|
Мир прозы,,
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 26.11.2024, 11:00 | Сообщение # 2876 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3209
Статус: Offline
| Белеют косточки плодов
у ног черешен.
Забыв угрозы холодов,
зацвёл орешник.
День прибывает на глазах,
питаясь ночью.
И скоро чёрная лоза
слезу заточит.
Горит закатный Чатыр-Даг
в одеждах снежных,
а здесь в долине, юн и наг,
зацвёл орешник.
И птицы белые в полях,
и пашни строчки.
У кизила и миндаля
набухли почки.
Пирамидальных тополей
седые свечи.
Под небом родины моей
цветёт орешник.
Покуда спит туман в садах,
крупнеют звёзды.
Сквозь ветви чёрные звезда
на абрикосе
горит, предвосхищая цвет.
О жизни вечной
напомнив, в преющей листве
взошёл подснежник,
посажен маминой рукой.
И в знак надежды,
что ей покойно и легко,
цветёт орешник.
***
Текст
I
Как вам пишется, спросят порой.
Как-то так: из затакта, на долю слабую
текст вступает.
Потрогает мягкой лапой,
а войдёт во вкус — не сочтёшь царапин,
сколько хочешь кричи «не тронь»
и процесс называй игрой.
Так плавник керамической рыжей рыбы
на фасаде храма
Инны,
Пинны
и Риммы,
текст в Алуште у моря, на солнце Крыма
запекает не глину — кровь
по извёстке, рельефно впечатав тени.
Он кричит о боли: а вы как хотели?
Тяга к тексту навечно пребудет с теми,
кто отважился на любовь.
II
Тело текста плотно, не тонкокостно.
И ему изначально противна плоскость:
текст стремится занять объём.
Тема с ремой слились, формируя тело,
зачиная его вдвоём.
Текста тьма ворочается на белом
от усилия глаз и рук.
Состоящий из самых обычных знаков,
текст с иным в сравненьи не одинаков,
и при том любому родня — замахом
возгоняться из знака в звук.
Дело текста — свидетельствовать о высоком.
Потому бумага — всего лишь кокон,
просто пауза.
Ты прости:
глуховатый вначале — как треск цикады,
на ветвях исполняющей пиццикато,
затрепещет текст.
И взлетит.
III
Коды и кодексы — капище прошлых истин.
Ключ ко всему — карандаш.
Или кончик кисти.
Сянь водружает чарки с вином на листья.
Взмах и касание.
Ветер-поток, фэн лю.
Прикосновением к шёлку
кисть
клянётся:
люблю.
Знаки любви сохранят и глина, и камень,
ею пропитан папирус или пергамент.
Кем бы ты ни был, скажи о любви руками.
А без неё текст всего лишь черты и резы
костью и деревом, углем или железом.
Сянь, каллиграф и поэт, не бывает трезвым:
переливая энергию в цао шу,
он раздвигает штрихи,
отпускает стихи.
И уходит за белый шум.
***
Пушкин - Горчакову
Лицейский друг, любезный Горчаков,
одной у нас коллегии мундиры.
Нам не вести в сражение полков.
Твой зримый путь — всё хлопоты о мире,
а мой — дуга, подобие петли:
от бессарабской степи до Кавказа.
Отчёты в пыль архивную легли,
они не для поэм, стихов и сказок.
Ещё и бритт с французом нам друзья,
ещё мы заодно тесним османа,
но полыхнёт нежданная резня,
и мне встречать арбу из Тегерана,
в которой Грибоедова везут.
Варшавской дверью напоследок хлопнув,
Мицкевич, призывающий грозу,
сам, труся, навостряется в Европу…
Гляди же, Горчаков: опять война
грозит России. И откуда — с тыла!
У недругов всё те же имена,
их ненависть нисколько не остыла.
И чья же сталь в истерзанных полях?
Британский и французский говор, шведский.
И малоросса понуждает лях
нацелиться на мой бульвар в Донецке.
Нет, не тиха украинская ночь.
И не нужны им, чьи уста кровавы —
ни Анна Керн, пленительная дочь
семейства Полторацких из Полтавы,
ни град Херсон, что строил Ганнибал.
Им — слышишь? — мира русского не надо.
Кому б ты думал, тут кричат «ганьба!»,
когда идёт волна пушкинопада?
Когда поверх святынь, крестов, могил
вскипает и бушует пена злая,
нас чохом — всех — запишут во враги
Чернигов, Конотоп и Николаев.
О, я б клеймил мазепиных сынов —
и оттого я им первейший ворог
и потрясенье самых их основ:
я, Александр — как Невский и Суворов.
Не в бронзе дело вовсе, не в камнях.
Я — памятник себе. На сём довольно.
А речь, в которой столько от меня,
пусть льётся мощно, невозбранно, вольно,
и возвещая им: не мир, но меч! —
разит вероотступников и катов.
Тут не одним глаголом должно жечь,
идя к победе и верша расплату.
Но, именем моим вооружась,
пусть явит воин мужество и силу,
и принесёт, храня со мною связь,
возмездие клеветникам России.
***
Плоть и кровь
Памяти Виктора Левакова, Андрея Дорохова и Романа Комащенко,
погибших 3 марта 2022 года
На полу у царских врат
двое раненых сидят,
широко расставив ноги.
Третий срезан на пороге.
Он сражался до конца,
но не смог вползти с крыльца.
Плотный слой осевшей пыли.
Губы еле разлепили:
— Тут наш пост, спиной к спине —
я к тебе, а ты ко мне.
Запятнали кровью плиты.
Маковка с крестом разбита,
уцелел один каркас.
Со стены взирает Спас.
От очередного баха
вздрагивает Волноваха.
— Что же мы с оружьем — в храм,
к алтарю, к святым дарам?
Очереди — дальним эхом:
пробиваются морпехи,
но успеют ли? Едва.
Тяжелеет голова.
Только в отголосках взрывов
глас:
— Да разве знать могли вы,
дорогие сыновья,
плоть моя и кровь моя,
что из всех высоких точек
украинский пулемётчик
выбрал ту, что под крестом,
оскверняя Божий дом?
Вашей в этом нет вины.
Вы свершили, что должны,
обративши взоры к небу.
Жертва — не вином и хлебом,
а собой — в Моём дому.
Ныне я её приму.
Нет на вас греха, сыны.
…Шёл девятый день войны.
***
Излом
Мы помним каждый день и год.
Метро.
Троллейбус.
Переход.
Подвал.
Сложившийся подъезд.
Мы родом все — из гиблых мест.
Наш век растёт из тех времён,
где дым, где взрыв, где крик, где стон:
роддом, аэропорт, спортзал —
и пламя хлещет по глазам.
Черна весна, чья ночь красна.
Очнись, очнись же ото сна.
Не говори: что я могу?
Не отвори дверей врагу.
От белых круч до алых стен
пусть наше сердце будет с тем,
кто держит времени излом
в борьбе с огнём, в бою со злом.
Взыскуя мёртвых у икон,
всем нам не перечесть имён.
Все наши храмы — на крови.
И горшей в мире нет любви.
И нет спасения для нас
который век, который час,
покуда мы не отстоим
свой дом, пройдя сквозь боль и дым.
***
Без имён
За десять лет гражданские авто,
расстрелянные на дорогах смерти,
доставили их в никогда.
Никто
не перечтёт.
