|
Мир прозы,,
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 19.05.2022, 05:35 | Сообщение # 2626 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| БАБУШКА СО ЗНАМЕНЕМ
Вот и стала Знаменьем
Бабушка со знаменем -
Будущей Победою
В окаянный день,
И восстала пламенем
На закате раненом,
Что пробит ракетою,
В крае деревень
Да лесных околочков,
Ручейков с пригорочков,
Что бегут, вливаются
В красоту Руси.
Бабонька, старушенька -
Непорочна душенька...
Всё как полагается,
Господи, еси…
"Не поганьте, подлые,
Боевого знамени,
С этим алым знаменем,
Брали мы рейхстаг…
Падали под Волгою…
Помирали с голоду…
И горели пламенем
Не за просто так..."
Вот и стала Знаменьем
Бабушка со знаменем,
Будто матерь-Родина,
Что ведёт на бой,
Облака оплавлены -
На закате пламенном,
Храмы белокаменны
Реют над избой!
***
ТРОФЕЙНОЕ КИНО
Мама смотрит кино. Ей сегодня всего восемнадцать - .
Суетится экранная жизнь на роскошном балу,
Там мечты и любовь ... И за ними никак не угнаться -
Полыхает война. И не сладко в глубоком тылу:
"Здесь особая жизнь - боевая! У нас - всё для фронта!
Лишь бы только Победа, а мы проживём как-нибудь… -
Крови… Боли-то сколько: взгляни, до всего горизонта...
По России без горя, без слёз ни пройти, ни шагнуть.
Да и в чём пошагаешь? Рванина, заплаты, обутки...
И какие балы, коль повсюду «дыра на дыре»?
Но мелькает кино - золотые, шальные минутки,
Только Марика Рёкк в бесшабашной актёрской игре!
Вьются шляпы и перья - ликует народ на экране,
И роскошные розы мужчины бросают к ногам...
Как же весело жить той далёкой прекраснейшей даме…
Раздобыть бы картошки... Ну, хотя бы один килограмм!
В чугунке бы сварить да добавить горбушечку хлеба…
Не до шляп-вееров, не до танцев... Суровая жизнь…»
Посылаю молитвы в глубокое синее небо
Мы всё выдюжим, мама! Ты крепче за Небо держись!
***
СТАРАЯ ПЛАСТИНКА
Дай-ка я тихонько сдую
С диска мелкие пылинки,
Пошепчу и поколдую -
Пусть, как раньше, по старинке,
Заскользит игла по кругу,
Песней давней обернётся,
Жеребёночком по лугу
Побежит и не споткнётся...
Посмотри: уже «Девчата»
Приютились на афише,
Ветерок семидесятых
Пробирается по крыше -
Белым яблоневым цветом
В памяти моей кружится
И любимые тем летом
Возникают звуки, лица…
Тихо кружится пластинка,
И глаза, как будто перцем…
По щеке сползает льдинка…
Всё равно: спасибо, сердце,
За любовь и за разлуку,
Юности былой порывы,
И за раны, и за муку,
И за то, что все мы живы…
И хотя залётный ветер
Тормошит иные флаги,
Мы еще на белом свете
Понаделаем зигзаги
По дорогам и по лугу
И по травам, как из шёлка -
Лишь бы бегала по кругу,
По пластиночке иголка!
***
НА СТАРИННОМ ФОТОСНИМКЕ
На старинном фотоснимке
Поместилась вся семья:
Тётя Люба и Галинка,
Вова, Валя, в центре я
На руках сижу у мамы -
Платье темное в горох,
А денёк счастливый самый
Для детишек четырёх.
Нет здесь только брата Коли -
Он у дедушки в гостях:
Он учиться будет в школе
И воротится на днях.
Нет отцов: один убитый
В чужедальней стороне,
Папа мой - совсем сокрытый,
В общем, неизвестный мне:
Где? Неведомо, незнамо -
Только слышу иногда
Отчего-то плачет мама
Будто у неё беда…
Мало мужиков вернулось
После брани на войне:
Кому счастье улыбнулось,
Те в большой теперь цене...
Ну да что! У нас корова -
Молоко она даёт,
Всей семьи первооснова,
Жизни нашенской оплот,
Только сено на исходе,
Да и денег не достать,
Но растёт, назло природе
Молодая наша рать.
Всё ребяческое счастье -
В речке тёплая вода,
Нас житейские напасти
Не печалят никогда:
Недалече, в полквартала,
Где луга с густой травой,
В парке музыка играла,
И оркестрик духовой!
По дороге по центральной
В баню полк солдат идёт
С песней самой актуальной
Про победный наш народ!
Время близится к закату,
Завтра будет новый день,
Спят и мамы, и ребята,
Сбив подушки набекрень.
А назавтра наш фотограф
Навсегда застигнет миг -
Остановится хронограф,
Что из вечности проник.
И на этом фотоснимке
Разместится вся семья:
Тётя, мама и Галинка,
Вова, Валя, в центре я!
***
БЕЗОТЦОВЩИНА
Безотцовщина мы. Безотцовщина
- Лопоухая поросль страны, -
Всё едино - Урал или Псковщина -
Детство общее после войны.
Ребятишки! Глазёнки как пуговки, -
Вот такая мы были шпана -
Но словами прорезались буковки -
"МА-МА". "РО-ДИ-НА". "МИР" и "СТРА-НА"…
Буквы круглые, нужные самые
Аккуратно стояли рядком,
"СССР" сразу следом за "МАМОЮ",
А потом и "ПО-БЕ-ДА", и "ДОМ"…
Октябрятскую красную звёздочку
Крепкой ниткою криво и вкось
Пришивала на белую кофточку
И надолго пришила. Насквозь!
Всё мне чудится, всё мне мерещится
Та страна и весна за окном
И опять в моей памяти плещется:
"МАМА"… "РОДИНА"… "ДЕТСТВО" и "ДОМ".
***
В ДОМЕ ДЕТСТВА
А в доме детства не покрашен пол…
Его ножом скребёт моя сестрица,
И ситцевый замоченный подол
Влачится пузырём по половице,
Вздыхает печь уютом и теплом,
Трещит огонь и варится картошка…
Пустил меня погреться старый дом,
А я и рада посидеть немножко
На уголке, у краешка стола.
Всё в доме так, как раньше в детстве было:
Нас, ребятишек, куча мал-мала,
И всё здесь примечательно и мило.
В окошко светит радостный денёк
Картошка на столе, «чего же боле»? -
Её наварен полный чугунок, -
И Валя, Вова, Галя, я и Коля
Уже едим картошку за столом:
Эх, горяча в руках! Как жжётся больно!
И счастьем наполняется весь дом,
На целый век покажется довольно.
