|
Мир прозы,,
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 13.12.2022, 22:13 | Сообщение # 2701 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Были друзья. Иногда просила -
обнимите меня, дайте мне сил
Дышать,
ходить, улыбаться , жить...
Обнимали. Вставали рядом, закрывали спинами...
Поили водкой, текилой, чаeм с малинами....
Тогда я умела дружить,
И писать...
И честное слово, было плевать
на то,
Что глаголы не принято рифмовать.
Были недруги. Наотмашь, в открытую.
Дралась, била, бывала битая...
Смеялась...
Замазывала синяки,
Красила ярким губы, говорила "а...пустяки"
И ни черта не боялась.
А потом сходила к психологу на консультацию,
Выяснила про созависимости, акцентуации,
Про детские травмы, треугольник карпмана бляцкий...
И принялась исправляться...
Вот ведь... Жила невежей... Теперь до печенок ученая.
"Не вовлекать! Не быть вовлеченной!
Не раскрываться... Не брать на себя чужую боль..
И главное - прекратить рифмовать с глаголом глагол".
***
А когда поэты пишут стихи, правда же они отталкиваются от офигенной рифмы? Ну, типа розы-морозы, галка-палка, ссора - рессора. А остальное уже накручивается сверху.
Или все-таки первична идея?
Мол, а сочиню-ка я поэму например про торжество котиков в подлунном мире.
И раз раз. Сочинил поэму. А гениальная рифма котик-обормотик уже потом приходит поэту в голову?
Я, вот, не поэт. Поэтому для меня, вообще, первично событие.
С утра купила, к примеру, пирожок. И сразу стих.
Я в кафетерии купила пирожок.
Теперь он мой единственный дружок.
На завтрак с чаем скушала его.
И снова в моей жизни никого.
А у больших поэтов наверняка же по-другому всё.
***
Люди пишут романы.
А их никто не читает.
А люди пишут и пишут.
И снова их не читают.
Но люди настойчиво пишут,
Роман, и другой, и третий.
Четвертый, и пятый, и дальше
И сотый роман, и трехсотый.
Так катит свой камушек в гору,
один незадачливый поцик.
и ладно б платили им денег.
Или дарили бы славой.
А то ни денег, ни славы,
но только фейспалм с геморроем.
И ладно бы были б романы
хотя бы на что-то похожи.
А то ни уму и ни сердцу,
ни выпить, ни съесть и не дунуть.
Но люди все пишут и пишут,
и пишут, и пишут, и пишут
и пишут, и пишут, и пишут
и это достойно респектов.
***
Люди в целом хорошие, но жопой читают они.
Дык ничего, что жопой. Главное, что читают
Можно читать и жопой, в жопе особый смысл…
Пишешь «я ем пельмени», казалось бы все понятно
Я! Ем! Пельмени! Дикси. Просто, как три рубля.
Но люди читают жопой, а значит в этих пельменях
Жопа всегда увидит что-то «очень своё».
«Зачем вы пишете это? Хвастаетесь, что богачка?
А в Африке голодают, стыдно должно быть вам»
«Зачем вы жрете пельмени! В пельменях коровки и свинки
Вы жрете коровок и свинок, вы женщина — трупоед».
«Пельменями дразнишься, сууука… А мы сидим на диете,
Зато у нас будут мышцы, а тебя скоро бросит муж».
«Вот я покупаю пельмени только у бабы Тамары,
вот ее сайт, вот фэбэшка, а вот ее инстаграм».
«Что за хрень и откуда? Какая-то баба с пельменем…
Зачем вы пришли в мою ленту? Уйдите отсюда вон».
«Вот помню в пятидесятых… вот это были пельмени!
А нынче разве пельмени? Сталина нет на вас…»
«Пельмени — не русская пища. Видимо, вы еврейка!
Ну, или китаянка. А может быть вовсе мордва».
Я! Ем! Пельмени. Дикси. Но люди читают жопой.
Люди в целом хорошие. Но жопой читают они.
***
Судя по количеству болеющих в реальном и виртуальном окружении, в консерватории что-то сильно не так. Предполагаю, что это враги Отечества распыляют над Отечеством вредоносный вирус. Или инопланетяне распыляют - эти тоже могут.
В связи с чем предлагаю всем болящим только-что придуманную мной мантру.
Я болячек не боюсь
На пришельцев я плююсь.
Я плююсь на всех врагов,
Я не болен - я здоров!
Читать три раза. Потом плюнуть один раз перед собой в невидимого пришельца/врага.
© Ляля Брынза
_____________________________________
Научная фантастика
«Линейка»
Поди туда, Рябов. Принеси то, Рябов. Меня Александром зовут. А-лек-сан-дром! Три заявления о переводе подавал — на всех отказ! Мест нету, нельзя, говорят. А в такой атмосфере работать можно? Да? Словом перекинуться не с кем. Уж больно умные все. Ушел бы, а куда? Со «скорой» берут только на «скорую»… Шило на мыло менять? Эх, хорошо бы в «косметологичку» пристроиться. Там зарплаты! Да и не в деньгах дело! Достали!
* * *
Спрашивается, зачем линейной бригаде капеллан? Понятно, «противошокам» такой персонаж полагается. «Инсультники» или «кардиологи» опять же без божьего человека никуда. У них, что ни вызов, то сразу свечку за упокой готовить можно.
Вот тут капелланова болтовня — самое оно… А на какого чёрта… Тьфу ты! Верно говорят, где поп, там и нечистый! Спрашивается, зачем линейной бригаде лишний работник? И без того челнок крохотный- один врач, фельдшер, сестричка, ну и санитар, навроде меня… И уже напихались, как сайра в жестянку. Так нет же! По уставу к каждой бригаде приписан штатный словоблуд. И хоть бы сидел, помалкивал в тряпочку, книжки почитывал… Щас! Норовит ведь душу расхреначить, расковырять словно чирей! Пристал давеча. Мы на «жорку» летали. Жорка — это жопская орбита по-нашему. А если кто не въезжает, что так кличут пограничные станции, так это его проблемы…
Ну так вот. Торопимся, значит, на «жорку», в голокомме диспетчерша задом крутит — знает, штучка, что доктор наш неженатый и вроде как на всё готовый. Фельдшерица носом монитор роет, норовит показать, что в медицине дока. А думать-то нечего! На «жорках» либо в шлюз без скафандра прыгают — дурики, либо пыряют друг друга ножичками. Развлекаются! Торчали бы на дежурстве «противошоки», им бы и париться.
А тут, как назло, все в разъездах, и кто крайний? Конечно — "линейка"!!! Короче, летим… Я потихонечку прикидываю, куда трупцы складывать. Если один, то в морозилку, или в реанимационный блок, а больше, тогда придется в каюту пихать. Неудобно.
И, вдруг, нате вам. Подает голос наш блаженненький. "А что, — говорит, — братие мои, нет ли в вас заблуждения о собственном могуществе? Все, — говорит, — божий промысел. И коли суждено человечку уйти к отцу небесному, то, значится, так тому и быть. Вот мы медики (это он к нам затесаться в компанию решил, гад), полагаем, что болезного спасти в наших силах. А ведь ошибаемся. Освещает нам путь сам Господь, а мы всего лишь его инструмент. Как у врача скальпель, к примеру.". Я аж поперхнулся! То есть эта сволочь-капеллан сидит на окладе, можно сказать, кутью хавает за наш счет, а мысли у него самые, что ни на есть сучьи. Без нас больной помрет, без нас и очухается, главное, чтоб боженька с облачка в нужное место плюнул.
Доктор промолчал — интеллигент, мать его… Фельдшерица, та не просекла фишку, а мне обидно стало. Я специальную программу закончил, платную, кстати… Пять лет на себе разных дебилов таскаю, в висячие ягодицы судками тыкаю, пеленки меняю, а тут какой-то семинарист мне лепит, что, типа, вошь ты обыкновенная, санитар Рябов, и хоть в лепешку разбейся, а всё одно — вошь!!! Ну не сволочь ли? А в «косметике» чистенько и ладанкой под носом не машут. В общем, если бы не доктор, смял бы я поповскую харю в колобок! Достал!
* * *
Пилот у нас в "линейке"- мужик суровый. Скажет: "Успеем, гиппократы!" — значит успеем. Маршруты кладет, как Сусанин. Сусанин — это из школьного курса истории. Любопытный, скажу я вам, субъект… В смысле- пилот. Про Сусанина я мало что знаю…
У пилота — ген-модификация. Он стесняется, скрывает, но я чую. Таких ребят за полшага видать. Ну, скажите, неделю без сна в рубке кто-нибудь, кроме «модиков», может выдержать? Это я их «модиками» зову. Сами то они себя «гениями» величают.
Честно, по мне модики — придурки. Правда то, что с головой у них беда, не мешает им быть спецами. Неделю назад — бац! Диспетчерская на ушах! Звонок по девять — один-один с Аш Икс дробь хрен знает что. Есть такая гэбэшная орбиталочка, вам знать не обязательно… "Ой! — нежным таким голоском, — у нас тут пол-отдела, похоже, отравилось. Жидкий стул, температура повышенная". Это она хотела сказать — вода из задниц хлещет, и жар вплоть до маниакального бреда. «Скорее»! Диспетчер — шнырь… — инфекционистов нету! Кто на выезд? Может, хватит уже глупые вопросы задавать.
Поковыляли к шаттлу. Разместились. Фельдшерица заснула сразу же. Доктор с попом в шахматы засели играть, и сестричка тут же. Доктора клеит. Мне скучно. Подкатил к пилоту. "Какой курс?" — спрашиваю. Другой человек ответил бы вежливо, а этот… "Сначала, — цедит сквозь зубы, — через Меркурий, потом — меняем курс на базу Сатари, а там…" Врет, гад! Вижу, что врет!!! Пилотам запрещено сообщать экипажу о маршруте, особливо если маршрут секретный.
"А это кнопка автоуправления?" — спрашиваю. "Нет, — губами шлёпает, это — сигнальная клавиша, а автопилот — вот он". Врет! Летуны они такие — больше между собой трутся, не любят чужих. Три года вот с нашим вместе, а голоса не слыхали почти. Разве что, когда скажет: "успеем гиппократы"… Да еще… "Прибыли. Жмуриков на борт не тащите, ладно". Модик поганый. Достал! А добрались вовремя. Успели. Все шпионы живые. Купол изгадили, правда. Тьфу! Разве в пластической хирургии такое встретишь!
* * *
Фельдшерка — гадина редкая. Феминистка. Типа мужиков не уважает. Сама из себя страшная. Но характером ничего. Бой- баба. Помню, во время высадки на «Штурм-пять»… Ну да… Тот самый! Когда его атаковали, мы рядом оказались — с вызова возвращались. Устали. А тут- SOS! По навигатору глянули, ближе нас — никого. Через восемь часов — стыковка. Попрыгали на всякий случай в скафандры, пропихнулись через шлюз. Аварийка орет дурным голосом, трупов кругом, что угрей на фельдшерициной морде, а корабль целый. В пищеблоке на столах ужин нетронутый. Рядом повар ожогом скалится. Потихонечку до рубки добрались. Пульт огоньками моргает. В кресле командирском — отбивная. Я на что мужик крепкий, не выдержал. Отошел в сторонку, попортил обшивку завтраком. А фельдшерка ничего. "Шевелится он, — визжит, — Немедленно в шаттл, на реанимацию"! "Как его тащить то?" — спрашиваю. Все кости наружу торчат. Доктор снует туда — сюда… Ищет живое место, чтобы обезболивающий вколоть.
Фельдшерка на меня как на идиота посмотрела, метнулась к панели. И хлоп — перевела крейсер в режим невесомости. Бывает — не сообразил сразу… Да и корабль боевой. Тут даже вояка с полпинка не разберется. А она: "Чему вас учили, Рябов?" У самой то небось десять годиков стажа на «десантнике». Думает раз я санитар, то не допёр в ее досье поковыряться. Пэпэжэ, одним словом! Достала! Ну, помаленьку поплыли: шницель из пилота и мы по бокам… Выбрался герой. Фельдшерке монпансье банку прислал с Земли. Так себе сосалки. Поди у косметологов такого дерьма не водится.
* * *
Про блондинок похохмить - милое дело! Сестричка хихикает, ртом крашеным лыбится, и тупит — идиотка, ведь один в один про нее. Молодая девка, ядреная. Задок там, передок. Все как надо! Я подкатил, а она мне от ворот-поворот. Понял — не кандидат. Идиотка больше на доктора глаз кладет. То сиськами притрется, то ненароком в коридоре зажмет, это если на станции. Курва! Если честно, то на вызовах особо не выпендривается. Дело свое знает.
Принимали как-то роды. Не наша это забота, но коли «акушеров» нет, кто будет заниматься? Правильно! По дороге еще и в метеоритку попали… Нашвыряло дай боже!!! Сели! Купол крохотный. С полсотни домов, один рудник, медпунктом и не пахнет. Коновал местный лежит вдупель. Ну, пилот наш побежал к шерифу прописываться — порядки у них такие. Мы к роженице. Фельдшерица, как назло, в отпуске. А там баба уже зенки вылупила, вот — вот сподобится. Я мужу объясняю: "На борт взять не успеем, будем здесь, отойди". А он ствол мне ко лбу приставил и нехорошо посмотрел. Мормон хренов! "Только женщину, — орет, — подпущу". Доктор махнул рукой, мол, что хотите, то и воротите. Поп за уговоры взялся, пока по морде не огрёб — не заткнулся. Поцапались как следует, пособачились, глядь — а сестричка уже инструменты схватила, в дверь нырнула. Что там накуролесила — не знаю. Доктор потом обмолвился, что если б не она — кранты… И мамке и пацану…
Пацан родился — первый марсёныш. Мормон потом нам самогону налил. Нормальный мужик оказался — не шибко замороченный. А мы что? Не отказались! Я сестричку в углу притёр, думал, оно выпимши, попроще будет, а меня со всей дури хрясь по морде "Неуставные отношения…, пожалуюсь…, что вы себе позволяете…". Достала! В «косметологичку» бы.
* * *
Доктор… Доктор — это доктор. Тут много не скажешь. Щупленький, слепенький, прыщавый весь. Заумный больно. "Санитар, не мешайте! Санитар, отойдите!" Надоело!
Нет, в самом деле. Я что-ли нанимался за ним оборудование таскать? Да там одни стимуляторы кило на двадцать тянут. Мда… Только не будь его, доктора, сколько бы людишек сейчас по тому свету рассекало. И пусть не врёт капеллан про промысел или там умысел. Бывает, посмотришь как доктор работает, красный, потный, спокойный, и думаешь: "Есть бог! Вот он! В комбезе медицинском…" Жаль, что у меня ген-коэффициент низкий, — на врача бы выучился.
Полгода назад на Астероидах взрыв был… Где? Ха! Не дотумкали? Да, на копях!!! Конечно, всего не показали, дураки что-ли, а иначе прикрыли бы добычу. Там шахтеры в таких условиях работают — подумать страшно. Мало ли что говорят? Нельзя при таком уровне радиации, ни секунды! А они месяцами вахту держат. Да еще рвануло!
Только в атмосферу вошли, уже счетчик зашкалил. Пилот хмыкнул, кивнул доктору, что делать, мол. Тот плечиками узенькими пожал. Капеллан побледнел, зашептал что-то. Я думал, молится. Прислушался… Нет! Матерится! Фельдшерица зеленая. Проверяет настройку инструментов, а со лба у нее кап, кап на кардиограф. Блондинка по-началу не врубилась, а как на доктора глянула, только ойкнула.
— Все в порядке, — Доктор вроде как ободрить нас решил, — Наденем защиту. Раз в полчаса — инъекция. Четверть суток по инструкции, и обратно на базу.
— Не сяду. Некуда, — это пилот… На экран кивает, а там дымина желтый, клубами, и через рвань огня и гари карьер виден. Каверна от взрыва — жуть! И как в мультяшке, человечки в скафандриках снуют, бегают. Это те, кто еще бегать может.
Поп на штаны трубы освинцованные натянул, перекрестился:
— Отстреливаться надо. Катапульты-то для чего? А там по ходу разберемся, чем возвращаться.
Ну, тут мы засуетились. Засобирались. Пилот нам всем по очереди руки потряс. Первый раз гиппократами не обзывался. "На связи держитесь", — выдавил через силу. Кадык туда-сюда по горлу небритому ходил.
Катапульт-блок у нас никудышный. Как и шаттл. Это только так считается, что «скорая» хорошо живет. Ни хрена! Впятером с трудом влезли. Пока летун место для отстрела подыскивал, взмокли все. В защите и так душно, а тут еще в обнимку жаться. Дурацкая работенка… Потом ка-ак стрельнуло! Вспомнилось вдруг, как пацаном из рогатки пулял по синичкам.
Доктор щиколотку вывихнул. А так — нормально приземлились. Сам вывихнул, сам и на место поставил. Почесали к воронке. Ребята с местной подстанции уже походку развернули. Только она, походка, для таких условий — без толку, разве что название — полевой госпиталь. Капеллан им крестом отсалютовал, и дальше мы пошли. В самое пекло. Жарило неимоверно. На счетчик никто уж и не обращал внимания. Мы с попом тех, у кого ноги не переставлялись, но дыхалка еще держалась, наружу тягали. Сваливали рядком в куполе. А доктор с девчонками работали! Сказал бы по-другому, красиво сказал, если б умел… А так… Короче, работали! Доктор первый защиту снял. Неудобно в ней — двигаться мешает. Я со святым отцом переглянулся, чего уж тут? Инженеришка какой-то мои «доспехи» умыкнул. Надо ему было вниз, к реактору, а скафы у шахтеров самые дешевенькие, да и от того считай одни лохмотья остались — еще чуть и баста! Я этого мужика еще раз видел. Портрет в полный рост. Полминуты во весь экран голлокома. Блиц-шоу "Вечная память".
Через пару суток валялись в лёжку. Все. Когда смена прибыла, шевелиться только доктор мог. Ползком, правда, но мог. И вот ведь что удивительно. Почти ослеп, ногти кровоточат, а в вену с первого раза шприцом попадает.
Мы потом всей бригадой три месяца в реабилитации проваландались. Пилот каждый день забегал. Ржал: "Крепкие вы, гиппократы". Потихоньку выправились. Сестричка облысела маленько, но это ничего. Считается, после пятого курса проходит. Я вроде как доктора поблагодарить хотел. Если бы не он, загнулись бы мы всей бригадой. А он сухо так осёк: " Не преувеличивайте, Рябов. Идите". Хотелось по-человечески, а тут! Надоело… Двести раз прошение составлю, а добьюсь перевода!
* * *
Хорошенько прикинуть, куда они без меня? Думаете легко туши ворочать. Покормить, попоить, подмыть там… Поганая работенка. И платят не ахти. Еще обидно, когда подтрунивать начинают. Между собой «даунёнком» зовут. Это, если кто не пропёр, от «дауна». Не уважают. Надоело! Тут пациента переворачивал, и замешкался, позабыл, что переломанный… Тот сознание потерял, а фельдшерка меня отчитала. Стою, краснею… Фельдшерка мне подмышку росточком. Страшненькая. Поп опять же бесит… "Ты, — говорит, — хоть бы сказку что-ли почитал на ночь. А то все комиксами шуршишь". Доктор меня и не замечает порой. Кто я? Так… Грузчик. Сестричка морщится: "Фи. Пользуйтесь иногда антиперспирантом. Воняет". А я пользуюсь. Только у меня эта… эндокринная система сбита после астероидов. Ноги потеют, самому тошно. И модик этот: "Обслуживающему персоналу не положено в рубке…"
Сколько лет вместе по вызовам таскаемся, столько и держат за шестерку. Достали! Рябов, поди туда… Рябов, сделай то. Поди и не знают, что санитара ихнего Александром зовут. Гиппократы!!!
* * *
— Лежите спокойно. Старайтесь не шевелиться. Вы находитесь в клинике на Земле.
— Семьдесят процентов. Удивительнейший случай, коллега. Какой крепкий организм.
— Сейчас мы дадим вам успокоительное. Расслабьтесь.
— Любопытно! Хоть сейчас диссертацию пиши… Приступим.
* * *
Зовут в «косметологичку». Пока лежал у них на пересадке, с нужными людьми познакомился. Наконец-то повезло. Дождался! Вот, оклемаюсь чуток. Тут зарплаты!!! И медички хорошенькие бегают, студенточки… Не то что та блондинистая идиотка из «линейки»… Курва!
Умолял её, чтобы не дергалась понапрасну. Все равно доктор уже не жилец был. Холодильник разворотило. Ничего не осталось, ни крови, ни лекарств, ни физрастворов. "Может, не надо", — шепчу. А она: "Подключай систему, подключай систему. У нас группы одинаковые". Пока не вырубилась, всё подсказывала, что куда вставлять. Довставлялась. Доктор недолго на ее резус фактор радовался. Четверть часа, не больше. Умник. Мы всей бригадой фильм крутили, когда двигатель рванул. Кто на таких челноках летает? Кто, спрашивается… Только «линейки» с «шоками»! А фильм хороший. Про любовь. И вызов простенький. Потасовка на метеостанции. Синоптики не сошлись в прогнозах. Результат: два ножевых и огнестрельное. Дел — раз плюнуть. Метнулись туда-сюда — и домой. Капелланишка улыбался. Понятное дело, бога благодарил. Вот бог его и прибрал первым. Раскидал по каюте кусочками. Душу, наверное, потом собирал по шматкам, склеивал. Я маленько очухался, глянул по сторонам. Жуть! Фельдшерка на пузо таращится, а оттуда сизое выползает, парное… В башке гудит. Пошел в рубку. Модику глаза закрыл. На автопилот нажал, чем черт не шутит — глядишь, сработает. Когда вернулся, сообщил про летуна и про то, что аптеку и реанимационный блок расхреначило. Фельдшерицы уже не стало… Доктор головой мотал. Контузило, видно. Сестричка вокруг него ворочается, пытается перевязать. А что там перевязывать. В раствор цельным куском пихать надо. В общем, перетащил из реанимационки то, что еще вроде годилось. Вопил в голос, лицо болело очень. Тут сестричка вспомнила… про группы. Не хотел я. Чуял, что зря. А когда еще разок тряхануло и напрочь гравитацию снесло, взмыли будто ангелы и закружили по каюте оба… Прозрачными трубками связанные. Закрепить то их нечем, да и не к чему было. И уже незачем… Висел под потолком, скукожившись, смотрел, как среди поповских кусков, лома, мусора всякого красное каплями плавает. В носу свербило. В невесомости вот так вот запросто не поплачешь.
* * *
Подвезло мне с ожогом. С нужными людьми познакомился. Можно сказать, мечта сбылась. Думаю, идти в «косметологичку» или в «противошоковую» податься? Вчера, вот, и капеллан ихний приходил. Звал.
Автор: Лариса Николаевна Бортникова, в ЖЖ - Ляля Брынза
_____________________________________________________
140021
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 13.12.2022, 22:15 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 15.12.2022, 21:12 | Сообщение # 2702 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Написано как фальстарт в 2020-м,... однако, сейчас это созрело и заиграло свежестью в новом свете последнего события связанным с подскипидаренной мобилизацией спуртом марафона за рубеж.
Ракетчик Пешкин
Владимир Резник
«Я спросил одного парня, — эй, зачем ты прыгнул голой
жопой в кактусы? — В тот момент это показалось мне
неплохой идеей, — сказал он».
Из фильма «Великолепная семёрка»
______________________________
Телефон запел, когда Пешкин плескался в душе. Едва успел настроить тёпленькую — не обжигающе-горячую, какой до банной красноты распаривала себя Катя, и не ледяную, которой для закаливания обливался сын. Умением безошибочно точно выбрать время для звонка и вытащить Пешкина из-под душа обладали двое — бывшая жена и мама. Мама умерла три года назад, и Пешкин не сомневался, что трезвонить в такую рань в выходной день может только Катя, и наверняка с какими-нибудь очередными претензиями. Они развелись полгода назад, но она всё никак не успокаивалась, всё норовила отобрать что-нибудь ещё, всё вспоминала былые обиды и выставляла всё новые требования. Теперь она настаивала на размене их двухкомнатной квартиры на что угодно — лишь бы вырвать ещё хоть что-то, любую мелочь, ну, и заодно загнать Пешкина ещё ниже, хоть в собачью конуру, чтоб знал своё место, помнил о своём ничтожестве. Квартира была мамина, и Пешкин пока отбивался, стыдливо намекал, что не он же ушёл, а Катя, и не куда-то, а в огромную трёхкомнатную к новому мужу, но сопротивлялся вяло, без азарта и злобы, и понятно было, что скоро придётся ему переехать в другое, куда более скромное жильё. Телефон не умолкал.
— А вот и не возьму. Не буду отвечать, — упёрся Пешкин, но звонки становились всё настойчивее, упорнее, и он, тяжело вздохнув, решил взглянуть и удостовериться, что трезвонит именно Катя. Высунув уже намыленную голову из-за шторки он посмотрел на лежащий на краю раковины Айфон. Чёрный экран был мёртв, телефон не звенел и не вибрировал. Пешкин растеряно огляделся и не сразу, но сообразил, что продолжающиеся вульгарные трели когда-то популярной мелодии исходят из душа, что хромированная головка его подрагивает, а ровные тонкие струйки тёплой воды в момент звонка извиваются синусоидой из школьного учебника. Не понимая, что происходит, Пешкин снял душ с держателя, выключил воду, и тут же из лейки донёсся строгий мужской голос.
— Пешкин Геннадий Петрович?
— Да, — неуверенно отозвался тот, автоматически пристраивая мокрую блестящую лейку к уху и пытаясь сообразить, где микрофон, во что говорить? — А кто это?
— Майор Гусаров, райвоенкомат, — проквакало из душа. — Вам надлежит явиться в комнату 101 для присвоения очередного звания. Иметь при себе паспорт, воинский билет и три тысячи рублей.
— К-какого ещё звания? — в ужасе прошептал ошалевший Пешкин.
— Очередного! — раздражённо булькнуло из душа. — Лейтенанта запаса.
— Какого ещё лейтенанта? — опомнившись взвился Пешкин. — У меня белый билет! Я не служил и не собираюсь! У меня плоскостопие и... эта... грыжа! — Он начал замерзать, кожа покрылась мелкими пупырышками.
— Какая, к чёрту, грыжа? — раздражённо захлебнулся голос. — Что вы мне голову морочите! За уклонение, знаете что бывает? Пешкин Геннадий Петрович, младший лейтенант запаса, ракетчик, 1996 года рождения, проживаете улица Крымская 12, квартира 261?
— Нет! — уже с облегчением закричал Пешкин. — То есть да, Пешкин Геннадий Петрович, но год рождения — девяностый, и адрес другой.
— Понятно. Не тот... Тогда свободен, — хмуро ответили из душа. — Но вот на счёт «не собираюсь» — это вы бросьте, гражданин, — зловеще добавил голос. — Мы ещё проверим, что вы за Пешкин. А то развелось симулянтов. Никто родину защищать не хочет! Дезертир! — И майор швырнул трубку. В душе щёлкнуло и засипело.
Пешкин постоял ещё, тупо глядя на влажную дырчатую поверхность лейки, затем резко повернул один из кранов. В шланге заклокотало, лицо обожгли острые ледяные струи. Взвизгнув Пешкин развернул душ от себя, крутанул второй кран, мелко трясясь от холода и нетерпеливо перебирая босыми ногами на скользком полу, дождался пока вода нагрелась и, всхлипывая и отфыркиваясь, поливал, поливал себя, пока не согрелся и не перестал дрожать.
Тёплая вода расслабила и успокоила, но когда он вылез из-под душа и вытерся, недоумение, а следом и страх вернулись. Что это было? Что за хрень? Какой телефон в ду́ше? Какой военкомат? Его снова начала бить дрожь и, чтобы успокоиться и прийти в себя, Пешкин решил до бритья покурить и проветриться — торопиться было некуда — воскресенье. Вообще-то можно было уже дымить в квартире — теперь он жил в ней один, но перешедший в рефлекс запрет, поначалу мамин, а после закреплённый женой, был так силён, что Пешкин за полгода холостой жизни ни разу его так и не нарушил и приятелям не разрешал — гнал на улицу независимо от погоды.
Он накинул на голое и ещё влажное тело старый махровый халат, который Катя всё грозила пустить на тряпки, отыскал под диваном шлёпанцы и вышел на балкон. Май подбирался к июню, ещё не жаркое, но уже ласковое утреннее солнце согревало сгрудившиеся бетонные муравейники новостройки. Дом, в котором жил Пешкин, был пока что самым высоким в районе, ничего не закрывало панораму, и с высоты Пешкинского двадцать второго этажа хорошо просматривалось шоссе, круглосуточно забитое грузовиками, мусоросжигающий завод и даже кромка ещё не вырубленного леса у самого горизонта. Первые же затяжки успокоили, настроили на философский лад.
— А что я так разнервничался? Это глюки, должно быть... не проснулся я окончательно — вот и пригрезилось. Что я вчера такого пил?.. да, как обычно... и не много, и не добавляли мы после... А может, подмешали что? Наркотик какой? Гали... галлю... галлюциногенный, тьфу! — язык сломаешь... Нее, глупости — кто там мог подмешать? Серёга с Мишкой? Ерунда... жмоты они, на такие шутки не раскошелятся... Чудеса... Нет, ну надо же такое придумать, а? — ракетчик...
Пешкин успокоился, пригрелся на солнышке и пришёл в благостное настроение. Ночью прошёл дождь, и бледные остатки облачков редкими акварельными штрихами подчёркивали свежесть вымытого майского неба; истерично сигналили грузовики, грохотал, заколачивая сваи для нового дома, дизельный молот, а со стороны находящегося за дальним лесом военного аэродрома с рёвом взлетал серебристый истребитель. Он выскочил из-за горизонта, промчался над чадящими трубами завода и теперь забирался всё выше и выше туда, в бесконечную голубизну, оставляя за собой две мутно-белые расходящиеся и быстро тающие дорожки. Прежде этот гул и близость аэродрома раздражали Пешкина, но сейчас он лишь по-доброму улыбнулся и, прищурившись, направив указательный палец на удаляющийся самолёт, изобразил выстрел: К-х-х...
Кто из нас в детстве, а некоторые и повзрослев, не направлял пальчик на пролетающий низко над головой самолёт и не издавал: пух?.. Кто не удивлялся, видя как эта махина, это огромное железное чудовище, непонятно какими силами удерживающееся в небе вопреки единственному, запомнившемуся из школьного курса физики закону всемирного тяготения, не рухнет с воем в объятия так притягивающей, манящей его земли, а летит, наплевав на наше восхищение и здравый смысл.
Сверкающая на солнце стрелка, в которую уже превратился забравшийся ввысь истребитель, вдруг вспучилась крохотным облачком, во все стороны от неё разошлись дымные струйки и, нарисовав на голубом фоне неба верхушку пальмы, словно след от отгоревшего фейерверка, направилась вниз. Затем Пешкин разглядел два маленьких белых полушария парашютов, плавно планирующих к земле, а через несколько секунд до него долетел и звук взрыва.
Выронив недокуренную сигарету, Пешкин зажмурился, попятился, нащупал за спиной ручку балконной двери, повернул её и проскользнул в образовавшуюся щель. Захлопнув дверь, он развернулся, привалился спиной к косяку и только тогда открыл глаза. Сердце не колотилось, а мерно, размеренно гнало кровь, руки не дрожали — он был совершенно спокоен. Только туманом каким-то непривычным была наполнена голова, и мысли медленно и с трудом продирались через его студенистую вязкость.
— Это не я... это просто совпадение... не я... а если и не совпадение, то всё равно никто не видел... а если бы и видел, то не поверил... и ему никто не поверит... надо забыть об этом... и заняться делами... побриться, например... а после... а после будет видно...
После бритья, стоя голым перед зеркалом, нежно похлопывая себя по щекам, втирая пощипывающий терпко пахнущий лосьон, он придирчиво оглядел своё отражение. Увиденное ему понравилось. Крепкий тридцатилетний мужчина, волевой подбородок, голубые, пусть небольшие, но выразительные глаза... и бицепсы, вроде, ничего... вот животик, правда, начал расти — так это мы подправим... на пиво налегать перестанем, в спортзал походим... Ну, это всё потом, после... а пока хватит и аутотренинга. Приёмам этим Пешкина научила, повёрнутая на всяких восточных гуру Катя, но наверно делал он их как-то неправильно, ведь она всё равно ушла к другому. Проделав три глубоких вдоха сначала через левую ноздрю, а после через правую, Пешкин сосредоточился, нахмурил брови и, глядя в глаза своему отражению грозно произнёс:
— Я тобой не доволен! Ты вчера опять напился! У тебя бред, галлюцинации! Тебе надо собраться и привести себя в порядок!
— Да пошёл ты, — лениво отозвалось зеркало. — Это я тобой не доволен. Ты пьянь и бездельник. И вообще, надоел ты мне, козёл.
После этих обидных слов Пешкинское отражение развернулось и медленно в раскачку пошло прочь из ванной. Замерший у раковины Пешкин, приоткрыв рот, молча смотрел на свою удаляющуюся фигуру. Никогда раньше ему не доводилось видеть себя со спины, и теперь он одобрительно отметил широкие плечи, аккуратные округлые ягодицы, и только когда отражение стало там, в зеркальной глубине открывать дверь, до него дошло...
— Эй, — вышло сипло и пискляво... он откашлялся. — Эй, — закричал он уже грозным басом, — Ты куда? Вернись! Вернись, сука!
Отражение не оборачиваясь показало Пешкину средний палец и, громко хлопнув дверью, исчезло из зеркала.
Этого Пешкин не выдержал. Заметался в ужасе по квартире. Заглядывал во все углы, под диван, в кладовку, чуть было не выскочил голый на балкон, но застеснялся и сначала сбегал в спальню и надел трусы. Отражение не находилось. Надеясь обмануть строптивого двойника, Пешкин, затаив дыхание, подкрался по стенке к зеркалу в прихожей и резко выпрыгнул перед безразличным и не отразившим его стеклом — пусто. Заглянул даже в крохотное зеркальце из забытой бывшей женой косметички — никого.
— Вернись, вернись! Где ты?
Призывно замурлыкал телефон. Звонок доносился из ванной комнаты, и Пешкин, ворвавшись туда, не задумываясь, схватил трубку душа, но из той лишь редко покапывало. Тогда только Пешкин обратил внимание на продолжавший звенеть Айфон, оставленный им на краю раковины. Взял и бочком, стараясь не смотреть в зеркало, выскочил из ванной. Звонил Мишка.
— Телевизор смотрел? — обычно спокойный, рассудительный Михаил, неторопливо обдумывающий каждое слово, перед тем как открыть рот, захлёбывался от волнения, и Пешкину показалось, что он слышит, как у того клацают в испуге зубы. — Смотрел?
— Нет, а что случилось?
— Так включи, включи!
— А какой канал? — поинтересовался опешивший от такого напора Пешкин.
— Да всё равно какой! — завопил в истерике Мишка и отключился.
Пешкин обречённо подумал, что теперь его уже вряд ли можно чем-то напугать, обрадовался этой мысли и, плюхнувшись в кресло перед телевизором, смело щёлкнул пультом. Несколько минут он тупо смотрел на экран, понял, что радовался напрасно, и на ватных ногах обречённо побрёл к шкафу, стоящему в спальне — одеваться. О том, что изнутри на дверце шкафа есть ещё одно зеркало, он вспомнил поздно — когда рывком её распахнул.
На этот раз зеркало не пустовало и отразило Пешкинское перекошенное от испуга лицо. Он облегчённо вздохнул, перевёл взгляд ниже и, перед тем как в ужасе завопить, несколько секунд молча разглядывал своё отражение. У нового зазеркального Пешкина оказались покатые округлые плечи, крупные слегка отвисшие груди с большими тёмными сосками, уже наметившиеся жировые валики на талии и широкие бёдра зрелой, рожавшей женщины. Одето отражение было в такие же мужские трусы, как и на самом Пешкине, только не чёрные, а голубые в яркий розовый горошек. Пешкин протяжно завыл, и отражение с той стороны полированного стекла послушно скривило рот, вытянуло узкие губы и зажмурилось.
— Нет, я в порядке, — думал Пешкин, не разжимая век, ощупывая себя и не обнаруживая ничего из увиденного в зеркале. — Я просто сошёл с ума. Это галлюцинации. Это ничего... это не страшно... там обязательно будет психиатр, и меня вылечат... точно вылечат... я ж всё соображаю... а это глюки...
Для верности он опустил голову вниз, чтобы не видеть зеркала, приоткрыл глаза, приспустил трусы и убедился, что всё полагающееся на месте. Затем опасливо перевёл взгляд на отражение, тонко взвизгнув, резко отпустил резинку трусов и быстро подтянул их вверх.
Продолжая тихо подвывать, он сорвал с вешалок первое попавшееся под руку. Путаясь в рукавах и штанинах, оделся. Джинсы, чёрная футболка с белым Пацификом, лёгкая куртка. Распихал по карманам сигареты, деньги, страховую карту. Он старался не смотреть в зеркало в прихожей, отворачивался, но зашнуровав кроссовки, распрямился и оказался лицом к лицу с кем-то в короткой кожаной юбке, чёрных ажурных колготках, обтягивающих мускулистые мужские ноги, и в туфлях на высоком тонком каблуке. Над розовой полупрозрачной блузкой, едва сходящейся на вздёрнутой бюстгальтером груди, надменно нависал крепкий Пешкинский подбородок и выпученные от ужаса голубые глаза.
Не поздоровавшись, против обыкновения, с греющимися на солнышке пенсионерками, Пешкин выскочил из подъезда и заторопился в сторону автобусной остановки.
— Ты погляди, — услышал он за спиной свистящий старушечий шёпот. — Вырядился, сучка. Ни стыда ни совести.
— Транс-вес-тутка, наверно, — подтвердила в голос другая, твёрдо и сочно выговаривая каждый слог.
— А вот по телевизору рассказывают, что... — встряла третья старуха, но Пешкин не обернулся, не стал слушать продолжение, а ускорил шаг и, покачивая на ходу бёдрами, засеменил по тротуару. Дорога вела вдоль показавшегося ему бесконечным дома с десятками подъездов. У каждого на скамеечках сидели старухи и указывали на него кривыми сморщенными пальцами. Недавно положенное бетонное покрытие уже потрескалось, и острые каблуки-шпильки Пешкинских кроссовок то и дело застревали в расщелинах. Возле детской площадки он задержался поправить сползающие колготки, и тогда кривоногий карлик с гладким пухлым лицом, в строгом сером костюме и узком красном галстуке, в одиночестве сооружавший замок из влажного ещё с ночи песка, отвлёкся от возведения зубчатой башни, прицелился в Пешкина маленьким грязным пальцем, ухмыльнулся, обнажив мелкие крепкие зубы, и выстрелил: Кх-х... https://etazhi-lit.ru/publishing/prose/1006-raketchik-peshkin.html
__________
140098
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 15.12.2022, 21:14 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 20.12.2022, 15:30 | Сообщение # 2703 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Зима бесснежная такая,
блестит вода под коркой льда.
Я в общежитие шагаю,
с работы я иду туда,
где мы на временном причале,
где не семейное житье...
Здесь, среди домиков печальных,
блиц-обиталище мое.
Народец здесь – не слабый телом,
задорный, бойкий, молодой...
В индустриальном нашем деле
он и умелец и герой.
Станками правит, на мартене
умело выплавит металл.
Рабочей роли нет замены,
и я в рабочие попал.
Зима бесснежная такая,
блестит вода под коркой льда,
разливки зарево сияет.
Рабочий трудится всегда!
***
«Ш-к-варчит» и «застит» - боже мой!
Шекспировские страсти.
Тобой, собой, зарей, судьбой –
мечта мечтится к счастью.
Беда и прочий негатив
отвергнуты наотмашь.
Талант, удачу, креатив,
любовь,- мечта, даешь ты.
Коней Высоцкого люблю,
и рвут уздечки кони…
Мечта по краю, по краЮ.
Ура, вперед, в погоню!
Что? Выбирай, не выбирай,
а будет так, как будет?
А, если хватишь через край,
пожалуй и осудят?
На "привередливых", в галоп...
Жизнь быстротечно тает,
И скуден стиль, и узок лоб
у тех, кто не мечтает.
***
Налетай,- подешевело!
Совесть, разум, честь и тело
Продаются по вполне
Обесцененной цене.
Воры, взяточники, змии,
Прохиндеи и витии,
Грязный бизнес и разврат, -
Как бы в моде, и... смердят.
Возникают с каждой щелки,
"аки черти с табакерки".
Налетай! Квазисвобода!
По дешевке! Для народа.
***
Иные
Иные* есть, я знаю точно,
они – б/у и не видны.
Они трагически досрочно
завяли - с крахом их страны.
Иные есть, я точно знаю.
А не иные? Ох и ах...
Кто как сумеют промышляют,
кто стервенеет на глазах.
Да, не построили мы рая,
но жил достойно наш народ.
Зачем же, глупостям внимая,
открыли прохиндеям ход?
Ведь намечались перемены,
и мой завод уже взлетал.
Зачем пошли тропой измены
за теми, кто не созидал?
За болтунами: из богемных,
наивных, умственно проблемных...
Шли на беду, - и как в бреду!
Как стадо, блея на ходу.
Иные есть, они взирают,
на истребителей основ.
Не о партийцах вспоминаю,
а о начальниках цехов.
О мастерах, о людях дела,
рабочих, главных инженерах,
и всех Иных… достойный строй…
Я сам конструктор, я - иной…
* "Иные" - позаимствовано из романов С.Лукьяненко
Расскажу. Война. Село. Кубанские казаки. Сталин
Итак, свершилось. Неожиданно дожил я до восьмидесяти. Надо же. Умирал от голода, холода, от детских болезней, от горя. Во время войны. Жизнь нашего поколения изменялась так яростно, что можно говорить и о нескольких "жизнях". Побывал и коммунистом, и капиталистом! И колхозником, и слесарем, и старшиной ракетной батареи, и главным конструктором, и немножко ученым, и замполитом автомобильной роты (на переподготовке), изобретателем и торговцем, директором института, советником по модернизации металлургических печей в Китае. По работе побывал в командировках в Италии, Бельгии, Люксембурге, Турции, Аргентине, Германии, в соцстранах. Возглавлял делегацию советских инженеров в Японию. К этому букету добавим самоликвидацию страны и последствия. Застал, "свезло", как сказал подопытный пес у Булгакова.
Великий був эксперимент!
Чи вiн удався, чи не вдався?
Там плакав хтось, а хтось смiявся,
все зруйнували майже вщент.
Лише тонесенька струна
бринить – i чути, i не чути...
Нам тii роки не забути,
а справа все-таки сумна.
Почему голод, холод и прочее? К началу войны - мне один год.
В немецко - румынской оккупации не было ни еды, ни дров, ни прививок, ни врачей. А был это юг Украины, где мои родители до войны преподавали в школе. Родителям было немного за 20. О том, что отец пропал без вести, узнали от власти после освобождения. А однажды пришло, блуждающее несколько лет, письмо - треугольничек от сослуживца отца. О том, что отец умер от ран, у него на руках, после геройской атаки. Обещал парень после войны приехать, но, видимо, тоже погиб.
Часто мнилось и мечталось,- стукнет стук – отец вернется.
Если без вести пропавший – ведь надежда остается.
Если тяжко, если горько… Горе детское придавит…
Он ведь «без вести», послушай – горе, слезы, гнев и память.
В 1946 году на юге страны была страшная засуха. Люди умирали от голода, и мы едва спаслись бабушкиной картошкой и свеклой. Мама с детьми чудом втиснулась в воинский проходящий состав, и мы оказались севернее, в колхозе имени Воровского, в глинобитной хате бабушки Пелагеи, к которой съехались три ее дочери (у всех по двое детей, у всех мужья погибли на войне). Это и есть кусочек жизни очень, очень многих.
Следующая жизнь _ колхозная, так как с 10 до 14 лет работал каждое лето в колхозе, в основном с лошадьми. Время было нелегкое, но прекрасное. Говорю все о себе? Нет. Все дети тогда, так или иначе, трудились, учились и мечтали. Среди прочих, за мной была закреплена немецкая трофейная костлявая лошадь по кличке Кочерга, были великолепные трофейные лыжи и, тайно найденная в добротном немецком блиндаже, в котором мы организовали "штаб нашей армии" - немецкая винтовка и штык - нож. Винтовку дядя Костя разбил о дерево, а штык - нож забрал себе. В селе только включили электричество, появились комбайны, но там еще была великолепная библиотека. Практически все, что есть в фильме " Кубанские казаки", - было. Хотя, это село - вовсе не Кубань. Рано утром, вдоль села и по полям, галопом, на гнедом жеребце с белым ромбиком на лбу, важно восседая, проносился верхом председатель колхоза Павло Миронович (майор, раненный и выживший на войне). Это был ритуал и сигнал собираться на работу. Там была демократия: все, сказанное Павлом Мироновичем, было законом. Каждую неделю в клубе бесплатно "крутили" кинофильмы, и, практически, фильмы не повторялись. После фильма " Тарзан" мы не слезали с деревьев, а после "Тахир и Зухра" - обзавелись мечами и луками. Но главными были войны между нашими и немцами, и наши побеждали. В " немцы" кандидаты отбирались по жребию. Кстати, неподалеку настоящие пленные немцы меняли на железной дороге шпалы. На свадьбы и на политические торжества сооружались из досок грубые столы в сквере, у клуба, и "гуляло - пело" все село. Это была Украина, и можете представить, какое изобилие было на столах. Осенью праздновали обжинки, а в райцентре колхозы соревновались на скачках на ипподроме,состязались и в том, в каком ассортименте, и по каким ценам они выставит на продажу овощи, мед, мясо, масло, сыр и пр. Идиллия, да и только? Нет. Позже прислали и навязали нового бестолкового председателя колхоза, колхозы укрупнили, люди расслоились по доходам, стали приворовывать (пропал страх тюрьмы при Сталине), вернулись и неплохо зажили бывшие полицаи, а вдовы старели и беднели. Даже в школе: мой учитель до четвертого класса был не только бездарь, но и рьяным украинским националистом, ненавидел мою маму, коммунистку, пакостил, и даже отыгрывался на мне. И не посадили за национализм! Жаль, что случайно его могила оказалась рядом с могилой моей любимой, святой бабушки Пелагеи Силовны. А немецкий язык преподавала женщина, которая во время оккупации жила с немцем и выучила несколько примитивных фраз. Однако!