Не вымолит.
Не встретит.
И вот они выходят из машин,
без провожатых, эмчээс и скорых:
тут кроме них нет больше ни души.
Все безымянны — кроме репортёров.
Рокелли видит банки и детей,
но в ракурсе уже с небес как будто,
а Клян — автобус.
Хроника сетей
фиксирует последние минуты.
Так планы подрапижены — в Снежном,
и в Славянске, и вот теперь под Суджей —
что загустело вязкое кино
и слиплись титры, и имён не нужно.
Не названные продолжают путь,
ещё держась своих, но без поклажи.
Уходят в нескончаемую муть,
не сетуя, не обернувшись даже —
за годом год и за душой душа
в огонь.
И лишь со спутниками Стенин
из головы колонны добежав,
толкнёт: вставай, пока не время, Женя.
***
Родничок
Стоит черешня, сок течёт —
такая ранняя…
Он был убит.
Она ещё
жива, но ранена.
Чернеет сок.
Спешат врачи.
Дорога длинная.
Сирена скорой замолчит:
не довезли её.
И лишь руины вслед глядят
от дома отчего.
И нерождённое дитя
под сердце — косточкой.
Буравит болью родничок,
пронзает темя мне:
жива, жива была ещё.
И до последнего
слепил глаза горячий май
Старомихайловки:
к черешне руки поднимай,
смотри, мой маленький,
три гилки ягодных торчит.
От горя горького
охрипли в Марьинке грачи
и в Красногоровке.
Ребята, Бог нам помоги
не быть такими, как враги,
но это — кровное.
Под Ровно прадед мой погиб.
Дойду до Ровно я.
***
Черта
В Диком поле и зверьё, и супостат.
А была, была у предков неспроста
ровно в тех краях — засечная черта.
И её отодвигали как могли,
где дубравы превращали в корабли
верфи Дона и воронежской земли,
где глядел сторожко Белгород на юг —
если проворонишь, то каюк,
и стоять тебе на краешке сам-друг.
И не всем костьми да в землю лечь везло,
и куражилось, и беленилось зло —
гнали пленных к рынкам в Кафу и Гезлёв.
Слишком в поле этом тяжелы кресты.
Вновь на лике, полном скорбной немоты,
засекаются морщинами черты.
То ли мало прежним ратям было ран,
то ли цепок не бурьян в степи — дурман,
басурман как был — и нынче басурман:
сын ли, внук ли, прапраправнук янычар.
Натаскал недобрый сотник палача,
дал ему замену лука и меча.
И теперь опять врастаешь в землю ты
там, где был по всем статьям не фронт, а тыл —
у засечной,
у забытой зря
черты.
***
Тревога
Связи, понятно, не будет с тобой.
Первого марта, сказали, в дорогу.
Голос мужской объявляет тревогу.
Женский потом объявляет отбой:
сбили, должно быть. Умолкли сирены.
Рёв самолётов привычен: у нас
город военный, ты видел.
Весна.
Скоро подъезды утонут в сирени.
Про назначение не написал,
кем: командиром расчёта ли, взвода.
Кашель не мучит в сырую погоду?
Белая в небе лежит полоса
от самолёта. За ней, как за лентой,
ты, дэ-шэ-бэ. И воюющий сын.
Книги тебе подарю, как просил.
Только вернитесь, пожалуйста, летом.
***
Попутчик
Правил барышням носы:
лицевая хирургия.
Но мобилизован сын,
да и многие другие.
Поезд тронулся сейчас
от столичного перрона.
Он — за сыном, в ту же часть,
снявши бронь, надевши броник.
Полка верхняя. Уснул
моментально — это ж сколько
ехать через всю страну,
если с Дальнего Востока.
Вот она, в его глазах,
до Джанкоя от Амура.
Мне про сына рассказал
в Россоши на перекуре.
А с утра стонал во сне,
разбудив купе пораньше,
потому что на войне
и таким мужчинам страшно.
Сразу вскинулся, затих.
Говорил, что не голодный,
но за чаем на двоих
я делила бутерброды.
На прощанье помолчал.
Как добрался, вот узнать бы.
У него, военврача,
младший-то не медик — снайпер.
Будет верить, будет ждать
на другом краю России
женщина, жена и мать,
двух бойцов: отца и сына.
***
Отрезало
Эскалаторный триммер подрежет поджилки в шагу.
Поверни в забытьи: здесь направо...
налево...
направо...
Увязая в снегу, повтори: не могу...
нет, могу...
выдыхая слова вперемешку с табачной отравой.
Пусть везет как везет: по кривой...
по прямой...
по кривой...
Истеченье минут не опаснее кровотечений.
И не то чтобы мертвой, но, в общем, почти неживой
одолей еще восемь пролетов подъездных ступеней.
Шаг за шагом. Не надо хвальбы: если бы...
да кабы...
Зажимая ключи от пустой и постылой квартиры,
ощути не потугу сказать, а потребность любить
только после того, как ее уже - чик - ампутируют.
***
Хронотоп
на ветру кругами спутана
кочевая та трава
шевардинское редутово
да пожарская москва
лесополки окаянные
белизна березины
тропы торные сусанные
из-под нижнего видны
на каяле пели плакали
настояли на угре
между минными поляками
змея на груди пригрев
с маннергеймерами цацкались
целовали неспроста
ту складскую ленинградскую
землю в сахарны уста
жернова у мельниц новые
воду в ступе растолкут
где слагали халхинголовы
или слово о полку
брат за брата в поле древнее
врос по пояс в нелюбви
от работино до времьево
хронотопы искривив
***
Славянку!
Помяните как надо, три раза.
Он сегодня не в море уйдёт —
ляжет в землю, где вражеской базой
заменили разграбленный флот.
Младший сын стал военным хирургом,
но отцу не сумеет помочь:
не прорваться из Санкт-Петербурга.
Не приедет на кладбище дочь.
Тут жена да соседки седые.
Над Очаковом стелется дым.
Утопающий в горестном дыме
без огней, без тепла и воды,
берег здешний — как ношенный китель,
что годами хранили на смерть.
Погодите, каптри. Погодите!
Над причалом рокочет не медь,
но как будто оркестр помедлил
после третьего залпа — салют! —
и теперь обнимается с медью.
И «Прощанье славянки» поют.
***
Коса
Там, где самый край косы словно волос тонок
и сливаются во тьме Понт и Борисфен,
в полынье ломает лёд вольный жеребёнок,
мечется у берега, угодивши в плен.
Берег стылый, ветер в спину,
снега круговерть.
А в песке под снегом мины.
Мы в дозоре ночью длинной,
след по следу: ступишь мимо,
ошибёшься — смерть.
Он хрипит едва-едва — на исходе силы,
но легла на гриву вдруг тёплая рука.
Ну-ка, братцы, подсоби, чтоб не сгинул сивый.
Оставлять коня в беде — не для казака.
Лютый холод. Злое время.
Коник слаб да мал.
Подымай, и в путь скорее:
заберём на батарею.
Оботрём и обогреем
парой одеял.
Тут, на Кинбурнской косе, гнал Суворов турок,
и такой же вольный конь в бой ходил под ним.
Пусть не эскадрон, а дрон, вместо сабель ПТУРы —
всё одно мы ворога, парень, победим.
Только где ж ты, наш Суворов?
Велика нужда.
