тайском солнце Солнцева вернулась обратно.
— Ого, да вы никак сдружились? Слушай, я-то не против, но эти мохнатые упрямцы не переедут, понимаешь? Мы пытались их отдать кому-нибудь на время, но они не хотят, а я не могу их заставлять. Папа их очень любил.
— Ясно… Слушай, а что вообще с квартирой планируете делать?
— Продавать думаем. Но только после того, как Анатольевичи… Ну, ты понимаешь…
— А может, я у вас ее куплю? Ну не сейчас, еще немного денег подкопить надо. Я как раз работу сменила, там зарплата больше, правда, и аренду мне тоже повысили, но я попробую что-то придумать, время же есть еще, — внезапно предложила Маша.
— Так я только рада буду, Машунь. Слушай, а переезжай сейчас, не надо будет платить за аренду, быстрее накопишь, да и мне меньше забот с животными.
— Блин, неужели так бывает? — не веря своему счастью, произнесла Маша.
— Бывает-бывает. Папа всегда говорил, что счастье где-то за порогом, надо только найти нужную дверь и подобрать к ней ключ.
— Или знать условный стук, — улыбнулась Маша, глядя на своих новых, но уже таких родных друзей.
Александр Райн
_____________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 03.10.2024, 16:45 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 07.10.2024, 20:17 | Сообщение # 2859 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Непривычны разгулы гулянья,
Мне милей тишины благодать.
Я живу на таком расстояньи,
Что отсюда Москвы не видать.
Что с проблем - дураки да дороги,
Здесь и тех, и других - не всегда.
И Колян наливает Серёге:
-Ну, глубинка, так то - не беда!
И народ голосистый столичный
Этой думы никак не поймёт:
В тишине, к суете непривычной,
Нашу звёздность не всяк обоймёт.
Нет, бабуль, не спеши рассердиться,
Видишь - прибрана светлая прядь.
Если б выдали долю - решиться,
Только б ей разрешила принять.
Так сегодня - не песнь, не святыня,
Не хвалюсь, не прошу, не шучу.
Я твоим отголоском, Россия,
В каждом празднике звонко звучу!
Не ругайте ж меня: «Озорница!»
Успокоюсь сама как-нибудь.
Если б выпала доля светиться -
Только ей освещала бы путь.
Мне со сцены сойти, обессилев -
Жди, родная моя сторона.
Ты настолько глубинка России,
Что безмерна её глубина!
***
Разлился июль по лугу, млеет полдень у воды.
Я вчера сказала другу:
- Мне малы твои сады!
Мне узка твоя дорога, скучен праздник, скромен год.
Я искала долго-долго, где любовь моя живёт:
Выходила, чуть возьмётся лес позвёздной бечевой,
На тропинку у колодца - окропить росой живой
Побелевшую берёсту, охранительницу дум.
Миновав лихую росстань, дальний берег, ближний шум,
Я ручьёв златых пригорки очищала от репья.
Я роняла на задворки капли солнечного дня.
В дальнем логе чашей пчёлам разойдясь, что череда,
Я приглядывалась к сёлам, возвращаясь в города.
Я сама клепала избы, брёвен жалуя тепло.
Приглашала всех, кто избран, и кому не повезло.
Всех выспрашивала в зале, зная отклик наперёд:
- Вы случайно не видали, где любовь моя живёт?
Я её искала даже в сходнях тёса на стрехе…
Друг мой, что ж обескуражен?
Я нашла любовь -
В стихе!
В нежной строчке, нарождённой
Глаз бездонных красотой.
И встаёт любовь Мадонной
Из страницы золотой!
И живу теперь счастливой, свет - душе, восторг - уму
Оттого, что блещут нивы только Слову одному!
***
Чудеса не трогая рукой,
Излучаю счастье и покой,
Разукрасив слово до словес
Во стеклянной хрупкости небес.
Не нарушив долгой синевы,
Я любовь приветствую: живи!
И души исполненная трель
Растрезвонит золото земель,
Не прервав дыхания высот.
Долог миг, и краток жизни ход.
Лишь одно у времени - в чести:
Вздохи слов, зажатые в горсти
До восхода, схода, хода рек,
До того, как лучший человек
Бесконечность выразит строкой,
Чудеса не трогая рукой.
***
Нам выпало не время - времена.
-Который век? - воскликнули.
Смеркалось.
Не в рукопашном наши племена -
Сошлись умы
В разгулах карнавала.
Ни передышки не было, ни справ,
Мы стали - год, растерянность и слава.
Ржавели быстро - латы у держав,
Хирело войско, жаждая расправы.
А мы дробили горечь на слова,
Вбирали их. И ближних хоронили.
Но был средь нас - увидевший волхва -
И улыбался - пляшущим кадрили.
И стал январь на выжженной земле,
Ночник слабел, стихали передряги.
Рождался мальчик, принятый во мгле -
За верность делу, слову и присяге!
***
За них - И Белгород, и Курск,
Луганск, Донецк и Сунжа!
За них - к победе точный курс,
Жара за них и стужа.
За них - и боль, и страх, и твердь,
Решимость, злость, отвага.
За них - и жизнь, за них - и смерть,
И белая бумага,
Своей сияя чистотой,
Щит примет на поруки.
И нашим детям флаг святой
Вручит за наши муки…
***
Распахнул врата июль-кудесник,
Но тревожит сердце ветер ран.
К постаменту, времени ровесник -
Подходил, качаясь, ветеран.
У его молчанья - зелень крапа
И высот густая синева.
И в руках гвоздики - будто капли
Неистлевшей крови с рукава.
За его нетвёрдою походкой -
Гарь боёв и павшие друзья.
И нельзя спастись ни сном, ни водкой!
И вернуться заново нельзя
В тот горячий полдень у ложбины…
Наступая, враг палил с низин.
А они стояли, стиснув спины,
Расстреляв последний магазин,
До конца! До слабого сознанья,
До с гранаты вырванной чеки.
И тогда братишка с ликованьем
Вскинул вверх решительность руки:
-Вот вам, гады!
Взрыв…
Земли кипенье,
Не сдаются русские! Так честь
За одно короткое мгновенье
Вознеслась до вечности. Бог весть:
Дольше горя длится канонада,
Разрывая залпами простор.
И тревожить прошлое не надо,
Начиная долгий разговор,
Понимая, охая, взывая,
Сокрушаясь гладкости седин.
Вновь стоит у огненного края
Ветеран - с войною - на один…
***
Взволнует Слово смыслом негасимым,
Качнув мостков серебряные льны.