Директор школы (ранее - штурман авиации), преподаватели русской литературы, истории, географии, зоологии, были хороши и даже очень. Математику и физику вела моя мама - заслуженная учительница. Мы добровольно оставались после уроков на опыты по физике и на решение заковыристых задач. В школьном саду у каждого было посаженное лично свое дерево, опытные грядки диковинных растений. К своей сливе я приезжал и далеко после школы. Поразительно, как много та сельская школа сформировала достойных. Из нашего класса: Петр В.- стал известным врачом - гинекологом, к нему очереди. Юрий П. - главным конструктором по тракторам, Борис Д. и Руслан Л. - инженерами, Вера М. - логопедом, И это не все. Из других классов, о ком я знаю : патронированный, т.е. сирота, воспитанник колхоза, С. - стал главным прокурором в областном центре (кстати, работая до этого в Узбекистане, прислал моей маме в подарок великолепный ковер ручной работы). Ск - ко, сын прислужника немцев (но хороший парень и уже с советской идеологией, чуть не женившийся на моей сестре) - стал директором завода на Донбассе. Многие, будучи уже взрослыми, вели переписку с мамой почти до ухода ее из жизни. Она похоронена в Киеве.
Там Берковцы, там кладбище, рябина и покой.
О, мама, мама, мамочка - живу я сиротой.
Была ты юной, с детками, а муж погиб в боях.
Ты стала коммунисткою, известной в тех краях.
Учительницей праведной и другом для ребят.
А нынче там, таких, как ты, – шельмуют и казнят.
В 14 лет уехал я в город, и началась самостоятельная жизнь в великолепном Краматорском машиностроительном техникуме, из которого "вылупился"(с красным дипломом) я и многие машиностроители страны. С этого техникума начинал и, недооцененный страной,- Николай Иванович Рыжков. Умнейший и порядочнейший глава правительства СССР. Но - "не орел", так как не смог победить, преодолеть глупости Горбачева - Лигачева и их, недалекого ума, "социально безответственных", приспешников. Пытался, но не смог!
Нельзя не сказать, умолчать, что в том кусочке жизни часто звучало слово Сталин. В свои 13 лет, в 1953 году Сталин умер и я, как и все тогда, присутствовал на стихийном сборе жителей села и видел, что большинство взрослых плакали. Не линейна, сложна и величественна та эпоха, дорогие друзья и господа. Отвлекусь. Темой моей диссертации было решение как раз нелинейных задач температурных напряжений опорных элементов металлургических печей. Это,- когда неизвестных много и все они переменные. Как жизнь.
___________________________________
Нас Бог катает по орбите...
Ну, повезло нам полетать!
Галактика - землян обитель.
Природа – Бог, Отец и Мать!
Не уклоняяся ничуть,
несемся по дороге этой
на негасимую свечу,
что светит Детям и Поэтам.
А в мире божья красота,
земная... Даже, неземная...
И здесь же наша суета,
в надеждах радостей и рая…
И, как частицы от Природы,
её разумные куски,
беречь бы нам и твердь и воды...
Не сжечь бы Землю, старики!
Безмерна бездна, космос вечен,
и нет начала, нет конца...
Не все понятно про Творца,
но,- каждый звездами помечен.
***
Гаубица на поле
Поле, пшеничное поле.
Измятое, ох, проклятой
гаубицей из - за моря,
с пастью сто пятьдесят пятой.
Вокруг суетятся гадики.
Тупая преступная шушера
бьет по донецким садикам...
Есть ли у них суженные?
Есть ли у них матери?
Есть ли у них дедушки?
Сгиньте же, проклятые,
в вихре Искандеретушки!
Бренное все на свете,
но точно: созреет колос.
В донецких роддомах дети
стальной свой пробуют голос.*
Автор, Руденко Александр - пенсионер, в прошлом - Главный конструктор
по проектированию металлургического оборудования, к.т.н.
проживает в г. Зеленоградск https://u.to/5kOCHA
_________________________________________
140255
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 20.12.2022, 15:33 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 22.12.2022, 07:02 | Сообщение # 2704 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Россия начинается с дороги,
С бурана, бурелома и берлоги,
С разбойников, узорочья берёз,
С молитвы светлой и горючих слёз.
Россия начинается с тревоги.
Кто наши не притаптывал пороги?
Ордынцы и тевтонцы – всё разбой.
… Узорный плат, наличники – резьбой.
Россия начинается с надежды.
То рядит европейские одежды,
А то китайский примеряет шёлк.
И – щёлкает клыком тамбовский волк.
Распевом красок инока Рублёва
Россия начинается со Слова.
Веди судьбу – душою не криви.
Россия начинается с любви.
С разгульной песни тракториста Сашки,
С горячего глотка из тёртой фляжки,
С горючей, горькой правды, в мире лжи,
И с васильков, мерцающих во ржи…
***
СТАНСЫ
Над церквями – синь да золото.
Зори падают в сады…
То ли Тверь, а то ли Вологда –
Много неба и воды.
Вкривь – дорога непролазная:
То Европою вздохнёт,
То дремучей вязнет Азией
Наших квашеных болот.
Всё мы знали, всё мы видели.
Ад и Рай – в одной горсти.
Сучьи свадьбы у обители,
Боже праведный, прости!
Ты прости меня, смородина,
Серый волк и лес густой.
И болото – тоже родина,
Как и терем расписной.
Спит речушка за околицей.
По заре размазан мёд.
Зычный колокол на звоннице
Покаяние поёт.
Здесь – века обетованные,
Слава ратная Руси,
Кисть Рублёва, снеги пьяные,
Кроткий ангел – в небеси.
Здесь то горлинки, то вороны.
Птица-тройка – напрямик!
Пристяжные рвутся в стороны –
Строг и крепок коренник!
Озерцо, травинка волглая,
Синь сквозная – в небеса.
То ли Тверь, а то ли Вологда,
То ли – матушки глаза.
***
В родную речь
вхожу, как в море,
Как в шумный лес…
Среди ветвей
Роятся облака зори.
Поют родник и соловей.
Я слышу всех, кто жил когда-то,
Любил, дерзал, как мы с тобой.
Гремят литавры листопада,
И вьюги белят травостой.
И все былые поколенья
Слились в единый зычный хор,
И стали ветром и сиренью,
Стожком, взошедшим на бугор.
Здесь все века родной державы:
Сражений жгучая картечь,
Московский Кремль, знамёна славы,
И звонкий благовест дубравы.
И, как волна у переправы,–
Плывёт, поёт родная речь.
***
Мы живём и не ведаем сами,
Покоряя житейскую гать:
Есть великая сила над нами,
Что научит любить и страдать.
И, прищурившись, смотрят избёнки,
Что сошлись у дорог, как бабёнки.
Им бы семечек – по ведру!
И трепещут у дома пелёнки
На хохочущем синем ветру.
Соловей – за коленцем коленце.
Заволнуешься – слёзы в глазах.
Так любовь зарождается в сердце,
Словно миро на образах.
***
Сергею Никоненко
Я родился, как всякий русский,
За рекою, за лесом – там
Облака голубой капустой
Плавно катятся по волнам.
Там у нас пузыри в кадушках,
И за плесами, за мостом
Мечет солнце икру по кружкам,
Бьет стерлядка косым хвостом.
Разойдись, расступись, столица!
В мире каждому ведом рай.
Дайте родиной насладиться,
Накружиться средь птичьих стай!
Там, за дальними небесами,
Где медведи пасут коров,
Я услышу хоры Рязани,
Словно гулкую в жилах кровь.
Что за песня? Пойду я следом
И прислышится невзначай:
Тихо бабушка шепчет деду:
– Люльку с мальчиком покачай. –
Это я там проснулся, что ли?
И закружится потолок,
И застонет в копытах поле,
И в глаза полетит песок.
Эта скачка на смерть похожа.
Жжет десницу звезда полей.
И – ножом по ухмыльной роже –
Пляшет во поле Челубей.
Мы такое не раз видали:
Луч у ворона на крыле
И рязанские свищут дали
На ордынской, дрожа, стреле.
Русь! Пора за себя, за брата
Постоять, разогнать чертей!
Эко пашня твоя разъята!
Эко мутен стал твой ручей!
Я кричу! Я вздымаю руки,
Поднимаюсь на смертный бой!
… Дед спросонья качает люльку,
Шепчет бабушка: – Спи, родной. –
Их любовь мне и рай, и лето.
Сердце бьется ровней, теплей.
Так спасибо, Господь, за это,
На душе мне теперь светлей.
Вот идут косари туманом,
Растворяют себе простор.
И татарник по злым бурьянам
Мертвый падает под бугор.
Время движет, снега несутся,
Рвут столетия, в прах круша.
Но не может душа проснуться,
Как не может уснуть душа.
В этом снеге француз и немец
Опочили в полях Руси.
Шепчет бабушка: – Спи, мой месяц.
От лихого тебя спаси. –
Я люблю этот край подсвешный,
Где на взгорок через луга
На молебен рядком неспешным,
Как монахи, идут стога.
Я люблю эту дымку, заводь,
Золотое урчанье пчел.
Грозной тучи ржаную память
Я по этим полям прочел.
Но и в зиму, где зори в дрожи
Глухариную алят бровь,
Повторяю: спасибо, Боже,
За дарованную любовь.
* * *
Спит провинция в букете лопухов,
Греет брюхо солнце мокрое в стогах,
И плывут себе сады у берегов,
Где туманы водят реку под бока.
Стадо теплое мычит у городьбы,
Тракторист опохмелился с утрева,
И огромный, как амбар, тяжелый бык
Спозаранку засучает рукава.
Нерасчесанного сена седина.
Точат шпоры молодые петухи.
И прозрачная, как яблоко, луна
Оседает на сырые лопухи.
Бородатый и не выспавшийся шмель,
Приворчовывая, кружит у плетня,
И звенит уже за тридевять земель
Домотканая провинция моя.
* * *
Дядя Леша овец выпасает.
Из-под кепки травинка свисает,
И глаза васильками цветут,
И гадюкой шевелится кнут.
И ползут муравьи по березе,
По бумажной коре молодой,
Ходят травы хмельны и раскосы,
Моложавые светятся плесы,
И срываются ветры с откоса,
И целуются с синей водой.
Дядя Леша из крынки щербатой,
Осторожно хлебнув молока,
Выправляет косы у ограды
И идет раздвигать облака.
И нечаянно падает крынка,
И ложатся порядья сенца.
У плетня молодую осинку
Обглодала слепая овца.
И ползут муравьи по березе,
По бумажной коре молодой,
И шуршат голубые стрекозы,
И хохочет колодец водой.
Вот мое золотое наследство:
Отгремевший сиренями сад,
И бесстрашное, нежное детство,
И в малине пчелиный парад.
Не найти к отзвеневшему броды.
И на пне, как круги на воде,
Разойдутся минувшие годы
И улягутся спать в лебеде.
Но пребудет, как праздничный пряник,
Навсегда с моей вечной душой
Дядя Леша, овечий охранник,
И береза, что стала большой.
* * *
Нет времени в России – только сроки.
Не говорите, что вокруг темно.
Над колокольней ссорятся сороки,
А колокольне это – всё равно.
Весь мир её: и облака над пашней,
И пыль дорог, и путник у пруда,
Грядущий день и день её вчерашний
Живут одномгновенно и всегда.
У ней своя забота – слышать Бога.
И это слово в светлый мир вдохнуть,
Чтоб путник, задремавший возле стога,
Нашел свой посох и обрёл свой путь.
***
Я думал, будет так всегда:
Рассвет, зари солома,
Реки певучая вода
И мать с отцом у дома.
И дед в фуфаечке рябой,
И бабушка у печки,
И дым – берёзкой над трубой,
И костерок – у речки.
Народ высокой жил мечтой.
Его ж, как липку драли.
А те, кто правили страной,
Её же и предали.
И ни богатства, ни мечты
Не стало у народа,
А лишь торговые ряды
Да кислая свобода.
Я знал, любовью полня дни,
Пустое – канет в лету.
В душе зажжённые огни
Всю жизнь ведут по свету.
А мир и холоден и сер.
И в двадцать первом веке
Я всё живу в СССР
И верю в человека.
***
ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕТЕР
Родной деревни нет уже на свете.
Заборов перекошенных горбы.
В пустых сенях гуляет сиплый ветер
И выметает время из избы.
В морщинах бревен – пыль иного века.
Какие здесь гремели облака!
С войны вернувшись, гармонист-калека
Одной рукой растягивал меха.
И пел ведь, пел. И радости-печали
Любой избе хватало на судьбу:
И люльки, словно лодочки, качали,
И провожали ближнего в гробу.
И бабушка, и мама – молодые.
И песни – не удержит соловей.
Какие здесь черемухи льняные!
Какие искры на глазах коней!
Мы жили не богато, не убого.
И та, что улыбнулась мне тогда,
Так пристально смотрела на дорогу,
Которой уходил я навсегда.
И все ушли… Кто в города, кто в землю.
Нашли себе загаданный приют.
Все понимаю, но не все приемлю,
И страшно, что меня не узнают
Лужок гусиный около обрыва,
От тишины присевшие сады,
Калина и горячая крапива
У проходящей медленно воды.
Прости–прощай!
Мне страшно в новом мире,
Где по иному смотрят и поют.
И ветер все железнее и шире,
И все прохладней избранный приют.
* * *
У отца – голубы глаза.
У отца отдохнуть нельзя,-
Всё рассказы и всё расспросы.
А за окнами – лес стеной.
А за окнами – свет льняной.
И о детстве шумят берёзы.
А отец мне: - Ну как живём?!
Хорошо ещё, что жуём.
Кое- как огородом сыты.
Вот вернули в Россию Крым –
Это правильно. Победим!
А свои старики забыты. –
Прогуляться пойду, взгрустнуть.
Память давняя стелет путь.
И луга под росой – белёсы.
Друг – уехал, другой – убит.
Звёздный рой надо мной гудит,
Волны катятся нетверёзо.
За оврагом туман обмяк.
Всё как прежде, но всё не так.
Школа – вот она – дверь забита.
Дом соседский пошел на слом.
Туча тянется над селом.
Вилы ржавые у корыта.
Возвращаюсь домой скорей.
Но цепляет меня репей:
- Не спеши! Оглянись! Послушай! –
Нет в селе уже ни огня.
Только ветер и тополя,
И над полем – родные души.
Нет в селе уже ни огня.
Смотрит родина на меня
Из смородины, из рогоза.
Узнаёт меня, узнаёт,
Всё вопросы мне задаёт,
Окаянные всё вопросы.
Вот я в доме. Крадусь впотьмах.
Месяц – клювышком в тополях,
Дух черёмухи из потёмок.
Вот поднялся отец: - Приляг!
Ты скажи мне, сменили флаг…-
Голосок половицы тонок…
Ходит старость на белых ногах,
Чуть покачиваясь спросонок.
* * *
По нашей странной русской жизни,
Пирам лачуг, тоске дворцов
Не осознать любовь к Отчизне,
Любовь к себе, в конце концов.
Но познаю пчелы молитву
И васильковый взгляд в овсе,
Зарю, идущую на битву,
В петушьих перьях и росе,
Тоску разгульную полыни,
Впитавшей дым, впитавшей пот,
Колосья, русский дух над ними,
Сиротство стога у ворот,
Там ладят улья медвежата,
Лесовичиха мох прядет,
И месяц поит из ушата
Дымы русалочьих болот.
И надломив рассвета соты,
Прикрыв туманом синий взор,
Сама Россия входит в воду,
В блаженство женственных озер.
Гусей пролетных вереница,
Густых кувшинок невода…
И каждый миг
не повторится
Ни через год и никогда.
И никогда под небом сирым
Вот так же –
в славе и красе –
Заря не воспарит над миром
В петушьих перьях и росе.
И полетят другие гуси,
И песни новые вослед,
Но так же будут пахнуть Русью
Полынь
и этот белый свет.
* * *
Горит звезда над синим бором.
Луга политы молоком
И день уходит за угором
Перепелиным говорком.
Качнется люлькою дорога
И в лунных перьях ходит рожь.
Для счастья надо так немного,
Когда судьбу свою поймешь:
Вот этот путь меж трав безвестных,
Цветов неброских, но родных,
В пыли дорог, в дождях небесных
И серых сёлах холстяных.
Вот этот путь в лугах и падях,
Где Русь навстречу сквозь леса
Несет в березовых окладах
Озер живые образа.
Вот этот терпкий век от века,
Но напоивший песней грудь,
В тоске полей и перьях снега
Неутоленный русский путь.
* * *
В Новый год иду неторопливо.
Поклонюсь божнице, прошепчу,
Чтобы все родные были живы,
Ничего иного не хочу.
Разве б только донеслись до слуха
Песни вёсел по речной волне,
Разве б только, чтобы внук Илюха
Помогал скворечник ладить мне.
Чтоб травинку гусочка щипала
Неторопко около ворот,
Чтобы внучка куклу одевала,
Пела так, как мама ей поёт.
Просто всё, когда без потрясений.
С Богом в сердце так идти, идти
По весенней тропке, по осенней,
По снегами сбитому пути.
Юшин Евгений Юрьевич
_____________________
140299
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 22.12.2022, 07:03 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 25.12.2022, 21:55 | Сообщение # 2705 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Дети проходных дворов (Это не любовь) - Кино https://u.to/fJuGHA
Я знаю, что если ночь, должно быть темно…
А если утро, должен быть свет.
Так было всегда и будет много лет,
И это закон…
И дети проходных дворов знают, что это так…
Я знаю, что если зима, должен быть снег,
А если лето, должно быть солнце.
И я это знаю, я об этом пою
И надеюсь на то, что
Дети проходных дворов услышат меня…
Есть два цвета: чёрный и белый,
А есть оттенки, которых больше,
Но нам нет никакого дела
До тех, кто чёрный, кто белый.
Мы - дети проходных дворов найдём сами свой цвет.
___________________________________________________
ПРОХОДНОЙ ДВОР - Ты не права, мама https://u.to/e5uGHA
Он слишком долго был остриженным,
Но пришла пора растить волосы.
Он долго молчал, пока ему
Не приснился собственный голос.
Он знал то, что и все,
И не знал чего и никто.
Но при этом он чувствовал что-то не то.
Он был явно не лучшим из твоих сыновей,
Но не худшим на этой земле.
Он не мог без боли смотреть на свет,
Но от этого он не ослеп.
Он видел лишь то, что видел,
Но его резанул странный вывод,
Что во всем этом есть что-то не то.
Мама, ты вряд ли поймешь эту боль,
Ведь тебе не видать как внутри расходятся швы.
Твой мальчик -
он должен идти в этот бой.
Он не помнит имен
И не видит цвета знамен,
Но он знает на память звуки, которые могут
Помочь на какое-то время остаться живым.
Ты ему предрекала другую судьбу,
Все списав на молодость лет.
Ты стояла за счастье таскать на горбу
Прутья его позолоченной клетки.
Но ему было душно, и он
Просто понял что так жить нельзя.
Он ушел за глотком
воздуха.
И ты можешь увидеть как он идет,
По наклонной скользя.
Мама, прости, если что-то не так.
Твои чаянья стали отчаяньем, но ты не права.
У него все в порядке и только порой
Сердце колотит не в такт.
Он идет по этой земле
И почти не глядит себе под ноги,
И есть риск, что он не успеет заметить провал.
Но даже в случае этого ты не права, мама.
Мама, ты вряд ли поймешь эту боль,
Ведь тебе не видать,
Как внутри расходятся швы.
Твой мальчик,
Он должен идти в этот бой
***
Проходной Двор - Звёздная Ночь
В звездное небо плачь, маленький плут,
Мальчик, бежавший от матери в темную ночь
Плачь оттого, что теперь ты свободен от пут,
Плачь оттого, что вряд ли кто сможет помочь
Был на цепи, но зато ты был ими любим
Вера в себя сильней, чем эта любовь
Ты не растоптан, но ты остался один
Выход наверх - всегда через боль
Звездная ночь - это мать твоих снов
Примет она лишь одна, пусть холодна
День - недостойный отец от неправды бегущих сынов
В жизни, стоящей вверх дном,
Попытайся
Добраться до дна
***
Проходной двор - Кто-нибудь ждет
Сын империи,
Слишком рано открывший, что это уже приговор.
Пух и перья -
След раненых крыльев,
Слышишь, как щелкнул затвор.
Время меряя по мгновениям прожитым в песне как по годам,
Во что верю я по дороге во тьму, в никуда.
Страстная весна.
Может чудится мне быть беде.
Но никто из нас
Не пройдет босиком по воде.
Значит вновь война
Между всеми пустынями мира и первым дождем.
Мне пора.
Мне дорога одна и туда,
Где пока еще кто-нибудь ждет.
Мама, кто я на этой земле ?
Мама, кто я на этой земле ?
Из нагаданной, из просторной,
Неторной да в сторону, в поле, в овраг.
Тьма атакою,
Тьма раскатами,
Перекати-горе, перекати-страх,
Перекати-боль, перекати-мрак.
И в бреду уже не различая пути,
По земле на которой рожден.
Я иду,
И я буду идти,
До тех пор, пока кто-нибудь ждет.
Как могу, посредине земли, на которой рожден,
Я иду, и я буду идти, до тех пор, пока кто-нибудь ждет.
На земле, пока еще кто-нибудь ждет.
На этой земле.
***
Проходной Двор - Я собрался не туда
Я обманул тебя, мама.
Я обманул тебя, мама, о да.
Когда-то ты меня спросила:
"Сынок, куда ты собираешься ?"
Я дал тебе ответ, но собирался не туда,
Я собрался не туда.
Я подался не туда.
Я обманул тебя, мама.
Прости меня, отец.
Я не оправдал твои надежды.
Прости меня, отец.
Я растоптал твои надежды.
Я ушел за истиной, папа,
А истина страшно проста :
Из бездомных щенков
Растут собаки Павлова.
И у меня
теперь все шансы ей стать.
Я был слепой пулей, врывавшейся в души тех,
Кого я любил.
Был рад, когда ранил, но видит Бог,
Что я не мог, я не хотел убивать.
Мне не по силам милая, служить твоей мечте.
Ты мне вложила в руки меч и ожидала со щитом,
Молилась, чтоб не на щите.
Но я вернулся изувеченный, смотри, в руках
И не меча, и не щита,
Чтоб спеть тебе
Вот этот блюз
Простой и вечный,
Как наша боль и нищета.
Я был слепой пулей, отравленной теми,
Кто выстрелил мной.
Но верил: моя траектория - круг,
Я верил в то,
что я,
я возвращаюсь домой.
Я обманул себя, мама.
Я обманул себя, мама, о да.
Когда-то ты меня спросила:
"Сынок, когда же ты вернешься ?"
Я дал тебе ответ, но я вернулся не тогда,
И я вернулся не туда.
Но в этом лишь моя вина.
Не правда ли, мама ?
***
Проходной Двор - Я забыл, где мой дом
Между стен,
Между этих стен слышен стон.
И бетон,
Лишь один бетон весом в тысячу тонн.
В этот каменный праздник
Я теряю свой разум.
Я забыл где мой дом.
Эти серые стены похожи на кастет.
На бетонный кастет весом в тысячу тонн.
Будто не был ни разу,
Я теряю свой разум.
Я забыл где мой дом,
Где мой дом.
Я ушел чтоб уйти,
Но пришел, чтобы найти.
Я вернулся сюда не за тем,
Чтобы уйти.
Но похоже напрасно,
Я теряю свой разум.
Я забыл где мой дом,
Где мой дом.
***
Проходной двор - Возвращение блудного сына
Мама!
Я здесь
Я снова дома
Но
Как это долго
Господи!
Как все это долго!
Мама!
Я здесь...
Мама! Где Бог?
Мы искали в небесных покровах
Но там только боль
Мама! Там столько крови
Мама! Я здесь,
Но, кроме тебя,
Мне никто не откроет
Мама! Я понял:
Земля - просто место под Солнцем
Но
В ней больше нет соков
Мама!
В ней так много соли
Мама!
Я - здесь,
Но слышишь ли ты мое соло?..
Мама! Бесповоротно -
Все, что смогли, все попрали
И твой сын, как упрямый баран, стучится в ворота,
Ключи от которых давно у него отобрали
Мама!
Я - здесь,
Что бы тебе там ни врали!
Мама! Я здесь,
Где же еще мне взять силы?
Возвращение блудного сына
Возвращение блудного сына
Мама! Я - здесь, я здесь!...
И во мне нет стыда за прожженный окурками вечер,
Как в вас нет стыда за прошитую пулями веру,
Как в Нем нет стыда за эту прожитую вечность...
Все кончено,
Поскольку конечно,
Все, кроме бегства
По следам уходящего лета,
Бега
По ладам уходящего блюза...
Снова нервы,
И снова как плети,
И в который раз вены,
И опять как открытые шлюзы...
Мама!
Я - здесь
Я снова дома
Но
Как это долго
Господи!
Как все это долго!
Мама!
Я здесь...
Я - снова дома!
***
Проходной двор - Куда течёт кровь
Я проснулся от холода в промозглый день
При отсутствии денег и наличье идей,
Из которых самой главной была мысль: "Беги!"
И я вышел за порог и ноги понес,
И меня с тех пор беспокоит вопрос:
А собственно встал ли я тогда с той ноги?
Куда теперь течет твоя кровь,
С тех пор как ты покинул свой кров?
У тебя был талант отдачи тепла,
И если кого-то пробирал озноб,
То чаще всего это был дурак или сноб.
Но теперь знобит тебя самого,
И это довольно тревожный симптом,
И вся беда в том,
Что мало кто знает, что будет потом.
А ведь потом - суп с котом,
Который гулял сам по себе
В рамках кастрюли - так, видно, угодно судьбе
Но когда я бежал, покинув свой кров,
Я верил в то, что найду приют
В больших городах, среди стен.
Но время идет, и я уж не тот,
И теперь я знаю несмешной анекдот
О том, как уютны холодные стены больших городов.
Так встал ли
ты с той ноги
в то самое утро, когда
ты решил
подчинить свою жизнь
приказу "Беги!"
Но город жизни моей я любил, как мог,
Он был чем-то похож на воспаленный мозг.
Я плутал на каблуках по извилинам, ища свой мост.
И, оглядываясь, нет ли за мной хвоста,
Я доплелся, наконец, до своего моста,
И подумал: "Ну, вот теперь-то моя совесть чиста"
Но когда я собрался бросаться вниз,
Мне пришла в голову забавная мысль:
"Не вернуться ли мне обратно в родные места?"
Я вернулся туда, где был мой кров,
И увидел там только огромный ров,
И по самому краю носилось стадо
Запуганных, злых и голодных коров.
И их погонял слепой пастушок,
И от этого пейзажа стало мне нехорошо.
Я ушел бы в шок,
Но успел проглотить порошок.
И я понял,
что когда я решил
подчинить свою жизнь приказу "Беги!",
я поднялся отнюдь не с наихудшей ноги.
Но твои поступки толкутся в ступке
Теми, кто на посту без уступки
Заваривал кашу, заваривал кашу,
Заваривал кашу, заваривал кашу.
Когда же эту кашу подадут на стол:
Сытым по горло - позорный столб,
А тех, кто скажет: "Стоп!"-
Ожидает потоп.
Куда теперь потечет твоя кровь,
С тех пор, как ты покинул свой кров,
Вернулся и снова ушел,
Но теперь навсегда?
Кто теперь сосет твою кровь?
***
Проходной Двор - Был ли ты!?
Был ли ты счастлив в этот день,
Был ли ты счастлив?
Мне кажется, что был, но увы
Был ли любим, и любим ли сейчас ты?
О нет, но я, похоже, привык
Может, ты болен?
Нет, я как будто здоров,
Но чувствую боль
И временами я даже доволен,
Что вижу в ранах свежую соль
Верил ли в Бога в этот день,
Верил ли в Бога?
Я верил в то, что он защитит
Шел ли ты в ногу с кем-нибудь,
Хоть с кем-нибудь в ногу?
Кто знал, что я хромой - тот простит
Был ли послушным ты?
Нет, мне это претит,
Пускай им будет кто-то другой
Я предан лишь времени,
Но временем предан
Видать, я был плохим слугой
Стал ли ты мудрым?
Нет, я отупел,
Но я пел - вот моя главная глупость,
Но без нее жизнь теряет свой смысл!..
Был ли ты сытым в этот день,
Был ли ты сытым?
Я сытым не бывал никогда
Помощь просил ли ты?
Ах, если бы знать, у кого,
Я ответил бы "да"
Просто судьба отдает
Порою на слом
Жизнь тех, кто в жизни не был ослом
И я утешаюсь мыслью,
Что хоть в этом смысле
Мне повезло
Но,
Был ли ты счастлив в этот день,
Был ли ты счастлив в этот день?
***
Проходной Двор - Я Знаю
Я знаю ветер, что порой в пустынях сеет смерть,
И его зовут за это смерч.
Знаю дождь - небо плачет, небо льет свой душ,
Чтоб отмыть слезами кровь и грязь
С едва спасенных душ.
Я знаю, есть моря, где тепло и только синий цвет,
Там, наверно, ветер носит для меня ответ.
Но пока я не выпитый глоток воды,
Где заря клеймит каленым свет.
Миру - миф, миф слезами упадет с ресниц,
Значит миру снова падать ниц.
Знаю: тот, кто курит фимиам - тот смел,
Ну а кто марихуану - тих.
Нам остается никотин,
Но дым
Спасет только тем, что всем нам съест глаза.
Нас несет на скалу и нет пути назад.
Это все я оставил и от всех остыл.
Я иду в великой из пустынь.
Ты прости нас, златоглавых куполов зола,
Веру в то, что это не со зла.
Да, я слаб.
Однобокий я под Богом был.
Платим плотью за свои умы.
Я лишь нитка из узла.
Бес сильней - в этом ложь и в этом правда зла.
Сколько дней я в бессильи сдавлен весом лат.
Да, я слаб. Я надел их много лет назад,
И теперь мне не поднять весла.
И мне не плыть в моря,
Где тепло и только синий цвет,
И где ветер как ответ на все.
Зря заря раскалила добела весь свет,
Подожгла весь этот белый свет.
Я знаю, я знаю то, что
Я один посредине чернокнижных дней,
Я один посредине белоснежных льдин.
Слушай плач в лед замерзшего глотка воды,
Что не будет больше молодым.
***
Проходной Двор - Человек СССР https://u.to/fZuGHA
Он просыпается с первыми минутами утра,
Он на работу, домой, его боятся дела.
Его мозолистые руки и кормят его,
И никогда от скуки не пьет он вино.
Он с пятилеткой досрочно справлялся всегда,
Похвальной грамотой ему отвечала страна.
Он верил в каждое слово, когда звучал гимн,
И «пережитки» Союза до сих пор вместе с ним.
Припев:
Человек, воспитанный Союзом.
Гражданин Советского Союза.
И не в деньгах для него было счастье, конечно.
Он детей своих растил, учил жить с честью и честно.
Самый сильный политик, если выпьет сто грамм.
И в черно-белом телевизоре хватает двух программ.
Он, как и раньше, хотел бы и ходить на парад,
И «Ура!» прокричать над трибуною рад.
Он беспокоится, какой же нынче будет урожай.
Он до сих пор за свободу, за мир, труд, май!
Припев:
Человек, воспитанный Союзом.
Гражданин Советского Союза.
У него на столе – чем богат, тем и рад.
У него нет рабов и сам он не раб.
Он доволен, что солнце встает на заре,
И он счастлив тому, что мир на Земле.
Всю жизнь прожил он в ладу со своею семьей,
Ни разу в жизни своей не спал с чужою женой.
И никогда не мечтал приобрести миллион.
Он молчаливый и мудрый, и это все он!
Припев:
Человек, воспитанный Союзом.
Гражданин Советского Союза.
___________________________
140424
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 25.12.2022, 21:57 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 01.01.2023, 06:01 | Сообщение # 2706 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Аллея в парке. Сосны и березки.
Я, не спеша, почти по - стариковски,
Присаживаюсь на краю, в тенек,
Встречая пенсионный свой денек.
Серьезней не бывает… Возраст. Годы…
Но с радостями замечаю я,
Как новые явления природы
Берут свое, восторга не тая…
Стремлюсь к тому, чего достигнуть в силе;
И потому легко на склоне лет.
Хочу писать стихи и жить в России,
И не хочу быть больше, чем поэт.
***
Что так обычен? – Был еще вчера
Ты для меня, сонет, почти шедевром.
И хоть я сам хожу обычно в сером,
Однако, не терплю, когда стара
Одежка рифм. Гоняю со двора
И выгляжу потом немного нервным.
Не может быть сонет пенсионером,
Цветным он должен быть, как детвора!
А ты насквозь бездарен. Неохота
С тобой возиться, это не работа,
Когда уныло. Ведь в тебе, увы,
Ни шутки, ни мелодии, ни света…
Необходима вспышка. Таковы
Законы виртуозного сюжета.
***
Беглец, хранимый хитростью святою,
Я обитаю в собственной стране.
Что судят обо мне, чего я стою –
Не интересно. Это – в стороне.
Здесь ни один сонет, что сделан мною,
Не пропадет в корзине ли, в огне.
Когда в нем что-то видится порою
Читателю единственному. Мне.
И только тем свое существованье
Оправдываю я. Неужто с вами
Мне умствовать в одной из тощих групп?
Вселенная – мои стихотворенья.
За окнами – листва, свобода. Время.
И я средь вас неуязвимо глуп!
***
У зимнего окошка – лапки ели.
Оставшиеся птички митингуют.
Голодные, в три яруса засели.
Ораторы продрогшие ликуют.
Я крошек им насыпал: «гули-гули»…
Метелица проветривает «келью».
Снежинки через форточку – на стулья,
А я соображаю еле-еле.
Мне лень. Я ни к чему не приспособлен.
Меня бы на лыжню, на воздух, в поле!
Тетрадочка упала на колени,
Нетронутая, чистая, святая…
Талантлива зима! А я не гений;
Как счастливо, что я об этом знаю!
***
Я не из тех, кто грубо льстит Пегасу.
Не надо о мифическом коне.
Уж как-нибудь, не торопясь, не сразу
Я разберусь один в своей брехне.
Нелепо, знаю, маясь в тишине,
Грызть авторучки нежную пластмассу
Часами… Но, необходимо мне
Найти одну единственную фразу,
Которую любой бы мог прочесть
Не запинаясь, будто так и есть;
Такую, что обыденна, обычна…
Все дело в фразе, вся загвоздка в ней,
Единственной, и вместе с тем, привычно
Знакомой всем, и все-таки – моей!
***
Нельзя иначе, каждая эпоха
Выращивает собственных стиляг.
В сторонке от родительского вздоха
И школы ненавистной. Только так.
Я поступаю плохо. Очень плохо.
Наивреднейше -злостный я сорняк.
Мои коленки – сплошь один синяк.
Я благодарен россыпям гороха…
Но это ничего, да вот беда:
Настанет тот проклятый день, когда
Угаснет озорство, устанет Фраза,
Уляжется смешной переполох,
И я родного сына-лоботряса
Заботливо поставлю на горох.
***
«… Там русло пересохло, значит тут
Воды напьемся завтра на рассвете…» –
Так антилопы в Африке живут
В Национальном парке Серенгетти…
Но и на нашем русском континенте
Стада разнообразные бредут,
Встревоженные залежами нефти,
Тайгой и драгоценностями руд.
А где народ? Законный где хозяин?
... Но долго запрягает россиянин!
…Пока что колья собраны в забор;
На солнцепеке отдыхают вилы;
Лихой товарищ удали и силы,
Дровами забавляется топор.
***
В открытиях ума – и наши грезы.
Наука доказала – слава ей! –
Что люди – (мы) – такие же, как звезды;
Состава одного, одних кровей!
Мы все нужны Вселенной, ибо в ней
Для равновесья самый малый гвоздик
Играет роль. И от башки моей
В Галактику ведет незримый мостик…
…Вот я и говорю: отсчет земной
Пускай течет. Бессмертие за мной!
Душе и мысли здешние линейки
Как батарейки – Божьему лучу,
Не надобны! Цена им – полкопейки...
Вот, собственно, о чем сказать хочу.
***
Кому-то, может, кажется: кошмар!
Шекспир жесток и беспощадна притча.
Мне Дездемона симпатична лично,
И лично очень симпатичен мавр,
Роняющий торшер и самовар,
Крушащий домофон по беспределу,
Понять бы всем, из-за чего базар,
Остановить бы вовремя Отеллу...
Но трагик - автор крут, и что ему?
Не убивает он по одному.
Я не волшебник, нет во мне таланта,
Обычный зритель, что же я могу?
Поматериться не совсем галантно
И плюнуть в рожу... этому... Ягу!
Юрий ХАРА
__________
140529
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 01.01.2023, 06:02 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 03.01.2023, 08:25 | Сообщение # 2707 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Юрий Хара: СОЗВЕЗДИЕ ГОНЧИХ ПСОВ
Затеяли возню, не поделив минуты,
Вода и грязный лед по случаю «нуля».
Три дня пустой и злой, и бесполезной смуты
Терпела ко всему привыкшая земля.
Однако, хватит! В ночь снега на город вышли:
Могучий мощный вал, немыслимый вчера,
Перелетев леса, затаскивал на крыши
Густую пену туч с небес: пора, пора!
И встали сторожа, и страстно закурили!
Из бездны меловой мело, мело, мело…
Снег вдохновенно бил, хмельной и точный в силе,
По серым площадям, за шиворот, назло…
К созвездьям ли, к волкам, холодный лай глотая,
Наперерез шоссе – ночного зова власть –
Бродячих рыжих псов неистовая стая
Стремительным зверьем, срываясь, погналась.
В глухой тяжелой мгле им не достигнуть дома...
Понурые столбы, тоскливые леса...
Скорее к небу! Там
Созвездия родного
Сияющая твердь и
братьев голоса.
_________________________________________
XIII
По один бок земли жили Кузьмичи, по другой – Лукичи, а между ними – река.
Земля – место тесное, люди – жадны да завистливы, и оттого между людьми из-за всякого пустяка – драки; чуть что кому не понравилось – сейчас – ypa! и – в морду!
Раздерутся, победят друг друга и давай прибыли-убытки считать: сосчитают – что за чудо?! – будто и хорошо дрались, вовсе беспощадно, а выходит – невыгодно!
Рассуждают Кузьмичи:
– Ему, Лукичу-то, красная цена – семь копеек, а убить его рупь шесть гривен стоило! Что такое?
Лукичи тоже соображают:
– Живой Кузьмич даже по самоличной оценке ни гроша не стоит, а уничтожить его – девяносто копеек вышло!
– Как это?
И со страха друг перед другом решают:
– Надо оружия побольше завести, тогда война скорее пойдет и убийство дешевле стоить будет.
А купечество ихнее, мошну набивая, кричит:
– Ребята! Спасай отечество! Отечество дорогого стоит!
Наготовили оружия без числа, выбрали подходящее время и давай друг друга со света сживать!
Бились, бились, Победили друг друга, ограбили, – опять прибыли-убытки считать – что за наваждение?
– Однако, – говорят Кузьмичи, – что-то у нас неладно! Намедни по рупь шесть гривен Лукича убивали, а ныне на каждую погубленную душу по шешнаддати целковых вышло!
Унывают! А Лукичам тоже невесело.
– Швах дело! Так дорого война обходится, что хоть брось!
Но, как люди упрямые, решили:
– Надобно, братцы, смертобойную технику пуще прежнего развивать!
Русские сказки, Максим Горький https://u.to/-SGPHA
____________________________________________
Константин Сёмин:
Жили-были два брата, два родича. Не богато жили, по совести. Но решили вдруг — тесновато им. Дай поделим хату, расселимся. По своим углам обоснуемся.
— Мы не братья теперь, а партнеры мы!
Только бизнес у них не заладился. Сперва старший брат проигрался в дым. Заложил ворам местным имущество. От обиды стал брагу потягивать. А за ним и второй — по накатанной. Лишь барыг себе сыскал где-то за морем.
Через тридцать лет — не узнать братьёв. Оба босы, грязны и оборваны. Хата пропита, деньги прожиты. Злые люди отравой их потчуют, да выносят остатки имущества. А отрава весьма забориста. Пьешь и чуешь силу нездешнюю. Богатырем себе представляешься. И чем больше пьешь, тем больше зуда в руках. Да презрения к брату вчерашнему.
Оба к зеркалу ходят с гордостью. Видят там не патлатых и грязных юродивых, а успешных, могучих молодцев. Нет таким по плечу соперников. В полудреме мизинцем подковы гнут.
Спит и видит тут старший брат:
— Я собой хорош, я умен, богат. А сосед-то мой загибается! Подсадили его на дурман-траву сатанинские гости заморские. И себя забыл, и язык забыл, и на мой сундук глаз косит хитро. По всему видать, что завидует!
У меньшого брата думка схожая:
— Брат-то мой до чего дошел! Худ, как смерть, одежа изношена. Дома грязь и смрад, окна выбиты. То ли дело у нас с иностранцами — в чистоте живем, с европеснями. Как ему на наше счастье не зариться?
А барыги подвозят варево. И тому, и другому — сколь надобно.
Хлопнул старший кулаком по столу:
— А и хватит ведь, а довольно же! Надо брата спасать от растлителей! Ведь пропьет, прогуляет достоинство под диктовку корыстных нехристей. Я силен, я богат, научу его, как наладить житье свое с прибылью. А барыг отгоню хворостиною.
А барыгам того и надобно. Знай подвозят питье отворотное, знай ножи-топоры «богатырям» подсовывают. Не задаром несут, а с процентами.
И дивятся люди прохожие, как хрипят в грязи двое без памяти. Оба съедены вшами, проказою. Режут, душат врага смертной хваткою. Не простят никогда, не расцепятся. Оба видят себя в победителях.
А лабазники через них перешагивают. Да добро по телегам раскладывают.
_______
140669
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 03.01.2023, 08:26 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 05.01.2023, 08:49 | Сообщение # 2708 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Тот жил и умер, та жила
И умерла, и эти жили
И умерли; к одной могиле
Другая плотно прилегла.
Земля прозрачнее стекла,
И видно в ней, кого убили
И кто убил: на мертвой пыли
Горит печать добра и зла.
Поверх земли метутся тени
Сошедших в землю поколений;
Им не уйти бы никуда
Из наших рук от самосуда,
Когда б такого же суда
Не ждали мы невесть откуда.
(Арсений Тарковский, 1975 г.)
МОРОК
(Рассказ)
На дворе разгар Филиппова поста. В нашенской местности в эту пору должны бы набирать силу декабрьские трескуны. Но вот, поди ж ты! А ведь ещё пращуры декабрь месяц студнем прозывали. Видимо, в молодые лета на Руси так и было – декабрь лютовал. Нынче же чуток прищипнули холода на Екатерину Санницу, погрозились мало-малешки на Андрея Первозванного и – как корова их языком слизала. На излёте месяца, когда и до Рождества-то рукой подать, нежданно-негаданно небесная чумазая ветошка, занавесившая раскинувшуюся было в морозы голубень, пыхтела-пыхтела, тужилась-тужилась, но так и не сдюжила – продырявилась, и вот уже третий день как прорухивается из всех её незалатанных щелей наземь то сырой, гаденький снег, а то в очерёдку и вовсе проливенный ознобкий дождь.
Может, и всё бы ничего, но к этой сопливости напросился в сотоварищи ветер. Кто испытал на собственной шкуре, не даст соврать: мокрый, к тому же, северный свистун – это вам уже не фунт лиха, а целый пуд, или, коли осатанеет он до беспредела, может статься, обернётся и вовсе, как сказала бы моя бабуля, берковцом.
Морок этот настолько прополз, проник во все закоулки двора и округи, – упаси Божечка, прокрадётся в душу! – что начинаешь невольно сомневаться: а перебедуешь ли вообще эту непогодь? Объявится ли, проберётся ли когда-нибудь сквозь эту морось и стынь солнце?
В комнатах темень непроглядная, – как тут быть? – я без света прям-таки задыхаюсь. Брожу в полумраке, словно в каком-то потустороннем мире, сомнамбула сомнамбулой. А ворох начатых дел, заваленный черновиками стол не позволяют прохлаждаться. И потому все настольные лампы и торшеры полыхают с утра до вечера. Кофеварка же, то ли набивая себе цену, то ли притворяясь из вредности, или просто из-за усталости начинает отлынивать от своих обязанностей, устраивает кухонные скандалы: плюётся и чихает на все мои дела, на то, что в эту сонливую погоду я без её помощи, как без рук.
К тому же совершенно не позволяет работать кот: только я за стол, он прокрадывается ко мне на колени и, угревшись, умудряется заводить в это грустное время такие переливистые, тягучие, напоминающие старинные песни, муры, что сбивает меня с мысли, и я невольно начинаю прислушиваться к извечным мотивам его племени. Пробовала: даже если этого лежебоку выпроводить со своих колен, он всё равно пристроится где-нибудь невдалеке – или уляжется, словно на печку, на разогревшийся от работы принтер, или заползёт под пуховую шаль, что оставила я в кресле. Когда хлещут по стёклам ветки сирени, когда порывами ветра швыряет пригоршни ледяных капель, толстопятый трус только подле меня и может предаваться своему излюбленному занятию – просматриванию гастрономических снов.