Николаев — русский город.
И Одесса — русский город.
Нам все эти земли скоро
вновь освобождать.
Заждались земля и море:
столько боли, столько горя…
Неоконченные споры,
новая вражда.
Но Одесса — русский город.
Николаев — русский город.
И Очаков — русский город.
Скоро ль явишься, Суворов?
Время побеждать.
***
О точности
Там, где кашляют койот и кукабара,
городишко - что плевок на карте прерий.
Два ковбоя молча пьют у стойки бара,
созерцая проходящих мимо двери.
Говорит один, поигрывая кольтом:
- Видишь парня, вон того, в пальто и шляпе?
Собеседник отвечает:
- Все при польтах,
а без шляпы, знаешь сам, одни растяпы.
На песке ряды бороздок чертят шпоры.
- Вон стоят напротив двери двое. Спорят.
- Где? Под вывеской на лавке «Пули. Порох»?
- Да. Сутулый.
- Оба горбятся. Который?
- Ну вот этот, в профиль, посередь дороги.
У него и ноги кривоваты.
- Да у всех, кто слез с коня, такие ноги!
Оба в профиль: боком. Укажи понятней.
- Вот заладил!
- Я? Да это ты заладил!
- На, смотри!
И выстрел кольта сухо треснет.
Вроде бы и от бедра палил, не глядя,
а дыра в груди на самом видном месте.
Смолкла музыка в салуне. Крики, визги.
С крыши каркнула и поперхнулась птица.
Убирает кольт стрелок, глотает виски:
- Говорю тебе: вот он вчера женился.
***
Кадык
Не надо мне о временах святых.
Я старше праха мамонта.
А ты?
Когда путаны выходили в дамки,
когда меняли жирные коты
свой солидол цепочек золотых
на business siut и галстуков удавки,
оставив девяностым красный след,
прикинь, я не был туп, я не был слеп,
я торговал тогда чем мог: словами.
Был не последним в этом ремесле,
хватало и на масло, и на хлеб.
Не спрашивая, почему сломали —
не мне, а всем, кому не так свезло
непыльное освоить ремесло —
одним границы, а другим и шеи,
я стал навроде девушки с веслом:
не артефакт, но символ.
Форма слов.
Столица, безусловно, хорошеет,
но цепко держит за кадык рука,
удавка галстука из бутика
на Монте-как-её-Наполеоне.
И пустота, продетая в рукав,
приветственно махнёт: пока-пока,
пока живи, никто тебя не тронет.
… Холодный май. Над полем вижу снег.
Мы рвали рынки, шпаря пиджин-сленг:
кто цель и чья стратегия вернее.
А жизнь, выходит, тот ещё стратег.
И выбор слов: за этих? или тех? —
приводит к миномётной батарее.
***
Тактильность
За гладкость не дала бы и гроша.
Царапает мне лист инжира кожу:
в шершавом мире человек шершав.
Несовершенны облик и душа,
с лозою виноградной чем-то схожи.
По мне, так всё не гладкое — честней.
И потому и в яви, и во сне
определяю близких и знакомых,
притёршихся в круговороте дней,
по бороздам, морщинам и заломам.
Так отмечают нас и боль, и труд.
Я старой груши трогаю кору:
цветёт, упряма и непобедима,
пускай на солнцепёке и ветру
ей трещинами ствол избороздило.
А гладкая на ощупь — только слизь.
Прожив уже немаленькую жизнь,
твержу, душой не покривив нисколько:
за тех, кто слишком гладок, не держись
и с омерзением смотри на скользких.
***
Озими
Южный и северный фронт
снова схлестнулись с разбега.
Дождь на вершины идёт
так, что доходит до снега.
Густо водой поросло
небо над устьем долины.
Облако тащит в разлом
ветер полотнищем длинным.
Укоренившись во мгле,
струй водяные побеги
тянутся книзу, к земле,
зёрнами спелого снега,
сытным для здешних земель,
даром что тучное небо,
приготовляясь к зиме,
сеет водой, а не хлебом.
Озими ну зеленеть:
поле, изрытое штормом,
напоено — по весне
встанут стеной.
И прокормят.
***
Плазма
Звали работать в Дубну.
А он возвратился в Крым.
В августе у телескопа мы говорим
в горном посёлке Научном, в обсерватории:
— Помнишь, как после экзамена по истории
бросил конспекты об стену, грозился сжечь?
— Помню (смеётся).
Плазма такая вещь:
вырвется из короны протуберанец
и остывает.
Для непосвящённых — танец,
для астронома — процессы кипения вещества.
Этим же августом, позже, вскипит Москва.
За горизонтом событий исчезнет Костя.
Нет, понимаете, Костя не бросит космос,
просто уедет.
В Лондон, а позже — в Стэнфорд,
здесь защитив диссертацию.
У НАСА крутые темпы.
У Стэнфорда спутники, чтобы кружить у Солнца.
Он возникает из ниоткуда в скайпе и вновь смеётся,
мол, одержимость наукой есть разновидность недуга,
а именно астрономией — крайне редкая штука:
один ненормальный примерно на четверть мильона.
Я написал алгоритм. Всего четыре учёных
на этой планете могли бы создать такой.
Энергия в недрах светила бурлит рекой,
но больше бюджета у НАСА на солнце нет.
Есть лишь на лазеры.
Эта плазма теперь в цене.
…Какие контакты, если нашло затмение?
Холод и вакуум между нами.
И тем не менее
жмурюсь на солнце — был бы здоров и цел,
бывшую родину разглядывая в прицел.
***
Затмение
I
Каштаны ветер разбросал
И лист ореховый.
У моря нежился вокзал.
А я уехала.
В ливрее новенькой состав
с двойными шторками.
Луны взошедшей полнота
была подчёркнута
полосками от облаков.
Порой осеннею
насквозь из Крыма, далеко —
как раз в затмение.
II
На станции новой наискось
белеет по плитке надпись:
наушники, мол, сними.
Дорога-то — через сердце.
И курят мужчины в берцах
без шума и толкотни.
Скользнув из тепла на ветер,
который в Тамани встретил,
глазами найди луну,
притушенную затмением,
как будто — портал во времени
в утерянную страну.
III
Курско-Харьково-Азовская,
где под Борками откос.
Словно выломана кость.
И вагона крыша жёсткая
на плечах у императора.
То наследие утратили,
и вернуть не довелось.
Над степями ветры во поле.
Ржавы рельсы к Мелитополю,
колея пока пуста
к Лозовой от Севастополя:
шесть тоннелей, два моста.
Только церковь Вознесения
над Форосом на скале
светом чагинского гения
в лихолетье как знамение
маяком горит во мгле.
IV
В такие ночи, сквозь провал времён
просачиваясь, брезжит и надежда
на то, что мы однажды обретём
утерянное вновь, как было прежде,
что из тоннеля выберемся мы
на свет.
Пройдём сквозь коридор затмений,
хотя пока не верится самим.
Тепло.
Луна.
И поезд — не последний.
Ольга Старушко https://stihi.ru/avtor/mastodonia
________________________________________
168123
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 26.11.2024, 11:01 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 28.11.2024, 23:17 | Сообщение # 2877 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3209
Статус: Offline
| Общежития красный кирпич,
Ткацкой фабрики чёрные трубы.
На значке октябрёнка Ильич
Сжал покрытые золотом губы.