Я говорю с тобою из России…
Я говорю с тобою из войны…
Потомок мой, младой и беззаботный,
Остановись, летами проходя.
Смотри: в поля вгрызается пехота,
Ложась в закат предчувствием дождя.
Замри: вот-вот жужжанье смерти близкой
Определит тепло твоей души.
И стелит суходол позёмку низко,
Вновь прикрывая прелью рубежи.
Вновь АКМ рядами кроет балку,
И от осколков в клочья рвётся плоть.
А молодой пацан, горящий в танке,
Одним страданьем чувствует: Господь
Не закрывал в саду ворота рая,
Их принимая в доблестную рать.
И ты стоишь средь вёсен, понимая,
Что своего снаряда не слыхать.
Что не отыщет ключник между нами
Тех, от кого столетья нет вестей.
Затёрт до блеска требник с именами
Со всех высот и дальних крепостей,
Из всех воронок. Дерзкий мой, прости их,
Всех, чьи сердца страдой опалены,
Чтоб говорить с тобою из России,
Чтоб говорить с тобою из войны.
Да будет так, как знали мы - свершится,
За что в боях стоим какой уж век:
Земля родная - матушка, царица -
Увидит сны про белый-белый снег.
Ты и не вспомнишь, может быть, о встрече,
А только взгляд и книжицу в руке.
Лишь тишина пронзительна под вечер,
Как будто мы уходим налегке.
Когда расцветья радуг явят силу,
Чтоб оправдать чудовищность цены,
Ты расскажи мне, как теперь в России?
И опиши мне небо без войны…
***
Всходило над рощей светило,
В полях расправляя лучи.
Нас время с тобой не щадило,
И всходы губили грачи.
Нас так разбросало по свету,
Оставив один позывной,
Что в вечности кануло лето,
И ливни восстали стеной.
Что рожь налилась позолотой,
Колосья к земле приклонив.
И пашни, воздав за щедроты,
Взошли шелковистостью нив.
И сколько б ни ссыпалось вёсен
Листвою в излюбленный сад,
Об осени тёплой не спросим,
И слов не отправим назад.
Смотри, расстилаются вёрсты
Цветеньем под лёгкой стопой.
И все позабытые тосты
Ложатся златистой строкой
На годы. Мой милый, прости их,
Дороги сольются в кольцо.
Чтоб нас узнавала Россия
По слову родному - в лицо!
***
Во дворе построились «Уралы»,
И в молчаньи скорбном дрогнул дух.
Здесь своих мальчишек принимала
Мать-земля, раскладывая пух.
В этот час ветра не голосили,
Замер полдень, будто в небо врос.
И Господь склонился над Россией,
Окропляя праведностью рос.
Горемыкой маялась у тела
Тень души, покинув духоту.
Только я, не двигаясь, смотрела
На густую в каске пустоту.
Лишь вчера надёжно защищала
Жизнь в бою родимому бойцу.
Но пробил металл осколок малый,
И стекали кровью по лицу
Мощь брони и обвязь камуфляжа,
Штурмовой напор, желанье жить…
Облаков несотканная пряжа
Сквозь отверстье втягивала выть,
Отдаляя бой. А он - на месте,
Недвижим, как воля, свят - как Русь.
С ненавистной слуху цифрой «двести»
Я глазами встретиться боюсь
И стою поодаль, там где тополь
Устремил побеги в зрелость гроз.
Жар донецкий. Госпиталь. Некрополь.
Ни стихов, ни ропота, ни слёз,
Лишь беды бесформенная яма
Оттого, что каску - вижу я -
Санитар забросил в кучу хлама
Из пакетов чёрных и тряпья.
И не надо памятников выше,
И не надо памяти сильней,
Чем вот эта груда в ржавой жиже
И броня пробитая на ней.
И когда в лета вернутся краски,
Проявив сквозь горе жизни нить,
Капель крови с выброшенной каски
Мне до самой смерти не забыть…
***
Я не вспомню больше ни слезинки,
Ни росой омытого жнивья.
Мы с тобой - рассвета половинки,
Небосвода сводная земля.
Пусть под нами взрытые окопы
Восстают с тревогой наравне,
Мы с тобой - спасительные тропы
У России, бьющейся в огне.
И когда в линейности блокнота
Новый день для радости воскрес,
Два крыла у борта самолёта,
Высота над уровнем небес -
Это мы! -
Сияющие дали
Над землёй, где вновь идут бои.
И горят на коже, как медали -
Поцелуи нежные твои…
***
Клонись, головушка, устало,
Угадывая новый стих.
В святой поход их провожала -
Печалься, Родина, о них.
Смерть рассылает им приветы,
Прицел не пряча в рукаве.
А у тебя лежат рассветы
Косынкой алой по главе.
А у тебя - снега да вёсны,
Да лета красочный наряд,
И полной грудью дышат сосны,
Творя любви святой обряд.
А я, вжимаясь в гроз раскаты,
Иду с поникшей головой.
И улыбаются солдаты
Вот этой - новой - мировой.
На зорьке скорого привала
В минуты редкой тишины
Им так кукушка куковала,
Как будто не было войны.
Россия! Верою богата,
Сквозь слёзы выпрямись и стой!
Пусть возвращаются солдаты
Победной
Главной
Мировой!
***
Двадцать дней он числился «двухсотым».
А на двадцать первый - хоть убей! -
Прилетел под вечер в нашу роту
Неказистый серый воробей.
И таким же выдался плутишкой
Беспокойно-суетным таким,
Что покоя не было братишкам,
Будто летом - паркам городским.
Он и щебетал, и звал куда-то,
Запах кухни птаху не прельщал.
Норовил поближе к автоматам,
Затихал, смотрел на нас, серчал.
Подходили - будто торопился
К глубине оврага за холмом.
Улетел и снова воротился,
Так тревога билась в нём самом.
Не стерпев, шутя, за ним по следу
Двойка первых резво поднялась.
За спиной - привычное: «К обеду…»
Впереди - опорники и грязь,
Вражий глаз, следящий за дорогой,
Да кустарник редкий в стороне.
Воробей, тревожный недотрога,
Вдруг умолк, как понял - на войне.
Низко-низко, взмахами - ни звука,
Только торопливо правя путь,
За собою звал, как будто руку
Взять хотел, ускорив как-нибудь.
И когда, равняясь с словом крепким,
Добрались до балки у ручья,
Разглядели - ствол, разбитый в щепки,
И разгрузка рядом. Только чья?
…Он стонал тихонько, стиснув зубы,
Уцепившись крепко за валун.
Лишь глаза, неистово-голубы,
Пеленой затянуты.