Все стёжки и тропинки, сикось-накось натоптанные после снегопадов, что обильно просыпались было за неделю до солнцеворота, смыло, словно их и вовсе не бывало. Крома, будто и не река, а какой-то простуженный, изголодавшийся дикий зверь, пережёвывает в своей утробе слегка сдобренную, присоленную щепотьями снега у тростниковых берегов густющую, схожую с помоями бурду.
Нахохлившиеся воробьи и синицы попрятались под стрехи. Сшумнут на сенной стог, что шапкой-мамайкой обронился за старым амбаром, пошныряют меж волглых, но всё ещё дышащих июньскими зорями былинок, почупахаются в просыпавшейся у подножия копёшки мякине, чуток, значит, подкормятся и скорёхонько восвояси. Видимо, своего, воробьиного, гриппа пужаются. И только приладившимся в последние тёплые зимы не улетать на зимовку галкам да воронам нипочём – бродят себе промокшими головешками по почти обесснеженному просёлку в поиске добытка, переговариваются, копошатся в оброненных проехавшими санями соломенных хоботьях.
В такую мокрень на улицу малочисленные жители округи тоже особо не высовываются, разве что по великой нужде. А какая такая на хуторе в эту пору нужда? Коли сподобился запастись продуктами, так уж лучше переждать, пока снова погоды войдут в свою привычную колею. Тогда, выходя за калитку в известный час, можно опять встречать почтальоншу или «вовсе онемевшую от безлюдья», соскучившуюся по человеческой речи тётку Марусю. Правда, последней и десять вёрст – не крюк, и распогоды никчёмные – не преграда.
Придёт обычно, расчаёвничается, уж говорит-говорит, не наговорится, так и мелет, так и тарабанит, будто твоя мельница. Ну, так ведь сколько не видались, «даже засумливалася, не отсох ли в одиночестве за ненадобностью язык».
Нет, с пустыми руками не приходит. Как же? У нас так не принято. Всё ж таки в гости шла, а потому всегда причепурится – новый подшалок с-подо дна сундуковьего вынет, «а про что беречь-то, какие–растакие у нас туточки праздники?», и о калиновке свойской не позабудет.
Вот и сегодня явилась, к тому же со своей провизией. Только почему-то в чёрном полушалке. Вошла, поздоровкалась, на божничку перекрестилась и прямиком – к столу. Сняла с заплечной палочки завязанную узелком клетчатую шалку, растормошила репушок, вынула заткнутую газетным обрывком поллитру, выставила «люминиевую» миску с мочёной антоновкой, другую – с бочковыми, щедро сдобренными чесночком, укропными зонтиками да вишенником дробненькими, что твой советский рубь, рыжиками. Застеснялась, всплеснула руками: вот, мол, и все гостинцы-разносолы.
Улыбаюсь: «Пост же, тёть Марусь!» А её за просто так не возьмёшь! «Ну, дак постная в бутыли-то, ай сама не ведаешь? – будто невдомёк ей мои слова, – не из поросятины ж? Мы по маааахонькой, не усугубляя».
И я откладываю в сторону свои задумки, закрываю ноутбук, поскольку, если тётке Марусе понадобилась «живая душенька», если она протопала «с того конца света», из такой же, как наш хутор, опустевшей деревушки в свостоженных специально для такого бездорожья самопальных бурках столько вёрст, с моей стороны было бы даже непростительно не уважить старушку. К тому же, что греха таить? Эх, и охоча я до её антоновки! Да и калиновка, – тоже не утаю, – не раз опробована, могу, не колеблясь, подтвердить: до последней капелюшки как есть постная.
Оглянуться не успеешь, в холодное время, не смотри, что зима дала передышку, – с крыши капает, ближе к вечеру явственно ощущаешь, что пора растапливать: старенький отцовский домишко без мужского догляду всё меньше бережёт тепло, всё больше требуется топли для его обогрева, для поддержания в нём жилого духа.
Я и зиму-то по большей части люблю из-за печки. Особенно вечера. Пощёлкивают полешки, их отблески, словно шустрые золотые зайцы, скачут по полям вылинявших цветастых обоев; озаряют большую застеклённую, в деревянной раме картонку, на которой рядком наклеены уже подтраченные временем фотокарточки моих родичей. Чудится, что и они, дорогие моему сердцу, согреваются этой жаркой песней берёзовых дровишек, что завсегда вместе со мной прислушиваются к россказням тётки Маруси: к последним деревенским новостям и сплетням, к былям и небылицам нашей округи; вместе со мной и гостьей смеются простецким радостям, печалуются, когда вдруг закручинится, завсхлипывает тётка Маруся, рассказывая о своих душевных болях.
– А я к тебе нынче припёрлась с такой дали неспроста, – налив по первой, посмурнев, признаётся вдруг ни с того ни с сего старушка, – считай, на поминки притопала… Ить одной как-то не с руки… дак и ты должна тожить помянуть. Помнишь Витьку, племяша мово? Ну? Ещё мальчонкой, как приезжал, к вам со мной заходил?.. А Вовчика Спиридонова тожить знавала? Царство им обоим Небесное!
– Так, тёть Марусь, постой, постой… ты уж растолкуй сначала, коли к такому случаю нынче пригодилась твоя наливка. Что стряслось-то? – ставлю я рюмку, обескураженная таким поворотом дела.
– Дык что, что? Поубивало ребят на Украине… вот и весь сказ… Нетути больше ни Витьки нашего, ни Нинки Спиридонихи Вовчика. Наш-то даже обжениться ещё не успел… Дааа… А у Вовки мальчонка годовалай остался… Сиротинка и папку не успел запомнить… Так-то.
Тётка засморкалась, заутиралась. Задумчиво притихла. А я и не торопила. Чего приставать? Сама распахнётся, затем ведь и пришла. Видать, тяжко ей горе в одиночку переносить.
– Нас ведь три кровных сестры, – выдохнув, продолжила старушка. Одна в Калининграде, Тосей звать, другая, Вера, Витькина мать, значит, в Киеве ещё по девичеству обосновалась. Ну, и третья, старшая, буду я, весь век на корню пробедовала. Дочки мои разлетелися за мужьями так далёконько, что незнамо, где обретаются. Ажни в сибирской Сибири. Сам, ты же знаешь, уже пять годочков как на Поповке. Да разишь он тока?.. Степановка наша наушшал опустела, выйду ночью до ветру – окромя мово, ни одного-разъединого оконушка не теплится.
А горе у нас, касатка, нынче большое, прямо сказать, неподъёмное горе… Бывало, спрошу в письме у Верочки: мол, как там Витя-то? А она не очень прописывала: мол, всё у него нормально, только часто в командировки посылают. Я вот думаю, может, и она не знала, в какие-такие командировки сына её посылали?.. А был он у нас военный, по отцу свому пошёл… и тот в своё время служил, значит…
Месяц назад почтальонша пришла, вся сама не своя, сказывает: мол, в Денисовку Вовчика Спиридонихина с Донбассу в закрытом гробу доставили. Спиридониха так надрывалась, что, кажись, рассудком тронулась – один он у неё, Вовчик-то, был. На Наташку, жену, значит, и смотреть страшно: почернела, хоть самоё рядом с мужиком в гроб клади.
Была я на тех-то похоронах… Как не пойти?.. Разишь можно? Народу сошлось, со всей округи! Ох, лучше я тебе рассказывать не стану, а то чичас опять в грудях запечёт… Да, приезжал какой-то при погонах. Добро говорил про Вовку. Мол, герой у Вас, родители, сын… мол, гордись, Наталья, мужиком своим, а малец в ум войдёт, и ему про папку всё растолкуй: не абы как сгинул, фашиста-нехристя бил.
Ну и вот, значит… А через неделю опосля тех-то похорон позвонила мне сестрица средненькая, с Украины. Только и сказала: мол, погиб Витя. Хоронили как надоть, с почестями, гроб накрыли украинским флагом, приезжали большие начальники. И, оказывается, у племянника аж четыре ордена было. Тоже речи говорили, мол, герой, Вера Петровна, Ваш сын, сам президент Зеленский выражает Вам соболезнование… Я так думаю, был наш Витёк на особом счету у командования. Сестра только на похоронах и узнала: оказывается, служил он в десантных войсках. И с четырнадцатого года воевал в самом пекле. В тех-то самых командировках. Так иначе, сама прикинь, откуда бы столько наград?.. Герой, значит… заслужил…
Ну, как бы там не было, а племяша жалко, всё ж таки родная кровь. Да и сестрицу жалко. Это лёгко сказать, а как вынести такое? Не приведи Господь, врагу ведь не пожелаешь детей своих пережить…
Ну, подставила я табуретку, залезла на неё кое-как да выудила из-за образов вузелочек с пензией. Откладывала про чёрный день.
И, как снова явилась почтальонша, передала ей, даже не развязамши тот-то вузелочек да конверт с Вериным адресом, чтоб поскореича ей переслала – сестрице сейчас деньги, небось, нужней мово. У почтальонши, знала, какие-то родичи, через каких-то других своих родичей бывают, вроде, как через Молдавию в Киеве.
Передала, значит, денежку на помин Витькиной души и спустя время Верочке позвонила: мол, крепись, родная, я тута тожить по племяшу переживаю, волнуюсь и за неё. А ещё обмолвилась о том, что недавно была на похоронах Спиридонихина Вовки. Вера дружила с Нинкой, Вовкиной мамкой, со школы, по молодости были не разлей водой.
И что бы ты думала? Вера-то ни пол словечка не упомянула, дошли ли мои деньги... Наверно, дошли… Не до них ей было, всё кляла, проклинала сестра самыми последними словами и подругу свою закадычную, и сына её Вовку, которому, кстати, крёстной доводится. А уж какими словами Россию крыла, так я таких заковыристых матюгов и отродясь не слыхивала!..
И о чём мне теперя с ней толковать… коли вообще придётся свидеться? И в ум не возьму… Может, ты, милая, знаешь? Затем-то и шла нынче к тебе… Ну дак помяним ребят, Царствие им Небесное!
Татьяна Грибанова
________________
140756
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 05.01.2023, 08:50 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 08.01.2023, 18:06 | Сообщение # 2709 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| ОТРЕЗОК
"Летящей горою за мною несётся Вчера…"
Н. Гумилёв
Не отрезок пути – поясок вокруг тонкого стана,
Но метельные ангелы в бездне мятежно кружат…
Всё проходит: великие люди и дивные страны
Атлантидами духа у нас под ногами лежат.
Отсыревшее Солнце прилипло к небесным подошвам,
Между светом и тенью, как вожжи, летят провода.
… Мне назначена встреча с моим неминуемым прошлым,
Там, где имя моё, там, где пламя моё – навсегда.
***
ФАКЕЛ
Душа нетленна... Но земного времени
Осталось так немного на счету,
Что я в глаза предательскому племени
Гляжу, а вижу - мрак и пустоту.
Взмывая над плевками и объятьями,
Смеясь в лицо льстецу и палачу,
Как факел, задуваемый собратьями,
В бесстрашном измерении лечу.
***
ПОРТРЕТ ОТЦА
И зелень глаз, и запах папирос,
И цвет волос - непобедимо-рыжий -
Отец в Берлин поверженный принёс…
Победный май веснушками обсижен.
Цветущий день. Обугленный Рейхстаг.
Чуть-чуть всплакнул – и тут же высох дождик,
И над Рейхстагом - наш – багряный стяг -
Набрасывает уличный художник…
Искусства ради – на колени встал…
- Вставай, браток… Заулыбалось небо.
И Ганс – портрет отца нарисовал…
За просто так… И за … буханку хлеба.
Войне – «капут»… Победная весна.
Обнялись два счастливых человека.
Но память, как Берлинская стена, -
Обрушена была – через полвека…
***
МОСТ
Век двадцать первый… Судорожный мост,
Над пропастью нависшая дорога…
Поскольку дар смирения не прост, -
Ищу благословения у Бога.
Чтоб остудить отчаянье в крови,
Когда от боли корчится планета,
Я рассылаю импульсы любви
Во все концы ещё живого света,
Но - нет ответа… Взгляд зелёных звёзд
Затмил пожар… Хмелеют ураганы…
И только память - виртуальный мост -
Над бездной держит города и страны.
***
СУДЬБА
На дороге исповедальной,
На бесстрашной обочине жизни,
В тонком сердце свечи опальной
Тлеет бережный свет Отчизны.
Тает слово и снова взлетает.
Как звезда над глубинной Россией,
И волхвует душа, и рыдает
Над судьбою своей негасимой.
***
ГЕНЕТИЧЕСКИЙ КОД
"...Иль нам с Европой спорить ново?"
А.С.Пушкин
Загрустила страна, развернулась лицом на восход,
Потемнели глаза и обузилась светлая речь...
Столкновенье времён, как имен генетический код,
Выбирая из двух, - не желает Россию сберечь.
Как слеза солона! Беспросветная мгла впереди
И вселенские бури впаялись в магнитную ночь.
Распластавшись на карте, Урал прижимаю к груди, -
Захребетный огонь тут едва ли сумеет помочь.
Захрустела спина - неужели и душу на слом?
Вся история рода, быть может, прекрасный обман, -
Враз смахнула судьба европейским помятым крылом
Хромосомную память предавших друг друга славян.
Как слеза солона! Не приемлю летальный исход.
Пузырятся под пальцем моим города-волдыри...
Русь моя! Пусть вскипает в котле генетический код,
Как любовь, что сердца расширяет и прёт изнутри.
И вольна пожелать, чтоб и впрямь захватили в полон
Половецкие страсти, где время обратно течёт.
...Как закроет ворота Европа, отвесив поклон,
Так российское Солнце начнёт азиатский отсчёт.
***
ДАТЫ
К порогу подошла война,
Ей дела нет до строчек в рифму,
Но слов взрывная глубина
Насквозь пронзила кровь и лимфу,
И, отойдя от столбняка,
Я чувствую: «О, Боже правый!»,
Моя бесстрашная строка –
Не сдаст и не предаст Державу…
А ты сегодня и сейчас
Готов спасти сестру и брата?
…Но, как солдаты на часах,
Молчат молитвенные даты.
***
ПОСЛЕДНИЙ ВСПЛЕСК
Слёз не вмещает чаша бытия,
Но день парит на крыльях голубиных.
...Живу. Люблю... Зачем? Неужто я –
Последний всплеск поэзии глубинной?
Склоняюсь перед Родиной с повинной.
Тиранят сердце острые края:
Всплывай, моя усопшая ладья,
Очнись от спячки, богатырь былинный!
Лёг на лопатки весь подлунный мир.
Добро и разум замутил эфир
Пиратскою пиаровскою хваткой.
Мозг состоит из половинок двух,
Но как смердит клонированный дух
В объятьях одномерного порядка!
***
Сухая шелуха анкет.
Но в одномерности ответов –
Не умещается поэт…
История – душа поэта.
Живая правда бытия:
"Не состоя… Не получала…"
…Строка летящая моя –
Потоки света излучала!
"Не возглавляла… Не была…
Не числюсь в первом эшелоне…"
…Звездой бесстрашною взошла
На полинявшем небосклоне!
Неблагосклонная судьба?
Нет, не забыты вспышки счастья!
…Холодная война… Борьба…
Я, как страна, – её участник.
Познав любовь, родив дитя,
Я жизнь лелеяла иную,
Но совесть, с места не сходя,
Ушла на Третью Мировую,
Где в необъявленном огне,
Идя сквозь хаоса потоки,
Безумный мир – увяз в войне, -
Сверхлицемерной и жестокой…
***
ВОСКРЕШЕННЫЕ АНГЕЛЫ
Потемнели безгрешные очи Царицы небесной,
Над Землей, не смолкая, гремят грозовые бои…
Кто воюет? Зачем?.. Может, Господу что-то известно,
Если ангелы взяли оружие в руки свои?
Бестелесны геройские тени с глазами младенцев,
Но кровавый котел – переполнен и ночью и днем.
Если ангелы встали – бок о бок – в ряды ополченцев –
Их нельзя победить, уничтожив прицельным огнем…
Перед битвой присяга на верность звучит, как молитва,
Слово русское стало мишенью войны мировой.
…Если Разум и Дух возвращаются в души убитых,
Воскрешенные ангелы – вновь возвращаются в строй.
***
РАТНОЕ СЛОВО
На русском рубеже, не ради славы,
Я выставляю стих сторожевой,
Чтоб Речь спасти от лающей облавы:
Полон – страшнее раны ножевой.
Не пуля гнёт народ, не меч булатный –
Очнись Глагол в державном дележе…
Язык мой, Отче! Стань же Словом ратным,
Как воин, встань на русском рубеже!
***
ЛЕПЕСТКИ
Сквозь огонь миномётных минут
Вновь в Макеевке – маки цветут:
«Лепестковые» рвутся снаряды
И осколки свистят и снуют…
Там, на вздыбленном теле земли,
Видишь, детские ножки в пыли?..
Пять секунд, отсечённых от детства,
Жизнь от смерти спасти не смогли…
Этот ужас сгустился не вдруг…
Осыпаются пальчики с рук,
Распадается счастье на части,
Но отмщенья сжимается круг.
…Как под утро у Дона-реки
Вспыхнут огненные «лепестки» –
В мрак истории зверства нацизма
Кровью впишутся с черной строки.
Снятся мёртвым победные сны.
Но живые – сражаться должны.
Огнестрельное сердце вместило
Все фантомные боли войны…
Тлеет запад в коричневой мгле.
Жив Донбасс в «лепестковой» золе.
…Посягнувшим на Жизнь и Свободу –
Места нет на священной земле!
***
СОВЕСТЬ
Отступать назад уже нельзя –
Ни в словах, ни в мыслях, ни в поступках.
Если Правду предали «друзья» –
Совесть не согласна на уступки.
Не Россия начала войну,
Вскрыв нарыв на теле сателлита,
И не надо ставить ей в вину
Правый путь – достойный и открытый.
Жив в груди гуманный Русский Дух!
Души рвёт трагедия Донбасса…
Повторяю вслух – для тех, кто глух:
«Ангелы – не пушечное мясо!».
Жгуча боль сердечного котла,
Но строка моя не бездыханна…
Совесть – неподкупна и светла,
Правда – высока и осиянна!
Лишь Победа остановит кровь.
И проступит, как во время оно, –
Свет и Совесть, Вера и Любовь –
На иконах русских и знамёнах..
***
КОСМОС ДУШИ
Выстрадать вновь придётся
Нам – потерянный Рай,
День Творенья вернётся -
От страха – не умирай!
С ума не сходи от бреда
В беспамятстве и тоске, -
Только бы друг не предал
У смерти на волоске…
Код запредельный взломан,
Но на крутом вираже,
Космос русского дома
Светит в твоей душе!
Не умирай от страха.
Сдует стихия с Земли -
Войны – единым махом,-
Доллары и рубли…
Взорван мир, перекроен.
Снятся душе моей -
Будни великих строек,
Раны ратных полей…
Взвейся душа – на вырост!
Слову поверь моему -
Мысль - укрощает вирус,
Дух – раздвигает тьму!
Сбудутся во Вселенной
Звёздные города…
Космос души нетленной -
Выстрадан – навсегда.
***
ВОСКРЕШЕНИЕ ЖИЗНИ
Жаждет жизнь – цветенья и свободы -
В кутерьме зелёной синевы…
Жаждут воскрешения природы -
Взрывы почек, выстрелы травы…
Но в больничной мгле, не понимаю,
На весеннем развороте дня,
Кто - кого – бездонно обнимает --
Я – оживший день - иль он – меня?
Воскрешенье жизни – вот начало, -
Обретенья – с вечностью – родства...
Чтобы отболев, – затрепетала
Каждая былинка естества…
Воскрешенье жизни – не поминки,
Но в нетленный – озаренья час,
Берегу я вербочки тростинку,
Как бессмертный лучик – про запас…
И прозрачных слёз не утирая,
В двух шагах от пропасти пройдя,
Солнечной молитвой оживаю -
В брызгах заоконного дождя…
Где, воскреснув, согревает воздух, -
Глаз моих крыжовниковый цвет, -
Чтоб – беречь цветы, лелеять звёзды,
Ждать благословенья - на просвет…
***
НЕТЛЕННАЯ МОЛИТВА
Прибило сердце к жаркой простыне,
Пожухли крылья на моей спине,
Горя в коронавирусном огне –
Я день и ночь о Будущем молилась…
И наяву молилась и во сне…
И Дух нетленный подошел ко мне,
И голос прислонился к тишине:
«Ты кто?» – «Я – жизнь твоя… Я – Божья Милость!».
«Бог есть Любовь…» – и вспыхнула слеза,
Как свет, как Богородицы глаза,
Да так, что взгляда отвести нельзя…
И отступила смерть, как вражья сила…
В неопалимой музыке крови
Звучит-поёт круговорот любви.
…Нетленную молитву призови,
Чтоб в каждой жилке – жизнь заколосилась!
Нет пропасти меж небом и землёй,
Меж храбрым русским воинством и мной…
Опять сошёлся свет с кромешной тьмой –
На ратном, неподкупном поле битвы…
Я – плоть и кровь бессмертия страны,
И верую, что дни – не сочтены,
И вирусы печали и войны
Отступят пред величием молитвы…
***
НАД СХВАТКОЙ
Ненастный день земных противоречий,
Кровавых истин, вирусных атак…
Но ты – в толпе – обнял меня за плечи -
И наизнанку вывернулся мрак,
И мы, любя друг друга – без предела, -
Глаза в глаза - читаем письмена -
Времён летящих… И сигналы тела,
Связующие дни и времена…
Над толпами гудящего народа
В жестокой лжи увязшего насквозь, -
Парим!.. Желая лишь одной свободы -
Любить – друг в друге – целый мир – всерьёз.
Распахивают дверцы – автозаки,
Гул – эхом отзывается в Кремле…
А мы – светлы, как звёзды в Зодиаке,
Бессмертны, словно Боги на Земле…
Мне выпало – средь лозунгов никчёмных,
Прорвавшись сквозь толпы звериный рёв, -
Стать - самою счастливой - заключённой -
В твоих объятьях! - В центре двух миров…
Гудит народ, презрев коронавирус
И антител отсутствие в крови…
…Глобальная перезагрузка мира -
Ничтожна пред величием любви!
Любовь – Земли негаснущее пламя,
Живая кровь гудящих площадей…
Но страшно, что зомбирована память -
У ложью оцифрованных людей…
И, отвергая стадные порядки,
Как тьмы и рабства – скользкую ступень, -
Любовь – пока ещё - парит над схваткой,
Не зная, что готовит - новый день…
______________________________________
Дорогие друзья!
Более двух месяцев мы не встречались с вами на моей странице "ВКонтакте"... Знаю, что читатели мои - меня потеряли, да и я - очень соскучилась по общению... Потому рада приветствовать вас и подарить новое, сложное, но воспарившее над бедой, - оптимистическое стихотворение... Делаю я это с помощью внучки, художницы, приехавшей из Петербурга. Я - диктую, а она - пишет, потому что я - с мая месяца - ни читать, ни писать не могу... Ослепла... В моем случае - зрение потеряно - безвозвратно, потому что "сгоревшая" от постоянных перегрузок и стрессов сетчатка - увы, не восстановима. Операции носят только поддерживающий характер, чтобы окончательно не погас свет. Для профессионального поэта, полного творческих замыслов, как вы понимаете, - это является трагедией. Пытаюсь писать голосом, в уме, запоминать строки и образы... Мечтаю обзавестись хорошим диктофоном... Стихи переполняют душу... Без них жизнь теряет смысл и красоту.
Доверяю вам, дорогие читатели и друзья, свое новое стихотворение... "Белая Трость" - это посох для людей с погасшим зрением, но прозревшей, поднявшейся над временем, ясновидящей душой. Обнимаю — ваша Любовь Ладейщикова.
***
БЕЛАЯ ТРОСТЬ
Проявляясь над бездной и мраком,
В невесомой ладье, наяву,
С белой тростью и белой собакой
Вещим облаком в небе плыву.
Не приемлю пустых разговоров –
Все глаза проглядела до дыр…
Трость – моя столбовая опора,
А душа – в Божий мир поводырь…
Мор вселенский, потопы и войны,
Зло и ненависть, зависть, вражда…
…Все ли твари земные достойны
Лучшей участи раз навсегда?
Возрождаясь из пены и пепла,
Ни с ума, ни с пути не сверну,
От бессонных прозрений – ослепла,
Постигая стихами войну.
Исцеленьем – меж светом и тенью,
С белой тростью, подобной лучу,
Вещим облаком, белой сиренью
Я в грядущее время лечу…
***
СВЕТ
Земля моя! Души в тебе не чаю!
Но света истончается запас,
Хотя любовь и веру излучаю
Сквозь тьму из ослепленных горем глаз.
Отринув мрака пепельный освенцим,
Желанье жить с надеждою срослось…
Погасло зренье, но прозрело сердце,
Чтоб видеть свет – навеки и насквозь!
Мои слова, как зернышки молитвы,
Летят, летят – прозрению вослед…
И прорастает свет на поле битвы,
Зеленый свет, непобедимый свет…
Любовь Ладейщикова https://u.to/5sKSHA
____________________________________
140925
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 08.01.2023, 18:08 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 11.01.2023, 09:30 | Сообщение # 2710 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Век мой белый, век мой красный,
Весь в бореньях поседелый,
Ты ужасный ли, прекрасный
Или просто обалделый.
Просто душу потрепавший,
Просто сердце простреливший…
Брат, в чужом краю пропавший,
Сват, в тайге сибирской сгнивший…
Кто ты мне, мой век-разбойник,
Резких красок злой метатель?
Прадед был кулак-раскольник,
Дед – партейный, председатель.
Красит лист октябрь подённо
В красный, в белый, в серебро ли…
Красный – с конницей Будённый,
Белый – Мамонтов, Шкуро ли…
Ты, Воронеж, в переливах
Цвета пёстр, в былое канул
Вихрем белого прорыва,
Маршем с красными полками.
В революцию, как в небо,
Вместе с памятью вплываю…
Век прошёл, а мне бы, мне бы
Примириться как – не знаю.
* * *
Назад обернусь – докучно,
Вперёд загляну – тревожно.
Высокая дремлет тучка,
Ей всё в этом небе можно.
Ей можно дождём пролиться,
А можно и в речку кануть…
В ней прошлое не толпится
Мгновеньями и веками.
В ней будущее туманно,
Как звёздная пыль над дачей…
И кажется очень странным,
Что всё у людей иначе.
* * *
А болото – всего лишь болото.
А речушка – вода да вода…
Только мне всё тревожнее что-то,
Будто к нам подступилась беда.
Будто с первой проталиной вместе
Мы плутаем в пространствах немых,
Где фату не примерит невеста
И не спляшет на свадьбе жених.
Не по сердцу живём, не по солнцу –
Кто как хочет и кто как привык…
Иссушаем себя, как болотца,
Глушим душу, как в речке родник.
И о чём твоя песня, синица?
И о чём твои думы, ветла?
Неуёмная глупая птица
У кормушки не ведает зла.
* * *
У юности есть имя и судьба,
У памяти есть образ поклоненья.
От одного к другому поколенью
В сердцах не прекращается борьба.
Найдите мне иные времена,
Где счастье сплошь и отступили беды.
У юности всегдашний вкус победы,
А память ей для мужества дана.
***
В ГОСТЯХ
В деревню ездил, где рождён.
Едва пробрался – снега в пояс.
… Вот тётка Маша, беспокоясь,
Что в печке жар не разведён,
Ворчит, ворчит на дядю Ваню:
«До полдня дрыхнешь на диване,
А двор от снега не метён!
И овцы блеют – прям поют,
Из хлева морды, вишь, наружу.
Бараны! Что возьмёшь с яружных?
Из свёклы пойло вот варю…
Травы давала… Всё одно же!
Хучь пару б к Рождеству под ножик:
Сожрут, скотины, к февралю…»
Залаял Шарик, и в окно
Всем телом тётка, занавеску
Отводит. «Чёрт несёт невестку, –
Мне шепчет. – Вот ишо глумно!
Вчерась орала: ни за тыщу
К нам с дедом… Петьку, мужа, ищет…
А тот, поди, уж жрёт вино!»
За разговором день как час.
И про паи, и Кремль, и льготы…
А зимний сумрак шустрый – вот он!
«Дак ты у город, аль у нас?
Заночевай, а то уж поздно!
С Иваном выпей граммов по сто.
Мой первачок-то, знаешь, класс!»
Но чует: зряшный уговор.
Не обижается. Косынкой
Трет уголки у губ. «Маринке
Поклон от нас…» Прогрет мотор…
Во всю метёт… Тут дядя Ваня
Поднялся, наконец, с дивана.
«Ну, с Богом!» - проводил во двор.
* * *
В затянувшейся непогоде
Среди дальней и близкой глуши
Дай в дорогу немного свободы,
Неустроенность русской души!
То люблю тебя, то ненавижу,
То с тобою суюсь в полынью,
То к себе подпускаю поближе,
То в сторонке с опаской курю.
Чем всё кончится, толком не знаю!
Но по вздоху, по шагу сужу:
Что-то кровное в сердце теряю,
Чем-то зряшным в дороге дышу.
То люблю, то сильней ненавижу,
То спасаюсь, как от полыньи,
От свободы, что где-то в Париже
Проедает родные рубли.
* * *
Годы торопят, и жизнь нарасхват –
Оптом, в рассрочку и просто поштучно.
Разве из нас кто-нибудь виноват,
Что оказался в цивильной толкучке?
Хочется солнца, рыбалки, реки,
Книжки хорошей и женщины верной,
Но задыхаются в пульсе виски,
Словно матросы от дыма в таверне.
Жизнь – не базар, только разницы нет:
Кто продаёт, кто скупает с азартом
В чередовании смыслов и лет
Наше стремленье к небесному старту…
Воздух вдыхаю до хруста в хребте,
Вихрям противлюсь, как дедова кровля,
И на пути от мытарства к мечте
Не принимаю такую торговлю.
***
ЗВЁЗДНЫЕ ВОЙНЫ
Внуку Ярославу
Мы в «звездные войны» играем с внучком.
Глазёнки – огонь, волосёнки – торчком.
Азарт – на Вселенную в тельце худом.
Уже монитор – ходуном, ходуном.
Внук щёлкнет по мышке – была, ни была! –
И сразу планета свободна от зла:
От роботов, монстров и нечисти всей,
Кто лез покорить нас и править на ней…
Внук радостен, будто герой среди звёзд,
И верит, что всё происходит всерьёз.
Кричит: «Уничтожу и в пепел сотру
За маму, за папу, за деда, сестру…»
А я на диване поодаль сижу,
За «звездными войнами» внука слежу.
Мне чудится детство, из палки – ружьё.
Не с монстрами бьюсь, зажимая цевьё.
Под танковый скрежет, под бомбовый свист
Я вижу, как в деда стреляет фашист.
…Смоленск. Окружение. Польша. И плен.
И мёрзлая свёкла картошке взамен.
Прикладом под дых: «Русиш швайн, не зевай,
Работай, работай или издыхай!»
…Дед выжил в аду, возвратился домой –
Герой безымянный, простой рядовой…
В растроганных чувствах я внуку шепну:
«А ну её к лешему – эту войну!
Ты храбро сражался и выиграл бой,
Теперь отдохнём на привале с тобой:
Планета по-прежнему к людям добра…»
…Игра хороша, когда просто игра.
* * *
Вот и случилось: весна и война…
Щёлкают скворушки, бухают мины…
Так бы и вымарал из полотна
Всю неестественность этой картины!
Мне не хватает ни слуха, ни глаз.
Спешились чувства, готовые к битве…
Русские мальчики входят в Донбасс…
Скворушка, песня твоя – как молитва!
Жить бы мне, жить, не греша, не спеша,
Скуку лелеять в быту мимолётном,
Но заливается в крике душа,
Чтобы не слышался вой миномётный.
В трелях встревоженных кровная связь
Дух пробуждает – от деда до внука…
Русские мальчики входят в Донбасс
Ради живого скворчиного звука.
* * *
Грянул первый мороз – и трава в серебре,
На подворьях всё громче утиные крики…
Прогуляюсь по лугу с утра в ноябре,
На болоте нарву горсть подмёрзшей брусники.
В девяностые кто-то из местных дельцов,
В предприимчивой хватке себя выражая,
Посадил здесь бруснику – аж тыщу кустов,
Но, к несчастью, собрать не успел урожая…
Разрослась куда зря – от ручья до бугра,
Одичала совсем у заросшего дота.
А когда созревать наступает пора –
Будто капельки крови роняет здесь кто-то…
Лает пёс за соседским забором с тоски,
Завывает, бедняга, в неволе от скуки…
Погружаюсь в брусничные эти деньки,
Как в озябшие – с улицы – женские руки.
И ныряю в ладони на пару секунд,
И глаза закрываю в растрёпанных чувствах.
Но кроваво-брусничные будни секут
И сердцам не дают от себя же очнуться.
А ещё этот ветер, сбивающий с ног…
А ещё эти сводки с фронтов на Донбассе…
И со всех переулков, с болот и дорог
Листья гонит, как души от взрыва фугаса.
* * *
Теперь уже, когда другое племя
Из пламени Донбасса родилось,
Мы провожаем собственное время,
Что перестройкой с пафосом звалось.
Оно нас расщепило до молекул –
От Беловежской Пущи до Курил.
Мы истреблялись вместе с нашим веком:
Он был нам отчим, он предатель был…
И в дни, когда с донбасскими дымами
Вдыхает юность свой победный миг,
С тревогою глядим за пацанами,
Чтоб, как отцов, не предавали их.
* * *
Время стрелять и не время прощать.
Время ломать, чтобы строить потом.
Зло повторяется в мире опять,
Мир упивается заново злом.
Хочется зубы до скрежета сжать,
Губы кусать до кровавой слюны…
Странное время – желанье стрелять
И не прощать с появленьем войны.
Войны приходят нежданно, как дождь
Или как ненависть после любви…
Чтоб понималось, где – правда, где – ложь,
Сердце в помощники чаще зови.
Всё перемелется – будет мука
В юных висках и горчинка в зрачках…
Если стреляли в былые века,
Чем же кто лучше в текущих веках?
Мир обрушается в чём-то большом,
Мир не меняется в мелких штрихах…
Время стрелять, чтоб прощалось потом
И не пылало стыдом на щеках.
* * *
Бабушка Елена,
Дедушка Иван…
Время горше плена,
Память глубже ран.
Вы давно у Бога
В неге и тепле.
Не судите строго
Тех, кто на земле.
Не щуняйте внука,
Пусть он – редкий гость…
Чем длинней разлука,
Тем нужней погост.
Тем потребней жажда
В вере и любви…
Все придут однажды
В этот край земли.
Лишь бы, с грустью сладив,
Во всю даль и близь
Никогда, ни на день
Не кончалась жизнь.
Щёлоков Иван Александрович
__________________________
141003
Сообщение отредактировал Михалы4 - Среда, 11.01.2023, 09:31 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 13.01.2023, 05:03 | Сообщение # 2711 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| На окраине, в доме последнем,
Где деревня кончалась пшеницей,
Обитала девчонка одна.
В ночи ясные ей не спалось.
Выходила с ведерком воды –
Отраженье луны в нем ловила.
И носила с собою луну.
«Тонино может подарить мне глиняный античный черепок, этрусские бусы, старинное венецианское стекло. Слова. Воздух. Ароматы», — говорила его супруга Элеонора Яблочкина.
***
Я радовался часто и бывал доволен.
Но счастье в жизни испытал впервые,
Когда в Германии меня освободили
Живым из плена:
Я снова смог на бабочку смотреть
Без всякого желанья съесть ее.
___________________________________________________
«…у тебя не может быть ни соперников, ни подражателей, —
только те, кто благодарит и любит».
(Белла Ахмадулина)
"Лестница на небо"
"Такое уж это было селенье. Прогнившие деревянные дома и больше ничего. Рядом - монастырь из камня.
Один известный кинорежиссер, уроженец Армении, славящейся своими монастырями, еще мальчишкой видел, как монахи косили траву на монастырской крыше; семена ветром заносило под ветхую черепицу, и в особо дождливые годы на крыше вырастали по колено крапива, маки и овес.
Теперь селение опустело, видимо, случилось какое-то стихийное бедствие - люди покинули эти места. Высоченная трава поднимается на крышах, лезет изо всех щелей, пробивается на земляных полах. Тонкая и высокая, она качается на ветру, и то тут, то там в ней мелькают красные маки. С окрестных гор постоянно спускается туман, огонь в очагах долгие годы никто не разводит, и в домах застоялась сырость.
Заезжий греческий торговец останавливает свой джип на поляне и начинает принюхиваться - не пахнет ли жильем. Нет, вокруг ни души. Как сквозь землю провалились.
Немного погодя он обнаруживает старушку, присевшую на корточках у костра, где кипятится чайник. На ней белый фартук и фиолетовая безрукавка, поверх - розовая шаль. Она выпрастывает из-под шали руку, разрисованную, как кажется на первый взгляд, причудливыми узорами. На самом деле это серебряный браслет с цепочками, на которых с тыльной стороны ладони держится монетка, прикрепленная в свою очередь цепочками к трем кольцам на пальцах.
Грек-торговец садится рядом. Браслет заслуживает внимания. Хорошо бы его купить. Выгодное дело. Значит, не зря он целых четыре дня торчал за рулем, трясся по горной дороге в такую жарищу.
Старушка шамкает, не поймешь на каком языке она говорит: то ли на турецком, то ли на арабском. Пожалуй, лучше показать ей товар и предложить обмен. Он приносит консервы: рыбу и курятину.
Старушка смеется, прикрывает шалью лицо, потом приспускает шаль ниже глаз и смотрит на высохшую чашу пруда. Торговец ходит к джипу и обратно, показывает одежду, бусы, всякую всячину. Предлагает деньги. Раскладывает марки. Старушка берет марку с изображением птицы, шарит среди сборок юбки, нащупывает карман, достает ножницы. Она вырезает птицу, кладет ее на ладонь, наверное, думает, что полетит. И правда, порыв ветра подхватывает бумажную птичку, старушка смеется, хлопает в ладоши, смотрит, как ее птица летит вместе с настоящими, которых спугнул с пруда поднятый шум.
Старушка родилась в Туркуле, но ее еще ребенком перевезли в Азербайджан; девчонкой нанялась она работать в ковровую мастерскую. Для этого пришлось искать у реки «куриного бога» - камешек с дыркой. Считалось, что у кого хватит терпения найти такой камешек, тот сможет завязывать десять тысяч узелков в день. Так принимали в те дни на работу. Устанешь ходить по каменистому берегу, откажешься от поисков - значит, не ткать тебе вручную прекрасные ковры.
Проработав двадцать лет, она вышла замуж за армянина и приехала с ним в это горное селение, в деревянный домишко. И вот перед нею человек, который хочет заполучить ее браслет. Но она не собирается меняться.
Темнеет. Торговец решает переночевать в заброшенной хижине. На следующий день он остается в селенье, во что бы то ни стало хочет добиться своего, теперь это уже дело принципа, надо сломить упрямство старушки. Неужто он не сумеет убедить ее - уязвлена его профессиональная гордость. К тому же его притягивают эти места, нравится здешняя уединенность.
Торговец вспоминает детство, особенно как ночью после грозы, когда затоплены канавы, на проселочных дорогах под ногами хрустят улитки. Он больше не донимает старушку, не предлагает ей меняться. Ждет, может, она сама что-нибудь попросит. Хотя то, что становиться дорого человеку, цены уже не имеет. А старушка болезненно дорожит браслетом.
Торговец расстилает на заросшем травой полу одеяло, а утром сворачивает его и прислоняет к деревянной стене. Ему не случалось так спать со времен детства… Именно так и нужно спать, по-жеребячьи фыркать спросонок, утром, проснувшись, рассматривать потолок или стоять в дверном проеме.
Он собирает улиток и грибы. Не замечает проходящего времени. Чувствует себя конем или каким-нибудь другим животным с чуткими ноздрями. Улавливает в прозрачном воздухе малейшие запахи. Не ведет счет дням и ночам. Забывает об утомительной дороге. Живет - и все! Ни о чем не думает. Бродит и останавливается среди трав и валунов. Смотрит, как медлительное насекомое ползет или сдыхает среди камней. Слушает жужжание диких пчел. Откуда они взялись и что собой являют? Давно забытые вопросы.
И наступает день, когда старушка идет к нему по траве. Она приближается. На ладони у нее браслет, похоже, она готова отдать его в обмен на что-то. Но не может объяснить, что ей нужно. Рисует веточкой на рыхлой земле и тут же старательно все стирает. Нацарапала нужный предмет и сразу пожалела. Может, стесняется. Наверное, так и есть, вот она заспешила прочь по тропинке среди травы, явно чем-то смущена. На земле валяется веточка, которой она чертила. Должно быть, старушка имела в виду вещь, которую совсем просто нарисовать. Но торговец не может догадаться. Эта встреча вернула его мысли в привычное русло после всех этих дней, когда он от всего отрешился и жил, ни о чем не думая, как божья птица.
Торговец ищет старушку и находит ее на магометанском кладбище - она роет яму. У каждой могилы в землю воткнута деревянная лесенка, по ней, наверное, покойника спускали в могилу. А потом лестницу оставляли, чтобы душе было легче подняться на небо.
Кладбище убогое, сплошь поросшее бурьяном, лестницы слегка накренились, словно с трудом карабкаются вверх. А сбоку христианский погост с двумя низенькими каменными лачугами, когда-то сюда приползали умирать больные чумой - могилу вырыть было некому.
Старушка не поднимает глаз, копает землю. Наконец она останавливается и пристально смотрит на торговца. Показывает на лестницы. И тут он вспоминает о рисунке. «Да ведь это была лестница!» - догадывается он.
- Тебе нужна лестница? - спрашивает он удивленно.
Старушка поникла на дне ямы и плачет. Потом она снимает браслет и протягивает торговцу. Он идет искать лестницу. Но нигде не находит. Придется сделать. Он вынимает старый ржавый нож и точит его о камни. Теперь у него много забот: нужно обрезать ветви, выстрогать из них перекладины, срубить два деревца для боковин, найти веревки и прутья, чтобы прикрепить перекладины к боковинам.
Через десять дней лестница готова. Старушка просит поставить в яму. Теперь она наконец-то улыбается.
Наутро торговец уезжает, возвратив ей браслет…"
__________________________________________
***
Я двадцать дней тому назад в стакан
на столик у окна поставил розу.
Потом, когда заметил, что вот-вот
с нее слетят свернувшиеся листья,
уселся рядом, глядя на стакан,
чтоб уловить момент ее кончины.
Так я сидел над нею день и ночь.
Я принял первый лепесток в ладони
на следующее утро, в девять.
При мне еще никто не умирал,
и даже в день, когда скончалась мать,
я был в пути, далеко, на дороге.
***
Два дня назад пришел ноябрь, и в воскресенье
упал такой туман — хоть режь его ножом.
Деревья выбелило инеем, поля, дороги
лежали будто в простынях. Но вышло солнце
и высушило мир, лишь в затененьях
еще покуда сыро.
Пинела занялся подвязкой лоз
жгутами из сухой травы, которую держал за ухом,
а я о городе рассказывал ему,
о жизни, что промчалась, будто миг,
о том, что я измучен страхом смерти.
Тогда он перестал шуршать пучками,
и стало слышно воробья вдали.
— Страшиться? — он сказал. — Смерть нам не докучает.
Она приходит в жизни только раз.
***
Зима
Когда бы все имели теплый дом
и шубу с меховым воротником,
ботинки, что в ненастную погоду
подошвами не впитывают воду,—
то стал бы праздником обычный снегопад,
отправились бы в горы все подряд:
смотреть, как тихо белый снег кружится,
как медленно на землю он ложится.
***
Прекрасный мир
Не надо быть печальным.
Малой спички
довольно — и костер уже горит
Иль вдруг приходят и кричат:
— Вы спите!
А там, во глубине лазури..
этой ночью
родился кит!
Мир так велик, что мы не можем знать,
как он велик.
Корабль, как голубь, белеет.
Ну что ж, пусть хвалит эту благодать
наш детский лепет.
Средь пекл земных, пространных и безводных,
среди пустынь сияющей воды
больших и незапамятных животных
отчетливы громоздкие следы.
______________________________________
«…В мои годы неплохо пожить в окружении гор. Слышно, как дождь орошает листья деревьев, а не болтовню прохожих под окнами. Всегда лучше жить там, где слова способны превращаться в листву, обретать цвет в тон облакам и мчаться по ветру »
Тонио Гуэрра
___________
141042
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 13.01.2023, 05:04 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 16.01.2023, 08:09 | Сообщение # 2712 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Это во времена Льва Толстого роман-разговор был бы попросту невозможен. Поскольку тогда события текущей жизни были предсказуемы.
Эта книга — ... о возможном приходе того, имя которому — «Не дай Бог».
Михаил Барков: Разговор на Красной площади
Глава I. ВОСПОМИНАНИЯ
Каравелла
Сижу на Красной площади.
Да нет, не протестую.
Собираюсь выпить.
С друзьями.
Просто пришёл пораньше. Где-то на час. Торкнуло что-то под локоток. Встал с дивана, оделся — и на встречу.
Не сказать, чтобы с большим желанием. Есть на запятках какое-то ощущение глупости или блажи происходящего: повод дурацкий. Или смешной. Но поговорить с мужиками хотелось бы, особенно с Ильичом. Уже с месяц не виделись, и то на ходу было. Да, поговорить, бывает, хочется. Но, пожалуй, всё реже.
Сижу я за пустым столиком, народ кругом гуляет, погода славная, солнышко, бабье лето в разгаре. Над Кремлём — правда, туда, правее, на запад — тучи. Похоже, гроза собирается. Надо же, неужели гроза в октябре?
Людей — полно. А поговорить не с кем. Можно, конечно, и с самим собой, мне не привыкать. Были времена, были годы, когда приходилось по большей части откровенничать только с самим собой.