У порога товарищи ждут,
На часах половина восьмого.
Нам до школы пятнадцать минут,
Девять лет до звонка выпускного.
Мы без шапок - плевать на мороз!
Мы отважны - уже октябрята!
Снег укутал ключицы берёз,
Лёг на медные плечи солдата.
Он задумчиво смотрит вперёд,
Как архангел на иконостасе.
Нам до школы один поворот,
Тридцать лет до войны на Донбассе.
(Валерий Маккавей)
СВАДЬБА В КАЛИНОВКЕ
1
Тётя Зоя уже десять минут как преставилась. Её остывающее тело лежало на кафельном полу в подсобном помещении столовой при Калиновском хлебзаводе, куда его заботливо положили родственники невесты, унеся подальше от пьяных глаз односельчан и Витькиной родни. Не хватало ещё испортить Вальке свадьбу.
В тусклом свете сорока ваттной лампочки, свисающей с потолка, словно висельник, восковое лицо тёти Зои таращилось остекленевшими глазами на потемневший от копоти и жира потолок.
– Блин-нафиг, – сказал дядя Гриша. – Зойка даже умереть по-нормальному не может.
Достав из кармана два пятака, он опустился на корточки, дрожащими пальцами прикрыл высушенные фиолетовыми тенями веки тёти Зои и, чертыхнувшись, водрузил монеты ей на глаза.
Сашка стоял, прижавшись спиной к холодной поверхности каменной стены, и боялся пошевелиться. Покойника он видел впервые в жизни.
– Ну, чего стоишь как вкопанный? – дядя Гриша неловко поднялся. – Скорую вызывать не будем, ментов тоже. Если понаедут, испортят весь праздник. Сейчас машину подгоню, мы Зойку тихонько вынесем, погрузим и сами доставим в морг. Благо тут ехать недалеко.
Сашка отклеился от стены.
– Дядя Гриша, я с тобой, – испуганно затараторил он. – Я не останусь здесь один.
– Блин-нафиг, Санёк, ты чё это в штаны наложил? – ухмыляясь в усы, произнёс дядя Гриша. – Ты должен смело нести порученную тебе вахту, смотреть в светлое будущее широко открытыми глазами и не допустить, чтобы в это царство мёртвых проникла хоть одна живая душа.
– Я здесь не останусь, – заупрямился Сашка.
– Ещё как останешься, пацан, – парировал дядя Гриша. – Ты мне за четвёрку по физре ещё не проставился!
Дядя Гриша работал физруком в общеобразовательной школе и пользовался непререкаемым авторитетом у местных. В Калиновке его знала каждая семья, многие были ему чем-то обязаны.
– Когда вернусь, подам такой сигнал, – дядя Гриша постучал по стене кончиками пальцев, одновременно приговаривая: «Дай-дай-за-ку-рить». – Усёк?
– Усёк!
– Всё! Ушёл, – дядя Гриша поправил съехавший на бок галстук и скрылся за дверью.
Сашка остался один. Он робко посмотрел в сторону тёти Зои: скрюченные от химической завивки волосы ржавыми пружинами торчали в разные стороны; нос упругим парусом натянул обескровленную кожу; плиссированная юбка задралась, и были видны крупные белые икры в мраморном узоре усыхающих вен.
Сашка отвёл глаза. Ему внезапно сделалось дурно. В этот момент он ясно осознал, что наступит день, когда он тоже умрёт и его бездушное тело будет вот так же где-то лежать.
– Серёжа, прекрати, – послышался из-за двери женский голос.
Сердце у Сашки забилось чаще, ладони от волнения вспотели: если сейчас сюда кто-то завалится, то ему влетит от дяди Гриши. Да и скандала не оберёшься. Хорошо хоть, дверь открывается наружу. Сашка схватился за ручку, упёрся ступнями в дверные косяки, а туловищем откинулся назад. Теперь придётся сильно постараться, чтобы проникнуть в помещение.
– Серёжа, хватит, я сказала. Здесь совсем не место для этого.
– Марин, да ладно тебе. Как будто первый раз.
Кто-то попытался открыть дверь. Сашка вцепился в дверную ручку так, что костяшки пальцев побелели.
– Чёрт! Заперта. Ладно, иди сюда.
Сашка услышал возню у двери и звуки поцелуев.
– Блин-нафиг, вы чё тут устроили? – голос дяди Гриши прозвучал неожиданно. – Нашли место для свиданий!
Неловкое молчание было не долгим.
– Ты это, Гриш, сам-то чего здесь делаешь? Ковёр какой-то припёр.
– Тебе несу, чтоб помягче было.
– Смешно, конечно…
– Серёж, пойдём уже. Неловко всё это как-то… – по голосу чувствовалось, что девушке и правда неудобно. Сашка так и представлял, как она стоит за спиной у Серёжи, краснея от стыда.
– Пошли, Марин. Счастливо оставаться, Григорий Иванович!
– До встречи, друзья мои!
Сашка дождался условного сигнала и распахнул дверь. В коридоре, без пиджака, с галстуком, заправленным в брюки, стоял дядя Гриша. К стене был привален свёрнутый в рулон ковёр.
– Блин-нафиг, Санёк, я задолбался его тащить.
Они вдвоём взяли ковёр, занесли его внутрь подсобки и бросили на пол.
– А зачем он нужен?
– Как зачем?! Ты как собираешься Зойку выносить? Под мышкой через парадный? – дядя Гриша достал из кармана брюк моток бечёвки. – Мы её завернём в ковер, обмотаем верёвкой и незаметно вытащим через чёрный ход. Тихонько погрузим на багажник, который у меня на крыше машины, закрепим, и всё – дело сделано! – дядя Гриша усмехнулся. – Не ссы, всё будет нормально.
Ничего нормального в том, что предлагал дядя Гриша Сашка не видел. Более того, данная ситуация выглядела полным абсурдом. Но сдать назад он тоже не мог. Дядя Гриша приходился ему дальним родственником по линии отца, а Валька – двоюродной сестрой по матери. И все в Калиновке знали, как трудно было сосватать Вальку – весила она под сотню. Поэтому, когда на горизонте нарисовался щуплый, невзрачный Витька – Валькин однокурсник – её родители, недолго думая, решили сыграть свадьбу.
– Дядя Гриш, а ковёр-то где взял?
– Где, где? Дома, блин-нафиг. Живу-то на соседней улице.
Дядя Гриша опустился на корточки и начал разматывать ковровое полотно.
2
В стареньком «Москвиче» пахло бензином и сигаретными окурками. Между передними сиденьями лежали тряпки с маслеными пятнами. Приборная панель была покрыта слоем пыли. Магнитола отсутствовала, зато через прикуриватель, путём хитросплетения проводов, был подключен кассетный магнитофон. Дядя Гриша любил слушать Высоцкого. Вот и сейчас тот хриплым голосом пел:
«В этом доме большом раньше пьянка была
Много дней, много дней...»
Завёрнутое в ковёр тело тёти Зои стяжными ремнями было притянуто к багажнику на крыше автомобиля. Ехали медленно, дворовыми улочками, избегая центральных дорог.
– Так, Санёк! Морг находится в городе, в районной больнице. Это километров десять, если огородами.