Включи погромче радио, услышь:
«А ну-ка... нам пропой, весёлый ветер…»
Ну, что Берлин нам, Лондон и Париж?
Страны советской лучше нет на свете…
Прекрасные нелепые мечты
Послушны, как приказам полководца -
В них, в облаке любви и доброты,
Прекраснее и искренней смеётся.
Как длинен и беспечен этот день,
И не кончаются ребячьи разговоры…
И запахом весенняя сирень
Смиряет смерти, годы и затворы…
А в доме детства пусть не гаснет свет,
Хоть за столом совсем другие люди,
Но видится в окошке силуэт,
А значит, жизнь была! И есть!
И будет!
***
ОТВЕЗИ МЕНЯ В ДЕРЕВНЮ
Отвези меня в деревню,
Где горланят петухи,
Где кудрявые деревья
Хороводят вдоль реки,
Где на поле, как на блюдце,
Разливается туман...
Мне в деревню бы вернуться -
Посетить, как Божий храм.
В одуванчиковом рае,
Голубые небеса,
По ночам собака лает,
Не ленясь, по три часа
Топотят домой коровы,
Колокольцами звеня,
Там все живы и здоровы
И деревня, и родня.
Я в бревенчатой избушке
Расстелю половики,
Напеку блины-ватрушки,
Погляжу из-под руки,
Как восходит над дорогой
Вековечная звезда…
Увези же, ради бога
Ненадолго навсегда!
***
ДЕРЕВЕНЬКА
Деревушка, деревенька,
Как же мне её найти?
Ни далёко, ни близенько
Не доехать, не дойти.
Нет отметины однако:
Ни погоста, ни креста…
Хоть бы взлаяла собака
Ради господа Христа…
Всюду согры и болота,
Череда да лебеда…
Пролезать кому охота,
Коли нет туда следа?
Но вглядишься: где деревья
Темно-серою волной,
Там почудится деревня,
Дом забытый и родной,
В этом доме половицы -
Пошевелишься - ворчат...
Хоть зайти воды напиться,
Там где часики молчат,
Подойти к дверям - откройте,
Мама, бабушка и дед! -
Тишина… Не беспокойте:
Здесь живым ответа нет.
На щеку слеза скатилась
С облетевшего куста
И как малость, и как милость
Ради господа Христа...
* * *
Давно уже пришла пора
Мне посвятить своё творенье
Тебе, былая детвора -
"Потерянное поколенье",
Кому уже немало лет,
Всем, кто моложе или старше,
Тем, что шагали, не секрет,
В парадном пионерском марше.
И вот дотопали, дошли,
Остановились у порога:
О чём мечтали - не смогли, -
Не скатертью была дорога.
Нас обманули? Сами мы
Всегда обманываться рады...
Гордились силою страны,
А нынче водку пьём с досады.
Шли с неба кислые дожди
Под гром оваций и салютов
И оказалось, что вожди
У нас из рода лилипутов.
Мальчишка в цинковом гробу
Всё по ночам в кошмарах снится...
Тебе я это не смогу
Простить, бездушная столица.
И никогда мне не забыть
России стыдное паденье
И то, что не могла ценить
"Потерянное поколенье"!
***
РОДИНА ВАС НЕ ЗАБУДЕТ
- Родина вас не забудет! -
Им говорили когда-то,
И уходили солдаты
Отечество защищать,
И верили эти ребята
Светло, горячо и свято -
За землю, за друга-брата
И жизни не жаль отдать.
- Родина вас не забудет! -
В окопах под Сталинградом
Под бомбами, как под градом,
Вчерашние пацаны:
Взрыв мимо... Взрыв где-то рядом!
И вздыбился мир снарядом
В великом сражении с гадом -
Захватчиком нашей страны.
- Родина вас не забудет! -
В Чечне и в Афганистане
Осталась на поле брани
Ребят молодая рать.
А сколько сломанных судеб
У тех, кто был тяжко ранен.
Возможно ли было ране
Все это предугадать?
- Родина вас не забудет... -
И я у страны спросила:
Ты помнишь? Или забыла?
Ты слышишь меня, иль нет?
Что с нашим народом будет?
Мне это необходимо!..
А Родина мимо, мимо…
Она не дает ответ.
И нет ни конца, ни краю –
Бредут по стране калеки,
Ненужные человеки -
Обугленные сердца.
Я знаю. Я точно знаю -
Их слезы сольются в реки,
И памятью им навеки
Терновые иглы венца.
***
ПОДРУГЕ МОЕЙ С УКРАИНЫ
Вспышка света на стекле -
Вздыбилась земля до крыши…
Ты меня, подруга, слышишь
На Украинской земле?
Вспомни… Только не молчи:
Третий класс, вторая парта,
СССР – большая карта,
За окном шумят грачи…
Это было так давно
За горами, на Урале -
Красный галстук и сандали -
Всё, что в детство вплетено
Было счастьем, а потом
Разошлись пути-дороги,
Не замедлив на пороге,
Вдруг война вошла в твой дом…
Как всё это пережить?
Как всё в дружбу переплавить,
Победить и всё исправить,
Чтобы жить и не тужить?
Только ты не замолкай,
Потерпи ещё немного,
Поведёт нас всех дорога,
Может в жизнь, а может – в рай…
Надежда Анатольевна Камянчук
___________________________
128676
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 19.05.2022, 05:41 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 24.05.2022, 04:42 | Сообщение # 2627 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| АНГЕЛ И ДВЕ ДУШИ
На Украине степь да степь,
На Украине лес да лес,
Там Ангел на земную крепь
Сошел невидимо с небес.
Осину грыз речной бобер,
Журчал невесело ручей,
Шуршал под ветром трав ковер,
Змея скользила меж камней…
Задумчив Ангел неземной,
В глазах его застыла грусть,
К селу идет лесной тропой,
Он невесом, но тяжек путь.
Забрать он должен две души,
Двух бывших жителей села,
Ни мор, ни язва, ни болезнь –
Война их жизни забрала…
Когда-то школьные друзья,
Делили парту на двоих,
И были – «не разлей вода»,
Так отзывалися о них.
Но злая развела судьба:
Ушел в фашистский стан один,
Другой лелеял ордена –
От деда, бравшего Берлин,
И старый дедовский наказ:
«Победу, внук, не забывай…»
Свечу он ставил всякий раз
В монастыре в победный май…
И вот их вновь война свела
Средь взрывов, пламени и мук,
Средь их горящего села:
Звезду и волчий черный крюк,
«Вольфсангель» и с Христом хоругвь,
Салют и смрадный черный дым…
Столкнулись в лоб. «Опомнись, друг,
И не стреляй! - сказал один.