Расположился я в заведении почти знакомом. Есть такой ресторанчик в торговых рядах, выходящих на площадь, то есть в ГУМе. Не буду его называть, рекламу делать. Тем более что опять может вывеска смениться, уже было. В тёплое время года здесь выносят столики на площадь, получается занятно. Для туристов. Но, как и во всяких туристических местах с претензией, готовят наверняка так себе. Попробуем, проверим. Не был здесь давно. Этот ресторан, помнится, когда-то хорваты держали.
Девчонка лет за двадцать идёт по кромке площади. Чуть замешкалась. Хороша! Не спешит, понимает, что на неё смотрят, получает женское удовольствие. Остановилась — и глядит прямо на меня. Взгляд дерзкий, с хулиганинкой. А на меня ли? Или на витрину за спиной? Или на кого-то?
Бывает как: развесишь щёки в глупой улыбке, а ты просто на траверзе оказался. На другого смотрят. Оборачиваюсь — никого. Значит, на витрину. Или на меня? Уходит уже не глядя — и обернулась, с той же нагловато-дерзкой, но прелестной усмешкой. Теперь вижу: точно на меня. Папика ищет.
Дурёха ты, дурёха. Такие, как я, — с ярмарки. И цистерна моя выпита, и шагреневая кожа — так, еле ладошку твою накроет. И шестеро по лавкам — правда, трое уже спрыгнули, повзрослели. Да и не это главное. Я-то уже давно нашёл то, что ты ищешь. Хотя не просто было.
Тебе, милая, Ваську надо выглядывать, он скоро будет. Ну и что ж, что ни машины, ни квартиры, потом поймёшь, что не это главное. Да и наживёте вместе: это так здорово, когда вместе. А может, и не поймёшь. Вон, Дьявол, сколько успокоительных таблеток в витринах выставил. С ними и забудется, что Васька мог быть. И стерпится. С папиком-то.
Прошла каравелла. Похоже, приезжая, явно для столицы одевалась. Ну, конечно, на каблуках по Красной площади, по брусчатке, это только наши так могут. Вот нелепица: просто посмотрела, просто оглянулась, а как на душе потеплело! Пожелаю тебе вслед счастья. Мало его у вас, горемычные наши, короток бабий век. Куда короче, чем у нас, переднехвостых. А сколько надо в эти несколько по сути лет успеть! И — главное успевание, если ты, конечно, настоящая Женщина, успеть заложить продолжение этого не вполне заслуженного человеческого рода на не вполне человечной Земле.
Тебе будут подло мешать тысяча и одна проблема нынешней непростой жизни. Если ты, конечно, не с ложечкой во рту родилась, но таких мало. Да и завидовать им особенно нечего, у них свои заморочки. А тебя жизнь чаще будет ласкать и безденежьем, и безработицей, и безугловщиной. И злой, беспринципной похотью на всех углах. И отсутствием присутствия их, потенциально любимых и реально проклятых. Их, конечно, ещё много, мужчин, то есть мужского пола, хотя и вырождаются. Мужиков мало, отвечающих за слова, за дела, за будущее твоё и твоих детей. Счастья тебе, девочка! Красивой ты уже родилась.
Когда мы в веке двадцатом, второй его половине, хотели подчеркнуть что-то особо выдающееся, уникальное, прорывное, то мы говорили об этом, как о XXI веке. Сейчас, оказавшись в этом XXI веке, я оглядываюсь вокруг себя с унылым разочарованием. За исключением не сильно впечатляющего ряда технических новинок, не вижу чего-либо или кого-либо, определяющих поступательное развитие человека и отношений между людьми. Скорее, наоборот.
Потянуло на патетику — значит, надо выпить. Что я их буду ждать? Не обидятся. Василий так и сказал: «Начинайте без меня». И ему ли обижаться на своего старого Крёстного? Обойдётся!
Макарыч
Официант скучал-скучал около меня и ушёл. Ничего, вернётся.
Я тут первый раз сидел уже лет двадцать тому назад с покойным Робертом Цивилёвым. Царство ему небесное. Мы, кто его знал, звали его просто: Макарыч. По отчеству. Замечательный был мужик и специалист классный. Было это где-то в конце девяностых, ну, конечно, 1999-й, точно, в конце лета. Меня тогда Саша Остромецкий сватал вместо себя помощником к новоиспечённому премьеру Путину. А Макарыч за меня вписался.
Сидим мы здесь с Макарычем, кушаем, и тема, витавшая в воздухе, сама собой в нашем разговоре нарисовалась: а кто будет президентом? Очевидно было уже, что Ельцин практически не при делах. Об этом говорили в открытую даже такие, как Макарыч. А Макарыч был юрист — любимчик у Ельцина. И работал он в первом замесе ельцинской Администрации.
Всего их на моей памяти было у Ельцина трое: Шахрай, Руслан Орехов, ну и совсем немного Лариса Брычёва. Эти были в официозе, а Макарыч — больше для души и для контроля, разумеется. У него с Ельциным разница была всего в несколько лет, а те — салаги, другое поколение. Руслан — тот вообще во внуки годился Ельцину. Приглашал Ельцин Макарыча часто потрапезничать во время работы. Ну и обсуждали, что там так или не так у Фемиды складывалось.
Глотнул я тогда винца и делаю как бы невзначай проброс: так кто же теперь у нас президент будет? Хотя на слуху уже несколько фамилий вертелись. Мудрый Макарыч, также приняв винца, говорит:
— Кто будет — не знаю. Есть ряд вариантов. А вот кто был бы точно лучше всего — знаю.
Я, пережёвывая салатик, смотрю на него вопросительно. И Макарыч солидно через паузу произносит:
— Чубайс Анатолий Борисович. Тут я и поперхнулся.
— Да ты, — говорит Макарыч, — не кашляй. Я знаю, о чём говорю. Меньше соплей и причитаний будет. А то встали одной ногой куда-то или во что-то, а вторую никак не вынем откуда-то или из чего-то. А с ним лет через несколько будем почти как в Европе. Уверен!
Я откашлялся, про себя думаю: «Ну ты, Макарыч, заложил вираж — Рыжего на царство! Да я первый на эту площадь выйду!» А вслух сказал более дипломатично, ситуация обязывала.
— Макарыч, а его — не того? Трудящиеся в погонах?
Сам к ним относился, настроения в армии и службах представлял. Макарыч кивает утвердительно:
— То-то и оно, что, вполне возможно, «того». Если бы даже это и произошло.
Понял я, что, при всей убедительности этих слов, Макарыч сам в такую перспективу не верил. Запили мы тему будущего президентства белым сухим (оба предпочитали) и перешли на проблемы меня, грешного.
Думаю, уверен, что не только со мной Макарыч тогда делился своим впечатляющим предположением. Когда Чубайс был посажен на РАО ЕЭС, Макарыч оказался на очень неплохой позиции у его соратника по приватизации. Вместо мизерной госпенсии. Точнее, в дополнение.
Повод
Да, вспомнилось. Сижу я опять на Красной площади и — никакой ностальгии. Только по-прежнему ощущение: чего я в это мероприятие ввязался? Мало дома дел? Хотя какие, к чёрту, дела в отставке?!
Повод почти смешной, если не сказать нелепый: согласовать невесту. Повёлся же я опять на эту блажь своего молодого друга! Наверное, последнее слово — ключевое. Так ведь в третий раз!
Вася, Вася. Не был бы ты сыном моего старинного друга и брата Василия Михайловича, не знал бы я тебя и жил временами спокойнее. С другой стороны, сколько я уже на Красной площади не был? Живу рядом, пятнадцать минут от высотки пешком, Спасскую с балкона вижу, а просто прийти — вроде бы и незачем. Но всё-таки потянуло меня сюда что-то сегодня, и не только обещание Василию.
Вот так, живём нередко рядом с чем-то великим, уже не от мира сего, а семеним или едем по делам мимо. Скосим только глаза на ласточкины зубцы кремлёвских стен. Хорошо всё-таки, что пришёл пораньше! Красиво здесь. Возвышенно.
Полюбуюсь. Понаблюдаю. Да ещё и эта братия, как всегда, опоздает. Кроме разве Магомеда. Пунктуален!
Тут рядом, за рекой, в Замоскворечье, я служил. С перерывами — лет пятнадцать. Люблю Замоскворечье, ванильное ты моё! Там по центру, в Кузнецких переулках, — кондитерская фабрика ещё с начала XIX века. А магазин при ней — песня! В переулках иногда аж до Садового или до Обводного канала — запах ванили. Да ещё если весна, да солнышко, да птицы прилетели в тихие черёмуховые дворики — именины сердца!
Чего и кого там, в Замоскворечье, только нет, но главное, наверное, Третьяковка. В студенчестве бывал в ней часто, любил и сейчас люблю заочно. Но и практический смысл был: ходил туда с девчонками. В живописи благодаря экскурсоводам поднаторел, мог сойти за умного. Потом дёшево, по студенческому билету — копейки, и буфет вполне доступный: чай, кофе, бутерброд с чёрной икрой — 48 копеек. Это — две кружки пива в «Яме», в Столешниковом. Поэтому бутерброд я не брал, но цену запомнил.
Пока подружка разглядывает под моё «профессиональное» сопровождение картины, я разглядываю её. Вот так, благодаря Третьяковке, можно было рассмотреть и душу и тело возможной спутницы жизни.
Но тогда так и не разглядел. Видимо, процесс нравился гораздо больше цели. Одним словом, троцкизм — свойство молодости. Замечательное время, когда я был временно молод, а голоден — всегда. И не потому, что стипендии не хватало, я получал повышенную — 58 рублей, вполне можно было жить. Даже кафешки посещать. Тратил я их неправильно: не на питание, а на большие и маленькие грехи. А у них свойство: никогда не укладываться ни в какие бюджеты.
Потом, позже, уже при галстуке и под виртуальными погонами, я в Третьяковку не заглядывал, а только проходил или проезжал мимо. Хотя служил рядом — на Овчинников-ской. Что имеем — не храним... или — не ценим.
Так вот, о Василии. Парню уже под сорок, можно сказать, состоявшийся. Целый полковник, а не женат. Не то чтобы был противник этого, скорее наоборот: детей хочет, дочку, причём первую. В лейтенантские годы, как принято оправдываться, некогда было. Хотя причина скорее в другом: мужик — орёл, десантура, блондинистый, глаза как у отца — серые. И взгляд, как я когда-то описал его батю — взгляд снайпера и альфа-самца, лидера. На узкой дорожке лучше другого спарринг-партнёра повстречать. Девчонки, женщины, конечно, велись. Чем Вася, надо отдать ему должное, и пользовался. То есть тоже был стихийным троцкистом: цель — ничто, движение — всё.
Лето красное лейтенантское пролетело, капитан уже, мотался по стране, а потом и за её пределами. И, как он сам описывал: глядь, а девчонок-то близкого ему возраста разобрали. Сложно им, девчонкам-то. Им надо, а нам — можно. Вынужден он был, хотя вынужденность, думаю, его не особо тяготила, перейти, с его слов, на другую возрастную категорию. А лет, наверное, пару назад поставил серьёзную цель в форме приказа самому себе: жениться. Спохватился, короче.
Не без сомнения, сам мне душу изливал, пришёл к очевидному выводу: можно уже и разведёнку. Главное, чтобы человек был хороший и репродуктивный. Дальше — больше: можно и с ребёнком, но чтобы маленький был, чтобы его как папу запомнил. Дети — они ведь природой на всякий случай запрограммированы так, что лет до четырёх-пяти ничего не вспомнят из прошлой жизни.
И вот дважды за это время, последний раз — прошедшей зимой, собирал близких себе людей знакомить с избранницей. Согласуйте, мол, дорогие авторитеты, а то сам я ещё маленький, боюсь ошибиться. Блажь, но у всех свои хороводы по жизни. Батя-то у него очень крут характером, может и послать от порога вместе с невестой. Под настроение. А добрые дяди, глядишь, поддержат, утвердят. Поддержали. Оба раза. Как же не поддержать в хорошем месте с хорошей закуской и выпивкой? Да и девчонки, скажем прямо, картинки были.
Ещё бы: как же бы Вася повёлся по-другому?! И оба раза, как принято говорить, облом. Пусто — пусто.
Одна, после очередной Васиной командировки, честно призналась, что ждать, когда его в следующий раз где-нибудь подстрелят, не намерена. А его как раз тогда в Ливии зацепило. Немного, по-лёгкому. Не героиня, не декабристка, не офицерушка, как Вася начал было её называть. Что ж, по крайне мере честно.
В другой раз оказалось, что избранница ранее активно дружила с Васиным не очень ему приятным сослуживцем. Мы все в большом городе живём как в маленькой деревне: ходим по одним дорогам, улицам, эскалаторам, круги знакомых пересекаются до смешного просто. Тут уже сам Вася остыл: не понравилось ему это. Хотя девчонка в моём понимании правильная была, настоящая. Но у Васи отцов характер: с полутонами — напряженка.
Долгое время хвастал: паспорт, мол, у меня чистый. Жених короче, незапятнанный, почти девственник. Переубедил я его: какой к чёрту девственник, когда тебе под сорок. Наоборот, чтобы плохо не подумали, говори о какой-нибудь трагической неразделённой любви, которую ты пронёс через годы. Женщины сентиментальны, поймут, поверят. Не станут задумываться (наверное), как ты лет пятнадцать дурака валял по родным и чужим полям и весям.
А мне-то, старому, навесил Вася проблемку из серии «не хотел, но наступил». Суматошно всё у него на этот раз как-то. С его слов: умница, красавица, но москвичка. Это — минус. Согласен. Встретились, познакомились романтично — сам Бог послал. А потом Вася в романтичности и Божьей милости засомневался. Познакомились они, опять же с его слов, в «день всех б-дей». Усмотрел в этом католические козни. Кому как: кому-то — романтика, а кто-то плюётся. Мне вот лично — фиолетово.
Ну, разведена, конечно. Муж наркоша попался, с её слов — пропал где-то. Мальчик у неё от него, маленький ещё, что тебе надо? Но приплёл Вася какую-то молодую цыганку из Суздаля, был он там, в зимнем отпуске ещё до того. Он, опять же с его слов, к цыганам, точнее, к их гаданиям, не очень — сразу посылал. А тут, говорит, такая фифа подошла с глазищами в пол-лица. Вася дар речи на целую минуту потерял. Выдала она ему за эту минуту расклад на будущее, ничего не взяла, а сказала, что, когда сбудется, сам её найдёт и десяточку отдаст. А нагадала она ему в жёны хохлушку с девочкой пяти лет. Не совпадает, короче. Кино и немцы. Санта-Барбара.
Кружил он со своей новой невестой несколько месяцев и опять заверил и меня и мужиков, что теперь-то всё по-серьёзному. Опять озвучил время и место согласования, где я, собственно, теперь и нахожусь.
А тут вчера вечером, по прилёте из Сирии, звонит и просит:
— А пробей ты, крёстный, через конторских мою новую любовь, мало ли...
И бросил на телефон разворот паспорта. Спохватился! Мне бы, старому дураку, сразу отказаться, но сразу не получилось. Просто не сообразил. Задним умом в основном пользуюсь. Как же, друг просит. Тем более то, что он просит сделать, мне — без проблем.
Позвонил я скрепя сердце Руслану, перебросил ему данные на барышню и заскучал. Гаденько как-то: как через замочную скважину. Мало ли что у неё было, не девочка, с ребёнком. Отказать — поздно, соврать потом — тоже безрадостно, не по-нашему. Тем более Васька, как и его батя, прирождённый психолог: сложно им врать, даже во благо. В общем, куда ни кинь..: цугцванг.
Руслан обещал сегодня позвонить и не звонит. Тоже ведь дел у мужика, представляю, всегда был нарасхват. Хорошо бы он до Васькиного прихода позвонил, сориентируюсь. Для себя прикинул, что амурные дела вообще побоку оставлю. Единственно, что учту, если вдруг у неё какой-то криминал. И такое бывает: время-то соответствующее.
Шабли
Если ты не уверен или не знаешь, что надо делать, надо выпить. Не то чтобы я склонен, я своё, как уже сказал, выпил. Так, чуточку осталось. И я эту чуточку экономлю. Но захотелось. Тем более, хотя это вообще не аргумент, официант на меня опять загадочно поглядывает. Но теперь, думаю, ты прав. Подзываю, встрепенулся. Явно из Средней Азии, но скорее всего не таджик. У таджиков по преимуществу другая специализация.
— Ну что, — говорю, — любезнейший, можете мне предложить что-то из запретных тем Корана?
Сориентировался сразу, смышлёный, принёс винную карту.
— Как зовут? — спрашиваю.
— Урман.
Теперь понятно: узбек. И скорее всего — с высшим образованием, ощущается в лице. Где-то Васькин ровесник. Я в своё время в первой своей конторе из командировок по Союзу не вылезал: две трети службы был на выездах. Меня как самого молодого в главке посылали в основном в Сибирь, Заполярье, на замечательный наш Дальний Восток и в Среднюю Азию. Вот тогда я страну прочувствовал, ощутил, проникся. Не теориями, и фантазиями, а солью и перцем, хотя и сахарок был. Да, хорошего больше было. Наверное, потому ещё, что это была молодость.
— Что я буду?
Да Бог его знает. Кушать буду рыбу — тогда, наверное, белое сухое. Хотя я все эти книксены и заморочки вокруг бутылки не очень приемлю. Я уважаю всю жизнь свободу выбора и свободу мысли. Во как с винной картой возвысился! Хотя это и правда...
Терпеть не могу ограничений на мысли, пусть даже мелкие, поведенческие. Ну, а кто это, собственно, особо любит? А то: пейте белое таким-то, с тем-то, а красное — такое-то и с этим уже не пейте. Как будто вкусы у людей стали под одну гребёнку! Бог создал нас свободными, а мы по жизни её, эту свободу, сами раздаём и теряем. Или её забирают. С нашего согласия. Или без? Нет, надо выпить.
На развороте винной карты вижу строчку: как же, шабли! И не просто шабли, а стаканчик шабли, не бокал! Показываю Урману, а он извиняется: это, мол, по бокалам не разливаем, только бутылка. Вот глупость! А ещё заведение с претензией! Впрочем, я, наверное, её всю и приласкаю. А нет — кто-то поможет, да и вообще: что крохоборничать вслед за рестораном? Объясняю Урману, что мне — бутылку без льда, комнатной температуры, мне так больше нравится. И принести не бокал, а стакан. Такой, похожий на гранёный, но не наш (его тут и не найдут), а европейский, но не тонкостенный, а литой. Урман с восточной выдержкой выслушал мою блажь и пошёл искать стакан из моей прошлой жизни.
Чего я так привязался к стакану? Да вспомнился мне эпизод с шабли из моей поездки по Франции. Точнее, поездка была не по Франции, а в Испанию, это возвращался я через Францию. Ну да, а как же можно ещё иначе выехать на машине из Испании обратно в Европу?
Цель поездки у меня тогда была Страна басков. И было это аж в конце прошлого века — с ума сойти, как летит время! В ту пору заактивничали баскские сепаратисты, и испанцы здорово напряглись. А у нас свои тогда почти уже отделились. Испанские власти в блаженно тихой Европе стали закручивать гайки. Предупреждали иностранцев и туристов воздержаться от поездок в неспокойный регион. Ну а неспокойный регион — это наша тема, значит, нам туда дорога. За первый день, выехав из Вены, добрался я до Барселоны, а на следующее утро выдвинулся в конфликтную провинцию.
Бытует теория, что баски — выходцы с Кавказа, есть языковые совпадения. Ну а мы, получается, через наших кавказцев с ними — седьмая вода на киселе — родственники. Что я, помнится, и почувствовал, когда ехал из Барселоны и увидел откровенно матерное название городка на подъезде к Стране басков.
Хорошая страна, славный народ. Какая прелесть — белые городки на высоких холмах среди равнины! Смотрели баски на меня и на мою машину с австрийскими номерами как на чудо в перьях. Но незнание испанского языка ко мне сразу располагало. Как и во многих других случаях, я косил под немца, и это почти всегда удавалось.
По завершении осмотра этой замечательной Страны басков, уже в Сан-Себастьяне, глядя на мощный океанский прибой и прикидывая текст будущей телеграммы, я ощутил приход умной мысли. А чего это мне гнать лошадей и торопиться на доклад по автострадам? Поеду-ка я через Францию по просёлкам: давно замышлял по глубинке поездить.
Просёлки — это, конечно, условно. Есть в центре Франции, как и в большей части Европы, сеть очаровательных сельских дорог между не менее очаровательными деревушками и маленькими городками. С ресторанчиками, церквушками, крошечными отелями и замечательными «тормозными» жителями. Вот там и живут настоящие французы, немцы, итальянцы, испанцы и прочие. И мы столетиями жили в маленьких городках и деревнях, но, похоже, нас оттуда скоро совсем изведут. Ладно, это отдельная история. Больная.
Подхожу через воспоминания к тому самому эпизоду с шабли. Центр Франции, июль, ароматный, пряный вечер. Пробираюсь по маленьким шоссе вдоль Роны, на север. Можно было бы уже и перекусить. В таких местах где захочешь, там и можно. Паркуюсь у сельского ресторанчика: пустой зал, выходит ко мне дедок. Ковыляет, старый совсем, но взгляд бодрый, умный, располагающий. У меня французский — чуть более «шерше ля фамм», пытаюсь что-то изобразить, а дед мне на корявом, но вполне понятном немецком:
— Ничего, не упражняйтесь, я немного говорю по-немецки, есть сыр, грудинка, овощи. Можно что-то и разогреть.
Вот, думаю, смышлёный дед, увидел номера на машине.
— Мне, — говорю, — что-то побыстрее и попить: жарко! Я-то ожидал какую-нибудь колу или сок, а дед мне, почти
как Воланд, говорит: какое вино вы пожелаете с дороги в это время дня? Примерно так.
— Да я, — говорю, — на машине, за рулём... Дедок уверенно машет рукой:
— Немного вина можно, полиция разрешает.
Что тут русский усталый мужик может возразить? Пряча радость, говорю, что на ум первое пришло:
— Пожалуйста, стаканчик или бокал (в немецком одинаково понимается) шабли.
Регион-то как раз под шабли заточен. Приносит он подно-сик: что было на нём, уже не помню, но вкусно, по-деревенски. А главное — большой стакан янтарной прохлады с ароматом французского лета. Стакан похож на нашу классику: гранёный, но по-европейски изящнее, не отнимешь, чего уж там.
Откушал я его нежно в несколько приёмов, закусил, прошу счёт. И спрашиваю деда, где это он так выучил немецкий?
Французы немецкий, если это не в пограничных с Германией районах, не очень жалуют. Как, впрочем, и английский и все остальные. А тут — глубинка, сердце Франции — и немецкий.
Дедок отвечает:
— В плену был, после войны.
Я ему — восхищение и сочувствие.
— Где, — говорю, — в Германии, если не секрет? Я её хорошо знаю.
Дедок отвечает:
— Нет, не в Германии. Я в России в плену был.
Тут я попытался не сильно удивиться, но автоматом переспросил:
— Как в России?
— Да, — говорит, — в России. С немцами вместе воевал, а потом в лагере с ними сидел до пятьдесят третьего года. Отсюда и язык знаю.
Сложную я тогда гамму чувств пережил, но тоже, конечно, посочувствовал: Россия, холод, снег, зима.
— Да-да, — согласился дедок, — холод, снег, зима. Тяжело было.
Набросил я ему сверху при расчёте не десять процентов, как там у них принято, а, наверное, все пятьдесят. Уж больно интересной оказалась случайная встреча, а шабли — превосходным. Но это было ещё не всё. Поковылял дедок меня провожать и, когда я, распинаясь в благодарностях, садился за руль, отчётливо произнёс по-русски:
— До свидания, спасибо...
Этот вопрос меня до сих пор занимает: как он меня вычислил? Я не давал, как мне казалось, ни малейшего повода и косил, как уже говорил, под немца. И внешне я вполне европеец, никогда мне не льстили, что у меня чисто русская физиономия. Случайность? Желание деда блеснуть в качестве полиглота? Не думаю. Он меня как-то срисовал. Он почувствовал, что я — русский.
Потом, уже в Вене, потыкал я в комп: десятки тысяч французов у нас в плену сидели. Тоже победители. А также и венгры, и румыны, и австрийцы, и чехи, и итальянцы, и голландцы — да все в плену у нас сидели. Весь Евросоюз. Миллионы, и это не считая немцев.
Жуков как в воду глядел, когда сказал Рокоссовскому в сорок пятом, что мы их освободили и они нам этого никогда не простят. Ну да, как это: какие-то варвары, лапотники нас победили? И освободили? И не растерзали в клочья за всё то, что мы у них творили. Не может быть! Потому что быть не может.
В оправдание моего дедка, если он в нём нуждается, скажу, что много французов сдались нам в плен намеренно, по призыву Шарля де Голля. Настоящий был генерал. Уважаю.
Немцы
А вот немцев мне жаль. Раньше — не было, а теперь жаль. Понятно, что им до моей жалости — как до русской печки. К печке-то интерес больше будет.
Нет, неправильное слово: не жалость это, а скорее сочувствие. Сопереживание по поводу, как мне кажется, изощрённо сконструированной и реализуемой исторической несправедливости.
Да, грех на них тяжкий. Перед человечеством, перед народами, прежде всего перед советским, к которому я себя по-прежнему отношу. За это получили. Сполна. Ваня железным кулаком придавил, а англосаксы с компанией раздавили морально. Внедрили в сознание целых поколений чувство вины. Добились, по сути, морально-политической импотенции великого народа. Сейчас впрыснули им дополнительно мигрантов — бабуля постаралась. Пусть будет как в США, где её фиктивный муж обретается.
И где тут историческая несправедливость?
А много её, начиная с того, что теорию расизма Гитлер позаимствовал в Англии. Хотя не будем обижать старушку: теория превосходства белой расы была до войны всеевропейской. Но растили и подпитывали дядю Адольфа англосаксы, направляли умело — мастера, чего уж там. Но не эта тема, сказанная-пересказанная, меня задевает.
Был я тоже в девяностые годы по делам в Брюсселе, возвращался оттуда на машине через Люксембург, далее Германию к себе в Вену. Где-то тогда у меня и зародилось сочувствие к немцам через сочувствие к себе, к своей стране, к оболганной нашей общей с ними истории.
На границе Бельгии и Люксембурга, справа от шоссе, вижу экспозицию военной техники времён Второй мировой. Victoria называлась, то есть победа.
Самолёты, танки, орудия, и над всем этим — разноцветье флагов стран-победителей. Все основные флаги Европы были: и французы, и испанцы, и датчане, и чехи, и поляки, и румыны — все. Остановился, поглазел, технику по броне похлопал, постеры о победителях почитал. Не было флага Германии — ну, это понятно: не победители. Не сразу, но вдруг замечаю: ни флага России, ни, тем более, флага СССР нет. Ни флага, ни слова о нас.
Что же, подумал, вы, суки, делаете? На лжи, на подтасовках, на наследии дурака Горби будете въезжать в XXI век? Я тогда не предполагал, что это были только цветочки. Потом этот комплекс убрали. Снесли или перенесли — не знаю, нет его уже там.
Есть у меня несколько доводов в пользу этой моей жалости или сочувствия к немцам.
Первый: за широкой, сгорбленной от унижений спиной немецкого народа после сорок пятого года попрятались, а в большинстве — переобулись в сапоги победителей, страны — активные члены гитлеровского Евросоюза. Все они, практически без исключений, приняли участие своими воинскими контингентами в войне против антигитлеровской коалиции, прежде всего — против СССР.
Вот, приведу пример по памяти. Замечательную страну Данию в 1940-м немцы захватили за шесть часов. По недоразумению погибли несколько солдат. А потом тысячи датчан воевали против нас, и не где-нибудь, а в СС. Данию освободили британцы и, памятуя о совместной истории и совместных королевских кровях, записали их в победители. Анекдот. Не смешной.
Финны четыре года уничтожали блокадный, мой родной Ленинград, позверствовали в Карелии, а потом, как поняли, к чему дело идёт, — предали немцев и бросились записываться в победители. Записались. Сталин помог.
Серьёзно сопротивлялись только юги и греки. Вся Европа по сути и по делам была фашистской. Практически добровольно. И если кто-то обидится, например поляки, то прикиньте: более 300 тысяч поляков погибли, воюя на стороне Гитлера.
Это так, что в голову пришло, что вспоминается.
Второй: все они, эти победители, исправно работали на гитлеровский Евросоюз. Выпускали танки, пушки, самолёты, стрелковое оружие, обмундирование. Снабжали продовольствием армии Гитлера и свои, воевавшие с нами части.
Третий: весь гитлеровский Евросоюз был антисемитским, а валят всё на немцев. Так всем удобно, и дядя за океаном поощряет. Почти все они, эти страны-победители, исправно поставляли в концлагеря и на фабрики смерти евреев и других жертв нацизма, тех же цыган.
Вклад Венгрии в холокост — полмиллиона, в Польше — не меньше при активном участии поляков. Просто не стали им тогда ставить в вину из-за отсутствия самой страны. Французы — сами, никто им не поручал, в войну принимали антиеврейские законы и тоже составчики формировали. И, кстати, о братьях-хохлах: не немцы Бабий Яр трупами завалили.
А после сорок пятого все дружно стали показывать пальчиками на Германию: мы, мол, ни при чём, это всё они, немцы проклятые.
И последний, хотя мог бы и ещё доводы привести. Это — отвратительное, бесчеловечное, ничем не оправданное отношение после мая сорок пятого к немецкому гражданскому населению. Не советские солдаты, а соседи и союзники Германии по гитлеровскому Евросоюзу изгнали из своих стран более десяти миллионов немцев. Количество погибших при этом, в том числе жестоко убитых, а это были гражданские, в основном женщины, старики, дети (мужики в плену сидели), доходило до двух миллионов человек.
Не знаю, как для кого, а для меня это люди. И уже не было войны. И за спиной тех, кто это творил, не было десятков тысяч сожжённых деревень и городов, как у нас. Соседям под шум Победы всё списали и разрешили вывешивать флажки победителей. Ну а потом, как всегда, всё, что было и чего не было, стали дружно вешать на Ваню. Он молчаливый, лопуховатый, верит во всякую красивую ахинею, да и не злопамятный.
В те же годы в Вене я нередко бывал на Центральном кладбище: туристическое, знаковое место. Там же — комплекс памятников над могилами наших солдат. Австрийцы, к их чести, содержат всё образцово. Возил я как-то гостя из Центра на могилы Моцарта, Бетховена и других великих посмотреть. Вижу: у нашего памятника — делегация. Подхожу ближе — немцы. И гид-австриец ботанического вида им что-то вещает. Прислушиваюсь: ну, конечно: оккупация, разруха, жизнь не сахар, а что вы ожидали? Поместье на Кубани?
И конечно, ничего о том, что при взятии Вены Сталин приказал не использовать тяжёлое вооружение, что Сталин настоял признать австрийцев оккупированным народом (так же как настоял признать французов в четвёрке победителей), что досрочно отпустил пленных австрийцев из лагерей, что в голодающую Вену в сорок пятом везли из разорённого Союза тысячи тонн продовольствия. Разумеется, и про ковровые бомбардировки амерами сектора Вены, отходившего советским войскам, ни слова. Или про царские подарки Австрии от Хрущёва.
Но слышу: начал гид воспроизводить знакомую песню о разбоях, грабежах, изнасилованиях. Вещает о миллионах изнасилованных австриек, что это, мол, как и у вас — миллионы изнасилованных немок... И это — у могил наших ребят! Последнее меня завело.
Подхожу, встреваю: «А откуда, — говорю, — любезнейший, у вас такие данные? В официальных источниках, ни в немецких, ни в австрийских их нет».
Язык гид проглотил, глаза вытаращил. Раньше, видимо, ему кивали одобрительно, а тут вдруг какой-то здоровый пень наехал. Делегация замерла, муху слышно.
Вы, говорю, заказухой политической занимаетесь. А вы у ваших бабушек или мам спросили или представили, каково им это слышать? За кого вы их выдаёте, если они миллионами с насильниками общались? А где тогда были миллионы мужей, братьев? Стволов тогда на руках ещё миллионы были. Что-то не слышно было о мстителях. Да потому, что не было этого. Всё было, подонки всегда были, миллионов — не было. Ты, говорю, verfluchter kerl (козёл по-нашему, не текстуально, но по смыслу), уважай своих предков, своих женщин и свой народ. Развернулся и пошёл к Моцарту.
Вдруг слышу за спиной редкие хлопки. Обернулся, а немцы вслед одобрительно кивают, кто-то даже в ладоши хлопает, а какая-то бабулька ручкой машет. Немцы-то сами понимают, что использует их в заложниках поганая чужая пропаганда.
Я потом в Сети десятилетия спустя посмотрел, послушал нашего козла-ветерана. За бабло, за известность он распинался перед западными журиками о том, как наши солдаты только немецкими бабами и занимались. Три миллиона, говорит, изнасиловали, сам свечку держал. Целые города на три дня им отдавали, чтобы потрахаться, а если достаточно немок на пути не попадалось, то своих армейских баб хором насиловали...
Я застал настоящих фронтовиков. Не пацанов, а тех, кто войну мужиками вынес. Как мой дед Кузьма был: за сорок, и дети дома по лавкам остались. И эту тему от них тоже знаю. Да, была война, сука она последняя. Всё было.
Но из-за подонков, которые есть везде и всегда, что же ты, старый козёл, за подачки всех своих боевых товарищей грязью мажешь? Знаешь, гад, что не встанут они уже из могил, чтобы дать тебе в морду!..
Не знаю, жив ли он ещё, но здоровья ему не пожелаю. Ты — уже не ветеран: ты их предал. Ты — уже солдат другой, подлой, лживой войны, ты — уже враг. Точнее — предатель. Я могу уважать и понимать врага, предателя — никогда. А если сдох уже, пусть земля тебе будет пухом. Собаки быстрее разроют.
Не по-христиански? А это смотря что и где читать. Не нравятся кому-то мои размышления? Какой есть!
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 16.01.2023, 08:28 | Сообщение # 2713 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Ненечка
У меня с немцами многое связано, шесть лет из Германии не вылезал, но вспоминается сейчас другое. Так, пара штрихов из жизни. Но — знаковых.
А где же Урман? Стакан ищет. Ну да, вроде нудно болтаю, а на самом деле проносится у меня всё это в голове за доли минуты.
Да, мне нравятся немцы, были и друзья, но время и расстояния нас раскидали. С Робертом, впрочем, и сейчас общаемся в Сети.
Тянет нас что-то друг к другу, какая-то древняя связь. От них же это не раз и слышал. От старенького ветерана вермахта, который вернулся из нашего плена только в пятьдесят третьем и заплакал при мне от воспоминаний о России. Добрых воспоминаний. От мужиков немецких из подвальчика в Лейпциге, с которыми вместе мы орали русскую песню о Волге. После нескольких стаканчиков шнапса. При всей нашей непохожести и в чём-то противоположности мы — как разбитое пополам блюдце. Две части — разные, а как сложишь — удивительно, как несоответствия совпадают. Превращаются в единое целое — страшный сон англосаксов с компанией.
Великий народ. Никто более них не вложил в то, что сейчас по преимуществу называют Европой. Да и в то, что называется Россией, ими вложено немеренно. Половина европейских народов именуются от немцев, не говоря уж об их участии в элитах. Ветры истории сносят прежние эпохи и их героев, и даже Виндзоры были вынуждены подстроиться под аборигенов. Есть и у меня семейные воспоминания на тему немцев.
У моего деда Николая, питерского интеллигента, офицера и дворянина, в большой семье, разбросанной революцией семнадцатого года по всему миру, в России остались только младшая его сестра, тётя Ия, и он сам. Я её помню уже старенькой, точнее пожилой. Когда мне было двадцать, все, кому за пятьдесят, казались уже старенькими. Заблуждение молодости. В дедовом семейном альбоме были её фото, в том числе в пачке балерины Мариинского театра, чем она увлекалась до революции. Интересно, что дед Николай по паспорту был русский, а она была записана украинкой. Это не значило ровным счётом ничего, кроме того, что эта малороссийская ветвь моих предков, опять же сужу по фотографиям, была удивительно красива, а женщины — прелестны. Не отнимешь этого у хохлушек, без обиды будет сказано.
Тогда я уже служил в Центре, и в увольнения отец давал мне свой горбатый «Запорожец» — съездить к деду в село Богословское Иваньковского ещё района Тульской области. Красивейшие места! Там великий Бондарчук снимал сцену охоты для фильма «Война и мир». Здесь же они, бабуля моя, Людмила Андреевна, дед Николай, сестра его, моя тётя Ия, и похоронены.
Бабушки в живых уже не было, а тётя Ия на старости лет прилепилась к брату. Так они и доживали: маленькие потухшие блёстки от когда-то блестящего Петербурга их молодости.
Я знал от деда, от мамы трагическую страничку непростой жизни тёти Ии, но вживую она прошелестела по мне тогда, в тот приезд к деду.
В сорок первом тётя Ия жила в Киеве, муж — офицер, политрук. Когда начался ужас первых недель войны, она с дочкой не успела эвакуироваться. Муж пропал где-то на фронте, который фантастически неожиданно для всех перекатился уже за Киев. Кто-то сцепил зубы, а кто-то радовался и веселился.
Пошла первая, почти массовая волна доносов на евреев и комиссаров. Начались погромы, и участвовали в них не только немцы. При Советах об этом умалчивали. Аполитично было вспоминать так же, как о Бабьем Яре или о Хатыни. Но из тех песен слов не выкинешь, кто бы этого сейчас ни хотел.
Как потом дальше было в солнечном Киеве сорок первого года, мне, уже взрослому, оглядываясь, нашептала мама. В ответ на мой вопрос: «Почему моя тётя Ия какая-то чудная?» А бывало, заговаривалась старушка. Ни бабушка, ни сама тётя Ия об этом не рассказывали, а дед упомянул как-то нехотя, вскользь. :
Стукнули щирые на тётю Ию, что, мол, жена комиссара и, похоже, еврейка. Хотя общего у них с дочкой с евреями были только красивые большие карие глаза.
Ввалились немцы. Со слов тёти Ии, переданных матерью, их было двенадцать. Двенадцать здоровых мужиков. Сначала взялись за тётю Ию, а потом обратили внимание на её двенадцатилетнюю дочь...
Девочка сошла с ума. Тётя Ия отделалась «чудинкой».
Я-то слышал, бывая у деда, что они с тётей Ией иногда вспоминали о Ненечке, так они её называли. Жила Ненечка в одном из домов скорби в какой-то глухомани, на юге той же Тульской области.
В тот раз, когда я приехал к деду на отцовской тарахтелке, после обычных пересказов, кто, где, чем и как занимается, всплыла в разговоре Ненечка. Ну я и предлагаю: «Давайте свожу. Тут часа три на машине». А на перекладных тогда и за день не доберёшься. Вот на авто — другое дело. Где по бетонке, где по просёлкам, лето сухое было.
Тётя Ия уже плохонькая была, не до поездок, а тут такая оказия — встрепенулась. Деда уговорила: не хотел дед ехать, был уже там. Собрались, поехали. Дед — впереди, со мной, беседуем. Тётя Ия — на заднем сиденье «Запорожца» сжалась в комочек и, чем ближе добирались, тем крохотнее казалась в зеркальце заднего вида.
Добрались. Заброшенная барская усадьба с обшарпанным домом, ржавая ограда и дед-инвалид на часах. На фоне убогости творений рук человеческих окружающий парк был роскошен: старые липы, дубы, заросли жасмина да июльское разнотравье по пояс.
Дед Николай, как всегда, держался молодцом, как и положено офицеру, а тётя Ия совсем раскисла, начала всхлипывать и висела на мне и деде, пока мы ждали Ненечку из палаты. Вывела её крохотная старушка-санитарка, видимо, нимало не боявшаяся любых умалишённых.
А эта была тихая. Еле-еле ноги переставляла, хотя было ей тогда только около сорока. Худющая, огромные глаза смотрят поверх нас, никого, конечно, не узнают. Тётя Ия высвободилась от нашей с дедом поддержки и с каким-то скулением повалилась в ноги своей безмолвной Ненечке.
Но не это меня поразило, не ветхость и неопрятность казённой одежды, не тяжёлый запах, накрывший нас, когда мы сблизились, а её лицо, лицо Ненечки. Оно было поразительно молодым — ни морщинки! — и нездешне красивым. Только чёрные круги увеличивали и без того огромные глаза. Это была евангельская Мария Магдалина, сошедшая к нам из ада той войны с безумным вопросом: «За что вы меня? Что я вам сделала?»
В какой-то момент мне показалось, что она направила свой отсутствующий взгляд на меня, и этот взгляд стал осмысленным!
Я этот взгляд и сейчас помню — я не выдержал, я тут же опустил глаза. Я оцепенел, я ощутил себя перед ней единственным представителем позорного племени передне-хвостых, именующих себя мужчинами, и несправедливо, нечестно и подло захвативших этот мир. Я больше на неё не смотрел. Вообще. Было жутко и скорбно от этого проникшего в меня взгляда с той стороны. Только слышал какие-то женские вопли, ругань, увещевания деда. Они как-то пытались найти то, зачем приехали, но я был уже не с ними.
Обратной дорогой, отойдя от этого наваждения, под всхлипы тёти и увещевания деда, я осмысливал происшедшее. Она, Ненечка, подсадила меня на ненависть. Я, тогда двадцатилетний реке с железными мускулами, учившийся на волкодава, определил для себя: если эти твари, эти двенадцать, ещё живы, я бы каждому из них, встреченных мною, перерезал бы горло. Не профессионально, как учили. Медленно. И я ненавидел немцев. Всех.
..................................................................................................................................................
Платонов
Подхожу я на итог к другому. Читал не так давно тоже в Сети.
После сорок пятого года служил в немецком городке майор Василий Платонов. Почему запомнил? Так Васька, а фамилия — как у друга моего хорошего, Коли Платонова. Молодость, война проклятая закончилась, влюбился майор в немку, а она — в него. Нажили дочку, жили семьёй, пока не отправили его в Союз. Взять с собой семью он не мог: не дали бы. Жестокое было время.
Платонов этот был из удмуртского села в Татарстане, куда и вернулся. Пошёл работать в колхоз, стал потом председателем, семью завёл, дети пошли. Но немке своей долго писал. Безответно. В семье знали — не осуждали. Время пришло — помер председатель.
И вот оказалось 70 лет спустя от тех сороковых, что и немка ему писала, но и те и другие письма не доходили: уничтожались, наверное. Выяснилось это от немецкой дочери Василия (мать её тоже уже умерла), которая в наши дни через консульскую службу договорилась посетить могилу отца.
В селе этом удмуртском помнили и о председателе и о «подвиге» его семейном, живы были взрослые дети. Когда с ними списались, те обрадовались, стали готовиться к приезду родственницы. Встречали, как описывают в Сети, всем селом, хлебом-солью. А там по сёлам, что в Удмуртии, что в Татарстане, до половины и более мужиков с войны не вернулись. А её — хлебом-солью. Как весточку о мире, о человеческой памяти и о любви.
Порыдала немка, сама бабулька уже, на могилке своего дорогого Vati, то есть папочки, которого не видела, а если и видела, не запомнила. Да и не главное это. Можно каждый день видеть родных тебе вроде бы людей и не замечать их. А тут — душа, эпичность, через годы, через войны — вот она, любовь!
Скажу ещё от себя, что по памяти моей первое доброе отношение к немцам заложил у меня, ещё мальчишки, мой дед Кузьма, фронтовик, который, как он сам выражался, насобирал за войну 17 дырок, не считая природных. В Андреевском, селе моего детства, где и жил дед Кузьма, таких случаев, как с Платоновым, не помнили, точнее, я не слышал. А вот в Выропаевке, километрах в трёх от нас, жил мужик, тоже фронтовик, которого Кузьма знал. Мужик этот всю жизнь вспоминал свою немку, встреченную в Германии, и так и не женился. Как-то в мой приезд, я уже взрослый был, выпивали мы, прошёлся Кузьма по этому мужику осуждающе, но без злобы. Не потому, что тот немку свою любил, а потому, что уже здесь, дома, жизнь свою не обустроил.
Были ещё и пленные немцы, которые остались в России из любви к русской женщине. Взаимной, конечно. Было это абсолютно нереально, запрещено законом, но это было. Они, немцы, этого добивались и добились.
Вот и об этом, о ней, о нём, о них, этих влюблённых людях, вспоминать надо. Тогда у нас, у людей, возможно, что-то в будущем и получится.
Евреи
А вот евреи немцев не любят. Хотя у нас-то, может быть, узел с немцами ещё туже и горше был завязан. Впрочем, мериться этим невозможно, да и, пожалуй, кощунственно. Вот этого не хотелось бы. А мнение моё, конечно, бытовое, оценочное: может, и не прав.
Много у меня было знакомых и друзей и среди немцев и среди евреев. Вон Слава, галахический мой, лучший мой университетский друг, скоро приедет. Прилетел на пару дней из Женевы по делам, ну и мне часок пообещал выкроить. Совпало это с нашим мероприятием: надеюсь, Василий не обидится. Не знают они друг друга, в отличие от остальных.
Да и отношения у них могут не сложиться, но Славка сказал — нет проблем. Главное — повидаемся.
Вынес я из этих моих отношений с евреями и немцами, что очень глубоко у них разлом прошёл. Замаскировали его, задавили, но он остался и, думаю, надолго ещё останется. Хотел бы ошибиться.
У нас, мне кажется, по-другому. Наверное, это мы другие. Вон, в сорок четвёртом, на глазах НКВД женщины в Москве в колонну немцев на известном «параде» хлеб бросали. И ещё, что характерно, ора не было, проклятий, стенаний, каких-то выходок. Были лозунги от отдельных политизированных граждан. Но по преимуществу наши люди смотрели на «парад» молча. И скорбно.