Не лгун -
Проводник наш, серый воробьишка -
Присмирев, прижался у лица.
Как почуял - в смерти передышке
Бьётся жизнь пропавшего бойца?
Не забыть родительской субботы
В воскресенье верящей земли:
Двадцать дней он числился «двухсотым»,
А вчера живым его нашли!
***
Липнет к телу вязкая жара,
И война давно осточертела!
Помяни, великая хандра,
Как душа сдаваться не хотела
На потребу злобе и вранью.
Как в угоду ненависти лютой
Не отдала прелому гнилью
У кровавых рубищ промежуток.
Как, пробив грудину на лету,
Весть пронзила сердце резкой болью.
И луна - просветом во щиту -
Пала навзничь в небо голубое.
Как кружила птица над жнивьём,
Ни единым звуком не встревожив
Скорбь полей, погибших под огнём,
Напряженье выгоревшей кожи.
И душа, внезапно ощутив
Зов прохлады северного ветра,
У разбитых вёсен взяв в отрыв,
С нулевого взмыла километра…
***
Укреплённой линией окопов,
От войны строкою заслонясь,
Мы опять стоим у Перекопа,
И с большой землёю держим связь.
Заглушая дальние разрывы,
Подчиняя вере тишину,
Слова свод звучит неторопливо
Средь полей, увидевших войну.
К слову - слово, ручка - к автомату,
И душа притихшая - к душе,
Вновь стихи - плечом к плечу с солдатом
Зажигают свечи в блиндаже.
А наутро снова резким: «К бою!»
Встанет день за солнце воевать.
Вновь России чествовать героев,
Вновь России павших отпевать.
И, бушлаты скинув возле хаты,
Принимая в руки тишину,
Смотрят вдаль задумчиво солдаты,
На плечах пронёсшие войну…
***
Густой туман ложится на радар,
И обступает лес глухою чащей.
Я увезу с собой признаний дар,
Чтоб возвратить поэмой настоящей.
Чтоб в седине приспущенных небес
Ни звук, ни жест, ни взор не исказился.
Чтоб рук твоих безмолвный перевес
На дрожь мою уверенно ложился.
Прошедших дней весёлый жизнеряд
Пусть разберут охочие до строчек.
Творит дорога вновь простой обряд,
Соединяя души одиночек.
И у вершин нелёгкого пути
Туман спадёт — внезапным облегченьем.
И мы поймём, сквозь что пришлось пройти
Святой любви великим ополченьем…
***
Да, мне одной - ссудить календарю
Любовный жар исчезнувшего лета.
Стели закаты - тотчас одарю
Осенне-долгой нежностью поэта.
Качнётся тень, испуганно-тиха,
И слабой дрожью выдохнет теченье.
И превратится в письменность - река,
Как превратятся думы - в ополченье.
Так призван будь - хоть близкий, хоть далёк -
Да будешь здесь - в молитвах и уставах.
Да будет светом - слабый огонёк,
Зажжённый там, где вдруг тебя не стало.
Густой туман - согласием смолчит,
Былых восходов - призрачно - прощанье.
И календарь - прощением обид
Нанизывает дни на вспоминанья...
Света Размыслович https://stihi.ru/avtor/lukidebut
________________________________________
164262
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 07.10.2024, 20:19 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, Вчера, 22:51 | Сообщение # 2860 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3104
Статус: Offline
| Иосиф Прут
До 1983 года я только слышал о его существовании. Где-то есть такой драматург, написавший сценарии фильмов «Секретарь райкома» и «Тринадцать».
А в 83-м году мы с Хазановым поехали под Курск к бабке-целительнице. Мы сидели в купе вагона, когда к нам вошел какой-то большой мужчина с шишковатым лицом и заговорил с нами так, будто сто лет знаком. Он сыпал анекдотами, байками, очень интересно рассказывал, так мы с ним и познакомились.
В следующий раз я с Прутом встретился уже в Карловых Варах года через три. Мы подружились. Мне так было с Иосифом Леонидовичем интересно, что я, погуляв с ним и наслушавшись его историй, приходил к себе в номер и все эти истории записывал.
Пятнадцать лет назад мы шли с ним однажды вдоль длинного и высокого забора, и Прут сказал:
— Ты не думай, что я такой старый. Я до сих пор занимаюсь карате и спокойно могу тебя перекинуть через этот забор.
Ему тогда было 85 лет. Он брал тяжеленный стул за спинку и поднимал его на вытянутых руках.
Иосиф Леонидович Прут родился 18 ноября 1900 года. Ровесник двадцатого века и прожил почти весь век. Умер в 96-м году.
Отец Прута был болен туберкулезом. У сына по наследству тоже была чахотка. Онечку, так его многие называли и взрослого, в шестимесячном возрасте повезли из Ростова-на-Дону лечить в Швейцарию. В дороге отец Иосифа умер. Мать похоронила его в каком-то немецком городке и заплатила 500 золотых рублей за то, чтобы за могилой ухаживали сто лет, до 2001 года.
Затем семнадцать лет Оня с матерью прожили в Швейцарии. Мальчик там лечился и иногда приезжал в Ростов.
Окончательно он вернулся в 1919 году.
В 1912 году вместе со своим дедом Иосиф Леонидович был на открытии санатория «Империал» в Карловых Варах. Великая княгиня Елена обошла отдыхающих русских и собрала деньги на собор Петра и Павла. Построенный в 1898 году по образу и подобию церкви в Останкине при Шереметевском дворце, он и по сей день стоит в городе на улице Петра Первого. Княгиня собрала 350 тысяч рублей на отделку этого храма. Народ в Карловых Варах жил не бедный.
Иосиф Прут получил в «Империале» памятную медаль за пятикратное посещение этого санатория, потом серебряный империал за десять раз и наконец золотой за пятнадцать. А всего он был в «Империале» восемнадцать раз. Главврач санатория сказал, что Прут — главный советский империалист.
В Швейцарии Прут жил в одном интернате с греком Костой. Отец Косты жил на каком-то греческом острове. Однажды отец Косты, богатый судовладелец, приехал с греческого острова Итака посмотреть, как учится его сын. И тут с ним случилась неприятность. Страдая недержанием мочи, он едва добежал до гостиницы, но до номера добежать не успел. Обмочился в коридоре. Пришел директор гостиницы и накричал на него. Отец Косты заплатил горничной за уборку и попросил познакомить его с хозяином гостиницы. На следующий день они с хозяином пообедали. Результатом обеда было то, что отец Косты купил гостиницу и тут же выгнал директора. Гостиница по наследству перешла к Косте. И Прут всегда жил в ней бесплатно.