– Но мы же не можем туда заявиться как ни в чём не бывало с трупом на крыше машины! – Сашке было не по себе. Он чувствовал, что это как-то неправильно. Нельзя вот так взять и замотать покойника в пыльный ковёр, закинуть на ржавый багажник, как мешок с картошкой, и везти на хранение в морг. Не по-людски всё это.
– Вот именно, блин-нафиг! Нам нужен Михалыч, он там главврачом работает, в отпуске сейчас. Давай к нему заскочим и прихватим с собой, пусть справку о смерти выписывает.
Дядя Гриша резко нажал по тормозам. Сашка всем телом подался вперед и упёрся руками в бардачок. Беспокойно озираясь и квохча, дорогу перебегала бело-рыжая курица.
– Сань, а ты знаешь, почему курицы не летают?
– Потому что у них крылья маленькие.
– Вовсе нет, – дядя Гриша включил первую передачу, отпустил педаль сцепления, и машина тихонько тронулась с места. – Потому что курица домашняя – у неё есть всё. А птицы летают только в трёх случаях: ищут пожрать, свить гнездо, обосрать прохожих.
Сашка улыбнулся:
– Оригинально.
– Ещё бы, – дядя Гриша выключил магнитофон и посмотрел на Сашку. - Есть один нюанс.
– Какой?
– Михалыч живёт в соседнем посёлке.
Сашка засуетился: задвигал желваками, затем судорожно начал сжимать кулаки. Вена, разделяющая его лоб на две половины, стала нервно пульсировать, словно отбивая сигнал SOS на азбуке Морзе.
– Останови машину! – в голосе Сашки слышались истеричные нотки.
– Зачем, блин-нафиг?
– Останови, я сказал, иначе на ходу выпрыгну! – Сашка нажал на кнопку разблокировки двери.
– Ты чё задумал, пацан? – дядя Гриша посмотрел по сторонам. Убедившись, что они отъехали на приличное расстояние от жилых домов, прижался к краю обочины и остановил машину.
Сашка резко распахнул автомобильную дверцу и выскочил на улицу. Дядя Гриша, недолго думая, последовал за ним.
– Твою мать, дядя Гриш! Во что ты меня втянул? – Сашка готов был разрыдаться. – Сидел бы сейчас за столом, прибухивал, гладил Таньку по ляжке. А теперь что – нелегальный труповоз, блин! А если менты схомутают? Что я маме скажу?
Сашка в бессилии опустился на землю. Он сидел на обочине дорогисжав кулаки и уставившись в одну точку. Единственным утешением для него было то, что солнце не спешило садиться. Сашка подставил лицо его тёплым лучам.
Про Таньку на сегодня придётся забыть, – думал он. – Ведь исчез, даже не попрощавшись. Как он теперь ей всё объяснит?
Дядя Гриша подошёл сзади и положил руку ему на плечо.
– Сань, блин-нафиг! Ну, ты чего, в самом деле? Думаешь, мне это нравится?
– Видимо, нравится, – Сашка дёрнул плечом. – Руку убери!
–Убрал! – Дядя Гриша достал из кармана брюк сигареты и зажигалку, присел рядом на корточки и закурил.
– Всё будет тип-топ, не переживай. Михалыч – мой старый друг, мы вместе учились в школе. – Дядя Гриша курил так, словно проглатывал табачный дым. Он глубоко затягивался и, не успев выдохнуть, начинал говорить. – Однажды он приехал и попросил помочь устроить его дочку в институт. У меня в том институте декан знакомая. Ну, я и помог. Должен он мне теперь.
– Ну и чё? – огрызнулся Сашка.
– Чё, чё! Через плечо – не горячо! Блин-нафиг, сказал же – всё будет нормально. Чё ты кипятишься!
– Я, по-твоему, чайник что ли?
– Да твою мать! Самый настоящий чайник! – не выдержал дядя Гриша и, поднявшись, отшвырнул в сторону окурок. – Был бы не чайник, сидел бы сейчас за столом, прибухивал, гладил Таньку по ляжке.
– Сука ты! Сука! Сука! – Сашка вскочил и начал пинать по колёсам машины. – Я сейчас тебя завалю и положу рядом с Зойкой, козёл ты усатый!
– Санёк, хорош, блин-нафиг! Зойку разбудишь! Если очнётся, как объясним ей, зачем в ковёр завернули?
Сашка занёс было ногу для удара, и расхохотался.
– Сука! – смеялся Сашка. – Если очнётся…
Он согнулся пополам и смеялся так, что казалось, выплюнет лёгкие. Дядя Гриша посматривал на него, сощурив глаза, и улыбался.
– А ментов, может, и не встретим, – дядя Гриша похлопал Сашку по плечу. – Я знаю короткий и надёжный путь.
3
Выехали с Калиновки в седьмом часу вечера. Грунтовая дорога между кукурузными полями была достаточно ровно укатана сельскохозяйственной техникой. Тусклое солнце косыми лучами щупало автомобиль и, отражаясь от хромированных деталей, слепило глаза. Дядя Гриша опустил солнцезащитный козырёк.
– Ехать тут недалеко. Мигом управимся.
Сашка прикрыл глаза и откинулся на спинку сиденья.
– Странная штука жизнь: сначала начинаем справлять свадьбы, юбилеи, потом поминки, затем умираем сами.
Сашка молчал. На него навалилась такая усталость, что не было ни сил, ни желания философствовать. Почему-то именно сейчас ему вспомнилось, как отец сажал его шестилетнего к себе на колени. Они ехали в пригородной электричке. За окном мелькали деревья, шлагбаумы, переезды, железнодорожные столбы с загадочными знаками, и когда внезапно появлялась одиноко стоящая ветхая избушка, Сашка радостно кричал: «Домик Бабы-Яги». А отец задумчиво отвечал: «Думаешь? А может вот этот? Или вон тот?». Сашка смеялся. Сидя на коленях у отца, он испытывал счастье, доступное только ребёнку.
Из полудрёмы Сашку вывело причитание дяди Гриши.
– Накаркали, блин-нафиг!
Первое, что увидел Сашка, открыв глаза, был чёрно-белый жезл гаишника, как дуло пистолета нацеленный прямо на них. Во рту сразу стало сухо, желваки лихорадочно забегали.
– Санёк, не ссы! Прорвёмся! – дядя Гриша включил правый поворотник и, проехав немного вперёд, остановился. – Сиди и помалкивай.
Со стороны водителя к машине подошёл гаишник. Дядя Гриша полностью опустил боковое стекло.
– Здравия желаю! Инспектор ГАИ, старший лейтенант Блум! Проверка документов. Предъявите водительское удостоверение и техпаспорт на машину.
– Отставить, инспектор Плюмбум! – в голосе дяди Гриши появились командные нотки. – Встать по стойке смирно! Раааавнение нааа флаг!
– Григорий Иванович, вот так встреча! – инспектор наклонился и через открытое окно протянул руку для рукопожатия. – Не ожидал увидеть. Только просьба у меня: не нужно плюмбумом – не в школе же…
Густые усы дяди Гриши расплылись в широкой улыбке.
– Отставить, блин-нафиг! То, что происходит в школе – не остаётся в школе, а сопровождает нас всю жизнь. Как были чмошниками, так и останетесь чмошниками! Напомни подрастающему поколению, кто это такие.
Инспектор исподлобья посмотрел на Сашку.
– Ну, чрезвычайно маломощный отряд.