Представляю, что было бы, если б что-то подобное провели в какой-нибудь арабской стране, которые я хорошо знаю.
Да, другие мы. Не хуже, не лучше, а просто другие.
Ну, вот и арабов вспомнил. Я жил среди них в восьмидесятые. Была такая весёлая страна Южный Йемен со столицей — городом Аден. Это — нагромождение скал между самой тёплой Аравийской пустыней и самым тёплым Индийским океаном. Естественный радиационный фон там был выше, чем в Подмосковье, в пятнадцать раз, а вода местная, если её пить, помогала забыть домашний телефон уже через месяц.
Англичане, когда владели этим Аденом, своим чиновникам после двух лет службы давали дома два года отпуска, чтобы пришли в себя.
Строила эта страна социализм. Маленькая была, а такая гордая, что её тогда все соседи боялись. А мы им для гордости поставили столько военной техники, в частности тактических ракет, что они покрывали ими весь регион до Средиземного моря. К евреям относились, как, собственно, и все другие арабы тогда, предельно жёстко. Поэтому в Адене евреи были представлены только на древнем еврейском кладбище за городом.
Открыл я для себя это кладбище где-то ещё на первом году службы: мистическое место. Помог мне в этом мой арабский друг Али. Я ему как-то сказал, что здесь, в Йемене, есть могила Иуды, интересно бы поискать, а он меня — на это кладбище. Забавно, но, в принципе, верно: тоже могилы, и наверняка там не один Иуда покоится. Только не тот, легендарный, из Библии. Их, собственно, заметных трое было. А там, кто его знает, могилу-то так и не нашли, хотя искали при англичанах серьёзные археологи.
Я несколько раз потом заезжал сам туда: понравилось мне на этом кладбище размышлять. Вот где зримо веяло тайной её величества Истории и всеми её потухшими и горящими ещё страстями! Особенно в хамсин, ветер такой с песком, было даже как-то по-библейски жутковато.
Арабы, и это делает им честь, несмотря на «любовь» к его обитателям и их потомкам, кладбище не трогали. Хотя многие памятники там были дорогими и по камню и по исполнению. Отсюда и полная безлюдность: евреев-то всех изгнали.
Заехал я как-то раз, бросил «Ниву» у края кладбища и забрался в глубинку. Зима была, прохладно, где-то градусов тридцать — красота! Присел я на поваленную плиту, как сейчас помню, зачем-то перекрестился. Жмурюсь на солнышко: это же не за сорок при стопроцентной влажности, как в Адене, и не пятьдесят в тени, как в пустыне к северу. Размышляю мечтательно, что у нас-то сейчас поди мороз, метель, сугробы...
Я его не увидел, но почувствовал — есть у меня это шестое чувство, воспитали. Полковник Соколов воспитал. Приоткрываю глаза: чуть слева, совсем недалеко, мостится у могильной плиты какой-то тщедушный мужичок, араб по виду. Лет на вид под пятьдесят, одет, как и большинство арабов, полуевропейски, белая бейсболка на голове... Меня он не увидел, я в «песочнице», а всё кругом — плиты, камни, песок — жёлто-серые, как и я.
Вытащил он из мятого пластикового пакета какой-то свёрток, стал раскладывать. Я увидел мельком какую-то коробочку, свиток, что-то вроде чёрного пояса или ремня. Когда он стал прикреплять к лысине кипу, до меня дошло: еврей! Вот это да!
Он рисковал как минимум свободой, а то и жизнью: объявят израильским шпионом, террористом, поди докажи. Выведут на бережок, грохнут из калаша — и в океан. Тут в некоторых местах после гражданской войны прибой косточки человеческие тысячами выбрасывает.
Что делать? Задача его понятна: пришёл человек тайком откуда-то почтить память предков, помолиться. Это я уважаю. Но у меня уйти по-тихому вряд ли получится, мы слишком близко. Увидит мою удаляющуюся спину — испугается, сбежит, подумает, что я его заложу. Дела своего не сделает.
Решился я и покашлял.
Мужичок повернулся — и впал в ступор с открытым ртом. Из трясущихся рук всё попадало, смотрит на меня как на гостя из ада.
Если б я знал, что так напугаю его, я бы попробовал всё-таки тихо уйти. Но что случилось, то случилось. Похлопал я себя по тому месту, где должен был быть партбилет, и называю своё имя на иврите.
Иврит я не знал и не знаю, но мы в институте менялись словечками и какими-то чаще забавными знаниями о других языках. Так, весь институт знал и втихую применял, как по-арабски будет преподаватель. Моего приятеля-китаиста я звал, конечно, Нихао, а как по-настоящему его звали, уже и не помню. А ивритчика помню хорошо, звали его Серёга, и был он сын сбитого и погибшего «над Синайским полуостровом советского лётчика. Лётчик, видимо, был непростой, потому что маленькая языковая группа с ивритом была сплошь блатной: дети генералов и партийных шишек. За ними в увольнение подъезжали к КПП института чёрные «Волги» и увозили их в тогда ещё неведомый мне мир правящей элиты. А Серёга в увольнение уходил, как и мы, пешком, в сторону «Бауманской», озираясь по сторонам, нет ли по дороге комендантского патруля.
— Я не враг тебе, — продолжил я по-английски.
Он ожил, закивал часто и стал поднимать свои упавшие предметы антиквариата, прижимая их к себе, как будто я мог на них покуситься.
— Человек, не бойся, — продолжил я, успокаивающе раскрыв ладони, — делай своё дело. Я тебя не предам. Я — русский. Я посижу тут, а ты делай своё дело. Не обращай внимания. Я не буду мешать.
Развернулся я к нему спиной, думаю: самое правильное решение. Стал разглядывать древние надписи и размышлять, кто он, откуда, зачем. У меня и мысли не было, что, поворачиваясь к нему спиной, я могу подвергнуть себя опасности. На душе было светло и грустно. Светло от нечаянного прикосновения к лучшим человеческим чувствам, грустно оттого, что им необходимо было прятаться.
А может, я — неисправимый идеалист, смешон и далёк от реальной жизни? Может, мужичок — агент моссадовский, живёт в Адене под прикрытием, стучит потихоньку хозяевам, в том числе и на нас, друзей и гостей революционного Йемена, а?
Нет. Забитый он для агента, явно штатский, если только не играет мастерски. Нет, не играет. Такую реакцию на меня не сыграешь. Лопух он гражданский. Был бы под погонами, машину мою брошенную увидел, не мог не увидеть, вывод бы сделал, что ничего в этой жизни просто так не бывает.
А если это ко мне вербовочный подход? Затейливый, с переплясом. Они — мастера. Так конструируют, что естественней не бывает. Да ну, хрень собачья.
А машины-то не было, не слышал я машины, тихо кругом, штиль. Значит, пешком. А пешком — это только из порта, за скалами. Там чужие корабли регулярно бункеруются. Туристов, конечно, нет, своя жизнь дороже, а российских туристов тогда ещё в природе не было. Значит, прибыл пассажиром втихую, может, из Штатов, английский явно знает. Да, бедолага, а тут ещё меня тебе Бог послал.
Не скажу точно, сколько я так просидел, минут 15—20, наверное. Стал думать: может, зря сижу, смылся он сразу, собрал вещички — и по-тихому. А я в благородство при пустом зале играю. Вдруг за спиной тихо прошуршало:
— Шалом, рашен. — И тлхие шаги по песку удаляются.
Кивнул я не оборачиваясь: и тебе шалом. Оглянулся уже через паузу, вижу: мелькает он среди могил. В бейсболке, с пакетом, спокойно идёт.
Поверил он мне, я думаю. И дело своё, думаю, тоже сделал.
Я испытал к нему тогда чувство сострадания и уважения. У меня много разных чувств и вопросов по многим евреям из истории моей Родины. Но нет одного чувства — вражды, тем более — ненависти.
Мы, люди, народы, если покопаться, особенно если покопаться со знанием дела, не лучше и не хуже друг друга. Это — затоптанная, дежурная фраза, которую я уже говорил. Мы — даже не разные. Разность — она тоже таит в себе качественную оценку. Мы — другие.
До конца моей командировки в Йемен я был ещё несколько раз на этом древнем погосте. Но я уже никогда больше не присаживался на поваленные могильные плиты.
Цыганочка
Ну и кому мы ещё косточки не перемыли, пока Урман где-то пропадает?
Да, пожалуй, как же без них-то, Град на холме... Это, кстати, о дедушке-французе, которого я помянул раньше.
Мой друг, нелегал из Леса, работавший в прошлом в США, годы спустя рассказал мне похожий случай. Хотя по возможным последствиям и более драматичный, чем у меня с французом: я-то был в законе. Но и комичный одновременно.
Друг с семьёй успешно вживался в американскую благодать, а двое родившихся у них там детей (или тогда у них ещё один был, старший, не помню) вообще по закону были американцами. В общем, типичная американская семья, колесившая по стране в поисках поглубже. В одном из городков зашли они в ресторан пообедать. В заведении развлекал посетителей маленький бродячий оркестр. Хорошо играли, с душой. Это часто свойственно бродячим музыкантам. Бросали им какую-то мелочь, редко кто — смятый доллар: сам знаю, прижимистые они.
Нашим «американцам» понравилось. Собрались они на выход после обеда. Мой друг, добрая душа, кладёт в стоявшую перед оркестриком шляпу сразу двадцатку. И когда они, наши, пошли уже к выходу, оркестр грянул цыганочку с выходом... Несколько человек захлопали.
Ребята наши смеялись потом, годы спустя. А тогда это было как проход через строй чужих солдат, от которых не знаешь, чего ожидать.
Если бы их пасли тогда топтуны из ФБР, наверняка сделали бы выводы.
Но топтуны за ними появились гораздо позже, годы спустя. А потом — и специалисты ФБР по задержанию. Топорному задержанию. Это они в кино в одиночку побеждают всех, а в жизни толпой окружают двух беззащитных людей, чья вина ещё не доказана. Ребята говорили: несмотря на то что их было несопоставимо много, складывалось впечатление, что они их боялись.
Вышли на них не потому, что наши ребята провалились. Я хорошо их знаю, и это были и есть профи высшей касты разведки. Вообще нелегалы сами не проваливаются практически никогда. Основная причина провалов — предательство. Они бы, уверен, не спалились и уже сейчас строили бы успешную карьеру в структурах США. Их предали.
Предал их советский, российский офицер, полковник, наш — короче, нашистее не бывает. Сын Героя Советского
Союза, воевал в Афгане, орденоносец, допущен был в святая святых разведки, Управление «С». Пострадало тогда много моих друзей, матерившихся вслед испорченной судьбе, сломанному будущему, на которое тратили всю жизнь, ставших враз ненужными в Москве или срочно эвакуированных из забугорных резидентур и из-под крыш.
И у всех вопрос: как он мог, как это могло произойти?! Ведь был в доску свой, проверенный-перепроверенный. Как говорят американцы, был чист, как собачьи зубы. У меня своя версия случившегося, и опирается она на другой эпизод моей не сахарной жизни. Впрочем, что на жизнь хмуриться? Жизнь — это прекрасно!
Полковник
Я знал по работе, уже на гражданке, другого полковника, и тоже из Леса. Тоже с репутацией, но не нелегала. Работал в Штатах под прикрытием, имел одно из лучших агентурных достижений в те годы. Ордена, медали, полковник — ну свой-свой. Умница, аналитик, душа компании, если речь о выпивке. Ну и внешне, несмотря уже на годы, мужик-красавец. Мог и про заграничных тётенек забавно повспоминать.
У нас сложилась симпатия, если даже не дружба. Развиться этой начавшейся дружбе не дал мой реальный друг, генерал-лейтенант, но уже из «Детского мира». Я потом его рассказ перепроверил в разговоре с замдиректора по Лесу на юбилее в Ясеневе у моего дорогого Александра Васильевича. Он долгое время курировал в Лесу кадры. Всё подтвердилось. К сожалению, даже к горечи.
Так вот. Жил-был авторитетный, уважаемый полковник ещё советского ПГУ. Отработал дважды качественно в Штатах, тоже ещё при Советах. Грянули для кого-то «святые», а для меня — поганые девяностые годы. О чём и чем они были для народа, для Страны — кто знает, тот знает. В середине девяностых выходит этот заслуженный полковник на резидентуру ЦРУ в Москве с просьбой забрать его с семьёй в Штаты. Аккуратненько так, чтобы не забрызгаться.
Возможно, и забрали бы его в Штаты, хотя не факт: американцы в те годы привередничали. Кого попало из продажных крыс, пожелавших эвакуации с тонущего корабля, не брали. Смотрели, выбирали, какая от неё, крысы, может быть польза, что может она принести в клювике.
Пока переговаривались, факт и содержание переговоров стали известны ФСБ. Вроде бы амер на подсосе за бабло слил. И от ФСБ — доклад в Лес: мол, ваш человек — вы и разгребайте.
Сейчас, уверен, так ласково не прокатило бы: сидел бы авторитетный полковник, как положено. А тогда, к середине девяностых, контрразведку перетрясли не без помощи заокеанских советников из Администрации уже три раза. (Потом ещё перетрясут столько же.) А в Ясеневе по коридорам ходили в те поры крепко выпившие люди (сам наблюдал), и катилось всё куда-то во что-то. Вместо ареста провели с полковником в Лесу беседу: сор из избы был ни к чему, ибо он, сор этот, и так из всех щелей вываливался.
Полковник был (называть его не буду, помер уже) большой не дурак и профессиональный разведчик. Понял, что своим якобы прощением они, его лесные начальники, и сами завязались в неудобную позу. Оклемался и осмелел: судиться даже начал с Конторой. Почему, мол, мне, гражданину новой России, загранпаспорт для турпоездок не выдаёте?! Нашёлся у него и добрый покровитель, который реально пострадал от козней контрразведки (и такое бывает). Пригрел полковника в своей госкомпании. Там-то наши дорожки и пересеклись.
Когда узнал я чёрную страницу жизни полковника, всё мое расположение к нему как отрезало. Да и он, наверное, понял. Хотя я внешне решил вида не подавать: лет прошло уже немало с той поры его по сути предательства, да и старенький уже был полковник, порядочно за семьдесят.
Спустя время иду я как-то от Добрынинской длинным подземным переходом в сторону Полянки на работу. Вижу: впереди замаячил старенький полковник, тот самый. Понурый, плечи внутрь, лысина отсвечивает, сгорбился — есть, видимо, отчего. Замедлил я шаг, чтобы его не догнать и не изображать взаимную «радость» от встречи.
А в переходе на нашем пути какой-то мужичонка играл на баяне. Неплохо играл, с душой — там часто кто-то из музыкантов промышляет. Подходит полковник к баянисту и говорит что-то. Потом суёт ему деньги. Мужичонка расправился, баян звонко сдвинул: видимо, хорошую ему бумажку полковник дал. И понеслось: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...»
Полковник перед баянистом вытянулся, грудь колесом, поворот через левое плечо — и пошагал! Уже другой человек, стройный, подтянутый — походкой кадрового офицера, походкой воина. Я шёл за ним под звуки любимого мной баяна (отец мой когда-то играл), под великую песню, и в душе что-то пошло наперекосяк.
Я смотрел на уходящего по переходу полковника не как на старую продажную крысу, как я для себя его когда-то определил. А как, наверное, на измученного жизнью и совестью солдата самой проклятой — гражданской войны, где брат на брата и сын на отца. Я изменил отношение к полковнику. Нет, я не простил ему предательства. Да и кто я, чтобы прощать или миловать? Но я понял, в том числе из аккуратных моих пробросов в последующих с ним разговорах, что полковник ненавидел то и тех, кто пришёл к власти в девяностые. И ту страну, которую эти, пришедшие к власти, смастерили. Он остался советским полковником, попавшим в «российский плен», к власовцам, и использующим любые возможности, в том числе и возможности врагов, для борьбы с этим «пленом». Как-то так.
Прав ли он был в своей ненависти к этой, теперь уже новой России и новой власти? Думаю, уверен: нет. Мы присягали прежде всего стране и народу. Не власти. Мой покойный дед Кузьма, фронтовик, насобиравший за войну семнадцать ранений, когда я перед уходом в армию заехал к нему, жёстко, с непривычной для него серьёзностью напутствовал: «Служи, внук, не власти, а Отечеству».
Поступок старого полковника я по-прежнему не приемлю, но я стал его понимать. Его, в его понимании, лишили всего: Родины, чести, истории, героев и даже Победы. Окаянное, кому-то «святое» время. Будь оно проклято.
..................................................................................................................................................
«Вот ты, Старый, служил и в Европе, и в Штатах десять лет…»
«Извините, сорвалось, не хотела вас обидеть…, – сказала она на прощание, – вы, пестики, вместе с дурачком вашим Горбатым и страну просрали. ... А знаете почему? А вы её не рожали. Она вам так досталась, на халяву и уже без хозяев…»
БАРКОВ Михаил Викторович
Родился 9 октября 1952 года в Ленинграде.
Служил в воздушно-десантных войсках ВС СССР.
Впоследствии работал в структуре Государственного комитета СССР по внешнеэкономической деятельности.
С 1987 года по 1989 год работал на территории Южного Йемена.
В дальнейшем был принят в Аппарат Правительства РФ и Администрацию Президента РФ.
С 1993 года по 1998 года работал на территории Австрии.
В октября 2007 года занял пост вице-президента ОАО "АК "Транснефть".
______
141094
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 16.01.2023, 08:31 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 23.01.2023, 13:07 | Сообщение # 2714 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| "Я пocмотрел в микpocкоп и увидел на дpyгом конце трубы толстого, пушистого микроба, похожего на плюшевого медведя. С минуту мы молча смотpeли друг на друга, опасаясь инфекции.
— Ты какой? — наконец крикнул я в трубу.
— Xoлерный, — просто ответил микроб. — A ты какой?
— Национальность, что ли? — не понял я.
— Да нет. Вообще...
— Hy, живой, — неуверенно сказал я.
— Я тоже живой, — сказал микроб. — A конкретнее?
Я задумался, но так и не нашелся, что ответить.
— Вот видишь, — назидательно сказал микроб. — A лезешь мне в душу co своим микроскопом. Ты с собою сначала разберись.
И он был абсолютно прав."
(Александр Николаевич Житинский, «Микроб»)
Есть разные способы указать человеку верный путь: можно направить, а можно и послать...
Куда течет время?
(Рассказ)
Мой друг, астролог-любитель с языческим уклоном Дыбко Олег Кириллович, или, как я называю его, Док, любит задавать дурацкие вопросы. Сегодня он спросил меня:
— Ник, куда, по-твоему, течет время: из настоящего в прошлое или из настоящего в будущее?
— Конечно, из настоящего в прошедшее, — с апломбом студента-выпускника ответил я, — ведь наша память использует банк данных прошлого, который мы пополняем каждый день.
— Ник, это разные вещи — банк данных и время. Хотя в матрице памяти есть информация и о том, что было, и о грядущем. Однако я спрашиваю о времени, как об одной из форм состояния материи. Ведь всякая сущность эволюционирует в направлении будущего. Почему же время течет в обратном направлении?
— Док, спроси о чём-нибудь полегче. Да и какое это имеет значение, куда катится время? Главное, что мы живём и наслаждаемся этим даром Господним в настоящем. Как поётся в одной популярной песне: «Есть только миг, за него и держись».
Мы сидим на веранде бревенчатого дома моей дачи, что в двухстах километрах от Москвы. Она залита рассеянным, пушистым светом облачного июньского дня. Слабый запах, источаемый цветущей сиренью, что растет возле дома, смешивается с дымком, исходящим от горячих сосисок и жареной картошки. Мне совершенно не хочется напрягаться по поводу всяческой зауми, а просто наслаждаться летним теплом, разноголосицей птиц, тихим шелестом листвы и дарами застолья. Я смотрю на привычные и такие неповторимые каждый раз окрестности, не стеснённые ни домами, ни дорогами, ни мельтешением людей и машин, а лишь обрамлённые на самом горизонте полукружием хвойного леса, и миролюбиво говорю:
— Давай выпьем, Док.
Я наполняю рюмки водкой, настоенной на веточках укропа, и раскладываю на тарелки жареную картошку и сосиски, украшая зелёным луком и редиской.
— Ну, будь здоров, звездочёт!
Но он не выпивает и не прикасается к еде.
— Я спрашиваю не ради праздной словесной жвачки, — продолжает Док. — Все пророчества основаны на способности почувствовать трансформацию времени в события будущего. Всякое движущееся тело, всё живущее на земле, от былинки до человека, эволюционируют из настоящего в будущее. Есть только два времени, как полагали древние славяне, — время Яви и время Нави, то есть время жизни и время после смерти. Смерть — граница времён.
Я взмолился:
— Док, не надо о смерти. Ты посмотри лучше на пиршество жизни вокруг. На цветущую сирень, на поющих птиц и весело жужжащих шмелей, посмотри, как во все свои разноцветные глазёнки смотрят на солнце и улыбаются цветы, как таинственно переговариваются листья берёз и ракит между собой, и ты поймёшь, что нет большей радости, чем видеть это и сидеть за столом с другом и пить водку, закусывая редиской и луком, только что сорванными с грядки.
Док улыбнулся, как улыбаются шаловливым детям, и глубокомысленно замолчал. Я снова наполнил свою рюмку, а ему добавил, чтобы освежить, как принято в застолье. На этот раз он немного пригубил, лениво пожевал пёрышко лука и снова завёл свою песню.
— А ты поэт, Ник. Но не оригинален в своём восхвалении созерцания.
— Можно подумать, что твоя идея движения времени из настоящего в будущее нова, — огрызнулся я весело.
— Ты прав: не нова. Можно вспомнить Платона, древнегреческого философа, и его концепцию воспоминаний. По его представлению каждый из людей живёт теми идеями, которые знала его душа до соединения с телом. Иначе говоря, наша судьба пришла из прошлого, определив жизненный путь в самом существенном — в нашем предназначении на земле. Вообще развитие человечества — это воспоминание своего прошлого. В конце концов круг замыкается, и тогда исчезает время. В религиозном смысле это называется концом света.
— Вряд ли, — вяло возразил я, продолжая закусывать сосисками, погружая их в кетчуп.
— Собственно, мир идёт к этому семимильными шагами, создавая массу проблем — от нарушения равновесия в земной среде до гибельного оружия. Но есть ещё одна смертельная опасность, о которой умалчивают, и о которой сказано в Ветхом завете, — это получение рецепта бессмертия. Вопреки распространённому мнению, что Адам и Ева были изгнаны из рая за вкушение плода с древа познания добра и зла, на самом деле в книге «Бытия» говорится, что Бог изгнал их за то, что они могли вкусить плод с древа жизни и стать бессмертными, как боги. Бессмертие — вот к чему запрещено прикасаться человеку. Бессмертие — это вечность, а вечность не знает времени. Смерть времени — это и есть конец истории мира.
Я отложил недоеденную сосиску, грустно посмотрел на возбуждённого друга и сказал:
— Пойдём, прогуляемся к реке. Надо бы окунуться.
После жаркой веранды открывшийся простор обласкал, охолодил разомлевшее тело приземным ветерком, увёл взгляд, утомлённый замкнутым пространством жилища, в неоглядные зеленя и небесные кущи. Душа как-то незаметно и радостно перенастроилась на созерцательный лад, внимая птичьей разноголосице, умиротворённому шелесту листвы и той едва внятной цветомузыке, исходящей от всякой былинки и от самого воздуха, пронизанного струящимися нитями поднебесья. Ароматы луговой руты, колокольцев, иван-да-марьи, репейника-лопуха и всякой цветущей поросли безоглядно соединялись в единую симфонию торжества жизни и, находя в этом соединении высший смысл своего бытия, жертвенно растворялись во всеохватной жажде выразить себя через могучую торжествующую музыку воспарения живого к вечному.
Я чувствовал, как во мне всё наполняется тихой радостью слышать эту симфонию, не выделяя в ней отдельного звука или запаха, а впитывая сразу все звуки и запахи, весь окоём пополуденного летнего дня, и на меньшее душа была не согласна.
Мы подошли к реке. Ещё издали я увидел знакомую фигуру соседа, мужика средних лет, с детства прикипевшего к этой, не очень-то щедрой на крестьянский хлеб, земле, но даже на малый срок не покидавшего её. По-разному складывалась его неудачливая судьба. И с первой женитьбой не повезло, и пил запоем, и с властями не ладил, но унаследованные от отца, прирождённого охотника, крепкий характер и независимое разумение всего происходящего помогли ему одолеть в себе питейную пагубу и, опохмелившись однажды, лет пять назад, он сказал себе: всё! Хватит землю блевотиной поганить!
Мать, с которой они жили вдвоём в старой, но ещё крепкой кряжистой избе, долго не могла поверить в твёрдую походку сына да ухватистые в работе руки. Медленно, с опаской выпрямлялась её жилистая, высокая фигура, зорко отслеживали посветлевшие глаза собутыльников сына, бродивших вокруг да около, как бы отгораживая их от него, а в поздние часы коротко, но истово молилась в своей светёлке перед образом Небесной Заступницы о ниспослании чудесного исцеления чаду своему.
Они прикупили ещё одну корову, потом каурую лошадь да всякие причиндалы к ней, и повеселела изба и вроде приподнялась на своих обшарпанных, в три кирпича столбцах. Года два тому назад сын привёл в дом неброскую внешне, работящую женщину своего возраста и начал возводить рядом пятистенку, кое-как выкраивая из скудных доходов деньги на материал да на мастеровые руки. Всё немногочисленное население деревеньки удивлялось переменам в жизни, как всем казалось, конченого алкаша. Общаясь с ним по разным бытовым нуждам да по общей страсти к рыбалке, я не чувствовал запаса прочности в его отрезвлении и боялся, как бы однажды он снова не сломался под неслабнущим хватом проблем и забот крестьянствования, когда не было даже малой подмоги от власти, гораздой на всякие каверзы да препоны. Он жил и работал как бы на автопилоте, на той родовой закваске, что досталась ему вместе с генами от всего русского деревенского рода, от отца с матерью, от земли, что вскормила и вспоила его душу. Его охраняла любовь к природе, к охоте и рыбалке и стойкая неприязнь к виртуальному миру, к телевизионному мороку и обольщению. И всё же слабое чувство подспудной тревоги за него не покидало меня.
— Володя! — окликнул я соседа издали. — Как рыбалка? Не рано ли на «кораблик»?
В это время он резко дёрнул вверх и вправо короткое, метра полтора, удилище с закреплённой на нем катушкой. На реке метров за пятнадцать от берега всплеснулась рыба, потом ещё и ещё всё ближе и ближе к берегу.
— Док, смотри, ведёт голавля. И похоже, хорошего.
Мы подошли ближе. Сосед уже выбирал поводок, на конце которого из воды виднелась рыбья голова. Голавль почти не сопротивлялся, ударив последний раз всем своим сильным телом у самой кромки берега.
— Иди сюда, иди сюда, — победно приговаривал Володя, вытаскивая на траву рыбину килограмма на полтора. Когда он стал извлекать из рыбьего рта тройник, голавль тихо застонал. Тонкий жалобный звук вырвался из его беззубой пасти раза два-три и затих. Рыбина смирилась со своей участью и не подавала признаков жизни. Я отвернулся. Володя снова снарядил «кораблик» на середину реки, насадив на поводок крупного овода.
Чтобы не мешать ему, мы с Доком пошли вниз по течению бархатным берегом под отчаянные писки пичужек, которые старались увести нас подальше от своих гнездовий. Мы растворились в шорохе прибрежных порослей толокнянки, вереска и ольхи, в слабом мерцании речного потока и рыбьих всплесках, в ароматах луговых цветов и всеохватной, светящейся мириадами мельчайших существ вечерней полумгле. Природа впитала в себя и многомудрого Дока, и меня с моими сосисками в кетчупе и уравняла с любой былинкой и любой живой тварью, не делая никакого различия между нами. Я почувствовал, что главное — это не разрушать таинственного лада, соединяющего всё окружающее нас в единый мир гармонии и красоты.
Возвращались мы уже в густых сумерках. Первые звёзды посеребрили северный окоём неба, замерцали над тёмной кромкой дальнего леса, и всё громче звенела неумолчная перекличка цикад.
Мы сели на крыльце, и Док снова вернулся к своему рассказу о времени.
— Блаженный Августин спрашивал себя: «Что такое время?» И говорил, что пока я не задумываюсь об этом, меня не затрудняет ответ, но стоит вдуматься, и я становлюсь совершенно в тупик. Действительно, прошлое статично и не имеет времени. Так же и будущее. Время — категория настоящего, происходящего сейчас, в это мгновение. Но ведь оно не родилось внезапно, а откуда– то пришло к нам. И совершенно очевидно, что из прошлого. И принесло с собой незримую материю, на которой вытканы наши судьбы и ближайшая участь мира.
— Вот смотри, — он показал мне на едва различимое созвездие с одной яркой звездой, — это Телец. Древние славяне его называли Ладой и рассказывали легенду о перерождении злого дракона Ладана в богиню мира и любви Ладу. И если проследить судьбу древнего племени гипербореев, то увидим преемственную связь между ними и более поздними славянскими племенами...
Я прервал Дока и совершенно искренне попросил:
— Расскажи мне эту легенду.
Док сначала что-то недовольно пробурчал, но потом всё же начал рассказ, медленно подбирая слова.
Легенда о Ладане
— В древности люди были не только ближе к природе. Они были её частью, её чадами, питающимися из её сосков, как младенец материнским молоком. Они были в ней, и она была в них. Своим небом, землёй, ветром, дождём и снегом, реками и лесами. Они — люди и природа — были неразделимы и освящены одними небесными силами, которые делились на добрых и злых. Одним из самых жестоких и всесильных был дракон Ладан, который жил во тьме и любил тьму. Поэтому, когда Бог создал звёзды и воспламенил самую большую звезду — Солнце, пробудившую жизнь на Земле, дракон бросился пожирать всё, что излучало хотя бы малый свет, поглощая в чрево своё одну звезду за другой. Земля медленно стала погружаться во мрак сначала ночью, но потом Ладан направился к Солнцу и откусил у него часть огненного диска. И день стал меркнуть, и холод омертвлял леса и реки, губил зверьё и птиц, и те скудные всходы злаков, что посеял человек.
И когда казалось, что гибель живого мира неизбежна, произошло странное превращение дракона. Звёзды и часть Солнца, которые он проглотил, стали светиться у него внутри, разрушая тьму вокруг Ладана и согревая его чрево. Дракон хотел изрыгнуть проглоченное, чтобы снова погрузиться во тьму, но не мог этого сделать. Он хотел по-прежнему сеять зло, но свет, идущий изнутри, растворял это зло в себе. Всё его громадное тело наполнялось незнакомыми ему ощущениями добра и любви к миру. И свет, исходящий из чрева его, зажёг новые звёзды в мирозданье и возвеличил огненное лико Солнца. Земля снова ожила, и люди восславили Ладу, перерождённую из дракона зла и войны в богиню любви и мира.
Я смотрел на звёздное небо и думал, что, наверное, каждое созвездие люди наделили легендой или мифом, соединяя бесконечные дали космоса с земными, чтобы почувствовать себя, как неделимую часть Вселенной. Но какая связь между нами и нашими предками, далёкими и близкими? Есть ли она вообще, или настоящее всякий раз строится из новых кирпичиков, на которых нет штампа прошлого? И я сказал Доку:
— Давай спустимся на грешную землю. И выпьем за перерождение дракона в охранительницу любви. И заодно ты объяснишь, что написала моя бабушка на свитке моей судьбы, и что мне ждать от её каракулей.
Я снова разложил снедь на столе, и яркий свет трёхпалой люстры аппетитно высветил кружочки колбасы, влажную редиску и ломтики сыра. На этот раз Док опорожнил рюмку до донышка и хрустко закусил редиской. Он откинул своё худобное тело на спинку стула, поправил очки на близоруких глазах и начал откуда-то издалека.
— Каждый народ на земле творил свою историю и создавал представление о своём прошлом в мифах, легендах и былинах, сказках и песнях, преданиях и традициях. Древнегреческие мифы и легенды, скандинавские саги, Библия, летописи... Да разве всё перечислишь? И заметь: всё это пронизано верой в победу добра и справедливости и превосходством своих героев над внешними врагами. В традициях было почитание своих предков и уважительное отношение к прошлому, каким бы оно ни было. Мудрые люди говорили: если ты выстрелишь в прошлое из ружья, будущее ответит тебе выстрелом из пушки. Святотатством считалось перемывать косточки мёртвых, ворошить их могилы, осквернять память о них.
(В Турции, например, и сейчас действует 301-й закон Конституции страны, запрещающий критиковать государство как общность народа, религию и говорить о военных поражениях). Не принято было переименовывать города, площади, улицы, сносить памятники и разрушать древние строения. Всё это подрывало национальный дух и веру в своё государство. Наоборот, всячески воспитывалась психология победителей. Вспомни победы дружин Святослава, Александра Невского, Дмитрия Донского, армий Суворова и Румянцева, флота Ушакова, воспитанных на прославлении русского оружия и почитании предков. И, наконец, победу в Великой Отечественной. В литературе, кино, живописи была создана масса героических полотен, исторических и современных, и люди верили: они потомки великого непобедимого народа — и с этой верой шли и побеждали.
Но однажды прошлое нашего Отечества заклеймили с высокой трибуны. И началась цепная реакция кидания камней в отцов и дедов, в тех, кто строил великую страну на крови и поте, с ошибками и неудачами, но с надеждой и верой в лучшее завтра. Эпизоды заслонили сущность в умах даже самых талантливых и преданных России писателей, художников, учёных. И чем ярче, самобытнее было произведение, тем больший урон оно наносило русскому самосознанию, рождая в народе уныние и безволие. Вся деревенская проза — это плач по русской деревне и русскому человеку, лишённая созидательной энергетики. Я знаю немало людей, которые ушли в пьянство и апатию, не видя выхода из социального и идейного тупика после чтения А. Солженицына, В. Астафьева, В. Белова, В. Распутина, после фильмов С. Говорухина, картин И. Глазунова, выступлений А. Сахарова, статей диссидентов и прочих радетелей либеральных свобод, монархии или мифического Третьего Рима. Особенно я бы выделил Солженицына и Астафьева, как принесших наибольший вред русскому человеку своим очернением прошлого.
Я решил вступиться за историю и сказал, придав словам на всякий случай оттенок иронии:
— А что, в русской литературе не было «Медного всадника», «Станционного смотрителя», «Мёртвых душ», «Ревизора», «Бедных людей», наконец, «Смерть Поэта» и «Муму»?
— Были, — подтвердил Док, — но вместе с этим были «Полтава» и «Послание в Сибирь», «Тарас Бульба» и «Сорочинская ярмарка», «Речь на открытии памятника Пушкину» и «Бородино», «Война и мир» и «Певцы»...
Литература и искусство последнего полувека разучились говорить о главенствующих ценностях — государственных и национальных скрепах, о том, что объединяет нас в единую общность, а если шире — цивилизацию, и поставили превыше всего правду маленького человека. Между государством и человеком разверзлась пропасть. Историк и философ Вл. Соловьёв говорил: «Христианское миропонимание должно исходить прежде всего из общественной справедливости, а не из личной святости».
Лишённая державного духа, объединительной национальной идеи и примеров жертвенности во имя созидания и защиты своей Отчины, русская литература умерла, а то, что есть, это талантливое размазывание соплей на страницах истории. О прямых очернителях России я не говорю, как не принято говорить о вонючих помойках.
Док встал и подошёл к ночному окну.
— Наше настоящее написано на скрижалях времени в шестидесятые и более поздние годы, хотя и не обошлось без подсказки времён незапамятных. «Идолы пещеры» по капле выдавливали из народа раба идеи, пробудив в нём раба колбасы и шмоток. Слово за словом упрёки и обвинения, уныние и безысходность стали заполнять матрицу будущего, чтобы сейчас вылезти развратом и жестокостью, трагедиями и нищетой. Народ перестал радоваться в праздник Великой Победы, плача и поминая погибших и поражения, толпами пошёл на кладбища в светлый день Пасхи, как будто нет других дней, чтобы вспомнить горе и потери. Я не знаю в русской истории периода, кроме последнего полувека, когда бы литература не рождала ни одного действительно народного героя, ни одного произведения, исполненного оптимизма и зова к идеалу и борьбе за него. Мертвецы хоронят мёртвых. И пишут эпитафии вроде «Архипелага ГУЛАГ», «Прокляты и убиты», «Дочь Ивана, мать Ивана»...
Страшно подумать, какое послание мы передадим будущему, если по-прежнему будем чернить и оплакивать прошлое и не создадим ни одного живого слова и образа, несущих энергетику света и любви.
Док замолчал, и только горящие глаза его долго обретали свой природный светло-серый цвет, утопая в тени нахмуренных бровей.
Мне расхотелось спрашивать его о каракулях бабушки, которыми она изобразила моё будущее, и вообще о времени прошлом или будущем, и я предложил сыграть в дурака на сон грядущий, чтобы успокоилось растревоженное сердце. Но Док, к сожалению, отказался.
Николай Васильевич Беседин
_________________________
141240
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 23.01.2023, 13:08 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 27.01.2023, 05:21 | Сообщение # 2715 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие»
(А.С. Пушкин)
_____________
Я не скажу вам, какой начинается век.
Я не умею гадать по крапленой колоде.
Я - человек. Это слово сегодня не в моде.
Но я твержу все равно - человек, человек.
Да, я не видел хрустальное кружево Анд.
Да, я не слышал тибетские мудрые сутры.
Но я умею во мраке предсказывать утро
И на досуге листаю небес фолиант.
Я не спою вам - паршивый Бог дал баритон,
И не спляшу, к потолку поднимая колени,
Но я спасу ваши души от скуки и лени.
Да, я спасу, попросите же только о том.
Нет, я не буду лукавить и эдак, и так,
Вас, занятых, отвлекая от дела и быта,
Но я скажу вам то слово, что ныне забыто.
Я говорю. Я уже начинаю. Итак...
***
На фоне исторических пропаж
Печали наши суетны и мелки,
И даже черту душу не продашь –
Уж он-то, верно, чувствует подделку…
***
Этот век так противен уму,
Этот век так нелеп и коварен…
Я ничем не обязан ему
И за это одно благодарен.
***
Бойтесь слишком явных истин –
Их гипноз известен многим.
Путь познания немыслим
Без котомки и дороги.
Бойтесь скорой смерти жажды,
Бойтесь лени пуще цепи –
Этот путь обязан каждый
Проложить по белой степи.
Пойте славу сильным птицам,
Что полета не боятся.
Не позорно ошибиться.
Много хуже – изолгаться…
***
Самонастрой – та же самая лесть.
Что может быть хуже дешевой кичливости
Тем, что творится в обугленном «днесь»
В стране милосердия без справедливости?
Чем виноват, обесчещенный, тот,
Кто примерял кандалы терпеливости
Тысячу лет, составляя народ
Страны милосердия без справедливости?
Может, в России и горько житье –
Страх умаляет было усердие,
Страх, что когда-нибудь сменит ее
Страна справедливости без милосердия.
***
Абсурд и вера на Руси
Опять в одной цепи:
Все чаще – «Господи, спаси!»
Все реже – «Укрепи!»
На этот немощный призыв
Откликнулись века,
Вздохнув: Спасать, не укрепив,
Что строить из песка…»
***
«Новым русским»
Вам ли, на небо пеняющим,
Хаять сожженное знамя?
Были бы мы не товарищи –
Стали бы вы господами?
***
Я часто кажусь негативом,
но путь мой - по краю ножа.
Спешит за судьбой торопливой
над пропастью жизни, душа...
Мой путь - меж надменных утёсов,
под крики кружащих ворон,
и сам я, как странник межзвёздный,
в рядах подпирающих трон...
Ягнёнок - на оргиях званых,
где мысль распинают ханжи, -
ершистым встаю хулиганом
на богослужениях лжи...
***
Можно страусом жить,
Пряча голову в землю.
Можно, жизнь искрошив,
Путать счастье с похмельем.
Можно в прошлом искать
Трос для сил центробежных,
Вызывая оскал
Только горьких усмешек.
Можно Ротшильдом быть,
Завладеть высшей властью,
Славя мудрость судьбы
За воздушный шар счастья.
Можно в гору тащить
Благородства тележку,
Впереди ставя щит
Только горькой усмешки.
Можно вечно кружить -
По краям ложных знаний,
Чтобы в бездне души
подстеречь чудо-пламя.
Можно - сотней дорог -
Растранжирить жизнь в спешке
И уткнуться в итог
Только горькой усмешки.
***
Здравствуй, племя молодое...
Пушкин
Последнего века привычный итог -
Хоругви, знамена, арены.
И яро вещает лукавый пророк,
И бьется в падучей блаженный.
А я, сторонясь суеты площадной,
Шепчу до невидимой дрожи:
"Эх, племя! Как будто, мы крови одной,
Но что же мы так непохожи?!"
Уколом свободы расширив зрачки,
О новой России прокрякав,
Эх, племя, твои племенные бычки
Все больше похожи на хряков!
Ну что же ты медлишь? Иди же, иди,
Покуда открыта дорога.
Эх, племя, стоять у тебя на пути -
Что пробовать хватку бульдога.
Иди же, иди, не горюя о том.
Легко ли тебе в безвременье?
Эх, племя, Бог весть, что ты скажешь потом
Своей неизведанной смене...
***
Ни хрена себе - демократия!
От распятия - до распития,
И соитие - не проклятие,
И война теперь - не событие...
Выйдешь вечером, примешь чарочку,
Да подумаешь об изяществе,
И галопчиком да под арочку,
Выгнав парочку хоронящихся.
А по улице ходят граждане -
Потребители, избиратели,
И зови ты их, всех и каждого,
Не по имени, так по матери;
И маши себе пестрым знаменем,
То ли купленным, то ли краденным...
Эй, родимые! Вы куда меня?..
Ни хрена себе - демократия!
***
В этом городе, прежде тесовом,
В этом городе, прежде каменном,
Век я маялся над вопросами,
Словно город был мне экзаменом.
В этом городе, прежде ласковом,
В этом городе, прежде искренном,
Был я отпрыском, стал я пасынком,
Был я радостным, стал я выспренным.
В этом городе, пиво-вобленном,
Где хотя бы раз пили-ели вы,
По углам стоят то ли гоблины,
То ли чудища церетелевы.
В этом городе, кровью клеенном,
В этом городе, сталью штопанном,
Нареченное населением
Забутикано да зашопано.
В этом городе глупо каяться,
Да и хвастаться - не глупее ли
Перед теми, кто развлекается
Панихидами с юбилеями?
В этом городе, снобом хаянном,
В этом городе, злобой вспоротом,
И живем-то мы неприкаянно
С этим городом, с этим городом...
***
Cтихи болгарского поэта Дончо Нанов Дончева, перевод:
Не трогайте Россию, господа!
Ей больно и без вашего укора.
Она по части самооговора
Себе не знала равных никогда.
Не трогайте Россию, господа!
Что нужно Вам, и сытым, и одетым,
От той страны, что, выручив полсвета,
Сегодня и печальна и бедна.
Припомните, как Вас она спасла
В годину разрушительных набегов.
И вот теперь не с вашего ли брега
Несется равнодушная хула?
Не трогайте Россию, господа!
Теперь Вы славословите правдивость,
Но слепо верить в Вашу справедливость –
Занятие, достойное шута.
Россия не бывает неправа.
Уставшая то плакать, то молиться,
Она простит и вора, и блудницу,
Простит и Вас за глупые слова.
Она простит, а мне до склона дней –
Стыдиться Вас в смятении брезгливом
За то, что Русь по выкрикам визгливым
Узнает о Болгарии моей.
Не трогайте Россию, господа!
Ведь Вы её не знаете, невежды.
Великая терпеньем и надеждой,
Она – иному миру не чета!
Не трогайте Россию, и она
И в этот раз уверенно и гордо
Без лишних фраз решит свои кроссворды,
Пречистою от зла ограждена.
Да Вы её должны благодарить
Уже за то, что есть она на свете,
За то, что Вам и Вашим детям
Одну судьбу с её судьбой делить.
А коль помочь не можете – тогда
Изыдите, хотя бы не мешая.
Иначе – за себя не отвечаю.
Не трогайте Россию, господа!!!
***
Не осуждай меня, Господь,
За то, что в жизненном смиреньи
Я не пытался побороть
Свое земное назначенье,
Не предавал лишеньям плоть,
И не скитался по Отчизне...
Не осуждай меня, Господь!
Не ты ли вел меня по жизни?
Я сам собой сполна казним
За узость, ставшую виною, -
За то, что именем твоим
Я называл совсем иное,
За то, что сослепу внимал
Чужим посулам и обетам...
Я так давно тебя искал,
Что позабыл твои приметы.
Не внемля глас, не видя лик,
Ничтожа метрику сомненьем,
Я только знал, что ты велик,
Да погнушался поклоненьем.
Благословив тропу к стихам,
Не осуждай меня, о, Боже,
За то, что я по пустякам
Тебя молитвой не тревожил,
А ныне здесь, у алтаря,
Стою с протянутой душою,
Чтоб, милосердие даря,
Ты принял жертву от изгоя.
Во мраке жизненных дорог
Храня неясное обличье,
Не осуждай меня, мой Бог,
Не дай забыть твое величье!
Но дай на огненном витке
Взамен бездумного покоя
Надежду слышать вдалеке:
"Господь с тобой,
Господь с тобою..."
***
Я твой, о, русский Бог
Всякий народ тогда прекращает свое
существование, когда вбивается
последний гвоздь в стену его храма,
и нет на ней места для новых гвоздей.
Этрусское поверье
Покуда не иссяк
Запас былых надежд,
Покуда не угас
Огонь забытой драмы,
Я боле не спешу,
Как некогда допрежь,
Вбивать последний гвоздь
По горло в стену храма.