А Коста говорил:
— Вот видишь, если бы у отца не было недержания мочи, тебе пришлось бы платить за гостиницу.
Впоследствии, уже в 80-е годы, Коста позвонил Пруту и попросил встретить в Москве Кристину — дочь Онассиса, которая приехала в Россию просто как туристка. Прут встретил ее и пятерых сопровождающих. На улице Кристину никто не узнавал. Она этого не понимала — ведь во всем мире она была знаменитостью. Во Франции ее плащ разорвали на куски на сувениры, а здесь на нее никто не обращал внимания.
Прут рассказал ей анекдот:
— Портной в Америке не смог сшить из двух метров ткани костюм президенту Никсону. Наш посол посоветовал обратиться к портному в Одессе. Никсон приехал в Одессу, и старый еврей сшил ему костюм и еще кепочку и пояснил: «Это там вы величина, а здесь вы говно».
Кристина долго смеялась. Потом она поехала на поезде во Владивосток, чтобы посмотреть Россию, а дальше через Японию — домой.
Через полгода она вышла замуж за русского парня Сергея. Он понравился Кристине своей речью на международном совещании по фрахту. Прут говорил, что Сергей — лысоватый, кривой на один глаз, но очень умный человек.
Кристина так объясняла Пруту свое замужество:
— В первый раз я вышла замуж назло отцу за то, что он женился на Жаклин, и выгнала мужа через три недели. Второй раз потому, что отец умирал и хотел видеть меня замужней. Вышла за школьного товарища, одного из директоров. Это произошло в двадцать семь лет. А теперь, в двадцать девять, я полюбила Сережу и честно сказала об этом мужу. Вот теперь выхожу за Сережу.
Греческий посол в СССР спросил Кристину: «Вы хорошо подумали?»
Она не пригласила его на свадьбу, жену посла пригласила, а его нет.
— Я содержу Грецию не для того, чтобы он задавал мне такие вопросы, — объяснила она Пруту.
Иосиф Леонидович был на свадьбе посаженым отцом. Он был приглашен с женой, но жена не смогла приехать.
Милиционер во Дворце бракосочетаний на улице Грибоедова спросил, глядя в пригласительный билет:
— А где жена?
Прут ответил:
— Она не приедет.
— Да вы что, это же свадьба века!
— Слушай, занимайся своим делом и не задавай вопросов, которые тебя не касаются! — огрызнулся Прут.
— Проходите, — сказал милиционер. Множество корреспондентов толпились на улице, но в зал их не пустили.
Прут, правда, рассказывая, упомянул 2000 корреспондентов, но я здесь написал «множество».
Когда-то Владлен Бахнов мне говорил: «Если хотя бы половина того, что говорит Прут, — правда, то уже хорошо».
На церемонии бракосочетания Прут попросил Сережу поторопить представителя Дворца.
Сережа отправился его искать.
А Кристина тем временем спросила Прута:
— Где Сергей?
Прут ответил:
— Ушел жениться.
— Как так?
— Разве тебе не говорили, что у нас женятся сразу на двоих?
— Как это так? — не унималась Кристина.
— Ну, ты же уедешь в Грецию, а ему надо с кем-то жить!
Но тут Сергей вернулся, и розыгрыш закончился.
Кристина называла Прута папой. Как-то звонит ему из-за границы:
— Папа, деньги нужны?
— Нет, — говорит Прут.
Она вешает трубку. Он ей перезванивает в банк, просит, чтобы она снова позвонила. Через двадцать минут звонок:
— В чем дело?
— Ты бы хоть спросила, здоров ли я.
— Голос у тебя здоровый.
— Есть же, в конце концов, какие-то другие вопросы.
— Я, между прочим, звоню за свой счет.
Рассказывая эту историю, Прут всегда добавлял:
— Богатый не тот, кто много имеет, а кто, имея много, мало тратит.
Кстати, сам Прут по советским меркам был человеком состоятельным. У него всегда в театрах шли пьесы. А до войны сценаристам платили, отчисляя долю от проката фильмов.
Интересно воспоминание Юрия Нагибина о Пруте в его дневниках: «Вчера в поликлинике Литфонда видел в коридоре сидящего восьмидесятилетнего Прута, который без очков читал в «Советском экране» статью о себе».
А дальше Нагибин не без сарказма пишет о том, что Прут в детстве учился в швейцарском интернате и теперь ездит туда на юбилеи: «Трогательная любовь наших органов к выпускникам этого интерната». Дело в том, что Прут был почетным пограничником СССР за фильм «Тринадцать» и свою шефскую работу. А пограничники тогда относились к КГБ. А Прут был и почетным чекистом, и кем только почетным он не был.
Но вернемся к друзьям его детства. Коста через много лет, будучи уже компаньоном Онассиса и одним из его директоров, когда заболела жена Прута, вызвал двоих профессоров из Америки и двоих из Швейцарии, и они в течение сорока дней пытались в Париже спасти больную. Однако спасти ее не удалось.
Прут мне рассказывал много интересного. Кое-что из этих рассказов я попробую здесь вспомнить.
Некоторое время назад в СССР приезжал писатель Стейнбек. Когда ему надоели официальные приемы, он попросил у Прута карту Москвы, чтобы найти лес. Нашел Серебряный Бор. «Бор» по словарю — большой лес. Не поехал. Нашел Марьину Рощу — маленький лес. Поехал.
Действительно, увидел небольшой парк вокруг церкви. Он погулял по парку, сел на скамейку. К нему подсел какой-то человек, вынул рубль. Стейнбек тоже вынул рубль. Подошел третий, тоже вынул рубль. Взял деньги, вернулся с бутылкой водки. Они выпили. Стейнбеку это понравилось. Он вынул рубль. Второй тоже и третий. Распили вторую бутылку. Стейнбек вынул еще рубль. Те двое развели руками. Тогда Стейнбек вынул три рубля. После того, как выпили третью бутылку, Стейнбек отключился.
Когда очнулся, первое, что он увидел, — свой ботинок, который лежал в стороне. Второй ботинок был у него на ноге.
Перед собой он увидел сапоги, а подняв голову, увидел всего милиционера. Понял, что сделал что-то нехорошее, вынул из кармана бумажку и прочел: «Я американский писатель, живу в отеле «Националь» Милиционер отдал честь и сказал:
— Продолжайте гулять, товарищ Хемингуэй.
Прут в 1916 году в Швейцарии был соседом Ленина и даже был с ним знаком. Я спросил:
— Вы разговаривали с ним?