Другой же выстрелил в ответ,
Помедлил чуть, потом добил…
Вздымался над селом рассвет,
И Ангел с неба вниз спешил…
Один убит, другой убил,
Но сам был пулею сражен –
От гибели не защитил
Дивизии СС шеврон…
Небесный вестник - средь села,
И две души стоят пред ним:
Одна – как яркая звезда,
Вторая – смрадный черный дым.
Крыла развел небесный гость,
Вот-вот, и всех их призовут
В полет среди несметных звезд
На справедливый Божий суд…
На Украине степь да степь,
На Украине лес да лес,
Там Ангел на земную крепь
Сошел невидимо с небес.
Осину грыз речной бобер,
Журчал невесело ручей,
Шуршал под ветром трав ковер,
Змея скользила меж камней…
Игорь Александрович Изборцев 07.04.2022
***
Сердце всегда с тобой
Я не знаю, как его зовут, этого нищего, которого периодически встречаю на территории Псковского Кремля. Он всегда чисто, опрятно одет, распущенные длинные волосы достаточно ухожены, он всегда трезв и вежлив. Его можно застать бродящим у фундаментов Довмонтова Города, стоящим в арке ворот, прячущимся в тени колокольни или протягивающим руку для подаяния у входа в Собор.
Сегодня я опять его встретил у здания Консистории. Он поздоровался и начал извиняться – это такая манера просить подаяния, быть может, не очень его ранящая, сохраняющая видимость достоинства. У меня нашлось в кармане лишь несколько монет, я протянул ему их, он принял и замялся, будто что-то хотел сказать, но не находил слов. Эти несколько странных мгновений мы молча смотрели друг на друга… Не знаю, о чем думал он, а я с какой-то чудовищной скоростью летел в прошлое… Ведь я на самом деле много лет знаю этого человека. Мы почти ровесники, не помню, кто старше, кто младше, но это плюс-минус два-три года...
Было такое место в 70-е у Летнего Сада, где собиралась молодежь, называлась оно «Раздача». В юности я там иногда бывал и встречал там этого человека, он в те времена ничем не отличался от прочих. Я даже как-то вроде бы общался с ним, беседовал… Но точно уже, увы, не вспомнить…
В начале 90-х я был молодым редактором епархиального журнала, председателем Приходского совета храма, а он – молодым нищим на территории Псковского Кремля. Не знаю, что его подвигло на такой шаг, что с ним произошло? Я легко (конечно же, узнав его) принял его новое амплуа. Он тоже, без сомнения, меня помнил. Но мы делали вид, что в прошлом нас ничего не связывает, что мы если и знакомы, то недавно; что знакомство наше исчерпывается поданными и принятыми монетами… В середине нулевых я превратился в зрелого, сорокалетнего человека, с жизненным опытом и парой литературных премий. А он оставался все тем же нищим у Псковского Кремля, чуть пополневшим, но все также внимательно смотрящим на прохожих и оценивающим их возможную щедрость…
Минуло еще десятилетие, время крепко село мне на плечи, сковав мои движения, но подарив мне десяток литературных премий, звания академика в двух академиях и полдесятка внуков… А он все также стоял у Псковского Кремля и, кажется, совсем не постарел… (Возможно, у него были другие отношения с этим самым временем?)
Но мгновения нашего молчания истекли и он вдруг сказал… То что он сказал, было неожиданным для меня и я потом долго думал над его словами, да и сейчас думаю… Он сказал:
- А вы знаете, ведь я тоже по-своему счастлив.
Почему? Зачем? Ведь я его ни о чем не спрашивал? Он, неимущий и, быть может, бездомный человек, чье имя я давным-давно забыл - счастлив? Он счастлив? А я? Я, приехавший на хорошей, дорогой машине из квартиры, где только что сделал неплохой ремонт? Все эти мысли быстро промелькнули в моем сознании… Но я не нашел слов, что бы ему ответить, я просто участливо ему кивнул и тем, как бы, разделил с ним его счастье...
Я ехал домой, я вез с собой его счастье, пытаясь дать ему имя… Ничего не выходило… И лишь дома, когда я увидел жену, дочь, обнял внуков, я понял что за имя у его счастья - такое же, как, впрочем, и у моего. Это мир и спокойствие на душе, это любовь, это когда никому не завидуешь и никому не желаешь зла… Это когда смотришь на икону и понимаешь, что Бог с тобой, что Он тебя любит и всегда хранит… Вот что это за счастье! Ему не нужны карманы, сундуки, сейфы, ему не нужны стены и крыши. Оно внутри тебя есть, оно в сердце, а сердце всегда с тобой…
Игорь Александрович Изборцев (настоящая фамилия - Смолькин)
_______________________________________________________
Мудрецы
Тот тезис, в ком обрел предмет
Объем и содержанье,
Гвоздь, на который грешный свет
Повесил Зевс, от страшных бед
Спасая мирозданье,
Кто этот тезис назовет,
В том светлый дух, и гений тот,
Кто сможет точно взвесить,
Что двадцать пять – не десять.
От снега – холод, ночь – темна,
Без ног – не разгуляться,
Сияет на небе луна.
Едва ли логика нужна,
Чтоб в этом разобраться.
Но метафизик разъяснит,
Что тот не мерзнет, кто горит,
Что все глухое – глухо,
А все сухое – сухо.
Герой врагов разит мечом,
Гомер творит поэмы,
Кто честен – жив своим трудом,
И здесь, конечно, ни при чем
Логические схемы.
Но коль свершить ты что–то смог,
Тотчас Картезиус* и Локк**
Докажут без смущенья
Возможность совершенья.
За силой – право. Трусить брось –
Иль встанешь на колени.
Издревле эдак повелось
И скверно б иначе пришлось
На жизненной арене.
Но чем бы стал порядок тот,
Коль было б все наоборот,
Расскажет теоретик –
Истолкователь этик:
«Без человека человек
Благ не обрящет вечных.
Единством славен этот век.
Сотворены просторы рек
Из капель бесконечных!»
Чтоб нам не быть под стать волкам,
Герр Пуффендорф*** и Федер**** нам
Подносят, как лекарство:
«Сплотитесь в государство!»
Но их профессорская речь –
Увы!– не всем доступна.
И чтобы землю уберечь
И нас в несчастья не вовлечь,
Природа неотступно
Сама крепит взаимосвязь,
На мудрецов не положась.
И чтобы мир был молод,
Царят любовь и голод!
Фридрих Шиллер 1795 г.
Пер. Л.Гинзбурга. https://u.to/OCwqHA
________________________________
* Картезианство — направление в истории философии, идеи которого восходят к Декарту.
Для картезианства характерны скептицизм, рационализм, критика предшествующей схоластической философской традиции. Помимо этого картезианство характеризуется последовательным дуализмом — предельно чётким разделением мира на две самостоятельные (независимые) субстанции — протяжённую (лат. res extensa) и мыслящую (лат. res cogitans), при этом проблема их взаимодействия в мыслящем существе оказалась в принципе неразрешимой в рамках учения самого Декарта.