Когда-нибудь потом,
За тридевять эпох,
Я буду прорицать,
Верша суды и бунты,
А ныне я молю:
Храни меня, мой Бог,
Оставь сей тяжкий грех
Для хунты или Бунда.
Я твой, о, русский Бог,
Не раб, не рух, не прах,
Не праведник на час,
Но ратник и оратай.
Когда бы слышал мир
Глагол в твоих устах,
И сын бы чтил отца,
И брат бы обнял брата.
Но ты как прежде нем,
Но люд как прежде сир
И молится вотще
В своем земном поклоне,
Что именем твоим
Затеявшийся мир
Молчанием твоим
Не будет похоронен...
***
Мне хочется верить,
Мне хочется петь,
Не видя порока в вине,
А жизнь, как бутылка,
Почата на треть,
И черен осадок на дне,
И градус уходит,
И дрожжи кислят,
И уксус марает букет,
И вещи, что ранее
Тешили, - злят,
А злым - и сочтения нет.
И дух отвергает
Безвинную твердь,
И Все переходит в Ничто,
И вряд ли что можно
Вполне разуметь,
Но только я ведаю, что
Мне тысячу раз
Суждено умереть
И разом лишь меньше - спастись,
А жизнь, как бутылка,
Почата на треть,
И все же - да здравствует жизнь!
Да здравствует этот
Нелепый настой,
С годами теряющий цвет:
Вначале - медвяный,
Вначале - густой,
В итоге - сходящий на нет.
И тот, кто пригубит
Его от и до,
Пребудет едва ли не рад
Допить эту жизнь,
Как бутылку бордо,
Открытую сто лет назад,
Допить и мезгу,
И осадок на дне,
Не чувствуя тающий груз
Настоя, чья капля
Тем выше в цене,
Чем менее выражен вкус...
***
Изменили мне
амулеты.
Обереги мои
бастуют.
Помечтаешь о чем -
да где там!
Погадаешь на что -
впустую.
Не достанешь рукой
до неба,
Не нырнешь нагишом
с причала,
Не пойдешь под дождем,
а мне бы
Стать таким, как тогда,
сначала:
На иконы глядеть
со страхом,
В кабинеты входить
без дрожи,
И не верить, что в тридцать
с гаком
Я взгляну на себя -
и что же?
Я живу не легко,
не криво,
Рассуждаю вполне
пространно,
И жена у меня
красива,
И ведь любит меня,
что странно.
Да и сам я высок,
спортивен,
Не безбожен, не бого-
молен,
И себе я почти
противен
Тем, что жизнью своей
доволен...
***
Ну что сказать такого,
Пройдя и рай, и ад…
Вначале было слово,
А после – плагиат.
Огонь забытой драмы
Сжигает изнутри…
Вначале были храмы,
А после – алтари.
История – конечна,
Вселенной – не чета…
Вначале было нечто,
А после – ни черта.
Все сущее неново,
Как эти небеса.
Вначале было слово,
А после – словеса!..
***
Как нищенка украдкой острым локтем бьёт под дых
Младенца своего, мол, что замолк, а ну - ори,
Нас время понемногу проверяет, молодых,
Кто мы в оркестре - трубачи ли, ложкари??
И там и тут слышны и денег звон, и пули свист,
Десанта "шмяк", Иуды "чмок", танцора "ча-ча-ча",
И возгласы "распни!", и крики "пли!", и вопли "бис!",
И лепет президента и молчание врача,
Гусиных перьев скрип, и сладкий шорох кинолент,
И колокол на вече, и вечерний грома грай...
Какой тебе по нраву музыкальный инструмент?
Подумай, человече, и, подумав, выбирай.
И тянется концерт, и голосит усталый хор
Все ноты напролёт - от нижней "ля" до верхней "до",
И бьёт крылами воздух гениальный дирижёр,
Но слышно, как обычно, всё не то, не то, не то...
Но зритель в переходе безыскусен и не зол,
Немного суетлив, но может слушать всё подряд.
И падают монеты в перевёрнутый чехол,
В котором были то ли скрипка, то ли автомат...
***
Я — сорняк на газоне новейшей России.
Хоть косили меня — да пока не скосили.
Ну а если коса все же срежет под корень —
Я останусь в земле, садоводу на горе
И взойду по весне — сын неведомой тучи —
Некрасиво кривой, вдохновенно колючий,
Над газонной травой, невысоко-безликой,
Поднимусь, как смогу — перехожим каликой,
Напою сотню пчел первосортным нектаром
И развею себя по окрестным гектарам…
Садоводы тотчас в страхе вытянут лица…
Лишь бы только взойти, лишь бы только родиться…
***
Как же просто – жил и помер…
Но не время рушить флаги.
Ряд и место, сектор, номер…
Заключительный концлагерь.
Здесь все так же, как и в жизни,
В том, заказном «доселе»…
И ограбят, и унизят,
И кого-нибудь подстрелят.
Но оборвана цепочка.
Переход – всего лишь малость.
Слишком рано ставить точку:
Жизнь ушла,
Судьба осталась…
Денис Коротаев (1967 -2003) https://u.to/ES8BHQ
___________________________________________
141295
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 27.01.2023, 05:24 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 28.01.2023, 21:27 | Сообщение # 2716 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Нервно, громко, устало...
Трудно жить на краю.
Неимоверно достало
Не находить тишину.
Люди вокруг – как спирали:
Собраны, сжаты под пресс...
Хочется крылья расправить,
Но вместо неба – навес.
Ложь расползается тенью.
Гниль вытекает из слов.
Мир опустился морально
До основанья основ...
***
На ступеньках лестницы крутой
Повстречалась жизнь моя с войной.
Обойти?.. Да узок был пролёт,
И война прохода не даёт.
Задался неспешный разговор:
Что? Зачем? Куда пойдёт потом?
Почему пришла незваной к нам
И когда отправится к чертям?
Слово за слово беседа шла...
Ну, а жизнь стояла где была.
Протекали годы день за днём
Под нещадным вражеским огнём.
А война бесилась и врала,
Что случайно, мол, и не со зла...
Заглянуть хотела на часок,
А гостит девятый уж годок.
Злилась, спорила, кричала мне в лицо...
Обещала трудности ещё.
Я не слушала, смотрела в небеса,
Отводила от неё глаза...
А в окошке молодая синь,
И не виден в нём военный дым...
Спорить с нею было недосуг –
Не получится из нас двоих подруг…
На ступеньках лестницы крутой
Что-то задержалась я с войной!
Обойти?.. Да узок был проход –
И война прохода не даёт...
***
Ты сидишь на бочке с порохом,
Где уже горит фитиль...
Над моим любимым городом
Вновь кружит смертельный штиль.
Не колышет ветер воздуха,
Нет течений никуда.
Чёрным вороном над городом
Кружит серая орда.
Тишина как свая вбитая,
Как бетонная стена.
Над моим любимым городом
Смерчем кружится война.
Мы сидим на бочке с порохом,
Догорает в ней фитиль...
Восемь лет стоит над городом
тихий шёпот: "Где же мир?"
Восемь лет крест-накрест окнами
Пересечены года,
На аллее наших Ангелов
Добавляют имена...
Жизнью здесь живут отложенной –
Дорог просто каждый миг.
Восемь лет на бочке с порохом.
На осколках лет былых.
***
Тонко, точно чёрное...
Платье золочёное,
На лице улыбка,
В сердце пустота...
Холод, иглы льдистые –
Злые мысли быстрые
Промелькнули искрами
Озарив глаза.
Что там в этой темени?
Приговор ко времени:
Без суда и следствия
Будешь здесь казнён...
Без греха, без имени,
Без судьбы, без племени
В сумраке холодном
Свет твой заключён.
***
А мы внезапно исчезаем,
Как по весне лежалый снег.
Вчера свиданья назначаем –
А завтра нас на свете нет...
А мы молчим о том, что любим,
Что друг без друга просто тлен...
А мы сплеча порою рубим,
Себя загнав в молчанья плен...
А мы бываем одиноки –
В толпе людской, в кругу семьи,
К себе чрезмерно, горько строги
В угоду мелочной молвы...
Мы вдруг внезапно понимаем,
Что жизнь как вспышка – краткий миг!
О, сколько мы недолюбили,
В душе своей похоронив…
***
Давай сегодня мы поговорим!
О чем? Да я сама ещё не знаю...
Опять в Донецке виден чёрный дым,
А ночью канонада спать мешает.
Давай покоя час себе дадим,
Забудем о проблемах и заботах,
Вернёмся в теплоту любимых глаз,
Махнём рукой на трудности работы...
Так хочется обычной тишины
И запаха весны в побитом сердце...
И больше никогда не знать войны,
И рядом с кем-то просто отогреться!
***
Ты сидишь на бочке с порохом,
где уже горит фитиль...
Над моим любимым городом,
вновь кружит смертельный штиль.
Не колышет ветер воздуха,
нет течений никуда.
Черным вороном над городом
кружит серая орда.
Тишина как свая вбитая,
как бетонная стена,
над моим любимым городом
смерчем кружится - война...
Мы сидим на бочке с порохом,
догорает в ней фитиль...
Восемь лет стоит над городом
тихий шепот: "Где же мир?"
Восемь лет - крест на крест окнами
пересечены года,
на аллее наших Ангелов добавляют имена...
Жизнью здесь живут отложенной...
Дорог просто каждый миг...
Восемь лет на бочке с порохом...
На осколках лет былых..
Сложно, нервно, устало... Наболело...
Галина Калинина-Снеговская https://u.to/SesLHQ
_____________________________________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 28.01.2023, 21:33 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 28.01.2023, 21:34 | Сообщение # 2717 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
|
Александр ЛОШКАРЁВ (Липецк)
"...Потому что родился в России"
(Из новых стихов)
***
Бабушки торгуют чем придётся,
катится автобус по делам...
Наконец-то пригревает солнце –
будем живы с горем пополам.
Двину мимо старого завода,
белой церкви и больничных стен –
это мне дороже с каждым годом
в чёртову эпоху перемен.
Не восторженный и не влюблённый,
и давным-давно уже другой,
я пойду по улице Зелёной
словно с мамой за руку домой.
Никого своих не повстречаю,
ну и ладно, это не беда,
вон ведь как, не ведая печали,
малышня резвится у пруда,
не подозревая как же много
предстоит увидеть и узнать...
Я пойду от них своей дорогой,
но невольно отведу глаза.
***
Сродни вагонной полудрёме
жизнь за сто первым.
Морозец тихий душу тронет,
излечит нервы.
Здесь в небо рвущиеся сосны,
дома вдоль речки
и вовсе никогда не поздно
для главной встречи.
Сойдёшь на станции вальяжно
в зимы напевы...
...Попросит вдруг помочь с поклажей
Святая Дева.
***
Тут заборы протянуты в ряд,
как слова незатейливой песни,
обрываясь вдали наугад,
чтобы в памяти снова воскреснуть.
Тут рекламных не сыщешь огней,
разговоры спокойней и проще
и тягучее время вполне
ощутимо, как будто наощупь.
Я полно городов пролистал,
уезжал в направленья любые,
но к бесхитростным этим местам
прикипел, как влюбился впервые.
Значит было не то. И не те
привечали радушно и много.
Видно тянет к земной простоте
перед самой последней дорогой.
***
Однажды приручить фонарную жар-птицу –
я выдумал себе забаву из забав.
Когда уже не жаль всего, что не случится
я этим баловством пускай останусь прав.
Ну в самом деле ведь
подумать – чушь какая!
На кой мне эта дрянь в подоблачном миру?
Но наступает ночь и птица прилетает
и апельсинный свет струится по двору.
Что б ни было потом – снег мелкий сыпал где-то
иль ветер хохотал, пугая взмахом крыл –
пускай с началом дня о ней я позабыл,
она была со мной. И с нею столько света.
***
Я помню сырую и тёмную осень на свете
и бледный безжизненный свет по проходу вагона.
Бросались из тьмы полустанки, как листья на ветер,
я не узнавал их, всё дальше от дома влекомый.
Я помню холодное утро и город пустынный,
такой отрешённо-спокойный, их сотни за МКАДом –
хрущёвки и брежневки, улиц названья простые,
надежда, что лучшее время наступит когда-то.
...Я вышел с вокзала на улицы эти впервые
и понял тогда, что наверно нельзя по-другому:
в какую бы даль ни мотала судьба по России,
в любом уголке всё равно ты окажешься дома.
***
Девчушка-цыганка, от силы тринадцать на вид,
гадала для всех, в остановке от шума укрывшись,
и в море людском, что волнуясь куда-то спешит,
казалась нездешней, как будто ниспосланной свыше.
Сквозь лёгкую дымку виднеется издалека
то странное время, в котором прошло моё детство.
Девчонку зарезали вечером возле ларька
и некуда было от этой жестокости деться.
Тогда было так – отпылало недавно в Чечне,
но гибли повсюду от водки и жажды наживы.
Смешная девчонка на счастье гадала стране
и может быть мы до сих пор лишь поэтому живы.
***
Свистят события, как розги,
на душах сколько там отметин?
Великовозрастным подросткам
так трудно жить на белом свете.
Мусоля модную повестку,
они скулят по интернету,
что жить в России не по-детски
и никакой свободы нету.
Над ними в детстве все смеялись,
теперь – кошмар! – работать надо.
И вот последнее осталось
и то отняли – гей парады.
Смакуя глупые обиды
себе подобным на потеху,
они подспудно ненавидят
страну за все её успехи.
И нас с тобой, что мы не плачем,
не держим фигушки в кармане,
а зубы стиснули – и значит
мы чужаки в их пониманьи.
А на петлю, на пистолеты
кишка тонка у них решиться.
Как трудно жить на белом свете
подросткам в возрасте за тридцать.
***
Одни опять скорбят всем сердцем:
как ни крути стряслась беда –
для нас костюмы европейцев
не по размеру как всегда –
и жизнь марают, как бумагу,
в страданиях который год...
Да, тяжело им, бедолагам,
не тот народ.
Другие машут кулаками
и Богом треплют, как флажком,
(ему, задёрганному вами,
не до заботы ни о ком!)
и ни за что не отвечая,
выглядывая из-за спин,
о повторении мечтают:
рейхстаг, Берлин...
...А за окном без изменений
и понимается одно:
России глубоко до фени
все эти брызганья слюной.
Жизнь от зарплаты до зарплаты
петляет средь панельных стен
и мы ни в чём не виноваты
ни перед кем.
***
Да, мы в сказке живём, но понять бы с каким концом.
Пьём мёд-пиво, да снова стекает всё по усам.
Кто с деньгами – смеются стране в лицо,
пусто на небесах...
Ничего не излечишь, к какому ни лезь врачу,
если мир перекошен, сыплется, валит с ног...
Снег по-дружески хлопает по плечу:
мол, не грусти, браток,
перетопчемся, сдюжим, удержимся – так и знай.
Сколько раз получалось... Каждый из них был прав,
подаривших нам тёплый, цветущий май,
жизни свои отдав.
***
Теперь понимаешь без скидок на "или":
мы, сами не ведая этого, жили
прекрасно – хоть снова на бис.
А дальше – конец доковидной эпохи.
Так вдруг онемев, поперхнувшись на вдохе,
уходит со сцены артист.
И перед молчаньем смущённого зала
война в полный рост преспокойно вставала:
как раньше уже никогда
не будет. Что мы говорили в испуге
нам может простят наши дети и внуки,
припомнивши эти года,
простят нам растерянность вместе с бессильем,
простят, что стоящих сейчас за Россию
оставили вновь в дураках.
Хоть верь, хоть не верь объяснениям куцым,
но дети от матери общей грызутся
на прежде родных берегах...
***
Время стылого ветра и луж,
дождь прохожий в машину стучится.
Утекает вода по стеклу,
размывая века и границы.
Вдруг покажется улица мне
молодой и не знающей горя
и округлые волги по ней
устремятся к Каспийскому морю.
Наваждение это стряхну –
на мгновенье покажется жутко...
Я не знаю совсем ту страну,
но живу в ней. И это не шутка.
С навалившейся смертью борясь,
тридцать лет она мечется в хрипе –
Карабах, Приднестровье, Донбасс
наша общая боль и погибель.
Я во всём виноват без вины:
что прибалты в неистовом гаме
топчут память великой войны –
это мне по груди сапогами.
Не охватишь мозгами причин.
Так ответил бы, если б спросили:
я ко всем этим бедам пришит,
потому что родился в России.
***
Никуда от этого не скрыться,
ни в какой не сгинуть тишине,
ведь на картах чертятся границы,
трещинами становясь в стене.
И приходишь к истине избитой
(не понять за что-то или так):
никогда мир не был монолитом,
это просто выдумки, чудак.
Не увидишь райские картины
хоть в какой подайся край земли.
Никогда мы не были едины,
так что ничего не сберегли.
В прошлом – дым, грядущее пунктиром
и сейчас хлебнуть дано сполна:
трещины расходятся по миру,
никогда не кончится война.
***
Есть тишина первоначальная,
которая стократ горчей
всех пафосных минут молчания
и триколоровых речей.
Слова совсем неповоротливы,
тяжёлые, как валуны,
здесь – где ребята похоронены,
сил на свершения полны.
Из-под Москвы и из-под Грозного,
из-под Донецка в свой черёд
они, намучившись, отозваны,
их больше ничего не ждёт.
Хоть с детства не грешил молитвами,
а шепчешь: Боже сохрани
всех, кто теперь лежат убитыми
за то, что русские они.
______
141429
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 29.01.2023, 20:33 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 01.02.2023, 04:30 | Сообщение # 2718 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Очередь
СССР, конец 70-х годов XX века. Провинциальный город где-то в европейской части РСФСР. Небольшой продовольственный магазин, десять минут до конца перерыва на обед (магазины тогда закрывались на обеденный перерыв). Перед магазином небольшая, пара десятков человек, очередь.
К очереди подходит молодой, лет тридцати, человек. В руках у него пластиковый пакет, в котором лежит пустая стеклянная банка.
Обращается к очереди:
— Товарищи, прошу прощения, я из будущего, из 2020 года. У меня через полчаса временной портал закрывается, не могли бы вы пропустить меня без очереди — хочу купить нормального молока и сметаны. У нас молочка такая фигня, из какой-то гадости делают. И хлеба нормального не найдешь.
Очередь (зло):
— Совсем они охренели, эти будущие! Как тараканы лезут! Мало того всяких поляков и румын кормим, так еще и этих!
— Наизбирают себе всякую сволочь президентами, а потом к нам за молоком бегают!
— Молочка, мать вашу! Какая в дупу еще молочка! По-русски говорить научись, балбес будущий!
— Жрите свой капитализм, коли вам наша Советская власть не нравилась!
— Социализм на жевачку и джинсы променяли — теперь вот в наш СССР за хлебом таскаются!
— Юрий Жуков вчера по телевизору в «Ленинском университете миллионов» рассказывал — в колбасе у них мяса вообще нет. Сто видов колбасы — и все из дерьма! А молоко из пальмового масла!
— У Петровых внук из 2025-го года в гостях был — там вообще полная задница! Такие ужасы рассказывал.
— Развалили страну — и не стыдно вот к нам являться! На Донбассе война, бандеры и фашисты — позор какой!
— К Деникину с Колчаком путешествуй во времени, чего к нам-то приперся!
Молодой человек (в отчаянии):
— Товарищи, не нужно так, нельзя, вы же советские люди! Не голосовал я ни за каких этих президентов, они сами себя выбирают, сами рисуют себе рейтинги. И Союз я не разваливал, я тогда только родился. А батька мой всегда за коммунистов, за тех настоящих которые. Когда я еще теперь в прошлое попаду — Дума эта их закон принять хочет, чтобы закрыли порталы. И штрафы за путешествия во времени. Дети — у меня их двое, настоящей советской сметаны и не попробуют никогда может. И хлеба нормального. Зря вы так, товарищи!
Наступает тишина.
Очередь через некоторое время:
— Ну, хрен с ним, товарищи, пусть проходит. Мы что, звери какие? Не в буржуйской стране живем!
— Пусть идет, ладно, деткам молока купит настоящего! И хлеба!
— Только скажи Машке, продавщице, чтобы сметану перемешала сначала — ее на молокозаводе кефиром разбавляют!
— Сынок, у меня тут конфеты, «Мишка на Севере», возьми отвези детишкам своим — у вас там Госты отменяют советские, в «Правде» писали, таких конфет уже у вас не сделают.
— Жалко вас там, дураков. Джинсы у вас есть, а жизни нету.
Дверь магазина открывается.
— Пельмени завезли, две пачки в руки, — объявляет продавщица.
Очередь радуется. Молодой человек входит в магазин.
(Коммари Александр » Из ниоткуда с любовью » Страница 7 https://moreknig.org/reader/219121/page/7/ ) Он же в ЖЖ - kommari.
____________________________________
«Это теперь чисто будет внутри звучать…»
(из цикла #монологи)
***
Как пёрышко, лёг на′ душу
Шлейф незнакомых строк.
Душа шепнула: "Надо же...
Как мудро сплёл их Бог..."
По буковке впитала их,
Как воду из ключей.
И высветился этот миг
Из тьмы седых ночей.
И я, свою расправив жизнь,
Смотрю с улыбкой в даль -
Где из-за тучных закулис
Твоя горит звезда.
***
К тёмному небу солнечный зайчик приколот,
Как маячок. И с ним так спокойно спится.
Детство моё... Папа ещё молод,
Мама почти девчонка с глазами лисицы.
Жизнь началась, и прекрасна, как яркая сказка,
Жизнь - это что-то такое, чему нет конца.
Детство моё: ох, не щедрая мамина ласка
Да неприкрыто скупые объятья отца.
Небо потом мрачнело не только ночами,
Солнечных зайчиков вскоре и след простыл.
Где же ты, Детство?..
Затихнешь, пожав плечами,
Вроде оно и было, и ты в нём был.
Помнишь ночник над кроватью? - спалось так крепко…
Изредка в дымке цветных снов кружу,
Перебирая пожелтевшие снимки предков,
Я будто опору себе ищу и нахожу.
И к тёмному небу солнечный зайчик приколот...
Как маячок. И сердчишко так сильно бьётся...
Многое в прошлом: там папа - красив и молод,
А мама - девчонка - звонко-звонко смеётся.
***
СЕБЕ
Сбрось завесу долгой боли,
как ненужную монету,
дай себе немного воли -
потянись к теплу и свету,
как росток, что слаб и хрупок,
но ему внимает небо.
Прошлым жить и чахнуть - глупо,
просто доживать нелепо.
Распахни себя ты настежь -
перед Богом, перед людом!
И отступят все напасти
от тебя - земного чуда.
***
В БУХТЕ СТЕКЛЯННАЯ
Камушки разноцветные,
Мысли светлые,
Мысли разные,
заповедные.
Из ладошки в ладошку
Камушки ссыпятся,
Залпом день выпьется -
Подноси плошку.
А потом иди в даль,
манящую
бесконечностью:
То ль блаженна ты, то ль юродива...
Перед Вечностью
Можно и на колени встать -
Это же твоя Родина.
Твоя ненаглядная
мати, матка, мать.
То ль следы от слёз,
то ли брызги от волн,
Окунись ещё, смой с души боль,
Прокричи, промычи всё, чем мозг полн,
Обо всем, что за полвека стряслось с тобой!..
То ль блаженною, то ль юродивой...
Перед Вечностью
Можно и на колени встать -
Примет и поймет тебя твоя Родина.
Твоя ненаглядная мати, матка, мать.
***
Убеждаешь себя, что добро было и будет сильнее зла,
Сочную травинку мусолишь, поглядывая в высь,
А вокруг в тополином пухе кружатся купола,
За собой увлекая и твою маленькую жизнь.
Убеждаешь себя: это скоро закончится, и быть миру,
От родной стороны - да во все стороны света.
Только новостной лентой ломает хрупкую лиру
На виду ошалевшего от парева лета.
Убеждаешь себя, что война - это где-то там, и не о тебе вовсе.
Что от портретов пацанов в черных рамках душа не порвётся,
Только почему-то всё настойчивее она пощады просит,
И отмаливая себя, всё отчаяннее сердце бьётся.
***
Когда, устав от черной полосы,
бессильно упадёшь ты на колени,
сломаются незримые весы,
а на стене вдруг замаячат тени
твоих обид, сомнений, лжи, потерь...
всего, чем ты себя сковал надёжно,
но в этой страшной "вечной мерзлоте"
душа жива, и жизнь ещё возможна.
Оставь былое, дай ему уйти.
и света дай себе, хоть каплю света!
чтоб всё твоё могло произойти -
начав сбываться с нынешнего лета.
***
ПИСЬМО
Здравствуй, родная...
Я жив, как сложится завтра, мне неизвестно;
Но это моя земля,
и нечисти на ней не должно быть места.
Помню, как бабушка в детстве
меня по бескрайним полям водила...
Здесь много полей, и в каждом -
то рытвины от бомб, то кресты-могилы.
Помню, как часто смеялся я в детстве
своем звонком;
Здесь черная тень смерти висит
над каждым ребёнком.
Здесь, кажется, воздух - тяжелей и гуще,
и птицы поют иначе,
И Бог, не отводя от происходящего взгляда,
над убиенными горько плачет.
Здесь сейчас ничто не похоже
на красивую жизнь из ярких книжек,
Но я верю, что с каждым днем
мы к победе и свету на шаг ближе.
Что над этой больной землей
свои крылья однажды раскроет Мира ангел,
А пока... Пока тишина - и на правом фланге,
и на левом фланге.
***
Мой дед Иван прошел войну до Праги,
Хоть в сорок третьем, в месиве боёв
Под Сталинградом, от окопа в шаге -
был ранен, и лежал - ни жив, ни мёртв.
Мой дед Петро...
Осталось только фото...
Жену отправил в Пермь - рожать и жить.
А сам ушел на фронт в составе роты -
Своей России-матери служить.
.......
Мой друг, ты снова пишешь мне из Вены,
Так презирая русское в себе,
Что ненависть однажды вскроет вены
Твоей душе, твоей больной судьбе.
А я в молчаньи словно в обороне,
И память о дедах - свечой в ночи,
И в чистом колокольном перезвоне
Молитвы слог за Русь мою звучит...
***
НОЧНОЕ
Во полях не счесть троп нехоженых,
Время - за полночь. Тишина.
Много на душе песен сложено,
Бед и радости в них сполна.
Засмотрюсь я в даль черноокую -
Не видать ни звёзд, ни Луны.
Взглядом пристальным небо трогаю -
Будто вещие живут в нём сны.
На словах не счесть - сколько сказано,
Время – утреня. Тишина.
Зорькой алою подпоясана
Мной любимая сторона.
Засмотрюсь я в даль синеокую…
Ветер волосы теребя,
Тихо тянет песнь одинокую,
Донося её и до тебя.
***
МАЛЕНЬКАЯ МОЯ РОДИНА
Пропахла одежда и руки душистой мятой,
На языке чуть с кислинкой привкус чёрной смородины...
Падают солнца лучи сквозь облаков пышную вату,
Озаряя святой лик моей маленькой Родины.
От дороги метров триста звенит озёрная речонка,
Через неё мосток; но настил непрочен, зыбок.
Там Детство бродит - смешная, конопатая девчонка,
Встречающая каждого самой светлой из всех улыбок.
Там в лесу по правую сторону бьёт источник целебный,
Дойти до него непросто сквозь комариную рать.
Там, омывшись, душа за здравие служит молебны,
Даже если недавно всё внутри готовилось умирать.
Там вдали храм на горе дитём на ладони неба,
А вокруг тропинок - не счесть - все ли будут они пройдены?
На столе - травяной чай да ломоть чёрного хлеба
Для меня приготовила маленькая моя Родина...
***
ПРИЧАСТИЕ
От востока и до самого края запада
Жизни цвета то ослепительны, то не броски.
Я и сейчас не представляю,
как это -
Думать и писать по-маяковски.
Я и сейчас не представляю, как это -
Перелопачивая
слов
груду,
Возводить,
как даосскую пагоду,
Стихотворно-монументальное
чудо.
От юга до самого края севера
Засияет над землёю
радуга чувств и эмоций
Когда давно потерянный
томик Серёжи Есенина -
Однажды всё-таки
возьмёт и найдётся.
Чтобы раскинулось полотнищем Христовым
небо синее
Над хатенками с образами в ризах;
Чтобы крикнуть "Гой!..",
и тут же отозвалась Россия
Лёгким касанием предрассветного бриза.
Зачарованно смотришь
на строк кружево,
Повторяя раз за разом,
будто заучивая наизусть -
Причащая себя,
защищая,
обезоруживая,
Но не размыкая своих,
часто непослушных
и грешных уст.
***
Собираешь себя,
как картинку из множества мелких пазлов,
Торопиться - пустое,
да и вряд ли получится сразу.
Вроде твои - жесты, черты,
слова, движенья...
Вроде твоя душа
в твоём сердце нашла отраженье...
Оглядываешься вокруг,
не спеша вдыхая воздух свежий;
Чаще смотришь вверх,
а вот под ноги - реже.
Перебираешь слова,
как музыкант чётки-ноты,
А внутри всё звучит,
обращённое к себе: "Кто ты?"
И уже так избиты, истёрты
привычные ответы-фразы...
Но до полной картинки, как всегда,
не хватает нескольких пазлов.
Вита Пшеничная
______________
141487
Сообщение отредактировал Михалы4 - Среда, 01.02.2023, 04:31 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 09.02.2023, 04:27 | Сообщение # 2719 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| ВОЗНИКНОВЕНИЕ
Поднимаю жизни грядки,
Дюжу, как могу.
Собираю слов огарки,
Раздвигаю мглу.
И пока могу я с вами
Чувствовать и знать –
Что не передать словами,
Силюсь рассказать.
Это химия иль чудо?
Или шелест букв?
Что откуда, что откуда –
Прилетает звук.
Продолжается упрямо.
И пока не стих,
Знать не знамо, знать не знамо –
Возникает стих.
***
Я родился, вздохнул, задохнулся и ожил:
Этот воздух, который впервые схватил,
Был густым от страданий и пыли дорожной,
Смешан с пеплом и горем отечества был.
И входили в свободном потоке стихии
Навсегда: возраст воздуха в тельце моё,
Молодая, морозная сила Сибири -
И снега, и таежные жабры её.
Мама помнит, на сносях картошку копала...
Я не помню, когда у меня неприязнь
Появилась к той части людей, что считала,
Что спесиво считала: земля - это грязь.
Приходилось и поле копать и могилу,
Череп в руки я брал, отряхнув чернозём...
Верю в землю родную, как в чистую силу!
Жизнь не брезгает смертью - смелее во всём!
Я тонул, но река меня не утопила...
И в награду за этот мальчишеский страх
Мне ловить пескарей, без числа, разрешила
И всё лето качала на тёплых плотах.
Но и я выручал в свою очередь воду:
Если в чайнике снег разогреть на костре,
То как будто стихии даруешь свободу -
Волю вольную ласковой летней сестре!
Талый чай тяжело закипает, морозно.
И до самой травы снег просел под костром.
Кружка с чаем дымится в ладонях... и можно
Быть счастливым в тайге с этим малым теплом! -
Оттого, что куржак, как живой, розовеет,
Оттого, что вот здесь, как когда-то меня,
Чью-то новую жизнь соберёт и согреет
Воля воздуха, влаги, земли и огня.
***
Вот я иду:
молодой, разудалый да ладный.
Время вокруг мне как раз
и не шире, не уже.
Каждому встречному друг я
и каждому равный.
Впрочем, как все мы,
в надежном Советском Союзе.
Время сменилось.
На мне поменялося время.
Реки разумно текут, как текли,
слава Богу...
В дебрях тайги
та ж забота у всякого зверя...
Птицы небесную знают,
как знали, дорогу...
Горы стоять продолжают
надежно и долго...
Замысел помнит звезда
и горит по команде...
С места не сдвинутся,
как не толкай их,
береза и ёлка...
Время на мне поменялось,
да будь я неладен.
* * *
Советские пропали времена.
Была иль не была моя страна?
Колхозы и деревни оптом вымерли,
Под номером Бурёнки вместо имени.
Не стало пионерских лагерей,
Социализма лагерь тоже крякнулся...
Масштабнее ГУЛАГа и верней
Зверь Интернет теперь с любого ракурса.
Забыт телеэкраном Зурбаган,
Воспет телеэкраном Уркаган.
На нём не слышно детских песен звонких
Или хотя бы ботала Бурёнки.
* * *
Горожане покидают города.
Захотелось поучаствовать в прогрессе:
Лошадей держать, чтоб ржали иногда,
И в ночное выезжать на мерседесе.
Им казалось, поиграют и пройдёт.
Но ошиблись, кровь крестьянская поймала,
Заманила, затянула в огород,
И подворья, и конюшни стало мало.
Вместо изб из потемневшего бревна,
Позаброшенных, как древние стоянки,
Вырастают золотые терема,
Как природные подарки на полянке.
Станет скатертью дорожкам быть не лень.
И не нужно ни Гренады нам, ни Ганга.
Быль с былинкой встрепенётся в ясный день –
Это русская деревня самобранка.
* * *
Оба мы из коммунизма,
Из исчадия войны.
Сладкий дым патриотизма
С детства впитывали мы.
Вот и мучаюсь вопросом –
Ты мне друг или не друг?
Почему ты смотришь косо,
Либеральных сил продукт?
***
Опять неправда победила,
Как долголетьем наградила,
Решила с пенсией вопрос –
От счастья не хватает слёз...
Поверженную, как досаду,
В чулан свалили "до параду",
Чтоб не мозолила глаза –
От правды не хватает зла...
Ну, что ж... Гори, моя слеза!
В страдании, в терпенье строгом –
Не исполняйся волей зла,
Не ржавь скрижали пред народом!
* * *
Какая тяжёлая старость
У русских людей.
Вокруг ничего не осталось
От прежних идей.
Но гордость в их лицах откуда?
В недобрых краях
Бредут, опершись друг на, друга,
Как на костылях.
Гремят чужеродные песни,
Ликует срамьё.
Куда не взглянуть им – хоть тресни! –
Кругом не своё.
Пируют чужие им дети
Футбольных полей.
Осталась на всём белом свете
Лишь смерть им своей.
Вокруг ничего не осталось
От прожитых дней.
Какая тяжёлая старость
У русских людей.
***
Нет у меня ничего,
Только наш русский язык.
Голос его вечевой
Нас собирает за миг.
Нет у меня ничего.
Только опять и опять
Русской тоски волчий вой -
Нечего больше терять...
Нет у меня ничего.
Только наш русский орёл,
Клёкот двуглавый его,
Вновь нас куда-то завёл.
Нет у меня ничего.
Только хоть как мы живи,
Нам освещает чело
Русская свечка в крови.
Нет у меня ничего.
Только наш русский исток
Передает ручейком
Вечный земли шепоток.
Нет у меня ничего.
Только наш русский язык
Вещим своим рычагом
Всё поменяет за миг.
***
ЖЕЛЕЗНЫЙ ПОТОК
Сталин знал, "Как закалялась
Сталь" на ленинских дрожжах.
Сталин знал как, заклиналась
Та "Баллада о гвоздях".
Чтоб спасти страну из бездны
И держать победный строй,
Феликс должен быть железный!
А Иосиф – быть стальной!
Не справляй арбатской мести,
Не учись ей, горлица.
Вкусы ворона известны –
Он не сыром кормится.
* * *
Бывают люди - цифры,
Бывают люди - буквы.
И это не для рифмы,
Кривить не надо губы.
Бывают люди - мифы,
Бывают люди - бубны
И по душе им рифмы,
Чтоб радовались губы.
Бывают люди мифы,
Они живут веками.
И Блоковские скифы
С раскосыми очами
Встречаются меж нами.
Бывают люди - цифры,
Они и мать родную
Настырно, как сизифы,
Бездумно оцифруют,
Бездушно зарифмуют.
***
СОЦГОРОД
Во мне давно уже несвязно,
Но всё уверенней живёт
Сознание энтузиазма -
Вот только приоткрою рот:
"Соцгород, слышишь, наших бьют!" -
И полстраны меня поймут,
Послевоенных полстраны -
Играют в зоску пацаны.
Живут у Конного базара
Галям, Пискун и Воробей
И смотрят серии "Тарзана"
До замирания кровей,
Всей кожей, погружаясь в джунгли…
Но жизнь встречает лаем Жучки,
Сараями, а к ним забор
И погреба - к бугру бугор.
Там ископаемый, как ящер,
Оскалил навесной замок
Наш каменноугольный ящик,
А в нем чумазый мой щенок.
Мы с ним мечтой живем отчайной,
Что станет он потом овчаркой!
И я его, пойдя на риск,
Зову высокопарно: "Рекс!"
Цветёт под окнами картофель.
Легко от нищей красоты!
И девочка стоит напротив -
Я ей картошкины цветы
Срываю - кавалер трёхлетний!..
Она из комнаты соседней,
Из оккупации они,
Поэтому вроде родни.
И двухэтажные бараки
Кишат, как джунгли, ребятнёй;
И руки чешутся - для драки -
У ребятни полублатной.
Блатной - не то чтоб хулиган -
За кулаком не лез в карман;
Как Бог, хранил его изъян, -
Что у него "сидел" братан...
В нас голодуха пальцем тычет,
А то и финкою пырнёт...
Но только жизнь всё больше "личит",
Что значило - к лицу идёт;
И носит взрослую фуфайку,
Надев на худенькую майку,
Обнявшись длинным рукавом
В самоспасенье роковом...
И фэзэушников в бушлатах
Считаем тоже за своих.
Они такие же - в заплатах.
Отец Галяма учит их,
Поэтому они нас любят.
Но почему-то вдруг отлупят...
Необъяснимо ФЗО,
Как нынешние НЛО!
И жить нам нравиться постольку,
Поскольку просто - можно жить!
Между бараками помойку
Легко в каток преобразить:
И вот - скользят, не зная скуки,
Стальные "дутыши", "снегурки",
К пимам прикручены чулком.
Слабо микробам подо льдом!
Замёрз... Сижу спиной к духовке,
Как у блаженства на краю!
И книжку языком неловким
Читаю - первую мою;
И букву "фе" никак запомнить
Я не могу, чтобы заполнить
Слова. И лезут со страниц;
То фюрер, то фашист, то фриц...
От криков за стеной проснулся...
Там милиционер живёт -
Он пьяный только что вернулся
И: "Застрелю!" - жене орёт.
Я знаю - он не хулиган.
И всё же - у него наган...
Возьмёт и выстрелит сейчас!
А стены тонкие у нас.
Соцгород, помнишь: кочегарка
И сад ранеточный при ней
(Как будто мёртвому припарка -
Чем непонятней, тем верней!..)
Нас сторожиха проклинала,
Зато природа понимала -
И садик, не жалея сил,
Плодоносил, плодоносил...
Не пересчитаны подранки,
Ещё совсем не отлегло,
И в каждой праздничной гулянке
Победы чистое тепло.
И кто-нибудь вприсядку пляшет!
И кто-то каждый праздник плачет...
И взрослые навеселе -
Со знаком дружбы на челе...
Спасай славян, хмельная дрёма.
Рас-пра-тудыкин белый свет!..
На улице, на службе, дома
За всеми наблюдал портрет.
Его до смерти обожали,
Под руководством - побеждали,
Но стоило ему не стать -
Не перестали побеждать...
Те годы долго, как минута
Молчания, - идут, идут...
Те годы, дальние, кому-то
Небытия отсчёт ведут.
Те годы... кончилась война,
Но молоды еще сполна
Отец, и мама, и страна,
И сладки детства времена.
***
Родные леса отдыхают в мороз.
В них тихо, легко и свободно.
Дубравам, кедровникам, рощам берёз
Молчание это угодно.
Мы долго молчали и вместе, и врозь,
Отчаянно и всенародно.
И столько молчания в нас набралось,
Что сделалось крику подобно.
И стали кричать мы, казалось, легко:
Сплотимся! Даём обещанье!
Впервые на свете! Не зря полегло! -
Но крик стал похож на молчанье...
Тогда мы услышали ропот живой
Берёз, кедрачей и дубов.
Он был как единственный сторожевой
Родных пепелищ и гробов.
И стали роптать мы, и ропщем, но суть
За прошлым стоит косогором...
Откуда и как нам теперь почерпнуть,
Чтоб ропоту стать разговором?
Не там ли, где лес отдыхает в мороз,
И незачем лишнее слово,
Где столько страданья вокруг собралось,
Что речью быть нашей готово?
* * *
Речь моя, речкой побудь.
Спутав законы акустики,
Бродит в ней детство по грудь,
Вытянув удочек прутики.
Речь моя, тихой побудь.
Лодка плыви колыбельная,
Чтобы уставшим уснуть
На быстрине сновидения.
Речь моя, ночью побудь -
Ночкой влюблённого вздора!
Лишь бы подольше подуть
На уголёк разговора.
Речь моя, птицей побудь.
Утро, а может, призвание
В дудку крылатую дуть
Сказочки и привирания.
Вспомнит и выдохнет грудь,
Что - и не знаю заранее...
Речь моя, песней побудь
На ветерочке дыхания.
* * *
Космодрома каменный погост,
От всего живого отстранённый.
Образ колокольни не погас.
В отблеске ракеты воронёной.
Но никак, никак не различим,
Хоть глядим с надеждою невольной -
Застилает взор огонь и дым -
Что там, рядом с новой колокольней?..
И покуда Что-то не проглянет -
На слезе, на сердце, на золе! -
Будем мы, как инопланетяне,
Проходить по собственной земле.
***
ОНИ
Заняв в парламентах палаты,
В иммунитеты совесть пряча,
Они уходят в депутаты,
Как в партию когда-то раньше.
А мы друзьями их считали.
За это и несём вину.
Они и в партию вступали,
Как в полицаи шли в войну.
***
Мы жили в эпоху застоя,
И не замечали застой.
И всё это было со мною,
И всё это было с тобой.
Мы жили: на стенах обои,
Квадрат на полу золотой,
И небо в окне голубое,
И птицы летают гурьбой.
И пел над безбожной страною,
Как будто сам чёрт ему брат,
Любимый тобою и мною
Наш трагикомический бард.
Мы жили, волнуясь от песен!
И нам подпевал Люцифер,
Как будто невольнику печень
Тихонько терзал, лицемер.
Ну, что же теперь после драки
Махаться нам, как говорят?
Но снова и снова варяги
Застоем пугать норовят.
…Иконка в углу на обоях,
Луч солнца на ней золотой,
И песни эпохи застоя
Нас так же волнуют с тобой.
***
Зуб мудрости так режется.
Себя бережёт народ:
Орешек ещё держится,
Чапаев ещё плывёт…
***
Вот он просит на углу
Нас поесть, согреться, выпить.
Взгляд его идёт во мглу,
В этой мгле – и я, и вы ведь.
За ночь выпал первый снег,
И глаза у всех согрелись!
Только бедный человек
Нарушает эту прелесть.
Выпить я ему найду…
Ну и вы – поесть немножко…
У него одна надёжка –
Косточки погреть в аду.
***
Нет у меня ничего,
Только наш русский язык.
Голос его вечевой
Нас собирает за миг.
Нет у меня ничего.
Только опять и опять
Русской тоски волчий вой -
Нечего больше терять...
Нет у меня ничего.
Только наш русский орёл,
Клёкот двуглавый его,
Вновь нас куда-то завёл.
Нет у меня ничего.
Только хоть как мы живи,
Нам освещает чело
Русская свечка в крови.
Нет у меня ничего.
Только наш русский исток
Передает ручейком
Вечный земли шепоток.
Нет у меня ничего.
Только наш русский язык
Вещим своим рычагом
Всё поменяет за миг.
***
СПЕЦИАЛЬНАЯ
НЕВОЕННАЯ ОПЕРАЦИЯ
Артисту закончить безславно.
Сбежавший, предавший людей,
Нарцисс наш от телеэкрана –
По-царски достоин плетей.
Да чтобы наглядный сей шопинг,
Онлайн по стране и вовне,
Пришёлся всё больше по… оной,
По оной, а не по спине.
Не гладить его ледорубом
Да и не ссылать на Кавказ –
По-сталински слишком не грубо,
По-царски же будет как раз.
Сергей Лаврентьевич Донбай
_________________________
141815
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 09.02.2023, 04:29 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 12.02.2023, 10:24 | Сообщение # 2720 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Деревенское детство
Помню я, как пело утро
Петухами за заре.
Как играли перламутром
Росы в шёлковой траве.
Как с колонки одичалой
Шла студёная вода.
То, как гуси величаво
Шеи гнули у пруда.
Запах скошенного сена,
Что по осени витал.
Как трухлявое полено
Огонёк в печи глотал.
И как дедушка, зевая,
Окружённый детворой,
О России напевая,
Вёл коров на водопой.
***
Детство мое непокорное
С запахом свежей травы.
Поле в ромашках просторное
И холодок от росы.
Возле забора скамеечка,
Бабушки ласковый взгляд.
Синяя кофта на змеечке,
Свора соседских ребят.
Яблонь наливы душистые,
Звонкая песнь петуха.
Кошка с котенком пушистые,
Теплый стакан молока.
В углях картошка печеная
И языки от костра.
Деда горчица ядреная,
Пляски в пруду поплавка.
Быстро промчалось ты, светлое,
Не надышался тобой.
Память тревожишь рассветами
С нежно-пунцовой зарей.
***
«Нынче сыты лишь воры да блохи.
Не всегда жизнь такою была», –
Прошептала старушка и крохи
Со стола себе в руку смела.
И, накинув халат не по росту,
Свет лучины в избе погасив,
Побрела не спеша до погоста,
А за нею и сёла Руси.
***
Бабка, руки сложив на груди,
Снова деда войною пугает:
«Украине полмира, поди,
Воевать против нас помогает.
Польша, немцы… Одни мудаки!
Как теперь их поставить на место?»
Дед ей: «Видишь, летят мотыльки
На зажжённый фонарь у подъезда?
Бьются лбами, глупцы, с фонарём.