— Нет, в те времена младшие только слушали.
Кто-то сказал Ленину:
— Прут хочет умереть за революцию.
Ленин ответил:
— За революцию надо жить.
В 1919 году Прут вернулся в Ростов-на-Дону. Город был занят белыми. Красные наступали. Его дед, крупный торговец зерном, сказал:
— Ты должен выбрать, с кем ты — с белыми или с красными.
Прут спросил:
— Красные — это те, которых ты эксплуатировал?
— Да, — ответил дед.
— Тогда я выбираю красных.
Дед сказал:
— Одобряю твой выбор.
Я не удержался и спросил Прута, почему же он все-таки выбрал красных.
— В то время Дон был красным от погромов.
Прут пошел в Первую Конную к Буденному.
— А что ты можешь? — спросил Семен Михайлович.
— Говорить по-английски и по-французски.
— Это нам не нужно, белые говорят по-русски.
— Могу еще на коне ездить.
— Попробуй, — и Буденный показал на своего коня.
Прут вскочил в седло — конь стал его сбрасывать, однако швейцарская школа верховой езды дала себя знать. Через минуту конь шел испанским шагом.
Буденный закричал:
— А ну слазь, коня мне испортишь!
Прут слез. Буденный спросил:
— Это что? — и показал на лежащую на земле шашку.
Впоследствии он признался Пруту:
— Загадал: если скажешь «сабля», не возьму.
— Шашка, — сказал Прут.
— Иди в строй, — велел Буденный. Позднее, уже лет через пятьдесят, Буденный позвонил Пруту, позвал к себе. Прут приехал. Буденный лежал на диване.
— Что с вами? — спросил Прут.
— В туалет шел, упал, сломал шейку бедра.
— Вот дела, — сказал Прут. — Две тысячи верст на коне отмахали и не падали.
— Так что же мне, в туалет на коне ездить? — Буденный не острил, но все вокруг, в основном генералы, засмеялись.
— Вы чего смеетесь? — буркнул Буденный. — Прут, он ведь не только еврей, он у меня эскадроном командовал.
Как-то Буденный сказал Пруту:
— На семидесятилетие к тебе я прийти не смогу, но вот Нинка (дочь Буденного. — Л. И.) тебе подарок сделает. Ты где-то выступал и сказал, что литературе тебя учил Горький, а военному делу — Буденный.
В день юбилея Нина вынесла на сцену фотографию — Буденный и Горький у Мавзолея.
Друг Прута Коста был женат на принцессе Кенигсбергской и, когда приехал с ней в гости к Пруту, попросил:
— Ты только не вздумай показывать ей медаль «За взятие Кенигсберга».
— Я, — объяснял Прут одной женщине, — могу посмотреть на стадо коров и сразу сказать, сколько там голов.
— Как это вы так быстро? — спросила женщина.
— Я считаю, сколько ног, и делю на четыре.
В 1945 году Прут, командовавший отделением, оказался в немецком городке. Посмотрел на название и понял, что это именно тот городок, где похоронен его отец. Он со своими солдатами, переодевшись в немецкую форму, отправился на кладбище. В городке все еще были немецкие войска. На кладбище Прут попросил смотрителя найти записи за 1901 год. По числу и месяцу нашли запись «Леонид Прут». Пошли на могилу. Она была тщательно убрана. Все цветы были на месте в соответствии с договором.
Смотритель сказал:
— Вам надо будет в две тысячи первом году приехать и заплатить за дальнейшее.
Прут пообещал приехать.
Дед Прута был полный Георгиевский кавалер. Всем тыкал, но себя позволял называть только на «вы».
Когда в Ростов приезжал царь Николай II, дед преподнес ему золотой портсигар и со словами: «Это тебе от нас», — указал на себя.
Прут рассказывал:
— Когда пришли брать жену Ворошилова, он сказал ей: «Встань спиной к моей груди», — вынул два «парабеллума» и крикнул: «Кто шаг сделает, уложу на месте!»
Отстоял.
— Это был мой комиссар, — сказал Прут.
Речь Прута на юбилее Леонида Утесова:
— Утесов с детства завидовал мне, тетя водила меня к Столярскому и учила музыке. Леня пришел к моей тете и сказал:
— Зачем вы зря тратите деньги, у него же нет слуха!
— Ну и что, — возразила тетя, — там его учат не слушать, а играть.
Когда ввели «лит» на исполнение произведений на эстраде. Прут с Утесовым сделали такую сценку в саду «Эрмитаж».
Прут, сидя в ложе театра, чихнул. Утесов взял бумажку и спросил:
— Кто чихнул?
— Я, — ответил Прут.
Утесов прочитал по бумажке: «Будьте здоровы!»
Когда И. Л. Прут уходил на войну, Любовь Орлова подарила ему две стальные пластинки на грудь. К одной из них она приклеила свою фотографию с условием, что Прут отклеит ее, когда война кончится. Орлова была уверена, что Прут останется в живых.
Во время взятия Берлина Прут со своей группой шел под землей по канализационным каналам.
Вдруг появился фашист и выстрелил с четырех метров в грудь Пруту. Пуля попала в правую пластинку. Пластинка прогнулась. На груди под ней осталась вмятина, которую Прут охотно давал пощупать женщинам.
Прут говорил, что Любовь Орлова была добрым человеком, но некоммуникабельным.
Троюродный брат Иосифа Прута, Изя Юдович, жил в Одессе. В четырнадцать лет сбежал на французский корабль, плавал юнгой.
Началась Первая мировая война, и Юдович, уйдя во французскую армию, стал гражданином Франции. Когда он уехал из России, там осталась девочка шестнадцати лет по имени Мара, которую он любил. В 1922 году он приехал за ней в Екатеринослав.
Во Франции Юдович стал богатым человеком, имел свое предприятие. Началась Вторая мировая война. Они бросили все и уехали на юг Франции. Он работал плотником, она возила что-то на мотоцикле. Оба были участниками Сопротивления. Она подорвалась на мине. Осталась инвалидом и хотела покончить с собой. Он вошел в комнату, когда она писала прощальное письмо.
Юдович сказал:
— Если бы ты это сделала, я бы лег рядом.
Кончилась война. Юдович оказался без денег. Попросил тридцать тысяч франков у какого-то друга. Тот отказал:
— Тебе нечем отдавать.
Тогда он взял взаймы у своей бывшей секретарши. Через год стал миллионером на финском лесе. В знак благодарности купил секретарше дом за городом. Секретарша жила там со своей дочкой и внучкой. Юдович полюбил дочку. Начался роман. В конце каждой встречи он оставлял своей любовнице 1000 долларов на жизнь. Однажды, когда он в очередной раз приехал, внучка секретарши сказала, что ее мама умерла. И подала Юдовичу коробку. Там лежали все до единого чеки и записка: «Я была с тобой, потому что очень тебя любила».