** Джон Локк ( 29 августа 1632, Рингтон, Сомерсет, Англия — 28 октября 1704, Эссекс, Англия) — английский педагог и философ, представитель эмпиризма и либерализма.
Он широко признан как один из самых влиятельных мыслителей Просвещения и теоретиков либерализма.
Локк утверждал, что люди рождаются без врождённых идей и что знание вместо этого определено только опытом, полученным чувственным восприятием.
*** Самуэль фон Пуфендорф (8 января 1632, Цвёниц, Саксония — 13 октября 1694, Берлин) — немецкий юрист-международник, историк, философ, при жизни получивший международное признание. Первым дал определение термина «культура».
Главная заслуга Пуфендорфа — выделение естественного права от богословской схоластики и вывод его на уровень самостоятельной науки. По его мнению, право должно согласоваться лишь с законами разума, независимо от догматов вероисповедания и от существующих законоположений. По предмету отношений церкви к государству Пуфендорф создал теорию так называемого «коллегиализма».
**** Готфрид Федер (27 января 1883, Вюрцбург — 24 сентября 1941, Мурнау-ам-Штаффельзе) — экономист, один из ранних и значимых идеологов национал-социализма и один из первых членов нацистской партии. Он был её экономическим теоретиком.
Адольф Гитлер встретился с Федером летом 1919 года, и Готфрид стал его наставником в области финансов и экономики.
___________________
128889
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 24.05.2022, 04:44 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 26.05.2022, 08:17 | Сообщение # 2628 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Вечером вчерашним шел я из хамама
Прямо возле сада старого имама.
И увидел вдруг я, что в тени жасмина
С кувшином стояла гордая Эмина.
А как она ходит, что за плечи, боже!
Ни одна камея мне больше не поможет!
Я могу поклясться на книгах Имана,
Что не посрамила б она двор султана!
Я сказал ей – "Здравствуй!" , чтобы обернулась
На меня Эмина даже не взглянула,
В серебро кувшина воду набирая.
И пошла по саду розы поливая.
С веток дунул ветер, расплетая косы.
Как была прекрасна она простоволосой!
Запах гиацинта, ветра дуновенье …
И терял я чувства в головокруженьи.
В глазах потемнело, я лишился речи.
Но услада сердца не пошла навстречу.
Только одарила меня таким взглядом,
Будто был я вором или конокрадом.
Умер старый песник, умерла Эмина,
И пустым стоит сад где кусты жасмина,
И кувшин разбился, и листья опадают….
Только эта песня всё не умирает!
***
Мы знаем судьбу
Мы знаем судьбу и всё, что от века,
Но страх нам холодом грудь не остудит.
Ярмо переносят волы, а не люди,
Свобода от Бога для человека.
Сильны наши горные чистые реки,
Остановить невозможно их царство.
Народ не умрет никогда здесь во веки –
От смерти своей он отыщет лекарство.
Мы знаем свой путь человекобога,
Что силою горной реки волнует,
Чрез острый кинжал мы пройдем от порога,
Но там, на Голгофе, не скажем мы всуе.
И если отнимете жизнь, что от Бога,
Восстанут гробы против вас уже строго!
1907 г.
***
НЕМИЛОСТИВОМУ БОГАТЕЮ
Ты – в обители прекрасной,
Дни твои на рай похожи;
Богатеешь ты всечасно, –
Но порошина ты всё же.
Горько плачет сиротина,
Дни текут, невзгоды множа;
Ты ж разлёгся в шёлке чинно, –
Но порошина ты всё же.
До ушей дойдёт не вскоре
Вопль сиротский; ты, вельможа,
Презираешь голос горя, –
Но порошина ты всё же.
Гонишь всех, тебе не виден
Слёз поток; круша, корёжа,
Ты всесилен и бесстыден,–
Но порошина ты всё же.
Скоро сбудется, о смертный,
Миг один всё перестроит,
Скоро сбудется, о смертный,
И тебя земля укроет.
Вмиг пройдёт очарованье,
Ведь с придворными со всеми
Ты – пылинка без названья;
Всех сотрёт седое время.
Сохраняй же человечность!
Дело светлое покажет –
Будет жить века сердечность,
Когда тело прахом ляжет.
Алекса Шантич (1868 – 1924) - Сербия
_________________________________
Севастополь
Я в этом городе сидел в тюрьме.
Мой каземат — четыре на три. Все же
Мне сквозь решетку было слышно море,
И я был весел.
Ежедневно в полдень
Над городом салютовала пушка.
Я с самого утра, едва проснувшись,
Уже готовился к ее удару
И так был рад, как будто мне дарили
Басовые часы.
Когда начальник,
Не столько врангелевский,
сколько царский,
Пехотный подполковник Иванов,
Решил меня побаловать книжонкой,
И мне, влюбленному в туманы Блока,
Прислали… книгу телефонов — я
Нисколько не обиделся. Напротив!
С веселым видом я читал: «Собакин»,
«Собакин-Собаковский»,
«Собачевский»,
«Собашников»,
И попросту «Собака» —
И был я счастлив девятнадцать дней,
Потом я вышел и увидел пляж,
И вдалеке трехъярусную шхуну,
И тузика за ней.
Мое веселье
Ничуть не проходило. Я подумал,
Что, если эта штука бросит якорь,
Я вплавь до капитана доберусь
И поплыву тогда в Константинополь
Или куда-нибудь еще… Но шхуна
Растаяла в морской голубизне.
Но все равно я был блаженно ясен:
Ведь не оплакивать же в самом деле
Мелькнувшей радости! И то уж благо,
Что я был рад. А если оказалось,
Что нет для этого причин, тем лучше:
Выходит, радость мне досталась даром.
Вот так слонялся я походкой брига
По Графской пристани, и мимо бронзы
Нахимову, и мимо панорамы
Одиннадцатимесячного боя,
И мимо домика, где на окне
Сидел большеголовый, коренастый
Домашний ворон с синими глазами.
Да, я был счастлив! Ну, конечно, счастлив.
Безумно счастлив! Девятнадцать лет —
И ни копейки. У меня тогда
Была одна улыбка. Все богатство.
Вам нравятся ли девушки с загаром
Темнее их оранжевых волос?
С глазами, где одни морские дали?
С плечами шире бедер, а? К тому же
Чуть-чуть по-детски вздернутая губка?
Одна такая шла ко мне навстречу…
То есть не то чтобы ко мне. Но шла.
Как бьется сердце… Вот она проходит.
Нет, этого нельзя и допустить,
Чтобы она исчезла…
— Виноват! —
Она остановилась:
— Да? —
Глядит.