Так в сражении ночь пролетает.
Только дворник тела день за днём
Мотыльков тех метёлкой сметает».
***
Спиной упёршись в дверь сарая,
Смотрю на алую зарю.
Быть может это свет из рая,
В который я не воспарю́.
А может адский жар поленьев
Увидеть я сейчас посмел?
Упал от страха на колени,
Молюсь, хоть раньше не умел.
***
Возвратите мне Россию
Ту, где мать меня растила!
Где берёзовые рощи
Шелестят в душе моей.
Ту спокойную Россию,
Где не видели насилья!
Где из под озёрной толщи
Мы ловили окуней.
Возвратите мне Россию,
Где к семье любовь привили.
Где нас с детства приучили
Верным быть своей стране!
Ту богатую Россию,
Где нас досыта кормили
Из того, что мы взрастили
На своей, родной земле!
Возвратите мне Россию
С соловьями в небе синем
И бескрайними полями,
Где цвела златая рожь!
Ту Великую Россию,
Что нам деды подарили,
Где от нашей, Русской силы,
Мир охватывала дрожь!
***
Засвистели свирепые ветры
Над моею великой страной.
До войны ни года́ – километры
И её не пройти стороной.
Снова нам уготовано свыше
Встать за русские земли стеной.
Я порою отчётливо слышу,
Будто молится кто за спиной.
Отгоняю от сердца тревогу,
Обернуться на голос боюсь.
Вдруг увижу, как молится Богу
На колени припавшая Русь.
***
Над приграничьем ночами и днями
Плавится небо, пылая огнями.
Небо кричит, изнывая от боли.
Небу ракетами брюхо вспороли.
Белые, белые, белые пятна...
Сердце в груди тараторит невнятно.
Сердце не небо, оно понимает,
Кто небеса каждый день донимает.
Жизнь наизнанку сменила обличье.
Люди и небо срослись в приграничье.
***
О чём поёшь так грустно, птаха,
Присев под окнами на ель?
Уж не о том, что в Волновахе
Гнезда не свить тебе теперь?
О том, что некому в Попасной
Тебя с ладони угостить?
И мест в Херсоне безопасных
Отныне нет, чтоб погостить?
Такая боль в твоём вокале,
Что просто за душу берёт!
Любой, кто выжил в Соледаре,
Тебя, голубушка, поймёт.
Кто чудом спасся от осколков,
Кого вернул на землю врач,
Чей дом стал грудою обломков –
Услышат в пенье горький плач.
Жаль, нет на свете троп окольных,
Где б нам не выдалось тужить.
Теперь и звоном колокольным
Твой птичий крик не заглушить!
Лети, родимая, по свету,
Неси печаль свою и грусть.
И кто б не слышал песню эту,
Пускай помолится за Русь.
***
Спросил меня сосед Алёшка,
Лет десять, кажется, ему:
– А правда то, что понарошку
Ввязались русские в войну?
Он не желал к себе притворства
И взглядом требовал ответ.
Хоть детям врать довольно просто,
Но мне пришлось ответить: «Нет!»
***
Посмотри, к чему пришли мы, Боже.
Сколько зла посеял человек.
Придержи хоть Ты, Всевышний, вожжи
Той войны, что не видал наш век.
Что сулит всему земному шару
От руки напыщенных глупцов
Знаешь Ты! Прошу же, помешай им
Из живущих сделать мертвецов.
Укажи на слабость и проступки,
И добавь им разума извне,
Чтоб пошли друг другу на уступки
Прежде, чем весь мир сгорит в огне.
Род людской, увы, не безупречен
И горазд на подлые шаги.
Но тобой он создан и помечен.
Не оставь нас, Боже. Помоги!
***
До войны километров сорок.
Сводки с места боёв тревожны.
Снова дымом объят посёлок –
В дом попали. Да сколько ж можно?!
Запустили в ответ ракеты.
– Огоньки полетели, папа!
– Это, дочка, спешат кометы
К той Медведице, косолапой.
– Папа, папочка, вертолёты!
Раз, два, три... насчитала восемь.
– Папа, папочка, самолёты
Над макушками наших сосен.
– Это, доченька…
– Пап, не надо.
Я большая, мне скоро девять.
– Дочка, может быть шоколада?
– Папа, лучше скажи, что делать?
До войны километров сорок.
Безопасного места нету.
– Папа, что это? Взрыв... осколок...
Ночь. Медведица. Хвост кометы.
***
Бес ликует, а ангелы мечутся,
Наблюдая у Божьих ворот,
Как собралось опять человечество
Уничтожить свой собственный род.
Я не верю в судьбу и в пророчество,
И о карме гадать не берусь.
Просто знаю, когда всё закончится -
Возродится Великая Русь!
***
Ты можешь думать, что не время
Свои мечты осуществлять.
К земле приросшие колени
Не так-то просто оторвать.
Сегодня, завтра, дни недели
Уходят вдаль, их не вернуть.
Так может нужно, в самом деле,
Уже сейчас продумать путь?!
Не жди, что чье-то благородство
Или судьбы счастливый рок
Тебя поднимет прямо к солнцу
Тропой нехоженых дорог.
Такого просто не бывает...
Или бывает? Не у всех!
Ступай сейчас, пока хватает
Тебе здоровья, Человек!
***
Оглянись вокруг. Разбуди мечты.
Выходи за круг из привычной тьмы.
Остановок нет, как и время ждать.
У нас только век, чтоб себя познать.
Обруби концы, что ведут назад.
Позади - глупцы, впереди набат.
Так иди вперед, вопреки всему,
Презирая гнет и судьбу свою.
***
Над деревнею закаты
Гасят кронами дубы́.
Всюду брошенные хаты,
Словно Родины горбы.
Лишь в одной хатёнке с краю
Из трубы идёт дымок.
Будто в ней, уйдя из рая,
От людей укрылся Бог.
***
Деревенская ночь
Петухи заре пропели.
В будке дремлет старый пёс,
Как ребёнок в колыбеле.
Из какой-то тёмной щели
Тени высунули нос.
Эти тени, словно души
Тех, кому уж не помочь.
Что ж вы лезете наружу?
Кто-то рвёт соседа груши.
Пёс сопит. Деревня. Ночь.
***
И всё же дикое мы племя.
За что "людьми" нас нарекли?
В борьбе с собою тратим время,
А ведь иначе жить могли.
И чтобы там не говорили
О мире, брызгая слюной,
Нас с детства всех перекормили
Не грудью матери, войной.
***
Никому не под силу нарушить
Отведённого времени ход.
Как листву, истощённые души
Обрывает судьба круглый год.
И лежат на забытом погосте,
Будто старые рельсы путей –
Человечьи остывшие кости,
Дожидаясь прихода детей.
***
Будущее России
До тех пор, пока бананы, выращенные на другом континенте, стоят дешевле местных яблок; пока спорт - это бизнес, а не патриотизм; пока старость - это не заслуженный отдых, а оковы нищеты; пока медицина и образование - это привилегия богатых... я не вижу будущего для наших детей и России в целом!
Харитонов Евгений Николаевич https://stihi.ru/avtor/vgen41117
_____________________________________________________
141918
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 12.02.2023, 10:26 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 14.02.2023, 10:02 | Сообщение # 2721 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| В горле комом застряли блины
Из отборной канадской пшеницы.
_____________________________
Я родился в России,
Россиянин я сам:
По бунтующей силе,
По озёрным глазам.
Русобровый, лобастый,
Самых русских кровей.
Никогда я не хвастал
Родословной своей.
Дед мой был землепашец
На кулацкой земле.
Жил он, хвори не знавший,
В захудалом селе.
Шёл за плугом он браво.
Как метель – борода.
И прямая, как правда,
Шла за ним борозда.
И пришлось бы покорно
На пути трудовом
Век запахивать горе, -
Век не видеть его.
Только в наше селеньн,
В край бесхлебья и слёз
Имя доброе – Ленин -
Незнакомец принёс.
В нашем пасмурном доме
Ночью тлела свеча.
Говорил незнакомец
Про дела Ильича.
Дед, придя в изумленье,
Жадно слушал рассказ.
Вдруг поднялся:
– А Ленин не бывал ли у нас?
Понимаешь, сердешный,
(Кверху вскинул кулак),
Ленин нашенский, здешний,
А иначе же как
Разглядел наши души?
Чай, поди ведь не Бог.
Где, скажите, подслушать,
Наши думки он смог?
И ответил рассказчик,
Оглядев горемык:
– Нет, живёт не богаче
И орловский мужик.
От Амура до Дона
Та же песнь бедняка.
И мужицкие стоны
Слышит он сквозь века.
Время правду итожит,
Прозревает народ…
Ленин не был здесь, может,
Но навечно придёт!
Деду выпало вскоре,
Под разлив кумача,
Биться с белою сворой
За дела Ильича.
Был он храбрый вояка,
И под вражеский крик
Проносил сквозь атаки
Несгибаемый штык.
И потом на стоянках,
После долгих боёв,
Запевал «Варшавянку»
У походных костров.
Русобровый, лобастый,
Самых русских кровей,
Никогда я не хвастал
Родословной своей.
Мой отец – землепашец
На колхозной земле.
Говорят, что папашу
Уважали в селе.
Не был он коммунистом,
Но креста не носил.
Большелобый, плечистый
И по-русски красив.
И любили Алёшу
И в посев, и в стаду.
Разве кто его сможет
Обойти по труду?!
Жить бы людям на радость,
Хлеб иметь в закромах.
Но случиться же надо
Встал над Родиной враг.
Он ушёл в сорок первом
И назад не придёт…
Только мама, наверно,
До сих пор его ждёт…
Пал он в битве под Курском,
Обескровлен свинцом,
Богатырски, по-русски,
К вражьим танкам лицом.
Если снова ракеты
Остановят сердца,
Вспомню я и про деда,
Вспомню я про отца.
За людское несчастье
Всё припомню врагу…
Докажу я, как хвастать
Родословной могу!
***
Эту жизнь я люблю,
Как вначале.
Ты веди меня, сердце,
Веди.
Тридцать лет у меня за плечами,
Сколько будет еще впереди?
По дорогам ни дальним,
Ни близким
Не терял я впустую
Ни дня.
Видно, как беспокойною искоркой
Наградила Россия меня.
Только трудно одно перенесть мне,
Хоть в родные края не вернусь,
Я запел бы о городе песню,
Да деревню обидеть боюсь.
Ты, деревня, прости,
Дорогая,
Город стал мне хорошим отцом.
Я меж вами стою
И не знаю –
Ну к кому повернуться лицом?!
Чтобы жить мне, не ведая горя,
Чтобы сердце не рвать пополам,
Я хотел бы уральский мой город
Передвинуть к тамбовским полям.
По крови хлеборобов наследник,
По труду своему – металлург.
Только знаю, что в час свой последний
Мне в деревню захочется, друг...
***
Лежит земля, обжитая веками.
И на закат, темнеющий вдали,
Идут в степи седыми стариками
Нагруженные синью ковыли.
Так шли они и двести лет, и триста…
И добрели до нынешнего дня.
В который раз волною серебристой
Они ложатся под ноги коня!
И степь хранит их твердо – целеною,
Хоть жмется к ней весною борозда…
Из века в век –в луга и к водопою
Ведет она – звенящая –стада!
Мне изначальный путь ее неведом,
Но знаю я одно наверняка -
Вот в эту степь пришел мой русый предок,
С косой в руке, с правами бедняка.
Он снял армяк и бросил, словно горе,
И выпустил на пастбище коров.
Еще тепла земля на косогоре
От ног босых и от ночных костров…
Пронизанный и солнцем и ветрами,
Он шел по росам к речке выбрать сеть.
И голосом зари и разнотравья
В крови свободу пробуждала степь!
Дождем умыт и пятерней причёсан,
Гася утрами на судьбину злость,
Так отбивал он говорливо косу,
Что барину ночами не спалось…
…Вновь ковыли меня уводят в древность,
Гулки шаги по вечной целине…
Целует степь вечерняя деревня
Коровьими губами в тишине…
***
До войны в деревушке безвестной,
У степной безымянной реки,
На гулянках протяжные песни
Распевали мои земляки.
Выезжали, веселые, в поле.
И до осени с самой весны
И пахали они, и пололи,
Полевыми ветрами пьяны.
Возвращались в деревню под вечер
На телегах рабочего дня.
И бежала к ним стайкой навстречу
Босиком от реки ребятня.
Сколько жизни в мальчишеском беге!
От загара черны, как гольцы,
Окружали ребята телеги,
Отдавали им вожжи отцы.
Но однажды с неслыханной силой
Степь качнула взрывная волна.
На устах деревушки застыло
Распроклятое слово – война.
И в степном трудовом захолустье,
Над привольем земли и удач,
Не вмещался в широкие устья
Над рекою растерянный плач…
Пахли дали слезами и рожью.
На телеги садились мальцы.
Ведь не зря им упругие вожжи
Доверяли когда-то отцы…
Много лет с той поры миновало.
Каждый дом в деревушке притих.
И вернулся с войны запевала,
Но не слышу я песен былых…
***
Столпились бабы шумно у калитки.
И потому сошлись они сюда,
Что, увязав нехитрые пожитки,
Мать уезжает в город
Навсегда.
Сыны её живут в краю далёком,
В больших домах,
Где сытно и светло.
Ей, десять лет прожившей одиноко,
На старость дом покинуть тяжело,
Где никогда не видела замены,
Везде сама:
И в поле,
И в дому.
Всё это знают каменные стены,
Да только не расскажут никому…
Она стоит среди узлов понуро,
Ей горьких слёз, я знаю, не сдержать.
Ведь даже людям проданные куры
И те пришли в дорогу провожать…
Вот ночь придёт, и дом, наполняясь мраком,
Стоять гробницей будет на горе.
Из-под ворот не выскочит собака,
И петухи не крикнут на заре.
И в зимний праздник дорогие гости
Здесь не придержат лошадей лихих.
А мужики вгоняют в двери гвозди, –
Как будто в сердце забивают их.
Но я прошу товарищей,
Знакомых,
Хотя тропинка зарастёт сюда,
Не забивайте окна в нашем доме,
Пускай он зрячим будет, как всегда!..
***
Осветился зарею завод,
Корпуса возвышаются строго.
Пролегла к проходной на восход
Вдоль берез заводская дорога.
Заводская дорога... На ней
Породнился с монтажной судьбою.
Сколько дум я пронес над тобою
По вершинам размашистых дней.
Заводская дорога, Ты мне
Открывала желанные двери.
Никакой тебя меркой не смерить,
Не поставить ни с чем наравне!
Ты меня уводила на высь,
Ты меня опускала на землю.
Как наследство, тебя я приемлю
И ценю, как нелегкую жизнь.
Не кончаешься ты у цехов,
Под огнем своих плавок искристых.
Ты – начало судьбы и стихов,
Всех дорог моих дальних и близких.
Мне судьба подарила пока
Тридцать семь сентябрей серебристых...
Я по-прежнему в жизни неистов,
Голова от работы крепка!
Если что-то случится со мной,
Вдруг в пути заплутаю немного,
Оглянусь – у меня за спиной
Свет несет – заводская дорога!
***
Я молодость, как буйного коня,
Все гнал,
Все гнал по кручам
И долинам.
И не вгляделся на пути недлинном
В ночную мглу,
В простор зеленый дня.
Мы в молодости временем щедры.
Бросал я дни налево и направо.
Безумно жег высокие костры,
Беспечно падал в луговые травы.
Судить себя за это не берусь.
Всему свой час,
Всему земные сроки…
И счастлив я,
Что под звездой высокой
Она всегда неповторима – Русь!
И день ко дню склоняет время плотно,
И удаляет молодость мою.
Где раньше я промчался мимолетно,
Теперь в большом раздумии стою.
Из мглы ночной продвинулись ко мне
Высокой тайной вековые сосны
В игольчатой сквозной тишине
Ушедшие кольнули в сердце вёсны.
И увели в простор зеленый дня,
Где даль встает дымами и стогами…
Земля качнулась тихо под ногами
И понесла – усталая – меня.
К раздумиям о буйствах тишины,
О тишине кипенья грозового…
А для чего мы в мире рождены
И для чего родятся люди снова?
Им снова жить бездумно до поры
И дни бросать налево и направо…
И разжигать высокие костры,
Беспечно падать в луговые травы…
И к ним придут раздумья – жизни груз,
Всему свой час,
Всему земные сроки…
И скажут вновь,
Что под звездой высокой –
Она всегда неповторима – Русь!
***
К дверям забитым я зимой приеду,
Замочный ключ до боли сжав в горсти.
И улыбнусь хорошему соседу,
И попрошу мне клещи принести.
Я в дом родной вернусь не блудным гостем!
И, как любовь,
Я ключ к нему сберег.
И под рукой
Застонут длинно гвозди
И упадут, как слезы, на порог...
И тишина мне бросится на плечи,
А голуби забьются под стреху.
Трубу открою в стылой русской печке
И, словно память, пламя разожгу!
Где Бог сидел – снежок набила вьюга.
И, осмотрев на карточках родство, –
Я вместо Бога
Сяду в правый угол,
Огонь в печи приняв за божество!
Дыши высоким пламенем, солома!
Пускай деревня видит наяву,
Как мой поклон –
Дымок над отчим домом –
Всему, чем я страдаю и живу!
***
Откипело озеро степное,
Синевой пронизано насквозь,
В берега,
Оплавленные зноем,
Присмирев на время,
Улеглось.
Что его негаданно
взъярило?
Не бывает бури
без причин!
И какая
Зоревая сила
Вырывала камни из глубин?
Озеро бунтует
не впервые,
Раздвигая берега,
Как тьму.
Назвенели воды дождевые
Про свободу-волюшку ему…
Потому металось так мятежно!
Может быть,
Поднявшись на дыбы,
Океан увидело безбрежный
Из своей
Кольцованной судьбы!
Но ему
Из берегов разбитых
В океан прорваться не дано!
И крутые камни,
Как обиду,
Засосало илистое дно.
***
За какими делами захватит
Час последний в дороге меня?
Я б хотел умереть на закате
На руках догоревшего дня.
Я с рожденья не верю в беспечность.
И за это под шум деревень
Впереди будет – тихая вечность,
Позади – голубеющий день...
Вам на память оставлю заботы,
Я не шел от забот стороной.
И покой на земле заработал –
День последний остался за мной!
И за мной – отшумевшие травы
И железных цехов голоса...
А во мне эту вечную славу
Приютили душа и глаза.
Приютили, взрастили, согрели
Всем, чем мы и горды и сильны...
И вплели в полуночные трели
Соловьиной сквозной тишины.
По дорогам нетореным,
Тряским
Из-под рук моих песня и труд
Далеко уходили,
Как сказки,
И, как сказки, со мною уйдут!..
Вячеслав Алексеевич Богданов (1937-1975) - поэт из невикипедиистых.
____________________________________________________________
141992
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 14.02.2023, 10:20 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 20.02.2023, 15:46 | Сообщение # 2722 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| НА СВОЕМ БЕРЕГУ
(Рассказ)
1
У Липы яркая родинка на маленькой щеке.
Когда девушка смеялась, родинка приплясывала, и всем в ее компании становилось веселее. На неспокойной шейке Липы волновались пушистые, цвета спелого овса, колечки. На ее вопросительном носике цвели три конопушки. Когда улыбалась, пятнышки исчезали, задумается на минуту, проявляются, как на фотобумаге. В этих маленьких подробностях таилась неразгаданная прелесть. Даже ревнивые загряжские красавицы говорили ей комплименты. «У тебя огнеопасная улыбка, жги, девка»!
Неразгаданная прелесть Липы долго и мучительно сводила с ума ее одноклассника Федю. Он начал погибать, кажется с четвертого класса. Его внимание обострилась до зверушачьей, до кошачьей чуткости. Издалека слышал и различал ее походку. Слышал неуловимое дыхание. Внутренним зрением держал неусыпно ее совершенный бестелесный образ. Привычная будничная жизнь в Загряжске нисколько не разрушала этот образ для влюбленного. Даже если бы сама Липа говорила ему, что своими руками чистит картошку и варит суп, кормит кур и кроликов, ходит в магазин и в аптеку. Он бы ни за что не поверил даже самой Липе. Она королевская бабочка, для нее только нектар и амброзия!
Не буду томить читателя, как долго и мучительно погибал Федя. Упаси Бог, я не додумаюсь пустить ему пулю в лоб, как сделал это жестокий немец Гете, застрелив бедного Вертера. Мне жалко Федора, он мне нужен живой, чтобы рассказать вам его драматическую историю.
Когда ребята оканчивали школу, Федор осторожно высказал Липе мысль о поступлении в «ремеслуху». Ему нравились строительные профессии. Липа давно сделала свой выбор и уже готовилась к экзаменам в институт культуры. Феде же поставила условие:
– Ты, Федя, иди в военное училище, я хочу выйти замуж за офицера.
Впервые, наверное, они расставались так надолго. Федя не выдержал вступительный экзамен в военное училище и вскоре вернулся в Загряжск. Липа приехала через месяц, она поступила на режиссерское отделение народных театров. Встреча была пылкой, соскучились, не могли наговориться. Детство кончилось. Липа уже по-взрослому, как жена советовала:
– Ничего, на следующий год поступишь. Тебе очень идет офицерская форма!
2
В Загряжск приехал Костя Моцарт.
По-разному рассказывают здесь о его последнем визите на родину. Я привожу рассказ об этом старого казака Андрея Васильевича, любезного моему сердцу Дрюни, которому всецело доверяю.
«Печальная история. Костя Моцарт мой внучатый племянник. Он родился для радости и удовольствий вокруг себя. Родился прямо с гармонью, потому что начал играть еще мальцом в детском садике. Играл на разных инструментах. На пианине, на гитаре, на басах и флейтах, на всех струнах, даже на расческе с бумажкой. И пел, сопляк, голосом Робертино Лоретти. В Загряжске его обожали. Костя играл и пел на свадьбах и праздниках, на юбилеях и банкетах, на дискотеках во Дворце культуры. И просто так, на скамейке возле дома. Ему давали деньги, конфеты, пепси-колу, пиво и тайком, даже водку. Костя смальству, подростком, все перепробовал. Потом знающие люди стали возить мальчика по городам на концерты, на фольклорные праздники. Его показывали профессорам в консерватории. Ученые люди сделали такое заключение: мальчик без нот, без специальной грамоты воспроизводит на слух любую мелодию. В консерватории ему сыграли на фортепьяне «Танец с саблями», он тут же повторил его на баяне нота в ноту….
Из Москвы Костя привез диск с записью его сольного исполнения русских песен и романсов. Он у меня на полке стоит, можно послушать. По душе гладит. Ангел поет, скрипка кричит человечьим голосом. Бабки говорили, что такие люди долго не живут.
Костя бросил школу и пошел в артисты. Два специалиста возили его по разным городам, и как настоящему артисту организовывали концерты, платили большие деньги. На гонорары родители Кости построили хороший дом и купили машину «Волга». Костя стал знаменит, как Надежда Бабкина и богат, как Иосиф Кобзон. Но как он жил в Москве, с кем он жил, в каких компаниях вращался, никто в Загряжске не знал. Питались исключительно слухами из желтой прессы. Там писали, что он жил гражданским браком с композитором Пахмутовой, но ее законный супруг опровергнул эту брехню и набил Константину морду. Потом вроде бы сбежал в Америку с фольклорной певицей Кадышевой. Певица вернулась, а Костя застрял в Америке. Опять же, толком никто ничего не знает. В газетах печатали фотографии. Костя с Лучано Паваротти. Костя с Адреано Челентано. Костя и Элизабет Тейлор. Костя с толстой негритянкой. Очень высоко взлетел Костя. Полетал по белому свету…
В Загряжск приехал совсем другой Костя. Отдали мы его писаным красавцем с золотыми кудрями, а вернули нам облезлого кота в лаковых туфлях, с черным редикюлем на запястье. И в черных очках. Вместо кудрей рыжие нечесаные волосья. На шее, на руках цветная татуировка. Сопровождал Костю такой же рыжий хмырь в татуировках по кличке Додик. Он же и возил его на японской машине. И не отходил от Кости ни на шаг. Костя, как лунатик, ходил по Загряжску и не узнавал земляков. Я поздоровался и хотел обнять племянника, он с воплем замахал руками:
– Додик, умоляю, дай в рыло этому крестьянину!
Я увидел смерть в глазах инопланетянина. Больше я не встречался с ним».
Липа дружила с сестрой Кости Моцарта, Капитолиной. Роковым образом она встретилась с Костей у подруги. Костя заглянул, чтобы попрощаться с сестрой перед завтрашним отъездом в Москву. Он устало сел за стол, заложив руки за голову. Додик тут же засуетился, попросил Капитолину:
– Что-нибудь холодненького…. Э-э, после вчерашнего.
Сестра принесла квасу и не сводила глаз с белого лица Кости. Покачала головой.
– Костя, ты болен. Я сейчас постелю, полежи хоть немного….
Додик хотел встрять, но Капитолина прожгла взглядом, и он молча присел за спиной Кости.
Проспал он до вечера. Липа с Капитолиной все время сидели рядом и шепотом переговаривались, жалеючи бедного Костю. Додик храпел на диване в прихожей. Потом Капитолина попросила Липу посидеть, а сама отлучилась ненадолго.
Костя проснулся и увидел перед собой куклу с родинкой на щеке. Кукла заговорила, и артист осторожно потрогал ее.
– Жи-ва-я…. Кто ты?
Когда пришла Капитолина, Додик по-прежнему храпел на диване, а Липа с Костей о чем-то шептались, взявшись за руки….
Утром мать Липы, Римма Савельевна, постучала к Федору. Открыла дверь мать Феди.
– Извините, Липа не у вас?
– Нет.
– А Федя дома?
– Федя спит.
– Ради бога, позови его.
Сонный Федя поздоровался с Риммой Савельевной и спокойно сказал:
– Липа вчера после обеда пошла к Капитолине….
Капитолина молча выслушала встревоженную мать и отвела глаза в сторону.
– Я догадывалась…. Липа уехала с Костей в Москву.
3
Федя заболел и никого не хотел видеть. Лежал в постели с закрытыми глазами и чувствовал, что мысли уперлись в потолок. Губы шептали одно слово, одно имя. Голова пухла от бессилия, бессмысленности и тупика .В горле тошнило. Такое состояние, наверное, ощущают самоубийцы.
Мать, Галина Макаровна, выпроваживала с порога всех, кто приходил. Плакала и крестилась на святой угол: «Спаси, господи, и сохрани».
Явился Жора Махоркин, закадычный друг Феди, и нахально объявил:
– Я, теть Галь, уполномоченный от скорой помочи. Веди скорей к пациенту!
Видно, знал закадычный друг волшебное слово. Через полчаса друзья сидели за столом, а Галина Макаровна подавала яичницу, сало и малосольные огурцы.
– И стаканы! – Приказал Жора и достал из-за пазухи бутылку.
А ещё через полчаса Федя сидел с оттаявшими глазами, а Жора, как доктор внушал.
– В твоем положении одному нельзя. Иначе с нарезки сойдешь! Надо набухаться как следует с умным человеком, и поговорить по душам.
После этого друзья потянулись к Феде, как на обедню. И каждый за пазухой приносил что-нибудь. И каких только историй не наслушался Федор в своё утешение! Разумеется, разговор вёлся исключительно об изменах, о злоключениях любви.
Тракторист хлебозавода, носом похожий на Гоголя, по прозвищу Полтинник, рассказал свою драму.
– Лепила, зараза, вареники. А тут я, выпимши… И откель у ней нож возьмись!? Я бечь, она за мной. Я бечь, она следом. До самой речки гналась, волчица! Ну, я сиганул с кручи, переплыл на тот бок, пошел к отцу жить. А через месяц явилась к отцу: «Батя, отпусти моего, я сама виновата. Грустно без него, проклятого»! Всё от любви. Вернется твоя Липа с повинной. Давай выпьем за это дело….
Молодой рассудительный ветеринар Лошак зарекомендовал себя, правда, неофициально, и как исцелитель загряжцев. После того, как бесплатно вырезал шишку на лысине главы хуторского поселения. А платная операция была бы не под силу даже главе муниципалитета.
– Человек от скотины мало чем отличается, в смысле заболеваний и привычек. Например, женщины…. Если плохо кормить – уйдёт к другому, у которого корм богаче. Тут ничего не попишешь, инстинкт. Как разбогатеешь, сама придет, Ли-па.
Одноклассник Феди, Толик Мордасов обратился к застолью с юношеским восторгом.
– В школе Федю Бельмондом звали. Он же красавец! Встань, Федя! Какая Липа! На него бы и Бабкина клюнула!
Работник музея, Ёра Шестибратов, прочитал из тетрадки поучительную историю про соседа, шофёра Петра Петровича, который возил начальника собеса.
«Жена Петра Петровича, Рая всегда мыла машину мужа шампунем и мягкой щеткой. Петр Петрович одобрительно поощрял:
– Чтоб издалека было видно, кого я возю!
Однажды Рая нашла за сиденьем крошечный узелок. Развернула и ахнула! Трусики! Прозрачные женские трусики с выбитым эротическим рисунком! Она бегом в спальню и этими трусиками прямо под нос сонной морде!
– Кобель! Потаскун!
Петро Петрович приоткрыл один глаз, соображая. Спокойно сел на кровати и тихо спросил:
– Чи ты сдурела, Рая? Ты же знаешь, кого я возю? Це ж провокация! Постоянно подбрасывают! Да и трусики дитячьи. Примерь на себя, Рая! И приподнял, подлец, край халата, из-под которого выглянули розовые рейтузы на сдобной белой ляжке.
– То-то! Поставь-ка мне чайку, да поскорей, опаздываю!
Рая растерянно улыбалась и нервно поддакивала: подбрасывают»!
Ёра громко засмеялся, посучил ладошками и победно посмотрел на Федю.
– Это я написал для нашей газеты.
Видя, как одобрительно отнеслись к его рассказу, Ёра предложил:
– А вот ещё, про другого соседа. Я хочу только вставить посвящение другу Феде.
« Через плетень от меня живёт интересная парочка, мужичок да бабочка. Он, Иван Уколович, ревизор-аудитор в управлении сельского хозяйства, она, Варвара Егоровна, в том же управлении специалист по пчеловодству. Он бычок под сто кило весом, она худая, согнутая пополам от женских болезней. Всю жизнь лечится прополисом. У Ивана Уколовича толстое лицо в крупных следах от оспы. У Варвары чистые страдальческие глаза. Детей нет, живут, душа в душу.
Иван Уколович рябой и немножко хромает, походка, как у кота. То вальяжная, то воровская. Перед каждой новой молодкой делает стойку: кто такая? И смотрит завораживающим взглядом василиска. Не пропускает ни молодых, ни старых. В частых командировках в нужный момент удивительно легко подкрадывается к женскому полу. По дальним и ближним хуторам у него внебрачные дети. Сколько их, точно не знает. Варвара давно махнула рукой на «рябого кобеля». Собирает тормозок в командировку, обязательно кладёт конфеты.
– Байстрюков-то своих проведай, угости.
– А как же, мать, – в тон ей поддакивает ревизор. – Дети есть дети….
– Кастрировать бы тебя, кобеля старого. – Беззлобно говорит Варвара. – И как тебя бабы подпускают такого. Кирзовый сапог, а не морда. И небритый.
Ревизор тает от удовольствия, глазки масляно блестят. Начинает, как кот, ходить взад-вперёд, нарочно сильнее припадая на ногу и выгибая спину. Работает проклятый кошачий инстинкт. Иван Уколович молодецки расправляет плечи и наивно вопрошает:
– Скажи мне, Варварушка, каким должен быть настоящий казак?
– Кацап воронежский!
Ревизор на секунду теряется, и продолжает, загибая короткие пальцы в кулак:
– Настоящий, ладно, кацап, должен быть немножко рябой, немножко хромой, немножко небритый и немножко хмельной. Так? Так! Плесни на дорожку сто грамм!
И норовит, рябая морда, ущипнуть Варвару за худой зад. Та заливается по-девичьи и проворно бежит за бутылкой. Любовь….»
Друзья похвалили Ёру за очень достоверные и душевные истории о своих соседях. И много ещё чего поучительного наслушался Федя за весёлыми застольями, за доброй горилкой с малосольными огурцами.
Наслушался до того, что долго блевал, мучился с похмелья за сараем и громко дышал, ревел, как бык. И выздоровел!
«Я хочу сама совершать свои ошибки!» – сказала одна упрямая девочка маме. И взрослые тоже хотят сами совершать свои ошибки.
4
Осенью провожали Федю в армию.
Пришла вся родня, друзья, одноклассники, соседи. Накрыли длинные столы. На старую жердёлу повесили репродукторы, а под жердёлой расселись музыканты из городского ДК. Гости по двое, по трое собирались на просторном вытоптанном дворе. Девчата со свежими причёсками, парни в белых рубашках. Долго рассаживались за столы. Почему-то девчата держались отдельно, да и парни до поры вызывающе сидели одной компанией. Постепенно за столами разгорались разговоры, смех, тосты. Звенели рюмки, горели девичьи щеки. Музыканты нежно накатили первую мелодию.
…. Ты, совершая положенный путь, https://www.youtube.com/watch?v=PTj4Eq86QRI
В дальнем краю это все не забудь.
Эту реку и прибрежный песок,
Этот негромко звучащий вальсок.
Этот негромкий,
Этот негромкий вальсок.
Старинный обряд, гимн не вчерашнему школьнику, а солдату, который идет на важную государственную службу. Редко так неотложно собираются люди. Сегодня тот случай, чтобы почтить земляка, обнять, как родного, напутствовать и выпить с ним чарку на посошок.
Печать взросления уже зримо ложилась на красивое, мужественное лицо Федора. Мать, Галина Макаровна, сидела рядом с сыном и молча вытирала глаза платком.
Как водится, на проводах были и поцелуи, и клятвы, и слезы, и любовь. Одноклассница Наташка тайком позвала Федора за угол дома в тень, и отчаянно обхватила его шею. Она целовала его так жадно и долго, что он поддался и отвечал не менее страстно.
Наутро они шли рядом в толпе провожающих до военкомата. Федор стыдливо поднимал ворот рубашки, чтобы скрыть следы Наташкиных поцелуев. Но прикрыть воротничком темные коричневые пятна на шее было невозможно. Друзья понимающе и одобрительно ухмылялись.
Это было прощание с юностью.
5
Забегая вперед, сообщим эту чрезвычайную новость.
Уроженец Загряжска, рядовой отдельной роты миротворческих сил РФ в Абхазии Федор Гривенный, удостоен высшей награды этой республики, звания Героя Абхазии и нагрудной медали. Но наш герой не знал об этом, сидя под арестом по решению военного прокурора. За самовольное оставление поста во время караульного дежурства и потерю личного оружия. Обвинение грозило большим сроком в штрафбате….
В то майское утро Федор с автоматом за плечами и биноклем на ремне стоял на караульной вышке. С моря дул влажный ветер и заметно затихал в самшитовой роще. Но он же усиливал крепкий тропический аромат цветущих магнолий, реликтовых сосен, молодого мха. От укрытой прошлогодней листвой земли поднимался пар и густой многослойный запах прели. Море шумно дышало рядом, сразу за рощей. Федор молча впитывал горячую южную благодать.
С вышки хорошо была видна бурлящая после недавних дождей горная речка. Внизу, у самой воды, радовало глаз ровное зеленое плато. Хорошо, наверно, походить здесь босиком, побегать, поваляться на траве. Но место было безлюдно, в это ущелье с трудом добирались только пешком. Федор обратил внимание на молодую пару, которая пришла сюда поиграть в теннис. Парень и девушка были в одинаковых спортивных костюмах. У парня рюкзак, у девушки чехол с ракетками. Парень раскинул на траве покрывало, достал термос и бутерброды. «Сейчас будут целоваться», – подумал Федя. И точно, парень аккуратно взял голову девушки в ладони и долго целовал, не отрываясь. Девушка засмеялась и достала бутерброд. Потом они пили что-то из термоса, валялись на траве, играли в теннис….
Федору нужно было смотреть не только на молодоженов, он перевел бинокль на объект по всему периметру. Через короткое время раздался заполошный девичий крик. Девушку несло в бурных потоках реки, стесненной в скалистом ущелье. Парень стоял у самой воды, схватившись за голову. Федор бросил автомат на вышке, спрыгнул вниз, кубарем скатился на плато и, не раздеваясь, кинулся в ледяную воду. На какую-то секунду опередил поток. Перехватил несущуюся девушку, мертвой хваткой ухватив ее за куртку. Река стремительно несла их к морю. Впереди был небольшой поворот, где правый берег обнажил отмель. Федор барахтался из последних сил, цеплялся ногами за скользкое дно, перехватился рукой за толстую, как веревка, косу девушки. Она наглоталась воды и обмякла. Федор на несколько метров отдалился от стрежня и, коченеющими от холодового шока руками, выгреб на отмель….
6
Спасенная девушка оказалась дочерью высокопоставленного чиновника из правительства. Министр доложил о ЧП президенту и добавил:
– Всё, слава богу, обошлось. Только спасатель под арестом…
Президент ответил министру как-то загадочно:
– Я знаю, как выручить солдатика…
Недели через две на гауптвахту, где сидел Федор в ожидании суда, явились гости. Командир части, военный прокурор и двое в штатском. Пригласили обвиняемого. Военный прокурор достал папку с гербом, принял государственную осанку и хотел официально, но…. Отложил папку в сторону и по-человечески сказал:
– Дело закрыто, ты свободен, сынок.
Помощник президента зачитал указ о присвоения ему звания Героя Абхазии и добавил:
– Вручение награды состоится в президентском дворце. От имени президента приглашаю Вас на церемонию.
Еще одну награду объявил командир части. Двухнедельный отпуск на родину.
7
В Загряжск Федор ехал на лимузине с отцом спасенной девушки Георгием Дмитриевичем. Видя замешательство отпускника, отец пояснил, что выполняет поручение президента.
В дороге познакомились поближе. Оказалось, что у Георгия Дмитриевича жена из Новочеркасска. Вместе учились в политехническом институте, поженились на первом курсе. Жили на квартире во флигеле недалеко от Воскресенского собора. Георгий увлекся историей Новочеркасска, сблизился с местными краеведами, художниками и журналистами. Подружился с известным московским писателем Геннадием Семенихиным, который в то время писал роман «Новочеркасск» и подолгу жил и работал в гостинице.
– Я прикипел к Новочеркасску и поддерживаю дружеские связи.
Федор рассказал о себе, о Загряжске. Спросил о здоровье дочери после несчастного случая.
– Я до сих пор не знаю, как она оказалась в воде…..
Отец не мог без эмоций вспоминать об этом. Федор пожалел, что спросил. Но Георгий Дмитриевич охотно пояснял и рассказывал. Еще свежи были воспоминания и переживания в семье, хотелось высказаться.
– Они с парнем играли в теннис, Катя очень хорошо играет. Был момент, когда она отбегала назад, чтобы принять мяч. И в азарте забыла об осторожности, пяткой наступила на рыхлый край подмытого водой берега. Кусок отвалился, и девочка не удержалась.
Голос отца дрогнул, и он с силой ударил кулаком в ладонь.
– А парень сопли жевал! Он мог бы успеть перехватить ее в воде у самого берега, куда не доходила стремнина. Но секунды были потеряны! Ты прыгнул в самый опасный момент, когда могли погибнуть оба. А он в панике оцепенел на берегу. Не хочу такого зятя, хотя дочка готова простить! Как ты думаешь?
– Федор невольно вздохнул:
– Я плохой советчик. От меня сбежала невеста, с артистом….
– Э-э! Это тоже проверка на прочность.
Мудрый папаша осекся и сменил тему.
– Я везу домой героя, а медали на груди не вижу? Давай прицепим медаль!
8
Пока мать Галина Макаровна со слезами обнимала сына, Георгий Дмитриевич вышел размяться и поближе посмотреть на Загряжск. Он бывал здесь не один раз в годы студенчества. Тогда городок был запущен, многие, еще с царских времен, курени и представительские кирпичные особняки с жестяными кровлями, почернели, потрескались от времени. Резные карнизы и наличники поредели, облупились. Редко где бросалась в глаза свежая краска. Грустные мысли навевала вся городская застройка. Сейчас же абхазский гость стоял в обновленном Загряжске, перед средневековым собором. Совсем недавно сняли строительные леса. Белоснежные стены под темной медью куполов и золотом крестов на ближнем расстоянии сияли под солнцем, как алмазная шапка Эльбруса. Брусчатка майдана, как на Красной площади, отливала державной мощью. Вся историческая застройка обновилась и представляла жемчужину народной архитектуры. В отличие от окраин: слободок, нахаловок, брехаловок, шептунов и прочих красноречивых мест. Туда дошел только интернет, но не газ и водопровод. Благоустроенный центр городка подстерегала другая опасность. Богатые люди со всей России скупали землю в исторической и природоохранной зоне. Строили диковинные дворцы и замки с высокими заборами из дорогого кирпича. Ни мэрия, ни музей не могли справиться с самостроем. Их судебные иски рассматривались годами и по нескольку раз, но заканчивались ничем. Исторический Загряжск скукоживался, как шагреневая кожа.
Георгий Дмитриевич подошел к молодому монаху с роскошной рыжей бородой и спросил, жертвуют ли богатые люди на монастырь. Монах глубокомысленно помолчал, вглядываясь в гостя, ответил холодно.
– Жертвуют в основном, безбожники, а мы безропотно освящаем им хоромы и яхты….
Галина Макаровна старалась угодить гостю. Поставила на стол огромный поднос с запеченным по-казачьи сазаном. Гость воскликнул:
– О-о! Я пробовал это двадцать лет назад на своей свадьбе в Новочеркасске!
Секрет блюда заключался в том, что икра сазана перемешивалась с квашеной капустой и перцем, закладывалась опять в тушку и зашивалась нитками. Рыба долго томилась в собственно соку в духовке, или в печи.
Георгий Дмитриевич встал с бокалом вина и обратился к Галине Макаровне:
– Ваш сын спас девушку в безнадежной ситуации. Это мог сделать только очень смелый отчаянный человек. Федор вытащил из горной ледяной реки мою дочь…. По законам гор, теперь он и мой сын. Федор – герой Абхазии. Президент поручил мне за счет правительства построить вам новый дом. Семья героя Абхазии должна жить достойно.
Предложение гостя сильно смутило мать и сына. Они растерянно переглядывались, и не могли поверить, что такое возможно.
Георгий Дмитриевич сказал, как о деле решённом:
– По законам республики мы так поощряем всех наших героев.
Он достал из дипломата увесистый альбом и отдал Федору.
– Здесь разные проекты для частной застройки. Выберите, что вам понравится. Через неделю приедут строители, а я буду навещать вас.
9
Капитолина пришла перед самым отъездом Федора. Конечно, она вряд ли решилась бы прийти к нему домой без причины. Они были мало знакомы. Но Федор был рад ей, он не сомневался, что гостья явилась с новостями о Липе. Он давно ждал услышать о ней хотя бы два слова….
Во дворе строители заливали бетоном фундамент.
– Тут присесть негде, пройдем в сад.
Капиталина просто, по-свойски, сказала:
– Пропадает Липа, погибает.
Молча смотрела на Федора, угадывая его реакцию.
– Она приезжала недавно. Мы не спали две ночи. Она не могла выговориться и умоляла ничего не говорить тебе, если встречу случайно. Мой брат держится только на наркотиках. Без концертов, без компаньонов, без жилья. Липа не может бросить его умирать под забором. Она верит, что он гений, вся столичная попса его жалкие подражатели. И это правда, он законодатель новой музыки. Но брату осталось не долго…. Жалко Липу. Ей никогда не оправдаться, даже перед родителями. Хотя оправдываться не в чем. Она рванулась за Костей с благородной целью, спасти гения. Уговорить его вернуться в Загряжск…. Но гений возненавидел ее. Унижал, издевался, бил. Она вся в синяках….
Федор решительно остановил Капитолину.
– Дай мне ее адрес!
– У нее нет адреса, она ночует, где придется.
Федя разволновался и хотел сейчас же рвануть в Москву, но быстро затормозил, вспомнив военного прокурора и гауптвахту. Оттуда в Москву уж точно не вырваться.
– Тогда прошу тебя, поезжай немедленно! Скажи, что я люблю ее, привези к моей маме! Поезжай сегодня же!
10
Капитолина съездила в Москву, нашла брата в семейном общежитии Московской филармонии. Липа была рядом, она ухаживала за умирающим. Костя тяжело дышал и молча смотрел в потолок. Он называл Липу сестричкой, а Капу не узнавал, как она ни старалась. Приходил доктор, колол обезболивающее. И каждый раз качал головой:
– Вены запали, колю наощупь….
Умер Костя Моцарт, как будто с радостью. Вытянулся, посветлел, помолодел. Прибрался домой, на родину. Несколько музыкантов, с которыми работал покойный, сбросились на катафалк до Загряжска.
Отпевал Костю в кладбищенской церкви его крестный, отец Амвросий. Закопали забубенного гения рядом с роднёй, с предками. Школьный друг Кости, Жора Махоркин, сделал гравировку на квадратной нержавеющей пластине:
Одной звездой на небе стало больше, одной звездой тусклее на земле.
И ниже уменьшенным шрифтом:
Ты родился Козюбедриным, а умер Моцартом
После отпуска Федор пошел на повышение, его назначили заместителем командира взвода и сделали сержантом. А еще через месяц командир части направил сержанта в Южный федеральный округ на курсы младшего офицерского состава.
Можно говорить о совпадении, это нередко бывает. Предсказание Липы об офицерской форме для мечтающего о «ремеслухе» Федора, сбылось. Может, и случайность. Но я верю в предсказания.
11
Прошел год.