История эта описана Валентином Катаевым в его повести «Кубик».
А получилось все так. В. Катаев перед отъездом в Париж, зная, что у Прута там родственники и друзья, попросил Иосифа Леонидовича дать ему рекомендательное письмо к кому-нибудь. Прут дал к Юдовичу. Оба они, и Юдович, и Катаев, из Одессы — будет о чем поговорить. Катаев жил у Юдовичей. Более того, когда он заболел, Мара в Ницце, оплатив Катаеву отель на целый месяц, ухаживала за ним. А Юдович вел с ним долгие откровенные беседы, в частности, рассказал всю приведенную выше историю, добавив при этом, что его жена до сих пор ни о чем не догадывается.
Кстати сказать, Юдович переживал тогда не лучшие времена. Он, имея дело с «Совэкспортом», погорел на нефти. Катаев решил, что Юдович разорился,
и написал в своей повести, будто его герой покончил с собой в подвале, предпочтя смерть позору и нищете. Но он не знал, что основной капитал Юдовича был в швейцарском банке на имя Мары, и, таким образом, они сохранили свои деньги.
Через некоторое время Юдович с Марой приехали в Москву, и как раз вышел журнал «Новый мир» с катаевским «Кубиком».
Прут не знал, что делать. А Юдович сразу спросил:
— Где Катаев? Я хочу с ним увидеться.
Прут сказал:
— Он болен.
Однако Юдович настоял на встрече. И Катаев сам подарил ему книгу с надписью: «Если можете, простите».
Юдович, естественно, читать по-русски не стал.
А Мара прочла и сказала мужу:
— Ты мне веришь?
— Верю.
— И без вопросов?
— Без.
— Тогда я тебе скажу: Катаев — чужой нам человек.
Прут, когда после этого был в Париже, вдруг сказал Юдовичу, показав на подвал:
— Ты здесь покончил с собой?
— С чего это? — удивился Юдович. — Ты что, с ума сошел?
Прут понял, что он ничего не знает.
Однажды Прут встретил Катаева. Тот, улыбаясь, протянул Пруту руку. Прут руки не подал и пошел дальше.
Пастернак с Сельвинским шли по Переделкину. Навстречу Катаев, подал руку Сельвинскому, потом пожал руку Пастернаку.
Когда Катаев отошел, Пастернак спросил:
— Кто этот господин?
— Катаев, — ответил Сельвинский.
Пастернак пришел домой и написал Катаеву письмо: «Извините, я не знал, что это вы, иначе руки бы вам не подал».
Маленькие девочки, внучки известных писателей, спросили Иосифа Леонидовича:
— Дедушка Прут, почему вы не ходите в ту аллею?
Прут сказал:
— Потому что там Мариэтта Шагинян караулит Катаева, чтобы его убить. Вдруг она перепутает и по ошибке убьет меня.
Тут же в аллее появилась Мариэтта Шагинян. Девочки побежали к ней и закричали:
— Тетя Мариэтта Сергеевна! Это не Катаев, это дедушка Прут!
Иосиф Леонидович Прут с Жискаром д’Эстеном, президентом Франции, снимались на Красной площади для французского телевидения.
Речь шла о Бородинском сражении. Ж. д’Эстен сказал, что правым флангом командовал маршал Понятовский, чей потомок является теперь министром в правительстве Франции. И что он стал маршалом в числе двенадцати знаменитых — Мюрата и так далее.
Прут сразу понял ошибку, но ни слова не сказал. Однако потом режиссеру объяснил, что французский президент допустил две неточности. Понятовский в Бородинском сражении был генералом, а маршалом стал через год, когда во время сражения прискакал к Наполеону в крови. Наполеон спросил: «Вы ранены?»
Понятовский ответил: «Я убит», — и упал замертво.
Посмертно получил маршала.
Режиссер спросил Прута, где он хочет получить деньги — во Франции или в СССР. Прут захотел во Франции.
Когда он был там, его двоюродный брат, много лет живущий в Париже, сказал:
— За восемь минут интервью с президентом ты должен получить десять тысяч франков.
Сын брата поправил:
— Думаю, только пять тысяч.
Второй сказал:
— Радуйтесь, если получите три тысячи.
Прут взял такси за 35 франков, выпил с режиссером за 35 франков и получил за интервью ровно 70 франков.
Он заявил:
— Можете свернуть эти семьдесят франков и сунуть их в задницу президенту телекомпании.
Через некоторое время в посольство Франции в Москве пришел перевод на 200 франков.
Когда-то Прут дружил с Горьким и даже считал себя его учеником.
Я спросил Прута, был ли Горький человеком эрудированным.
Прут сказал:
— Не очень. Он, Горький, любил цитаты, но часто произносил их невпопад и неточно.
Однажды приятель Прута, корреспондент «Правды», попросился на обед к Горькому. Прут передал просьбу Алексею Максимовичу.
Тот поинтересовался:
— Ему что, нечего есть?
— Нет, он просто хочет с вами познакомиться.
Приятель был приглашен. Во время обеда Горький сказал:
— Как говорил Франциск Второй… — и дальше шла цитата.
Прут ошибку заметил. Но промолчал. А приятель громко заявил:
— Эта фраза принадлежит Франциску Первому.
Воцарилась тишина.
— Нет, Второму, — сказал Горький. Больше приятеля в гости не звали.
Прут заметил, что в путеводителе по городу Калининграду есть фраза: «В городе Калининграде родился великий немецкий философ Иммануил Кант».
Выступая в Доме литераторов на вечере Академии наук. Прут рассказал про своего друга академика, что в его трудах нашел фразу, которая одна уже увековечила ее автора. И процитировал:
— «В Ленинграде на Дворцовой площади стоит колонна…»
— Ну и что? — спросил академик из первого ряда. — Все правильно.
— Я не закончил, — невозмутимо продолжал Прут. — «А на ней изображение ангела в натуральную величину». Получается, что моему другу известна натуральная величина ангела.
Эстрадный артист, куплетист Н. Рыкунин когда-то отдыхал в «Империале». Вышел на улицу и увидел, как к санаторию подъехал шикарный автомобиль. Из него вышел молодой человек и спросил:
— Вы, наверное, русский? Только русские так рассматривают автомобили.
— Да, — признался Рыкунин, — я из Москвы.
— А вы знаете Прута?