Скорей бы что-нибудь придумать.
Ждет.
Ах, черт возьми! Но что же ей сказать?
— Я… Видите ли… Я… Вы извините…
И вдруг она взглянула на меня
С каким-то очень теплым выраженьем
И, сунув руку в розовый кармашек
На белом поле (это было модно),
Протягивает мне «керенку». Вот как?!
Она меня за нищего… Хорош!
Я побежал за ней:
— Остановитесь!
Ей-богу, я не это… Как вы смели?
Возьмите, умоляю вас — возьмите!
Вы просто мне понравились, и я…
И вдруг я зарыдал. Я сразу понял,
Что все мое тюремное веселье
Пыталось удержать мой ужас. Ах!
Зачем я это делал? Много легче
Отдаться чувству. Пушечный салют…
И эта книга… книга телефонов.
А девушка берет меня за локоть
И, наступая на зевак, уводит
Куда-то в подворотню. Две руки
Легли на мои плечи.
— Что вы, милый!
Я не хотела вас обидеть, милый.
Ну, перестаньте, милый, перестаньте…
Она шептала и дышала часто,
Должно быть, опьяняясь полумраком,
И самым шепотом, и самым словом,
Таким обворожительным, прелестным,
Чарующим, которое, быть может,
Ей говорить еще не приходилось,
Сладчайшим соловьиным словом «милый».
Я в этом городе сидел в тюрьме.
Мне было девятнадцать!
А сегодня
Меж черных трупов я шагаю снова
Дорогой Балаклава — Севастополь,
Где наша кавдивизия прошла.
На этом пустыре была тюрьма,
Так. От нее направо.
Я иду
К нагорной уличке, как будто кто-то
Приказывает мне идти. Зачем?
Развалины… Воронки… Пепелища…
И вдруг среди пожарища седого —
Какие-то железные ворота,
Ведущие в пустоты синевы.
Я сразу их узнал… Да, да! Они!
И тут я почему-то оглянулся,
Как это иногда бывает с нами,
Когда мы ощущаем чей-то взгляд:
Через дорогу, в комнатке, проросшей
Сиренью, лопухами и пыреем,
В оконной раме, выброшенной взрывом,
Все тот же домовитый, головастый
Столетний ворон с синими глазами.
Ах, что такое лирика!
Для мира
Непобедимый город Севастополь —
История. Музейное хозяйство.
Энциклопедия имен и дат.
Но для меня… Для сердца моего…
Для всей моей души… Нет, я не мог бы
Спокойно жить, когда бы этот город
Остался у врага.
Нигде на свете
Я не увижу улички вот этой,
С ее уклоном от небес к воде,
От голубого к синему — кривой,
Подвыпившей какой-то, колченогой,
Где я рыдал когда-то, упиваясь
Неудержимым шепотом любви…
Вот этой улички!
И тут я понял,
Что лирика и родина — одно.
Что родина ведь это тоже книга,
Которую мы пишем для себя
Заветным перышком воспоминаний,
Вычеркивая прозу и длинноты
И оставляя солнце и любовь.
Ты помнишь, ворон, девушку мою?
Как я сейчас хотел бы разрыдаться!
Но это больше невозможно. Стар.
***
Я это видел
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон — взгорье.
Меж нами
вот этак —
ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами…
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька —
Ему одиннадцать лет.
Тут вся родня его. Хутор «Веселый».
Весь «Самострой» — сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние села —
Все заложников выслали в ров.
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,
И трупы бредят, грозят, ненавидят…
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде —
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: «Не победишь!»
Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит…
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: «Стреляйте, черти!»
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха ее видна далеко.
Бабка. Эта погибла стоя,
Встала из трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отрепье…
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упреке Деве Пречистой
Рушенье веры десятков лет:
«Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет».
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне…
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Невластны теперь над ними враги —
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши
«Сентиментальность» пруссацких грез,
Так пусть же
сквозь их
голубые
вальсы
Торчит материнская эта горсть.
Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,
Ты за руку их поймал — уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
все это
сам ты
видел
И не сошел с ума.
Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время — писал я о милой,
О щелканье соловья.
Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.
А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки… глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.
Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.
Здесь нужно бы… Нужно созвать бы вече,
Из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье,
Все, прорвавшееся сквозь века, -
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни…
Не это ль
наречье
муки бездонной
Словам искомым сродни?
Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь.
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение… Крики… Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.
Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесет.
Ров… Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
Семиты… Славяне…
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
***
О родине
За что я родину люблю?
За то ли, что шумят дубы?
Иль потому, что в ней ловлю
Черты и собственной судьбы?
Иль попросту, что родился
По эту сторону реки —
И в этой правде тайна вся,
Всем рассужденьям вопреки.
И, значит, только оттого
Забыть навеки не смогу
Летучий снег под рождество
И стаю галок на снегу?
Но если был бы я рожден
Не у реки, а за рекой —
Ужель душою пригвожден
Я был бы к родине другой?
Ну, нет! Родись я даже там,
Где пальмы дальние растут,
Не по судьбе, так по мечтам
Я жил бы здесь! Я был бы тут!
Не потому, что здесь поля
Пшеницей кланяются мне.
Не потому, что конопля
Вкруг дуба ходит в полусне,
А потому, что только здесь
Для всех племен, народов, рас,
Для всех измученных сердец
Большая правда родилась.
И что бы с нею ни стряслось,
Я знаю: вот она, страна,
Которую за дымкой слез
Искала в песнях старина.
Твой путь, республика, тяжел.
Но я гляжу в твои глаза:
Какое счастье, что нашел
Тебя я там, где родился!
***
России
Взлетел расщепленный вагон!
Пожары… Беженцы босые…
И снова по уши в огонь
Вплываем мы с тобой, Россия.
Опять судьба из боя в бой
Дымком затянется, как тайна, —
Но в час большого испытанья
Мне крикнуть хочется: «Я твой!»
Я твой. Я вижу сны твои,
Я жизнью за тебя в ответе!
Твоя волна в моей крови,
В моей груди не твой ли ветер?
Гордясь тобой или скорбя,
Полуседой, но с чувством ранним
Люблю тебя, люблю тебя
Всем пламенем и всем дыханьем.
Люблю, Россия, твой пейзаж:
Твои курганы печенежьи,
Станухи белых побережий,
Оранжевый на синем пляж,
Кровавый мех лесной зари,
Олений бой, тюленьи игры
И в кедраче над Уссури
Шаманскую личину тигра.
Люблю, Россия, птиц твоих:
Военный строй в гусином стане,
Под небом сокола стоянье
В размахе крыльев боевых,
И писк луня среди жнивья
В очарованье лунной ночи,
И на невероятной ноте
Самоубийство соловья.