В новом доме Героя Абхазии готовились к новоселью и ждали хозяина. Двухэтажный домик был уютно обставлен мебелью и всеми бытовыми причандалами. Во дворе и вокруг дома наводили порядок Капитолина с Липой и лучший друг Жора Махоркин. Дорожки между газонами посыпали цветным гравием. Подвязали высокие кусты роз, хризантемы и пионы. Проредили буйно цветущую петунью. Прочесали граблями ковер барвинка. Пропололи палисадник с мальвами, календулой, ромашкой и подсолнухами. Подкрасили беседку, штакетник и скамейки. Веселый, цветущий дворик радовал глаз.
Жора Махоркин умолял Галину Макаровну:
– Теть Галь, что-то сушит во рту, принеси пивка из холодильника.
Лучшему другу нельзя было отказать. Он пил из горлышка смачно, аппетитно, высоко запрокидывая голову. Девчата смеялись:
– Жора, у тебя кадык неправильно булькает!
– Неправильно, когда без пива!
Наконец, настал долгожданный день.
Наши герои сидели в беседке с Галиной Макаровной. Жора Махоркин открыл ворота:
– Так положено.
Стали подходить одноклассники. Не спеша подтягивались загряжцы с цветами. Вышли соседи. У ворот собралась толпа. В маленьких городах новости расходятся молнией. Пришел пешком молодой мэр, еще не притертый к должности, рядом ковылял с подагрой редактор «Загряжских ведомостей» Гаврила Певзнюк. Мэр прошел во двор, поздоровался за руку с Галиной Захаровной, спросил прямо по-отечески:
– Может, помочь чем-нибудь?
Скрипнули тормоза, из военного УАЗа быстро выскочил молодой лейтенант, опешил на секунду от толпы и цветов. Широко раскинул руки, крикнул звонким мальчишеским голосом:
– Здравствуйте, дорогие мои!
Только ближе к вечеру Федору удалось остаться ненадолго вдвоем с Липой. Он схватил ее в охапку и выдохнул в ухо:
– Моя!
Липа прошептала:
– Я говорила, что тебе идет офицерская форма….
Утром, за завтраком Федор объявил Липе и матери о своем назначении на службу в Донецкой республике. Но перед отъездом просил Липу быть его женой, и непременно зарегистрировать брак в ЗАГСе…Женщины заплакали, Федор засмеялся.
Иногда трудно понять, отчего плачут женщины.
Василий ВОРОНОВ, Станица Старочеркасская, февраль, 2023 г.
_______________________________________________________
142174
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 20.02.2023, 15:58 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 26.02.2023, 10:37 | Сообщение # 2723 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Юрий Беличенко
(1939-2002)
* * *
Вот оно, Господи, позднее время мое!
Знала ли юность, что с нею случится такое?
Печка дымит, и тепла не идет от нее.
Сердце дурит. И товарища нет под рукою.
Время зимы, выдающей себя за весну,
снег января замесившей войною и грязью.
Время зеркал, затаивших свою кривизну,
чтоб человек привыкал к своему безобразью.
Время предателей. Время пролаз и подлиз,
деготь вранья услащающих ложкою меда.
Время деревьев, повернутых кронами вниз.
Время кротов, научающих птицу полету.
Время убийц, ощущаемых каждой спиной.
Время, когда, опустевшие души калеча,
сленг иноземный срастается с феней блатной,
чтоб мародерствовать в русской болеющей речи.
Старых знамен и орлов геральдический бред.
Странных законов почти несваримые брашна.
Время солдат, у которых Отечества нет.
Время наград, удостоиться коими страшно.
Время свободы, которой уже через край:
хлеба добудешь, а чести себе не алкаешь.
Не привыкай, — говорю себе, —
не привыкай! —
в этом и подлость, что ты ко всему привыкаешь.
Не привыкай, — я себе говорю, — удержи
совесть от сна и сознанье свое от распада.
Сядь за бумагу и правнуку письма пиши.
Голос твой слаб, но надсаживать горла не надо.
Только бы выстоять, только бы духом не пасть,
не разрешая себе ни навета, ни лести.
Шут с ней, другая — но только бы честная власть:
стерпится-слюбится, если женилка на месте.
Печка пошла. Продолжается день не спеша.
Падает снег, проходящему дню не мешая.
Слышится стон — приближается чья-то душа —
или — в полях электричка проходит к Можаю...
* * *
Нас ничему не выучило время.
И, кофеем проветривая лбы,
историков кочующее племя
отеческие мучает гробы.
Опять у них Россия виновата,
что все темна, ленива и пошла -
а потому и брат восстал на брата,
и не туда история пошла.
Решения с подсказанным ответом
нам не новы. Но это - все слова,
Судить - суди. Но не забудь при этом:
она была. И тем уже права.
Искажены, а где и стерты лица.
Резон не тот. И логика не та.
Но так от крови склеились страницы
что не разнять, не разорвав листа.
И незачем нам сплетнями тиранить
те жизни, что остались между строк?
Прозревшим - честь.
А не прозревшим - память.
Прозревшим - боль.
А не прозревшим - Бог.
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 05.03.2023, 14:10 | Сообщение # 2724 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Всё это было когда-то
В дальней и плавной дали:
Звёздами пахла мята,
Стыли ромашки в пыли.
И деревянная дача
Вечной казалась мне.
Жизнь, много жизней знача,
Тайной была вполне.
В ней ковыли мерцали,
Пела гвоздики кровь,
И над землёй печали
Месяц нахмурил бровь.
И восходили лица,
Полные тишины:
Кроткие, словно птицы,
Нежные, словно сны.
Бабушка песни пела
Так, что земля цвела.
Звёздами небо кипело
И мама ещё жила.
А всё остальное – пропасть,
Там, у резных ворот:
Тёмной дороги прорезь,
Сомкнутый небосвод.
***
Судьбу свою встречаю: незнакома
Она со мной... Идёт-бредёт во мгле,
Не вспоминая облачного дома
И прожитого счастья на земле.
А было небо, синее, как ветер,
И ласточек встревоженный полёт,
Горячечная осень на рассвете,
Любовь – любовь, которая пройдёт,
Как тянущая боль с температурой,
Как снег небесный и закат земной.
...А был ночной проспект многофигурный
И обморок рябины золотой.
А были встречи, ссоры и разлуки,
Излуки неопознанных дорог,
Расколотое сердце – не от муки,
А оттого, что Бог не уберёг.
И если это вправду было – было,
И наяву, а вовсе не во сне,
И если я тебя не разлюбила,
Судьба моя, ты обернись ко мне...
***
Кому любовь свою ни говори,
Слова опять истают до зари
И снег смотает голубую пряжу,
И стаи птиц разрежут небеса,
Послышатся слепые голоса
Из прошлого, с которым я не слажу.
До крови ранит, но не рвётся нить,
И я не прекращаю вас любить,
Ушедших ни на миг не отставляю.
И снится мне окраина небес
И светлый сад, и тёмно-синий лес,
И дом, в котором ждут и умирают –
И снова ждут. И жизнь течёт сама,
И нету в ней ни горя, ни ума,
Легка-легка, как будто птичья стая.
А я во сне летаю тяжело
И разбиваю тёмное стекло
Меж адом жизни и небесным раем.
Там живы все. И мама, и друзья,
И бабушка, и те, кого нельзя
Увидеть, но забыть их невозможно.
Сиянье душ и отблески планет,
Их навсегда неутолимый свет –
И снег, летящий в мир неосторожно.
Я там жила, в завьюженной степи,
В ночном дому, где темнота слепит
И где лучина освещает песню.
А выплачется песенка когда,
Тогда метель и горе – не беда,
В прошедшем сгину, в будущем воскресну.
***
Чьи это гены во мне говорят,
Властно зовут по России скитаться,
В дикую степь, в гулевой листопад,
Хоть мне давно уже не восемнадцать?
То ли в кибитке, а то ли пешком,
С поездом шумным, с надеждой тревожной –
Всё же покину постылый мне дом,
Так, что вернуться назад невозможно.
Да и к чему? Ведь земля широка,
Каждая ночь может стать роковою,
И разливается в небе река
Птиц, улетающих над тишиною.
Мы-то не птицы, да песня долга,
Стелется степью да вяжется шалью.
Звуки раскатятся, как жемчуга,
Вырастут звёзды на месте печали.
В чёрную полночь за рыжим костром
Тень танцевальная движется следом,
И осыпается ржавым холстом
Воздух дороги, ведом и неведом.
***
Не вечен город. Здесь столетья степь
Лежала – неподвижная, глухая.
Звезды погибшей добирался свет
До золотой земли – и в травах таял.
Степь – это воздух, горький и густой,
Весенний, опалённый, неповинный
Ни в чём – и опьянённый высотой
И радугой крылатой и наивной.
Стань детством, степь, воспоминаньем будь –
О девочке, на станции живущей.
Здесь будет город. Здесь намечен путь
Для молодых, безудержных, поющих.
Не страшно им, что призрачен барак,
Сквозящий на ветру войны великой,
Что слишком много выпало утрат
И в скорбных лицах проступают лики.
Играет девочка на пристальном ветру,
Дивится травяному благолепью
И говорит, что «если я умру,
То ничего – я тоже стану степью».
***
Просыпается зимний ребёнок,
Видит белые окна вокруг.
Белый свет заштрихован спросонок
Белым снегом – невольно и вдруг.
Значит, так и предписано в жизни –
Брать её, оттого что чиста,
И – ни горечи, ни укоризны,
Только белая рамка листа.
И рисуй, ради Бога, что хочешь,
Пусть все линии будут резки,
Чёрной ручкой и кистью непрочной
Избавляя себя от тоски.
А иначе не сможешь ты выжить,
Оттого что суровой зимой
Нет ни цвета, ни света, ни книжек –
Остаётся остаться собой.
***
Глаза домов сиянием полны,
В себя устремлены – и видят сны.
Они изнемогают синевой,
По городу плывут над головой.
По городу они себе плывут,
Пока самих себя вдруг не найдут:
На самом дне воспоминаний тех,
В которых снег, и свет, и детский смех.
И коврик вязаный на сундуке,
И коробок с котёнком в уголке,
И книжка на коленях у меня
Давным-давно видна при свете дня.
***
Попробуй обойтись вещами
Простыми, малыми, лишь теми,
Которые не обещали
Стать суетою или тенью.
Материальны и воздушны –
Природа их необъяснима –
Они упрямы и послушны,
Смирней травы и легче дыма.
Они в душе твоей возросшей
Встают на цыпочки, смеются
И верят в то, что ты хороший,
Что все дороги удаются.
Ах, нежные земные вещи:
Цветы и хлеб, звезда и чаша.
В вас взгляд иного мира плещет,
Синеет небосклона чаща.
Из тьмы, из воздуха, из глины,
Из нежной и прозрачной плоти
Всё светит луч неуловимый,
Всё снится он, столь беззаботен,
Что обойтись им так возможно,
Так неизведанно, печально,
Как будто в мир пришёл художник
И тайну с тайною сличает.
***
В этом доме доживают старики.
Светят в окнах ножевые огоньки.
Поздним вечером и ночи напролёт
Ни один жилец старинный не уснёт
И не успокоится, пока
Небо протекает, как река,
Синее, зелёное – во мгле.
Хорошо на маленькой Земле.
Травы пахнут зноем золотым,
Звёздным светом, облаком седым.
Звёзды пахнут травами, звеня.
Судьбы прорастают сквозь меня.
И душа моя навстречу им плывёт –
И сама врастает в небосвод.
***
Снится мне дед, и бабка опять
Разбирает его рюкзак,
А дед говорит: не совсем всё так,
Разложено всё не так.
А что в рюкзаке? – а в том рюкзаке –
Травы, земля, вода,
И рябь струится по яркой реке,
Её не забыть никогда.
И лес такой вверх ногами плывёт,
Чёрный и тусклый, большой,
Что дождь заштриховывает небосвод
И плачет душа с душой.
Как уместить всё и всё разобрать –
То, что взяли с собой?
Господи, дай мне ещё постоять
Над этой синей рекой.
Дай мне послушать речи родных,
Которых я никогда
Не видела, да и не слышала их...
Травы, земля, вода, –
Всё, что вы забрали с собой,
Когда вросли в небосвод.
Лишнего нет, только счастье и боль,
Горький и сладкий плод.
***
Родины слепые пустыри,
Зеленью молочной свет наполнив,
Проникают ветром на балконы,
Шелестят на краешке зари.
Молочай, татарник, суета
Одуванчиков и желтоглазой пижмы –
В предзакатном свете всё подвижно,
И роса мерцаньем занята.
Как люблю я этот странный час,
С розовыми окнами напротив.
Пятница готовится к субботе.
Тополь в небе – чёрная свеча.
В бабушкиных окнах – тишина.
На площадке детской говор слышен.
Малышня играет между вишен,
Я сижу на лавочке одна.
Время здесь как будто бы стоит,
Жизнь и смерть сплавляя воедино.
Воздухом прошитая картина
Дышит – и прозрачностью манит.
Господи, оставь дыханье мне
Прежнее, живое, молодое,
Чтобы стать окраиной седою
В этом заревом её окне,
Чтобы чуять запах земляной –
Дождевой, непознанный, щемящий.
Родина. Свет первый. Настоящий.
Жизнь, которая произошла со мной.
***
Сколько было радости и горя,
Сколько бед, сомнений и обид!
Белый свет колышется, как море,
Спелою пшеницею звенит.
Снится голубая, золотая
Даль земная – как последний раз.
Богу предстоит душа живая
Каждый день – и каждый час.
***
Путешествуй, душа, налегке,
Утварь дома оставь и пожитки,
Оживай – то в листве, то в строке,
В свежем ливне – промокни до нитки.
Пусть твердят, что так жили до нас,
Неумело, нелепо, нескладно –
Ничего не держи про запас,
Уходи, уезжай безоглядно.
Кто нам нужен – тот с нами всегда.
Кто оставлен – тот этого стоит.
Золотая слепая звезда
Небо зоркое взору откроет.
Но легко ли идти по лучу?
В поезд поздний в потёмках садиться?
Подожди, я тебе посвечу,
Тайной жизни твоей проводница.
Всё как прежде: цветы пустыря,
Млечный Путь и тропинка скупая,
Дом, в котором все окна горят,
Ночь горячечная, золотая –
Не достаточно ли для пути
Твоего, чтоб счастливой остаться…
Путешествуй, душа, и свети
Всем привыкшим по свету скитаться.
***
Как передать невыразимое,
С ума при этом не сойдя?
Гори, звезда моя, свети, моя,
Мерцай за пеленой дождя.
Прикованный к высотам каменным,
Фонарик детский и смешной
Меня спасает тихим пламенем
От взрослой жизни заводной.
И отсвет горестный, сиреневый
Ложится на больном снегу.
В бессмысленные словопрения
Вступать я больше не могу.
Я отворачиваюсь к облаку,
К пространству неба надо мной,
К летящему на синем голубю,
Звезде моей, всегда родной,
Звезде поэтов и воителей,
К лучам её – коснись руки!
…И странный свет её пронзительный
Горит, безумью вопреки.
***
В окно врывался ветер марта
Весёлый, неуёмно синий,
Осколки звёзд сияли ярко
Вверху, где бездна и пустыня.
Но всё-таки живые ветки
Качались у окна напротив,
У форточки, зелёной сетки,
В привычной о весне заботе.
Но всё-таки шумели дети –
Их забирали из детсада,
И школьницы в вечернем свете
Шли, разговаривая рядом.
Какие годы и печали:
Полутоска, полутревога,
И книги старые – ночами,
И жажда жить упорно, строго.
Всё пройдено. А март смеётся,
В лицо швыряет мокрым снегом:
Как хорошо нам удаётся
Любовь, предчувствие побега
От этой жизни – к жизни высшей,
От счастия – к слепящей смерти.
…Мы выживем. Мы ветер слышим.
Весенний ветер. Синий ветер.
***
Неверный воздух марта – это ты.
Твои глаза – прозрачные цветы.
Шумишь, плывешь, как облако в реке,
Поёшь на непонятном языке
И за руку ведёшь меня всегда
Сквозь все года, сквозь прошлые года.
Давай уйдём от взрослости своей
Туда, где спят созвездья фонарей.
Где красный свет рябины на снегу.
Где я тебе ни разу не солгу –
И жизнь моя, прозрачна и светла,
Не ведает ни горести, ни зла.
***
…А никто и не знает, чем закончится это
Ожидание вечности, тайна огня.
Мне осталось всего полчаса до рассвета,
До любви, обнимающей сердцем меня.
Оттого что душа – это тихая жажда,
Неизбежность ухода за грань бытия,
Ей уже ничего в этом мире не важно,
Кроме странного, смертного «я».
***
Это тихий сон,
Это белый снег.
Город занесён
Словно бы навек.
В жарких шубах крыш,
В чашах тополей,
Ты опять молчишь
Тайною своей,
Горечью разлук,
Небом на горе,
Где трамвайный круг –
В свете фонарей.
Только помаши
Издали рукой.
Если снег дрожит,
Душу успокой.
И когда – вокзал,
И когда – отъезд,
Посмотри в глаза
Голубых небес.
***
Смерти нет. Никогда и ничто
Не убьёт нас – так звонко-крылаты,
Мы – цикады, что пели легко,
Мы – цитаты.
Мы – трава, что из почвы взошла
И которой не надо ответа,
Кроме солнца – огня и тепла,
Кроме ветра.
Мы корнями, цветами сплелись.
В каждом стебле – вселенная свята.
Смерти нет. Остается лишь жизнь.
Как цитата.
***
Но есть любовь – уменье быть там, где
Ты нужен, как волна большой воде,
Плод – яблоне и пенье – соловью.
Когда я прорастаю жизнь твою.
Когда прикосновение к руке
Равно ветрам и пламени в реке –
Как феникс, воскресает синева,
Перетекая медленно в слова.
Есть я и ты в словесной глубине,
Как в сердце Бога, на одной волне.
Нет прошлого – и будущего нет.
Но есть река и сад, огонь и свет.
Елизавета Сергеевна Мартынова (Елизавета Данилова)
______________________________________________
142454
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 05.03.2023, 14:11 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 14.03.2023, 01:23 | Сообщение # 2725 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2790
Статус: Offline
| Весна на Урале – баба, шумливая, разбитная,
То выпьет да загуляет – до мая её не жди.
То выспится в добром духе – обрадуется, растает,
То вдруг затоскует люто – на месяц пойдут дожди.
То примется за хозяйство – проталины трёт и злится,
Сама в бело-серой пене увязнувшая по грудь.
А купит себе обновку – платок из цветного ситца,
Надушит его сиренью – ни выдохнуть, ни вдохнуть.
И вот она суетится, не впрок ей, да не уймётся,
Устанет к началу мая – поди-ка похлопочи!
Но после за ум возьмётся, нагреет большое солнце –
И вынет июнь ухватом из самой его печи.
***
РИСУЮЩИЕ СОЛНЦЕ
Вот ты идёшь – среди таких же собратьев.
Дождь, остановка, маршрутка, работа, дождь, остановка…
Дни сыплются бусами с лески – и не собрать их –
Они, как дождинки, скользят между пальцев ловко.
Всё течёт – иногда ручейком, иногда водопадом,
Ты продолжаешь куда-то идти, что-то ждать, с чем-то даже бороться…
И так живёшь, живёшь, пока не споткнёшься взглядом:
На стекле запотевшем в маршрутке – солнце.
Ну да. Пока ты устраняешь в системе сбои,
Болеешь, лечишься, ходишь в гости строго на Рождество,
Периодически меняешь сантехнику и обои,
Покупаешь два каких-нибудь барахла по цене одного,
Скачиваешь себе на выходные побольше жутких
Фильмов, реагируешь или не реагируешь на каждый пустяк,
Кто-то рисует солнце в серой промозглой маршрутке –
Всем. И тебе. Просто так.
Может быть, у рисующих солнце секта такая – что ж,
Нынче всё может быть, и сектанты в такси маршрутном.
Но ты выходишь на своей остановке под всё тот же холодный дождь –
И почему-то тебе нелогично теплей, чем утром…
***
ТЕПЛООБМЕН
Если Бог зачем-то устроил наш мир вот так,
То не нам судить, что в нём правильно и неправильно…
У Тамары Михайловны есть тридцать два кота.
У котов, соответственно, есть Тамара Михайловна.
У Тамары Михайловны квартирка мала и доход не ахти –
Много ли купишь со среднепечальной пенсии?
У неё в этой жизни одна только радость – её коты,
Несмотря на шум и на запах, слышный уже на лестнице.
Сосед ночь-полночь матерится: я в суд на тебя подам,
(Может, ему на стены сделать обивку мягкую),
Трындец, говорит, и тебе, убогая, и твоим котам,
Если ещё замявкают.
Но не она спасает котов… Это коты её берегут от стуж,
От тишины ночной, пустоты в углах – от чего угодно…
…У Тамары Михайловны были и сын, и муж.
Первый погиб в Чечне, и второго уже нет два года…
Хлипкий, убогий мир, состоящий из мягких стен, –
Только в них и стучат, когда ты по корки выжат…
Быть может, только странный душевный теплообмен –
Это и есть здесь единственный способ выжить,
Каждый свой день завершая нулём, начинать с нуля
С новым рассветом, размеренным шагом дойти до горба и гроба,
Ощущая при этом – да, под ногами осталась земля…
Кажется, просто, ведь правда?
Поди попробуй.
***
(рассказ)
– Верочка, я налила компот! Вставай, а не то
Остынет… – Верочка смотрит в стену, свернувшись в калачик.
Бабушкин голос далёкий, с колодезной глухотой.
Верочке хочется застрелиться. И не иначе.
Боль – настоящая, повод не важен – когда проступает холодный пот,
Когда тянут на все девяносто счастливые девятнадцать…
…Вера встаёт, садится и пьёт компот.
Бабушка смотрит, и надо ей улыбаться.
Будет, как было не раз: улыбаешься – и внушаешь себе: ожила, ожила.
Душу не видно, вокруг – лишь пространственно-временной отрезок,
Внешний уютный мир: глаза бабули, клетчатость стен и стола.
Здесь годы идут, не трогая кружек и стареньких занавесок…
… А Верочка думает: легко ли мне через все круги ада одной,
Сквозь непонимание, холод, сквозь грязь и копоть…
У глупенькой внучки душа в рваных ранах – с метр длиной
И глубиной по локоть.
Бабуля не то чтоб очень уж понимала её,
Но, щёлкая в кухне газовой зажигалкой,
Ставит кастрюлю, говорит про житьё-бытьё…
Верочка – дурочка, но родная, родную-то жалко.
Да и у бабули тоже свои невзгоды – годы
Неумолимо берут своё…
Верочка ходит к ней, чтобы та не выжила из ума…
Хоть руки трясутся, бабуля старается, варит свои компоты
К её приходу.
– Верочка, может, ещё? – Подожди, я налью сама!
И Верочка честно берёт стакан,
Улыбаясь всё так же, из
Морщинистых рук, несмотря на количество внутренних рваных ран…
Наливает компот… Улыбка её начинает косить уголками вниз,
Кажется, мир покачнулся и накренился под странным
Углом,и в этот раз стекло, сжатое так, что больно рукам,
Точно не выдержит, вопьётся в ладони, брызги взлетят фонтаном,
Донышко звякнет и упадёт на стол…
Стоп.
Вера справляется, делает первый глоток.
В стакане играет солнце и плавают вишни.
…Когда-нибудь бабушку, а после и Верочку призовёт Всевышний,
И спросит, какой от них на земле был толк,
В чём заключалась их роль, важнейшая их работа…
И обе они сквозь поток
Разных своих прегрешений вспомнят каждый стакан компота,
Выпитый друг для друга с тех самых времён,
Когда Верочка была совсем ещё глупой девчонкой…
Прочее – сон, просто нелепый сон…
…И обе они, улыбаясь, ставят пустые стаканы сквозь клетчатую клеёнку
На чашу огромных весов…
***
Околополитическое
(черновик)
На первой апрельской серебряной паутине
В углу балкона качался сонный ещё паучище…
…У каждой анкеты, помню, цена — полтинник,
И в день набегало по две с половиной тыщи.
Прессуя «десятку» по пять пассажиров весом,
Имея по сотке обеденных, если в сухом остатке,
С опросом катались мы по городам и весям,
Кому бы вцепиться в ухо бульдожьей хваткой.
Писать у ларьков, во дворах, со стены, с колена.
По десять часов иной раз бывать в работе.
Вопросы стандартны — какие у вас проблемы?
О выборах знаете? Голосовать пойдёте? —
И всё в этом духе… В глубинке народ попроще,
До нормы добить получалось и среди пьяни.
…И этот вот тоже: «Чего ты мозги полощешь?
Пойдём к соседям, мы там сидим компанией».
А пол, говорю, а возраст? (Такая лажа,
Попали бы только в параметры эти хари…
Разговорить их до результата, а там не важно,
Никто не докажет потом, что они бухали).
…Ступеньки крылечка и серая дверь подъезда,
Квартира сорокалетней алкашки Фроси.
/Господи боже, куда я, к чертям, полезла,
Убьют ни за грош и фамилию вряд ли спросят/…
В честь тёплой погоды все пятеро на балконе
На табуретках неспешно глушили водку.
Мой провожатый представил меня — с Московии
Приехала девушка (ну, так он решил с чего-то).
И я, разложив А-четвёртые на перилах,
Вписала их данные (даже не приуныли —
Значит, контачим). Хозяйка заговорила,
За ней затараторили остальные.
Какие проблемы? — Беда опять с урожаем,
И хлеб дорогой, а гречка — совсем, паскуда.
А в городе нет работы, и вот бухаем,
А молодые колются, вот и шприцы повсюду.
У Кости с последнего год протекает крыша,
Не в смысле — поехал, а просто вот неисправна.
Дороги разбиты, в подвалах вода и крысы,
Больницу закрыли. Открыли пивнуху, правда.
При нынешнем мэре — этаком крокодиле —
Автобусов нету, а дворникам платят мало…
…Какое-то время ещё они говорили,
А я всё писала и всё головой кивала.
И солнце касалось краем ожившей рощи,
Где контуры ТЭЦ выступали из-за деревьев,
И кот чёрно-белый хозяйский, угрюмый, тощий,
То уши чесал, то смотрел на меня с презреньем.
А на карнизе с весны воробьи дурели,
О чём-то своём вразнобой языки чесали,
Протяжно визжали внизу на углу качели,
Двор полнился светом и детскими голосами,
И ветром весенним. Уже набухали почки,
Тянуло пылью, костром и сухим апрелем.
И тут что постарше спросил меня: слышишь, дочка,
А лучше-то поживём или не успеем?
Я молча смотрела на пьяные эти лица.
Вопрос не ко мне и, в общем-то, неуместный.
…Но ты, говорит, передай это всё в столицу,
Пущай они почитают, только честно.
Вокруг много лет лежат и лежат руины,
Какие, к чертям, надежды на перемены.
Но я почему-то была для них херувимом,
Аже грядёт спасать их, вот непременно.
Они мне казались другими, отдельной кастой,
Живущей с рождения во тьме кромешной.
Но кот даже этот, неласковый и блохастый,
Как мне показалось, взглянул на меня с надеждой…
…На слабых, негнущихся вывалилась за дверь я.
И побрела к машине обратным маршрутом.
Статистика, видимо, очень нужна кому-то,
А первый вопрос по инструкции — для доверья.
Быстрее уехать отсюда и в кануть в тину.
Забыть эти лица. И жить и дышать свободно.
У каждой анкеты всего-то цена — полтинник.
А люди идут на контакт не всегда охотно.
И вытереть сопли. И не играть в героя.
Ведь ничего не исправить — да и на кой мне.
На мне — безработный муж и детишки. Двое.
Не сделаю норму — и кто их тогда накормит?
***
ДЖИММИ
…Но иногда случается пересечься.
Нет объяснений, зачем. Вероятно, так суждено.
С запахом табака и каких-то специй –
Острый твой взгляд, нацеленный прямо сердце –
Здравствуй, потерянный мой. (Индийское, блин, кино,
Ача, ача, ача и трёхкратный Джимми)...
Так получилось – мы стали совсем чужими...
Что-то большое, важное не заслужили,
И теперь происходит, мой мальчик, такая жесть…
Только к чертям это! Славный мой, добрый Джимми,
Мы же встретились – и размашистей, неудержимей
Давай, как в кино, зажигать, отжигать и жечь!
Давай, как в кино… И рассвет не застал покуда,
Плакать и каяться будет мне не с руки.
Оторву от себя, измельчу, допью, допою её и пока забуду –
Ту же боль мою, но в параметрах Болливуда –
Звучащую с подвываньем в конце строки.
Пойло такое, что не бывает гаже.
И пусть мир теперь свернёт со своей оси!
Забуду, как мне пришлось оставить тебя и даже –
Как хранить потом то кольцо твоё дурацкое, с распродажи,
Реветь нам ним, на него молиться… Но – не носить.
…Ача, ача, ача, подпевай мне, Джимми!
Ты тоже не веришь, что мы можем быть чужими?
Я, милый, не верю в это, совсем ничуть.
А давай всё сначала, давай, мой хороший Джимми?
Я бросаюсь к тебе – и земля подо мной пружинит,
Ещё шаг-другой, и мне кажется, я взлечу.
Раскидывай руки, лови! Или я разобьюсь от горя…
Я не знаю, как говорить тебе это без спазма в горле,
И славно: ты не поймёшь, что там, у меня внутри...
Хочешь, взойду для тебя на костёр, не плача?
Джимми, ну где ты, мальчик мой? Ача, ача,
Подойди и сандаловым маслом меня натри,
Дай спички… Пусть я перестала тебе быть всего дороже –
И нет уже смысла цепляться за прошлое… Но пока –
Куртка и сумка, брошенные в прихожей,
Блики костра на блестящей сандалом коже…
А может быть, просто отсветы ночника.
…Сколько ещё мы будем в таком режиме –
Самосожжения на грани кино и танца…
…Спи, мой самый родной, мой любимый Джимми.
Утром мы вновь проснёмся совсем чужими.
Мы ничего не решили и не решим, и
Сможем ли попытаться?
***
Сосед
Сосед — молодой придурок, студент университета.
Он как-то зашёл за солью (текила и все дела).
Он вскоре завёл соседку — хорошенькую брюнетку,
Она заходила тоже, утюг как-то раз брала.
В панельной скорлупке хрупкой — однушки, чуть реже — двушки.
Кому, кто, зачем, насколько, что, с кем, до скольки утра, —
Не ведая лучшей жизни, всё ведаем друг о дружке;
Соседскую жизнь и слёзы, и, как бы добавил Пушкин,
Любовь через стены тоже нам слышно. Et cetera.
Ночей одиноких звуки — жужжание ноутбука,
Урчит холодильник грузно и вновь протекает кран.
И только соседи справа, безумно любя друг друга,
Подъезд развлекали часто часов до пяти утра —
Соседка ценила моду. Гордилась осиной талией.
И вопли её кошачьи лишали соседей снов.
Когда им стучали в стены, то сволочи хохотали.
И как они хохотали — что аж прошибал озноб.
…Её называли Лидой. Сосед почему-то — Линдой.
И всё-таки завершилась лав стори их без конца:
Ушла она в прошлый вторник. Нашла себе посолидней.
Сосед стал сутулым, мрачным и даже схуднул с лица.
Сперва под гитару пел он про боль и любовь навеки.
Потом притащил в пакете текилу и гренадин.
К нему приходили парни. Затем приходили девки.
Они разошлись под утро, и он там сидел один.
На толстых холодных трубах гирлянды холодных капель,
Безжалостный серый скальпель шумов прорезает сон.
По разные стороны стенки, спиной подпирая кафель,
Сидим мы с соседом утром и воем с ним. В унисон.
Так воют степные волки, холодной луной пригреты.
Сирены машин ментовских, воздушной тревоги вой.
Мы воем, в нашем вое вся воющая планета
Летит по своей орбите, маршрут совершая свой.
…Я знаю, что есть возможность почувствовать себя слабой,
Пока не сформировался ты мачо (или козлом),
Хотя и в твоём: «oh, baby», — всё чаще звучит: «ох, бабы», —
И плечи твои пропахнут совсем не моим «Кензо» —
Тем самым, щемящее-сладким, с удушливым красным маком.
Ведь все кобели вырастают из милых смешных щенят
С разбитым собачьим сердцем… Но лучше целуй со смаком,
Покуда не постучатся. А лучше — не позвонят.
Сосед. На сегодня — снизу. Чего вам? Быть может, соли?
У нас ещё есть текила, и лайма мы можем дать…
Сосед говорит: «Потише». И я отвечаю: «Сорри».
И я закрываю двери. И тянет захохотать.
***
ПРИРУЧЕНИЕ ЧЁРНОГО КОТА
Милый мой, на подобных тебе я лет двести как не ведусь.
Наслаждайся-ка обществом разных Матрён и Дусь,
На большую любовь этих барышень обречённый.
Пусть вокруг тебя крутится милая суета…
У меня есть другие радости, в частности, два кота –
Рыжий-рыжий, домашний, и внутренний, чёрный-чёрный.
Чёрный кот мой умён и чуток, как верный пёс –
Он следит, чтоб под рёбра мне ветер лишнего не занёс;
Если что-то не так – наведёт там порядок вполне проворно.
Он лежит в темноте... И последние двести лет
Все, кто смотрит в меня, говорят, что его там нет.
Но он просто не виден, поскольку он – чёрный-чёрный.
…Мы сидим, и безумное солнце течёт в окно.
Остывающий чай горчит миллионом «но»,
И усмешки саднят до судороги в печёнках.
Ты уж не обессудь, люби, отдыхай, встречай…
А мой кот… Он не злой, но давно уже просто как этот чай –
Без добавок, без сахара, крепкий и чёрный-чёрный…
…Час пятнадцать. Лежу и думаю: что со мной?
Потому что внутри – самой страшной из параной –
Разворачивается мелодия, между прочим…
Я прислушиваюсь… И слышу, что он поёт!
Я ему говорю: ты, похоже, предатель, кот.
Кот не слушает и мурлычет всё громче, громче –
Заплетает мелодию грузно – от «до» до «ми»,
Помещает в неё планету с бесчисленными людьми,
Океанами, Эверестом… Так увлечённо,
Я не помню, чтоб он мурлыкал мне, чёрт возьми…
И вокруг меня всеми красками расцветает мир,
Лет так двести бывший лишь белым и чёрным-чёрным.
***
На последнем фото загадочно глазки сузив,
Губки сделаем так, что лайкнет и сам господь.
После смерти от нас будет веять клубничным смузи,
А не тем, чем пахнет уже не живая плоть.
После смерти мы будем выглядеть безупречно –
Трупных пятен на лицах не отразят посты,
Не завянут цветы, где мы ляжем меж них навечно –
Это будут не недра земли, а нутро инсты.
А пока живёшь, гигабайты фоток своих лопатя,
Выгружай на страницы их, комменты собирай –
Создавай при жизни в удобном тебе формате
Оцифрованный, отфильтрованный твой, рукотворный рай –
Там, где фото на лоджии (съёмной) твоей квартиры
И в салоне кожаном, чёрном (в ночном такси) –
Поправляй реальность, твори её, редактируй.
Совершенствуй себя, шлифуй себя, возноси.
Пресвятой отец Инстаграма, великий Систром,
Славословлю творенье твоё, иллюзорный рай,
Бесконечность блаженства в бессмертии. Ныне, присно
И во веки веков, до скончания сетей вай-фай.
Говорят, что в оффлайне есть жизнь… Только вы не верьте –
Это всё саботаж и происки серых, никчёмных дур.
Ну, а я соблюдаю посты, поскольку иду в бессмертие
В актуальном образе (и подобии) от кутюр.
***
НАЧАЛО
Отцу
И, пока я кутаюсь, путаясь в одеяле,
Расскажи о доме, в котором меня склепали,
Где никто и не вспомнит, что раньше была такая –
В пятнах масляных красок пыльная мастерская.
Расскажи о заливке рассвета на полрайона,
И о серой двери в подъезде без домофона,
Как звучали шаги – как капли в колодце – и редко
(Клетка лестницы – гулкая, точно грудная клетка).
Расскажи, как за окнами слышался звон трамвая,
Как дрожала брежневка – новая, типовая,
На гвозде висел после очередной халтуры
Тёмно-серый халат, перепачканный жёлто-бурым.
Как июньское наглое солнце сочилось в шторы,
Ваши тени сплетая в узоры – такие – что ты…
Спички, блюдце с пеплом, дешёвая папироска –
Неужели действительно, господи, всё так просто?!
…Появиться и быть. И пальцы в кулак сжимая,
До озноба чувствовать: господи, я – живая.
***
Он сделал мне солнце из старенького плафона,
Огромное, белое – будто бы по заказу.
И солнце висело несколько удивлённо –
Оно привыкало. Привыкло оно не сразу.
Оно накалилось нехотя, постепенно,
Покрылось по краю солнечными лучами…
И пена для ванн превратилась в морскую пену,
А жёлтый линолеум берегом стал песчаным.
Сквозь дюны вела дорога по коридору
На кухню, к лесам прохладным и толстокорым…
Давай, говорила я, здесь построим горы,
Как строят город.
Представь, как они поднимаются выше, круты, лесисты,
И сквозь потолок прорастают макушкой в небо…
Пускай там живут косули, живут лисицы –
Мы будем кормить их салатом и чёрным хлебом.
…За окнами мира темнело нескоро, робко,
Однако над всем в природе и мы не властны.
И я, обнимая его, выключала кнопку –
И пыльное белое солнце послушно гасло.
***
[Ангелы Си]
Мне нравится быть твоим врагом, твоим персональным воплощением мирского зла и приближать апокалипсис в твоем понимании этого слова. Приятно знать, что, куда бы меня ни понесли черти, ты все равно идешь по пятам, неровно дышишь в затылок. От этого дыхания становится тепло в то время года, когда на тепло уже никто не рассчитывает… И я особо не рассчитываю, поскольку Южный Урал вам не Северный Кавказ, здесь вам не там, а там вам не тут и хорошо там, где нас нет, и именно тем, что нас там нет. Произнеси быстро после третьей рюмки, когда я почти люблю тебя за это.
Ополоумевший от количества осени ветер швыряет пригоршни листьев на асфальт. Смотри, и белый шуршащий пакет сошел с ума, бросается на дорогу прямо под колеса машин. Впрочем, его можно понять: он создан, чтобы служить и приносить пользу, а никто этого не оценил, и его все бросили. Очень тяжело быть одиноким белым шуршащим пакетом, уж лучше умереть в ДТП... Ты ведь понимаешь, о чем я, и не прикидывайся, пожалуйста... Ты лучше меня знаешь, как тяжело, если тебя все бросили, поэтому тебя никто никогда не бросал. Ты так хорошо это знаешь, и именно поэтому мы идеальные враги...
А на остановке на скамейке сидит ангел. Настоящий ангел, такой же одинокий, как я или пакет. Ты тоже видишь блеклое сияние у него над головой, потому что мы не можем этого не видеть.
Он проснулся под вечер, когда закат уже румянил худосочный бок панельной многоэтажки напротив. Вчерашнее похмелье наконец-то сдохло, надо бы выпить за упокой его души. Ангелы точно знают, что душа есть у всех, и у пакетов, и у похмелий тоже. Надо бы выпить, да только ларек на улице, а на улицу трезвому выходить страшно. Очень страшно, невыносимо, мучительно, адски страшно: там эти создания, люди... Он ничего не забыл: маленького толстощекого ангелочка когда-то учили, что людей надо защищать, оберегать, спасать и никогда не делать им больно. Они хорошие, но глупые, ибо не ведают, что творят, но творят, ибо один фиг не ведают... И ангелочек полюбил людей, одно время даже хотел стать ветеринаром, но неожиданно осознал, что никогда не сможет усыпить человека - рука не поднимется. И тогда, повзрослев, он просто купил квартиру в одном из человеческих городов, хотя его предупреждали, что ничем хорошим это закончиться не может. Он был молод, он никому не верил, а, кстати, зря...
- Мужчина, вы какого черта в транспорт с крыльями лезете?! Места много занимаете, и вдруг у вас в перьях паразиты?!
- Да не толкайся ты, куда прешь?! Нарядился в балахон белый и все можно, что ли?! Бей п*#*дора!!!
- Смотри, с крылышками! Чувак, ты крут! Дай автограф, мы тебе мелочи подкинем, что с голоду не сдох!!!
- Вы не находите, что у нас очень подозрительный сосед? Он все время всех подозревает не бог весть в чем! Вас, к примеру, он считает агентом иностранной разведки, который избрал несколько нетрадиционную маскировку, дабы отвлечь внимание от своего еще более странного поведения. Кстати, а в чем причина того, что вы так выглядите? У вас есть регистрация?.. Ну, я так, на всякий случай, не подумайте ничего...
- Нарожают, мля, уродов. Последствия, мля, Чернобыля. Глянь, у него и на башке че-то светится...
- Документы ваши! Что значит "какие"?! Я тебе, тварь, такое "какие" ща покажу! Ты у меня, мразь, ща в такое место на экскурсию сходишь, что потом вшей из крыльев устанешь выводить! Пошли-пошли, не спотыкайся! Летун, мля, мессершмидт!
Он не учел, что люди уже давно забыли, кто такие ангелы. В их представлении, ангел - это телка (так называется девушка с силиконовой грудью-пятикратным чемпионом мировых спортивных соревнований по воздухоплаванию). Телка должна быть экипирована джинсами в обтяжку и непременно пистолетом. Это ангел понял из какого-то фильма, впрочем, сейчас люди снимают много каких-то фильмов. Наверное, это модно, раз уж научились снимать...
Черт бы ее понял, эту моду. У людей модно ходить в церковь, но почти никто из них не верит в Бога. Они все верят только в черта, поминают горемыку к месту и не к месту. И ладно бы по делу звали, а то ведь душу продавать никто не хочет. Да и нормальной души нынче днем с огнем не сыщешь, весь товар бракованный... Ох и вредная это профессия - быть представителем нечистой силы!..
Бои без правил, Домдва, Парламент слимс, абортарий в каждом роддоме... Тяжело с ними, с людьми, ибо они стопудово - не ведают, и не ведают конкретно...
Он искренне хотел их спасти, потому долго изучал, наблюдал за поведением и повадками, ломал голову: почему они такие - и неожиданно все понял. Люди устали верить в чудеса и разучились творить их сами. На смену пришла ненависть, черная, жгучая и густая, как раскаленная смола. Она сожгла остатки здравого смысла, который подсказывал, что место для чуда все еще есть в жизни, надо только поверить... И тогда люди выдумали самое страшное, еще более страшное, чем все черти, вместе взятые. Они выдумали новую религию, поклонение эталонам килограммов и метров. Они выдумали прочный, крепкий, невозмутимо спокойный мир, в который так просто уверовать, потому что это освобождает от любой ответственности, а в рамках мирского зла остаются только паразиты, п*#*доры, голод, шпионы, Чернобыль и мессершмидты. Впрочем, если мир из-за любого из этих пунктов окажется на грани апокалипсиса, дело легко утрясут телки в узких джинсах. В них тоже просто уверовать, они настоящие ангелы, только не Божьи. Они ангелы Си. А ему места в мире не осталось...
После этого вывода ангел понял, что ему здесь больше нечего ловить. Он пришел домой, покурил, пытаясь собраться с мыслями, и начал медленно упаковывать вещи. Тонкие панельные стены пропускали звуки между квартирами, но далеко не все...
- Да, доктор, я вам еще раз говорю: мой сосед серьезно болен. Понимаете... как бы вам объяснить... у него есть то, чего у людей не должно быть. В общем, вам лучше приехать, вы сами все увидите.
Он не понял, кто эти люди и что от него опять хотят.
- Не волнуйтесь, для вас сейчас главное успокоиться. Дышите глубже. Без хирургического вмешательства уже, увы, не обойтись, но это не повод для паники. После укола вы уснете, а когда проснетесь, все будет совершенно по-другому. Плохо и больно больше не будет никогда...
Ангел очнулся в пропахшей хлоркой палате. Он не понимал, зачем его привезли сюда и что с ним не так. Что с ним что-то не так, сомнений не оставалось, что-то внутри отчаянно хрипело, звало на помощь, умирая, и это было страшно...
- Ну вот, операция прошла успешно. Вы просто в рубашке родились, еще бы чуть-чуть - и спасти вас бы уже не удалось, прямиком на небеса, так сказать... Думаю, держать вас здесь смысла не имеет, завтра приходите на перевязку...
В тот вечер он впервые напился, страшно, горько, по-черному. Вскоре нимб начал тускнеть, приходится протирать мягкой тряпочкой, чтобы хоть чуть-чуть было видно...
- Мам, смотри, это же ангел! Вон, на остановке!
- Не говори глупости, это дядька пьяный, нехороший! Пошли быстрее домой, скоро темно станет!
И нам с тобой тоже пора, наверное. Пусть ангел допивает очередную бутылку в одиночестве. Он, конечно, не телка, и мир спасти не сумеет, что может, и к лучшему. Мир не совсем достоин, чтобы его спасали, особенно с такой периодичностью, как в голливудских блокбастерах.
Дома пьем чай и ложимся спать, завтра вставать рано. Подвинься к стенке, что ли! Тебя уже невыносимо много в моей жизни, мой бессменный идеальный враг, мое глобальное черное одиночество, плата за наличие узких джинсов и парабеллума под подушкой. Si vis paci - para bellum (дословно: если хочешь мира - готовься к войне)... Ну зачем ты убил очередной пакет, мне теперь долго будут сниться шуршащие белые обрывки на асфальте... Какие тебе еще нужны доказательства существования «белого шума»?! Ладно, давай поищем их, в городе еще очень много одиноких пакетов... Только я очень хочу спать, так что это будет завтра...
А пока... А пока липсис.
Екатерина Ермолина, тут: https://stihi.ru/avtor/ksenya12&book=2#2 и здесь: https://proza.ru/avtor/ksenya12
_______________________________________________________________
142824
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 14.03.2023, 01:34 |
| |
| |
/> |