— Это мой друг, — сказал Рыкунин. Молодой человек отдал Рыкунину свою машину на целый месяц.
Это был сын школьного друга Иосифа Леонидовича Прута.
Когда Прут однажды приехал в Лозанну, местная газета написала: «Из Советского Союза приехал господин Прут. Не вздумайте говорить при нем тайное по-французски. Он этот язык знает лучше нас».
Прут сказал мне:
— Никита Богословский у меня вот здесь, — и показал кулак.
— Почему?
И я услышал такую историю.
Однажды Пруту позвонил Павел Лисициан и попросил послушать его концерт, который будет по радио после двенадцати ночи.
— Тебя, — сказал Прут, — я готов слушать и после двенадцати.
Прут сел в кресло и стал слушать. Объявили «Вступление к трем неаполитанским песням» и заиграли мелодию песни «Темная ночь».
Прут тут же позвонил Богословскому и объявил:
— Ты говно.
— Кто это говорит? — спросил спросонья Богословский.
— Весь город говорит. Я только что слушал «Вступление к неаполитанским песням».
А дальше Прут сказал мне:
— Хорошо ему теперь знать, что Прут у него всегда в тылу? Это даже немцам не нравилось.
А это четверостишие Прут сам сочинил и спел в ОДРИ в присутствии Соловьева-Седого на мотив «Хризантем»:
Соловьев, Соловьев, Соловьев ты седой,
Только песни твои вот с такой бородой.
В восемьсот девяносто четвертом году
Отцвели уж давно хризантемы в саду.
В «Империале» одна женщина пожаловалась Пруту, что не может здесь спать, поскольку фонари ночью с улицы светят ей прямо в окно.
Прут сказал мне:
— О, это то, что я себе сам сделал в Москве. У нас возле дома не горели фонари. Я позвонил начальнику милиции и сказал ему, что, если мне ночью встретится академик из соседнего подъезда, я его зарежу.
— Почему? — спросил начальник.
— Я буду думать, что это бандит, а отвечать придется тебе.
— Почему?
— Потому что я знаком с министром МВД, а ты нет.
Вечером все фонари перед домом горели, и никто в доме не мог спать, в том числе и Прут.
Наум Лабковский, переводчик и сатирик, перевел с украинского на русский Остапа Вишню.
Прут сказал: «Перевел с малорусского на еще менее русский».
Память у Иосифа Леонидовича и в восемьдесят пять была потрясающая. Он помнил логарифмы разных чисел и даже число пи до восьмой цифры. Я проверял.
Поэт Рудерман, написавший песню «Тачанка», жил на Тверском бульваре. Пошел на улицу Горького покупать диван. В магазине ему дали тележку, и он повез свой диван на тележке.
В это время улицу Горького оцепили — по ней ехал какой-то высокий гость.
Рудерман подошел к постовому и сказал:
— Я писатель Рудерман. Я купил себе диван.
Милиционер подумал, что это какой-то чокнутый, и отмахнулся от него, послал к капитану.
Рудерман подошел к капитану:
— Вы товарищ капитан? Я писатель Рудерман. Я купил себе диван.
Капитан послал его вместе с диваном. Хорошо, что оцепление через час сняли. Это про Рудермана, который болел туберкулезом, Светлов сказал:
— Если бы не туберкулез, он бы уже давно умер.
Дело в том, что туберкулезникам давали дополнительное питание.
Никита Богословский однажды пришел на собрание композиторов и сказал:
— Я у вас отниму всего одну минуту. — Вынул ноты и спросил: — Кто может сыграть с листа?
Кто-то вышел и по нотам сыграл песню «В лесу прифронтовом».
— Что это? — спросил Богословский.
Все ответили:
— «В лесу прифронтовом» Блантера.
— А теперь прочтите, что написано на нотах. Там стояло: «Вальс из оперетты «Черная пантера». Композитор Имре Кальман».
Дядя Прута умер в Париже в возрасте ста лет.
Когда ему было девяносто восемь, позвонила секретарша врача и стала заполнять анкету: адрес, диагноз, этаж, код и наконец возраст.
Дядя сказал:
— Девяносто семь лет.
Прут спросил:
— Зачем ты соврал, тебе же девяносто восемь.
Дядя ответил:
— Врачи не любят лечить стариков.
Прут на встрече с труппой Карловарского театра рассказывал:
— Меня часто спрашивают, как мне удалось прожить столько лет. Обычно я отвечаю так. Я был женат несколько раз. Каждый раз, женившись, я говорил жене: «Я человек тихий, не скандальный, если ты будешь повышать на меня голос, я тут же уйду на улицу».
Итак, я всю жизнь живу на свежем воздухе.
Прут инсценировал «Театральный роман» Булгакова, который, как известно, не окончен.
В «Театральном романе» есть сцена с пистолетом. Прут с нее начал инсценировку и пистолетом закончил.
Отнес инсценировку жене Булгакова. Она прочла и попросила не отдавать пьесу в театр.
— Почему? — удивился Прут.
— Вы знаете, почему Михаил Афанасьевич не закончил роман?
— Нет.
— Потому что он не мог придумать концовку. А вы придумали, поэтому не надо.
Прут так и не отнес пьесу в театр.
Я спросил Прута:
— Наверное, Михаил Афанасьевич был очень сложный человек?
— Да.
— Обидчивый?
— Нет, он считал, что обижаться — это унижать себя. Я тоже ни на кого не обижаюсь. Человек, равный мне, не может меня обидеть намеренно, а обижаться на неровню не стоит.
Когда о Пруте плохо написала английская газета, лорд Болингброк спросил:
— Почему вы не ответили?
Прут сказал:
— Я вам удивляюсь, ведь вы лорд и знаете, что нельзя драться на дуэли с лакеем.
А однажды Прут сказал мне:
— Надо сделать все, чтобы умереть здоровым.
Я ответил:
— Мне это уже не удастся.
Когда Луначарский ушел с поста министра культуры, на его место назначили начальника Политуправления. А тот поставил во главе реперткома заведующего гаражом.
Прут привел к нему М. Булгакова с новой пьесой. Бывший завгар сказал, что пьеса Булгакова не пойдет, как и все последующие.
— Как это так? — возмутился Прут.
— Атак, — сказал бывший завгар. — Бул Гаков, и нема Гакова.
Восьмидесятилетний Иосиф Леонидович Прут пошел на лекцию о долголетии. Врач Путовкин говорил о средней продолжительности жизни вообще и о том, что у нас она в связи с чудовищным улучшением условий жизни дошла аж до семидесяти лет. Потом почему-то вдруг заговорил о неграх и спросил чисто риторически:
— Ну кто может быть несчастнее безногого нищего негра в США?