Ну, а красавицы твои?
А женщины твои, Россия?
Какая песня в них взрастила
Самозабвение любви?
О, их любовь не полубыт:
Всегда событье! Вечно мета!
Россия… За одно за это
Тебя нельзя не полюбить.
Люблю стихию наших масс:
Крестьянство с философской хваткой.
Станину нашего порядка —
Передовой рабочий класс,
И выношенную в бою
Интеллигенцию мою —
Все общество, где мир впервые
Решил вопросы вековые.
Люблю великий наш простор,
Что отражен не только в поле,
Но в революционной воле
Себя по-русски распростер:
От декабриста в эполетах
До коммуниста Октября
Россия значилась в поэтах,
Планету заново творя.
И стал вождем огромный край
От Колымы и до Непрядвы.
Так пусть галдит над нами грай,
Черня привычною неправдой,
Но мы мостим прямую гать
Через всемирную трясину,
И ныне восприять Россию —
Не человечество ль принять?
Какие ж трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию — это значит
Отнять надежду у Земли.
В удушье денежного века,
Где низость смотрит свысока,
Мы окрыляем человека,
Открыв грядущие века.
Илья Сельвинский (24 октября 1899 г., Симферополь — 22 марта 1968 г., Москва)
____________________________________________________________________
129012
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 26.05.2022, 08:30 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 28.05.2022, 18:42 | Сообщение # 2629 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| ПОТЁМА
Сказ
Яркая звезда над Аркановским озером вдруг вспыхнула, как лучинка, высохшая в печурке, и стала плавно падать прямо на Володьку. Он нырнул под телегу и накрылся изношенным одеялом, списанным колхозом за негодностью. Много чего знал он о пакостных делах этих звёзд, молодёжь диканится: «Звездопад, скорей желания загадывать!». Какие желанья, когда от такой вот звезды перед войной, сказывают, деревня Паленка дотла выгорела, вода то пламя не берёт, во как! А в прошлом годе ближе к осени хватились, нет на Зыбунах трёх стожков сена, учётчик Митя по всей деревне блавостил, что самолично видел, как пала звезда и сожгла. Стога как-то шустренько списали, Митю успокоили, Володька ходил и удивлялся: сено сгорело, а пепла нет, три стожка стояли на Зыбунах, а оказались в одну ночь на задах Митиного огорода и на сеновалах двух бригадиров, аккуратно прикрытые свежим картовником. Конечно, жульничество не надо бы на звёзды списывать, и без того аж зубы потеют от страха, когда они вдруг посыплются с неба дождём, делая августовскую ночь радостной и просветлённой, а человека в этой ночи мелким и жалким.
Володька караулил колхозных коней, которых ребятишки по утрам запрягали в волокуши и ставили к высоким валкам сена, ему уж можно было домой уходить, да на обществе веселее, а дома не ждёт никто. Придёт, а мать Федора ворчать начнёт:
– Явился, жрать ему станови, хоть картошку сварить, чтоб натолкал чего в брюхо. Потёма Потёма и есть.
Володька сделал суровое лицо, и какие-то звуки, цепляясь и захлебываясь, свалились с губ, но мать поняла:
– Ишь ты, интеллиго, яишницу с салом! Сала последний шмат, а яички натакался Нюркин кот высасывать, аспид, смогу поймать, дак повешу в пригоне.
Володька рассмеялся, смех у него нормальный получался, он промычал, мать огрызнулась:
– Знаю, что не повешать кота, только башкой об угол. Сам бы словил да захлестнул, а я тебе три яичка поджарила бы.
Володька яростно замотал головой, вытолкнув несколько измятых слов.
– Чистоплюй хренов, не крещёный, а туда же, «грех на душу…»…
В деревне мало кто помнил, как в давние времена в лютые морозы приютила Федора бродячего безродного мужичишку, он только до весны и покашлял, закопали, плакущих по нему никого, а с лета располнела Федора да к Октябрьским и родила мальчонку.
Повернув в свой заросший травой переулок, он заметил в большой улице кучи дров, успевали люди до уборки выдернуть из деляны, потому, пожевав картошки, взял на плечо надёжный колун и к воротам первого хозяина. Пенсионер, третий год Володька ему колет, хозяин даёт денег, а хозяйка сунет огурчиков-помидорчиков, мать уж давно забросила огурешник. Деньги Володька любит и бережно складывает подальше от матери, она с его пенсии ни копейки не даёт. Полную банку из-под индийского чая напихал бумажек, мелочь менял в магазине, чтобы не звякнула когда некстати.
Хозяин вышел, поздоровался по ручке, сказал, что тут три машины, стало быть, пятнадцать кубометров, уточнил, что цена известная, а что от хозяйки перепадёт – он супротив не будет.
– Ты, поди, исть хошь? – спросил хозяин.
Володька показал на кучу и развёл руками, значит, поест, когда закончит.
Народ всё дивился, глядя на Володьку: росточком мал, худой, но откуда только силы берутся. Под стог встанет – минутки не передохнёт, иные мужики курят, тем спасаются, а он за это время пару копён закинет на скирду. Вот этот ворох дров, и хозяин уже знает: пока не расхлещет, не уйдёт. Вечер, темнеет, на столбе фонарь загорелся – теперь всё, не отбросит Володька колун до последнего полешка.
Замечать его стали, когда в школу записывали. Приехали какие-то люди на скорой помощи, мать Володьку привела, держит за рубаху, а то сбежит. Те люди послушали Володькины невнятные речи и записали его как недоразвитого и к обучению непригодного. Вот тогда и назвал его кто-то Потёмой, вроде темный человек и умом слаб. Тогда и стал парнишка для всей деревни помощником. Косить мог, картошку окучить, рыба в его снасти дуриком пёрла, не только зайцев – глухарей чуть не в полпуда в неведомые петли ловил. А речи не дал ему создатель, и умишко легонький, зато характер золотой, никого не обидит, слабого защитит и всякому просящему поможет, не требуя платы.
За неделю расхлестал Володька все вороха швырка по улице, деньги трубочкой свернул и в пистончик, вшитый в ошкур штанов, засунул. Дождался, когда мать убралась на ферму к вечерней управе, залез на подызбицу, хоть и морочно, а шифер теплом дышит. Вытряхнул из китайской банки смятые рубли и тройки, разложил кучками и начал считать. С первого раза испугался, сколь много денег, три раза перекладывал – почти триста рублей. В голове у Володьки зашумело, он даже прилёг, чтоб охолонуть, в последний раз перебрал картинки – всё сходится, почти триста.