– Вот именно, инспектор Плюмбум! Чрезвычайно маломощный отряд! А теперь разрешите откланяться, мы спешим.
– Я всё-таки настаиваю на проверке документов, – инспектор пытался вернуть ситуацию в правовое поле. – Тем более, мне кажется, я унюхал алкогольный запашок.
– Кто унюхал, тот и набздюхал! – не собирался сдавать позиции дядя Гриша.
– Так, Григорий Иванович, выйдите из машины и предъявите документы, иначе мне придётся Вас задержать до выяснения обстоятельств! – Инспектор выпрямился и сделал шаг в сторону. Дядя Гриша нехотя открыл дверцу и вылез из машины. Достал из нагрудного кармана удостоверение и техпаспорт.
– Чё ты какой дотошный, Плюмбум? В школе бы так учился. – протягивая документы, процедил дядя Гриша сквозь усы.
– Не плюмбум, а старший лейтенант Роман Алексеевич Блум! – прокомментировалинспектор.
Сашка наблюдал за всем из машины, не смея шелохнуться. Казалось, что он старался даже не дышать. От напряжения у него разболелась голова. В пересохшем горле першило так, словно его забили сухой соломой. Мокрая от пота рубашка прилипла к телу.
– С документами всё в порядке.
– Кто бы сомневался, блин-нафиг!
– А в ковре что?
Инспектор подошёл к машине и, встав сбоку, заглянул в утробу ковра. Странная гримаса перекосила его лицо. Левой рукой он снял форменную фуражку и тыльной стороной руки вытер вспотевший лоб. В правой руке он всё ещё сжимал документы дяди Гриши.
– Вы чё, дебилы, туда человека засунули?
– Нет.
– Как нет? А это что такое?
– Труп.
– Как труп? – опешил инспектор.
– Так. Самый обыкновенный труп, – дядя Гриша оставался невозмутим. – Тут, понимаешь, какое дело, инспектор Плюмбум... У Вальки свадьба, а Зойка прям там возьми и умри. Сердечница она. Ну, мы и подумали, что нужно вывезти тело в морг, чтобы свадьбу не испортить.
Сквозь лобовое стекло Сашка видел, что инспектор порывался что-то сказать, но как будто потерял дар речи. Взгляд его метался от ковра до дяди Гриши и обратно. Лицо побагровело.
– Какая на хрен свадьба? Кто подумал? У вас на крыше труп, идиоты вы конченные! Да я вас всех посажу! – инспектор посмотрел по сторонам, как будто что-то потерял. – Сейчас только за рацией схожу, – и направился в сторону патрульной машины.
– Отставить, старший инспектор Блум – лейтенант Плюмбум! – Дядя Гриша включил старшего по званию. – В память о незабываемых школьных годах и о скоропостижно скончавшейся Зойке, с заботой о светлом будущем Вальки, во избежание недоразумений и исключения преступления предлагаю незамедлительно отправиться вместе к главврачу районной больницы, а затем без почестей доставить тело нежданно усопшей в морг. Так сказать, под конвоем, блин-нафиг.
Инспектор подошёл вплотную к дяде Грише.
– Скажи мне, ты дебил? – произнёс он сквозь зубы, злобно сверкая глазами и тыча указательным пальцем ему в грудь. – Тебе повезло, что ты мой школьный учитель, а мой напарник дрыхнет в машине, иначе ты уже минут пять как лежал бы, уткнувшись мордой в землю, и пожёвывал травку. У меня дикое желание арестовать вас двоих и доставить в участок. Вместе с вашим «багажом». Так что заткнись и жди.
Инспектор развернулся и ушёл. Дядя Гриша залез в машину и захлопнул за собой дверь.
– Чё будем делать? – голос у Сашки предательски дрогнул. – Нас теперь посадят?
– Да не паникуй ты, блин-нафиг, – дядя Гриша достал сигареты и закурил. – Чё они нам сделают? Ну, задержат суток на двое до выяснения, а потом всё равно отпустят. Умерла-то Зойка своей смертью.
Сашке не верилось, что всё будет так просто.
– Пойду, отолью.
– Ссышь, когда страшно?
– Типа того.
Сашка вылез из машины, расстегнул ширинку и, обернувшись, посмотрел на ковёр. Ему казалось, что Зойка за ним наблюдает.
– Придёт же в голову, – пробормотал Сашка, и горячая струя мочи с журчанием полилась на землю.
4
Инспектор сидел на заднем сиденье автомобиля. Сашка слышал его тяжёлое дыхание. Дядя Гриша чувствовал себя хозяином на своей территории и без умолку болтал.
– Как там поживает твой закадычный друг Егорка?
– Да нормально. Женился, – инспектор отвечал как-то отрывисто, словно через силу. – Досталась ему квартира от бабки в Крыму. Туда уехали. Не жалуется. Только с отоплением проблемы бывают. Через генератор оно что ли…
– Генератор случайных чисел, блин-нафиг. Кому сегодня выпадет счастливое число, того и отапливают, – дядя Гриша захохотал. Сашке тоже понравилась шутка, и он улыбнулся. Инспектор молчал.
– Почти приехали, – дядя Гриша свернул на улицу, прилегающую к границе посёлка. Дом главврача оказался первым от пожарного пруда; высокий забор из плотно подогнанного горбыля прятал его от назойливых взглядов соседей. Дядя Гриша припарковал машину на газоне напротив калитки. Немного поодаль мальчишки прямо на дороге играли в футбол.
– Мы с Сашкой пойдём к доктору, а ты, старший инспектор Блум, останешься здесь следить за порядком. Смотри никого не допускай до тела, блин-нафиг.
– Валите уже, – огрызнулся инспектор.
5
Дверь открыла полная красивая женщина в цветастом халате.
– Доброго здоровьица, Антонина Васильевна, – дядя Гриша расправил усы. – Михалыч дома?
– Да где ж ему быть-то? В аккурат с огорода пришёл. Чаёвничает, – Антонина Васильевна посторонилась. – Проходи, Григорий Иванович, раз уж пришёл.
– А ты всё хорошеешь, блин-нафиг. Губы-то вон – цвета спелой вишни, и помада не нужна.
– Да полно тебе, – зарумянилась Антонина Васильевна. – В дом проходите. Пойду курам положу.
Дядя Гриша с Сашкой миновали широкий коридор, обитый вагонкой, и вошли в избу. За столом возле окна с поллитровой кружкой в руке сидел лысый мужчина с аккуратно подстриженной бородкой. Увидев дядю Гришу, он поставил кружку, поднялся из-за стола и пошёл ему навстречу.
– Здорово, Михалыч!
– Приветствую тебя, Григорий Иванович! Какими судьбами? – Михалыч пожал пятерню дяди Гриши и, приобняв его за плечи, повёл к столу. – Сейчас Тонька придёт: вечерять соберём, посидим, выпьем, поговорим.
Повернувшись в сторону Сашки, добавил:
– И Вы, молодой человек, располагайтесь, где удобно.
– Да некогда рассиживаться, Михалыч, блин-нафиг. Я ведь по делу к тебе.
– Что случилось?
Дядя Гриша с Михалычем присели к столу. Сашка опустился на край табурета и уставился на настенные часы строгой квадратной формы из светло-коричневого дерева. На белом овальном циферблате с чёрными римскими цифрами замерли часовая и минутная стрелки. Хромированный маятник точным хирургическим движением рассекал пустое брюхо часов.