— Только безногий нищий негр в СССР, — сказал Прут.
Лектор нервно рассмеялся и кивнул на Прута: — Какой остроумный молодой человек.
Прут победоносно посмотрел вокруг себя. А лектор продолжал говорить о пользе умеренности. О вреде излишеств.
— Вот посмотрите, среди вас сидит молодой человек довольно преклонного возраста. Он наверняка сдержан в своих жизненных проявлениях. Как говорится, «живи просто, доживешь до ста». Вы курите? — спросил он у Прута.
— Нет, — ответил Прут.
— Вот видите! — обрадовался лектор. — А пьете?
— А как же!
— Но уж наверняка всю жизнь прожили с одной супругой?
— Женат в четвертый раз! — гордо заявил Прут.
— Ну что ж, бывают исключения, — сказал лектор и стал рассказывать о том, что надо каждый вечер пить кефир и есть поменьше мяса.
— Вот наш любезный э-э-э… долгожитель наверняка не ест мяса и обожает кефир.
— Мясо ем каждый день, — сурово сказал Прут, — а кефир терпеть не могу.
Тут лектор потерял терпение:
— Вот вы и выглядите на семьдесят лет.
— Спасибо, — улыбнулся Прут, — мне уже восемьдесят.
Прут ездил во Францию и Швейцарию к своим родственникам и всегда привозил оттуда чемодан лекарств — д ля всех своих друзей и знакомых.
Однажды, узнав, что у меня нет видеомагнитофона, он предложил мне чеки. Тогда видеомагнитофон можно было купить только в «Березке» на чеки. И вот я заехал за ним домой на Аэропорт и повез аж на Сиреневый бульвар, там была «Березка» с аппаратурой.
Мы приехали, а магазин закрыт на учет.
Я долго перед Прутом извинялся и отвез его домой. Больше бы я к нему, конечно же, не обратился. Однако Прутик недели через две сам позвонил и предложил поехать в «Березку». Мы поехали, и я наконец купил себе видеомагнитофон.
Помню, однажды он вдруг позвонил и спросил:
— У вас все нормально?
— Да так, по-разному, — сказал я, — а почему вы спрашиваете?
— Мне Леночка твоя приснилась, я решил позвонить, справиться.
Как раз в это время Лена попала в больницу.
Чем я ему мог быть полезен? Практически ничем. На его девяностолетие я подготовил поздравление. На сцене ЦДЛ я, пародируя Урмаса Отта, брал интервью у Ельцина и Горбачева, которых изображал пародист Михаил Грушевский. Речь шла, естественно, о Пруте. Он был очень доволен. Это было 18 ноября 1990 года. А в декабре я собрался в Америку. Случайно встретил Прута. Он спросил, где я был
за границей. Я сказал, что весной был в Англии.
— И что же ты не сказал?
— А что, — ответил я вопросом на вопрос, — у вас там, конечно же, подруга — королева Английская?
— Нет, — сказал Прут, — герцог Бэкингемский. Между прочим, я единственный не королевских кровей состою в Клубе королей Европы. А куда ты направляешься сейчас?
— В Америку. У вас там тоже кто-то есть?
— У меня там, чтобы ты знал, во-первых, Бел Кауфман, писательница, автор книги «Вверх по лестнице, ведущей вниз». Ты читал?
— Читал.
— А заодно она внучка Шолом-Алейхема. И, во-вторых, у меня там миллиардер Джон Джонсон (фамилия мною выдумана. — Л. И.). Когда я еду в Швейцарию, он садится на самолет и летит в Европу, чтобы встретиться со мной. Так что приезжай ко мне, я тебе дам к ним письма.
Я приехал к Пруту, он мне показал фотографию: маленькая девочка сидит на коленях у Шолом-Алейхема.
— Это Бел Кауфман, — сказал Прут.
Он дал мне два письма. Одно к писательнице, другое к миллиардеру.
Приехав в Америку, я не очень-то спешил звонить друзьям Прута, понимая, что им не до меня.
Однажды мой хозяин Джозеф, у которого мы жили, повез нас с женой в магазин Трампа, и там я увидел витрину с бриллиантами. Над витриной висела табличка, на которой было написано имя моего миллиардера.
Я похвалился, что у меня есть к нему рекомендательное письмо.
Джозеф изумился:
— Как, у тебя к нему письмо и ты не звонишь? Сегодня же звони, для меня это очень важно.
Правда, и Джозеф совсем не бедный человек, сам миллионер, но, услышав про этого Джона Джонсона, так разволновался…
На другой день я позвонил Бел Кауфман и Джонсону.
Кауфман, узнав, кто я, тут же радостно закричала:
— Что же вы не появляетесь? Я вас жду. Скажите, как прошел юбилей Онечки? Приезжайте, попьем кофе, поговорим!
Я пообещал вскоре приехать.
Что касается Джонсона, то его, конечно же, не оказалось на месте. Секретарша сказала, что он куда-то улетел. А буквально на следующий день я заболел и провалялся неделю с температурой.
Звонила Бел Кауфман, я перед ней извинился, что не могу приехать.
А этот Джонсон пропал. На что мой Джозеф философски заметил:
— Бедные сами тебя найдут, а богатого никогда нет.
Выздоровев, я поехал на Ниагарский водопад, вернулись мы дня через три. Меня встречал возбужденный Джозеф:
— Слушай, тебя разыскивает этот Джонсон, его секретарша уже три раза звонила. Кто этот Прут, который так всем нужен?
Я перезвонил Джонсону, но он опять куда-то уехал. А мне уже пора было домой. Я не увидел ни Бел Кауфман, ни Джонсона, но мне было приятно, что они так уважительно относятся к Пруту.
В 2000 году вышла книга воспоминаний Прута. Я очень рад, что поспособствовал ее выходу.
Издатели боялись, что книга не разойдется. Кто теперь помнит Прута? Однако я был уверен в успехе. Так оно и получилось. 5000 экземпляров разлетелись буквально в месяц. И не удивительно. Прутик в своей жизни встречался с такими интересными людьми. И сам Иосиф Леонидович был замечательным человеком… Я счастлив, что дружил с ним.
А вы, дорогой читатель, обязательно купите книгу Прута. Она называется «Неподдающийся» и вышла в издательстве «Вагриус».
Прочтите. Не пожалеете.
Лион Измайлов https://kniga-online.com/books....ov.html
____________________________________________
164786
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 11.10.2024, 22:53 |
| |
| |
/> |