Неделю назад привезли в магазин два маленьких зелёных мотоцикла, Володька рядом погодился, позвал его шофёр снять товар с кузова, вдвоём влеготку скинули зашитые в обрешётку мотоциклы. Пока шофёр с продавцом с бумагами разбирались, Володька лакированные крылья и бачок под бензин тряпочкой протёр, колёса насосом подкачал. Водитель увидел, хохотнул:
– Не себе ли готовишь?
Володька миролюбиво ответил, продавщица перевела:
– Говорит, захочу и куплю.
– Ишь ты! А какая цена?
– Двести пятьдесят.
Володька сказал продавщице, чтобы вот этот не продавала пока, он сам купит.
– На какой кУкишь, Потёма, ты это облупишь? Рубаху бы лучше купил.
Володька заворчал и ушёл из склада.
Из ровни был у него только один дружок, Ванюша хроменький, ему при родах повитуха ножку завернула, а обратно вставить не сумела. Судили её, а что толку, мальчишка и ходить начал поздно, и сразу хромал, заплеталась ножка. С Потёмой их сама судьба свела, и речь его Ванюшка понимал с полуслова, а к десяти годам даже в детских спорах переводчиком был.
С деньгами в китайской коробке гордой походкой направился Володька к открытию магазина, на нём почти новая рубаха и выстиранные штаны, хорошие туфли, кто-то за работу рассчитался. Он с размаха опрокинул банку на прилавок между ванночкой с селёдкой и коробкой с вермишелью, и продавщица Фрося отшатнулась со страха, чуть не своротив жиденькую витрину с этажами кильки в томатном соусе:
– Потёма, ты не грохнул ли кого, не у старухи какой смёртное облюбовал? Беги в сельсовет, кайся, лишенец!
Володька громко рассмеялся и показал свои руки, в мозолях и надавах, а потом ткнул в кучу с деньгами и похоже воспроизвёл мотоциклетную трескотню. Фрося стала считать деньги, набрала, сколько надо, остальные в банку сложила:
– Смотри, Володька, если тебя в каталажку посадят, я передачи таскать не буду.
Пошли в склад, Володька аккуратно снял с мотоцикла обрешётку, скрутил её проволокой и привязал к багажнику, сгодится. Проверил ключи, насос, протёр эмблему «М-105» и покатил мотоцикл в домашнюю сторону.
К вечеру Володька исколесил все улицы, разогнал кур и уток, поднял небывалую в такую сушь пыль, к пожилым на лавочках подъезжал осторожно, глушил и смачно плевал на двигатель, его научили, что надо остужать, чтоб не перегрелся. Володька на радостях рта не закрывал, всё хвалился машиной, и люди с ним радовались. Он и рад бы прокатить друга Ванюшку, да нельзя, обкатка двигателя. И Ванюшка рад бы за ним убежать, да куда там. Сидел около пожилых на брёвнышке, всю болтовню дружка пересказывал.
Как стемнело, Володька включил фару, лампочка на спидометре моргнула и погасла, завёл мотоцикл и на большак за деревню. Вернулся через полчаса, тормознул, руками машет. Ванюшка к нему и пересказывает:
– Выскочил на Паленский большак,… жму,… мошки шары выбивают… к едрене бабушке,… такая скорость,… а лампочки нет, не вижу… Тормознул, черкнул спичку:… туды твою мать: полста километров в час.
Посмеялись, лампочку сосед принес из гаража, поставил. Володька счастлив: теперь скорость в любое время видно.
Еще интересней было ему вдали от людей на вольном воздухе, уходил глубоко в лес, где пучку срежет, где припадет к земле и лежа на брюхе ягод голубянки досыта наестся. Как-то из радиоузла передали, что замечено в ближних лесках семейство рыси, потому ходить в лес в одиночку запрещено, а он убрался, и тридни не показывался. С десяток нарывистых парней на добрых конях и с ружьями проскакали по всем лесным дорогам – ни живого, ни, прости господи… А он вечером явился, лицо припухло от комаров да мошек, в волосах репейные шишки, но веселёхонек, рассказывал, что два дня играл с малыми рысятами, а старшие с вершины на вершину по кругу ходили, не доверяли.
Прошлым летом старики обследовали Мокрый колок и постановили, что в следующее воскресенье следует женщинам послабление дать в работе, потому как малина на подходе и, за чем не видишь, сок пустит. Так со старины было заведено, что единолично никто в колок не ходит, только всей деревней. Набирали по два ведра, а дальше как хочешь. Вот и ринулись бабы в гущу и тут же обратно, без платков и ведёр, и без остановок до самой деревни. Едва добились от перепуганных, что медведи с дальнего края малину уже обирают. Стрелять медведя опасно, рассердится – порвет человека. А больше никак ты его от сладкой ягоды не выманишь.
Два дня прошло, вечером народ собрался коров встречать с пастбища, тута и Володька обозначился и лепечет своим соседкам, что нету медведей в Мокром колке.
– Ты чего придумал? – не верят женщины. Володька лопочет, что проводил он всё медвежье семейство за Пудовское болото, там тоже малинник, и они начали его обсасывать. Ранним утром трое добровольцев рысью слетали до Мокрого колка – тишина, весь колок объехали, точно, вот тут они пировали, а этим следом направились в сторону Пудово. Вернулись, стали Володьку пытать, а он сперва улыбался, потом заплакал слезьми.
Как разумно в былые времена предки наши обосновали села: Ильинское на буграх, наше совсем на взгорье, а между ними луг, чистейший, как ограда у путнего хозяина, и каждую весну покрывается он красивыми мелконькими цветочками, колокольчиками их зовут, так и луг стал Колокольчиками именоваться. Под самым Ильинским селом протекает река Ишим, и каждый год приносит она большую воду, которая валом катится сперва по казахстанским землям, оттуда сообщают, опасно или не особенно, потому что бывало, со льдом приходила вода, крутым валом. В те годы в три дня успокаивалась стихия, и люди на лодках плыли из села в село, а как чуть вода схлынет, то и на лошадке в ходочке легоньком.
Но пришла техника, изрыли наши Колокольчики, напихали вал земли, и стал у нас большак. Но те строители не очень хорошо знали большеводье, и первой же весной большак вполовину разметало по лугу, глиной забило траву, в том году она совсем не росла. Стали строить мосты, только первой же весной их смыло, и в километре от нашего села мало того, что мост унесло, так сделалось великое кручение воды, с берега смотреть страшно, сколь велика воронка и сколько всякого мусора носится в ней.
В те дни не стало Володьки, никто особо не хватился, нужда в нём не велика, мать тоже бай–дюжи: нет и нет. А ребятишки, которые всегда около большой воды, пришли и сказали, что в воронке откуда-то взялась пленка, какая бывает в лужах у гаражей, если кто чуток бензина сплеснёт. Собрались мужики у воронки: не иначе туда попал Володька с мотоциклом. Куда на ночь глядя поволокло его? Стихией хотел полюбоваться? А как соскользнул? Или на скорости и ухнул? И хоть вся земля утоптана, разглядел один и другим показал:
– На скорости он ехал, гляди, вот протектор, и сразу обвал окраины. Там он вместе с мотоциклом. Багры надо, верёвки.