– Ты помнишь Зойку Сироткину?
– Это та, что училась двумя классами старше?
– Ага. Умерла она, блин-нафиг.
– Да ты что? Как же так? Когда?
– Пару часов назад. На свадьбе прям.
– На своей что ли? – Михалыч удивлённо поднял брови.
– Да нет. У Вальки – Саянова дочки. Зойка им кем-то приходится.
– Делааа, – протянул Михалыч и сделал большой глоток из кружки.
– Сейчас перед домом твоим лежит.
Михалыч поперхнулся, выплюнул чай обратно в кружку и зашёлся кашлем. Потом достал из кармана носовой платок и звучно высморкался.
– Снова твои шутки, Григорий?
– Кроме шуток, блин-нафиг.
Михалыч сощурил глаза и внимательно посмотрел на дядю Гришу.
– А чё ты её ко мне-то припёр? Разве эта комната похожа на прозекторскую?
– Да нет.
– Может, на морг?
– Нет.
– То-то и оно.
– Михалыч, мы за тобой заехали, чтобы ты нас в больницу сопроводил, блин-нафиг. Ну и справку выписал. Мы же не преступники какие, да и Вальку жалко.
– С ума сошли! – недоумевал Михалыч. Он переставил кружку на подоконник, поднялся из-за стола, и принялся мерить пространство комнаты широкими шагами, словно пытаясь догнать ускользающую мысль.
Сашка продолжал смотреть на часы. Ему нужно было сконцентрировать внимание на чём-то обыденном, чтобы не потерять рассудок.
– А что с милицией? Им что говорить будем? Положено же…
– Менты у нас с собой, – дядя Гриша повернулся к Сашке. – Сгоняй за инспектором, блин-нафиг. Пусть зайдёт.
Сашка хотел было подняться, но Михалыч остановил его:
– Не нужно. Тоньку напугаем.
Раздался металлический звон. Куранты пробили две четверти часа. Сашка от неожиданности подскочил.
– Михалыч, блин-нафиг, иди, собирайся! Пока у нас не стало на одного покойника больше. Пацан от инфаркта чуть не помер.
– Да ну вас... – Михалыч ушёл в соседнюю комнату.
Сашка разглядывал лицо дяди Гриши, жёсткую щётку усов… Временами он завидовал этому человеку, его невозмутимому спокойствию, умению находить выход из любой ситуации.
Через пять минут дядя Гриша поднялся.
– Чё-то Михалыч запропастился, блин-нафиг. Пойдем, посмотрим, куда он делся.
Они вошли в соседнюю комнату, которая оказалась просторной гостиной. На почётном месте в красном углу, где в деревнях обычно висели иконы, на хохломском журнальном столике красовался цветной телевизор. Вдоль стены, противоположной от окон, стоял большой дубовый шкаф. Дверцы его были открыты. Михалыч наполовину залез в него, и только задница торчала наружу.
– Михалыч, ты чё в Нарнию свалить решил, блин-нафиг? Тогда и Зойку прихвати. Проблем не будет.
Михалыч попятился назад и вылез из шкафа.
– Да я ключи от кабинета искал. Вот нашёл.
– Поехали уже! Нехорошо заставлять покойницу ждать, блин-нафиг. Мы мужики или как?
– Да причём тут… – Михалыч поморщился. – Тоне только скажу сейчас, чтобы ужин пока не ставила.
6
Выйдя на улицу, Сашка вздохнул полной грудью. Инспектор сидел на капоте машины и смотрел, как мальчишки гоняют мяч. Дядя Гриша молча закурил. Ждали Михалыча.
– Дядя Гриш, дай сигаретку.
– Ты чего это, пацан? Всерьёз разнервничался?
– Как раз наоборот. Впервые за сегодняшний день я чувствую себя спокойно – инспектор с нами, главврач тоже.
– Да. Дело за малым, блин-нафиг.
Дядя Гриша протянул Сашке сигарету. Тот взял её двумя пальцами, помял, понюхал и раскурил. Осталось чуть-чуть. Что ещё может случиться?
А где-то Валька в безупречно белом свадебном платье плясала под оглушительный вой артистов российской эстрады и одобрительные аплодисменты приглашённых гостей; кружила вокруг Витька, словно вокруг пилона, и не могла поверить своему счастью…
Валерий Маккавей
_______________
168326
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 28.11.2024, 23:19 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 30.11.2024, 22:26 | Сообщение # 2878 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3209
Статус: Offline
| Когда закончится книга жизни,
я напишу Тебе в книгу смерти,
о том, как ползали капустные слизни
и воробьи садились на жерди,
что я приставил к стене бани,
что примыкала к яблоням сада,
который мы посадили с Аней
в уже далеком две тысячи пятом,
я напишу про синие звезды,
я напишу про напрасные слезы,
про белую розу на стебле ветра,
Снежную Королеву,
не задавай же мне больше вопросов,
не отделяй во мне тьму от света,
отдай мне только мою Герду,
что вечно путала право и лево, –
как, совершенно замерзая в морозы,
весною рыба покидает могилы,
и как дрожат от боли стрекозы,
когда становятся шестикрылы.
***
В солдатских сапогах священник,
взойдя на кафедру, сказал,
что каждый в этом мире пленник,
я тоже слушал и молчал.
А перед ним на табуретах
стояли разные гробы,
и души пленников отпетых,
освободившись от судьбы,
как бабочки, перелетали
туда, к огням береговым,
и свечки на помин сгорали
и превращались в сизый дым.
За домом дом, за сотней сотня -
исчезли, слившись с темнотой
лишь храм горел в руке Господней,
как будто факел над водой.
***
«Сей город, называемый Авдос,
по имени латинского поэта,
был местом, где пасли овец и коз,
пока мы не построили всё это:
дома, мосты, заводы и дворцы,
и в Диком поле — наши мертвецы
не улеглись широкими рядами
под звёздами и ржавыми крестами.
И наш черёд — за мёрзлый чернозём,
за город, называемый Авдосом,
сражаться, и возможно, мы умрём.
Ты видел склянку с медным купоросом?
Вот здесь такое небо иногда,
и из траншеи, словно из колодца,
видна бывает некая звезда,
нет, я не знаю, как она зовётся,
я чувствую смертельную усталость
и сам не видел, но другим являлась.
Одна звезда в четырнадцать лучей,
волшебная, как первое свиданье,
сияла им во глубине ночей
и исполняла каждое желанье.
Рассвет над промкой теплится едва,
никак моя не кончится простуда,
пусть каждый скажет главные слова
и пусть они исполнятся как чудо.
Я верю в то, что смерть не навсегда
и что воскреснут павшие герои,
и пусть горит волшебная звезда
над городом, разрушенным, как Троя»
***
Зачем ты погиб под Авдеевкой, брат?
Что будет делать жена?
– Я был всего лишь русский солдат,
на то она и война.
Мне в самое сердце ударил дрон
и душу выпустил вон.
И видит душа моя – взят Коксохим,
и наше знамя над ним.
Я вижу цветущий и мирный Донецк,
я вижу победный войны конец,
и в праздничном небе я вижу салют,
и больше меня никогда не убьют,
а ты, если встретишь, скажи моей,
что любит ее Андрей.
***
Господь умирает по-русски,
спокойно и с чистой душой.
Он в поле лежит за разбитой межой,
и кровь у Него на разгрузке.
Не верь пропаганде, лишь этому верь:
Господь умирает по-русски теперь.
Но снова со смертного одра встает,
выходит из внешнего мрака.
И снова за Ним поднимается взвод
в которую за ночь атаку.
И вновь канонада - до звона в ушах,
и смерть низвергается с неба,
дрожит, как листок на осине, душа,
но надо дойти до укрепа,
и танки выходят на выстрел прямой,
вставай же - осталось немного,
и в мороке огненном перед собой
ты видишь бегущего Бога.
***
Сорок лет войны пузырится пена,
деда учит внука стрелять с колена,
поднимает винтовку и бьет, прицелясь,
пуля попадает солдату в челюсть,
и он корчится в луже на черноземе.
Городской телефон оживает в доме:
"Здравствуйте, с вами говорит Моторолла,
президент наш выходит еще на татами?
Жаль я не могу подняться из гроба,
сорок лет лежу в этой яме с цветами,
знать бы, что да как у вас получилось!"
Дед кладет на рычаг горячую трубку:
"Это было взаправду или приснилось?" -
говорит стоящему рядом внуку.
Над донецкой степью пылают звезды,
дед и внук ползут в грязи по нейтралке,
и над ними, с воем врезаясь в воздух,
всё летят в обе стороны катафалки.
***
Одна другой говорит:"Не реви.
Они герои войны.
Поставят в Донецке Спас-на-крови
на средства со всей страны.
И будут их имена сиять
на мраморе навсегда.
Давай товар раскладывай, мать.
Масло поставь сюда.
Твой-то был завидный жених.
А мой шебутной, как я".
И с неба донецкого смотрят на них
бессмертные сыновья.
***
Мы не увидимся с тобой.
Мне снились ржавые патроны
в воде прозрачно-голубой.
От огуречного лосьона
старинный плоский пузырек
я видел на прибрежной гальке,
в нем - водоросли и песок.
Над катером кружились чайки,
ты в нем сидел - ко мне спиной,
а рядом был старик огромный,
тот берег - белою стеной
проглядывал в тумане, словно
манил к себе великой силой
и бесконечной красотой.
Проснувшись, "Господи, помилуй"
шептал я в комнате пустой,
очки нашарил на полу,
умылся и в печи золу
до красного разворошил,
и чай в стакане заварил.
Во сне мне показался слишком
спокойным гулкий голос твой.
Давай обнимемся, братишка,
вдруг не увидимся с тобой.
Где шли бои - там лес и поле,
где ночь - там в окнах яркий свет,
травою сделались герои,
но смерти, как и прежде, нет.
Есть наш, один во всей Вселенной
небесный Иерусалим.
Какую Бог назначит цену,
такую мы и отдадим.
***
Когда закончится война,
я знаю, будет ночь без сна,
мы первый выпьем за Победу,
и за товарищей - второй,
а к третьему - с границы света
потянется походный строй
солдат, погибших за свободу.
За взводом - взвод, за ротой - рота
у бесконечного стола
они стеной безмолвной встанут,
колеблясь, как живая мгла.
Над городом салюты грянут,
и это будет мирный гром,
и будут песни фронтовые,
и мать - за праздничным столом
заплачет, как сама Россия,
о светлом мальчике своем.
***
Я мерз, моя рука болела,
я просыпался то и дело,
рукой махал, таблетки пил,
луна в окно мое смотрела,
и лунный свет, густой, как ил,
стекал на стол и на предметы,
что я оставил на столе,
на телефон, очки, рецепты,
на черновик в печной золе.
И всё. Вот цепь событий главных,
непостижимых, достославных,
вот вся основа бытия.
Октябрь. Поет душа моя,
как лунный свет на ветках голых,
простые песенки свои,
и мир вокруг все так же полон
надежды, веры и любви.
Течет река, горит звезда,
летают в небе птицы.
Привет от бравших города,
любимая столица.
Пусть наши губы изо льда,
из грохота и дыма,
встречай нас, Родина, всегда,
как мать родного сына.
Встречай нас, Родина,
привет,
готовь свои подарки,
ни времени, ни смерти нет,
есть только фото в рамке.
Мемориал и монумент
на каменной Варварке.
***
Моей звезды на небе нет,
моя звезда давно погибла,
я сам себе пустынный свет,
как паутина, что налипла
на все пространство целиком,
я соткан древним пауком,
Арахна в сны мои проникла
и стала русским языком.
Я чувствую на нитях звезды,
как будто утренние росы,
я обнимаю города,
материки и океаны,
я дождь, я морось, я вода,
вино из галилейской Каны,
и мрак ночной, и воздух горный,
и хлебец, брошенный врагу,
и пятна красные у Черной
замерзшей речки на снегу.
***
Какие-то волшебные растенья,
растущие под снегом, в темноте,
паучьи лапы – голые деревья,
две ягоды прозрачных на кусте,
два фонаря на маленьком причале,
холодное дыхание зимы
и тишина, и гладь речной волны, –
как зеркало из вороненой стали.
Я вышел в ночь, и снег обнял меня,
как женщина, которая однажды
пришла ко мне и встала у огня
под покрывалом ненасытной жажды,
и сильными горячими руками
виски мне сжала. – Ты была одна?
– Всегда одна, всегда тебя искала.
Казалось мне, что ты стоишь в тумане,
как Инженерный замок – мрачен, пуст,
и только элетрическое пламя
касается твоих гранитных уст,
но не воздушно-пламенные струи
должны касаться обнаженных чувств,
а тихие, как тайна, поцелуи.
Вот ты, вот я. Прекрасен наш союз.
Жизнь движется из домотканой детской
сквозь время – к неизбежному концу,
как бабочка, что пролетела Невский
и улетает к Зимнему дворцу.
Всё кончится. Останется полет
над фарами слепящими зимы,
над городом, почти замерзшим в лед, –
белесый в небе прочерк. Это мы.
Снег падал на деревья и на крыши,
и медленно я к набережной вышел.
***
Оставшимся на поле боя,
впечатанным в огонь и дым,
скажи чего-нибудь такое,
как будто в утешенье им,
про предстоящий Новый год
и про апостола с ключами,
что сын растет и дочь растет,
и что жене, ну то есть маме,
отдали смертные сполна.
Жена садится у окна
и молча смотрит на дорогу,
и варит детям суп. Она
их очень любит, слава Богу.
И свысока, издалека
снег сыпет, превращаясь в кашу.
И движутся вперед войска,
освобождая землю нашу.
***
От капустного листа
до картофельного поля –
всё знакомые места,
непонятные до боли.
Церковь, рядом магазин,
жизнь направо, смерть налево,
голые персты осин
молча указуют в небо.
Надвигается зима,
она будет дольше прежней,
снова внутренняя тьма
будет спрашивать у внешней:
Кто Ты, русский Бог живых,
и Тебе какое дело
до печали остальных,
в ком душа не уцелела?
Будут ходики стучать,
лисы бегать через реку,
снова будет Бог молчать,
отвечая человеку.
Дмитрий Мельников https://stihi.ru/avtor/milleroff - https://t.me/s/DmitryMelnikoff/395
______________________________________________________________________
168421
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 30.11.2024, 22:27 |
| |
| |
/> |