Настелили плах, чтоб край не обвалился, в разные места запускали багор, и вот поймали, осторожно подтягивают: Володьку за суконный пиджак выловили. Отложили в сторону, укрыли куском брезента. Тут же и мотоцикл подцепили, а на скоростном рычаге половина штанины от Володькиных брюк. Не сразу заметили, потому что штаны с него почти совсем спущены были.
– Вот и весь расклад, – заговорили мужики. – Ухнулся, с перепугу сразу рванулся вверх, а штанина не пускает, ему наклониться и снять, да где там! А стремился, немного не хватило порвать тряпку, это уже мы отлучили его от мотоцикла.
– Потому его и не унесло, что мотоцикл держал.
– Купил на свою голову.
– Как бы знать…
Хоронили Володю Потёму всем селом. Одели в новый простенький костюм и голубую рубаху, скинулись по рублю со двора, лицо его на солнышке просветлело, и вроде даже улыбка появилась, если присмотреться.
Прошли годы. Я заехал к своему другу, который руководит большим дорожно-строительным предприятием, на столе какой-то проект, видимо, изучает.
– От Ильинки к твоей родине асфальт будем укладывать, вот проект, посмотри.
– Много я в твоих проектах… – хотел было сказать, и осекся: у самого села нарисован мост и место обозначено «Потемина яма». Я всё помнил, хотя три десятка лет. Могилы, наверное, уже не найти, а память вот где, в серьёзном документе под несколькими печатями. Будет мост, надо подсказать землякам, чтоб назвали Потёминым. Странный, но добрый был человек…
Николай Максимович Ольков
________________________
***
Ильинка — село в Казанском районе Тюменской области России.
1989 - 1633 человека
2006 - 1663 человека
На 2008 год в селе действовали Ильинская средняя общеобразовательная школа, библиотека, поликлиника с пунктом скорой помощи и фельдшерско-акушерским пунктом, почтовое отделение, операционная касса Сбербанка РФ, одно из крупных районных предприятий - ООО "Сельхозинтеграция", занимающиеся выращиванием зерновых.
Предприятия:
ООО "СЕЛЬХОЗИНТЕГРАЦИЯ" - Численность персонала: 89
Муниципальное казенное дошкольное образовательное учреждение Ильинский детский сад "Чебурашка"
Село Потёминым впору переименовать...
***
Тюменская глубинка. Как живет деревня на границе с Казахстаном, в которой процветает контрафактная торговля
Репортаж из Ильинки. Тут продают «ядовитые сигареты» и днем закрывают магазины для чужаков
Сигареты за 50 рублей и продукты по дешевке
Ильинка находится в десяти километрах от границы с Казахстаном. Это не самая крайняя деревня к другой стране, но, по словам селян, сюда тоже приезжают за покупками из соседних поселков. В Ильинке живет около полутора тысячи человек. Здесь есть садик, школа, церковь и четыре магазина. Но, как говорят селяне, нет работы. На заработки люди уезжают на север или занимаются, как мы сами здесь выяснили, контрабандой. https://u.to/AKorHA
____________________
129206
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 28.05.2022, 18:54 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 28.05.2022, 19:44 | Сообщение # 2630 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Я потерял крестьянские права,
Но навсегда остался деревенским.
(М.В. ИСАКОВСКИЙ)
КАК УБИВАЮТ ДЕРЕВНЮ. Очерк
Мне выпало счастье родиться в селе Афонькино, расположенном на песчаных буграх у подножия безымянной горы, бывшей крутым берегом древней могучей реки, съёжившейся до нынешнего тихого и безводного Ишима. В селе после Великой Отечественной войны были два колхоза, объединившиеся позднее и избравшие председателем фронтовика Григория Андреевича Андреева. С его приходом народ повеселел, стали хлеб на трудодни получать, прибыль стала оседать на банковском счете.
Изучая архивные материалы колхоза имени Ленина, я невольно сравнивал Андреева с его коллегой Егором Трубниковым из фильма «Председатель». Такая же хватка, сообразительность, предприимчивость. Андреев запускает ветряную мельницу, обслуживает своих колхозников и соседей. Разбивает яблоневый сад, в густом лесу находит песчаники, распахивает бахчу и выращивает арбузы, которые в 1956 году демонстрировались на ВДНХ СССР, а колхоз получил в награду библиотеку художественной литературы в тысячу томов. Распахивают целину за старицей Сухарюшка и выращивают овощи. Яблоками, арбузами, картофелем и овощами всю осень торгуют в Петропавловске. В колхозе много овец, председатель находит мастеров и открывает пимокатню. От заказчиков нет отбоя. В колхозный устав вносятся изменения, позволяющие колхозникам иметь огород до гектара, коров до трех, соответственно, шлейф молодняка, а это еще шесть голов, к тому же до 25 овец и неограниченное количество птицы и кроликов. Андреев закупает локомобили с собственным ходом, они приводят в действие новую пилораму, мельницу, шпалорезку, кирпичное производство.
Достаток позволяет вести не только хозяйственное строительство, но и улучшать условия жизни на селе. Запускается первая в районе электростанция, первый в районе водопровод, он и сейчас работает. В 1954 году колхоз первым в районе стал миллионером, причем половину дохода принесли вспомогательные производства. Крестьяне с помощью колхоза стали строить дома, появились первые мотоциклы и автомобили. Но – Андреев в 1955 году сразу после выполнения плана хлебопоставок выдал колхозникам авансом по два килограмма пшеницы на трудодень. Новость быстро облетела район, во многих колхозах народ возмущался, почему в Афонькино дали хлеб, а нам – нет. Райком партии признал действия Андреева «антигосударственной практикой в деле выполнения планов хлебопоставок», объявили строгий выговор и на собрании на должность не рекомендовали.
Потом у нас образовался совхоз «Сибиряк», жили, работали, строили. Потом был Хрущёв с экономическими и политическими кульбитами, уж шибко ему хотелось все и сразу: крестьян переселить в многоэтажки с удобствами, запретить заниматься личным подворьем, чтобы в свободное время «повышать культурный и политический уровень». Коммунизм построить… Далее в семидесятые к телу Генсека Брежнева пробились два ученых провокатора Заславская и Аганбегян с теорией неперспективных деревень. И подана она была под соусом «специализации и концентрации сельскохозяйственного производства», так что не особо разбирающемуся Ильичу понравилась: каждое хозяйство специализируется на одном-двух направлениях, производство концентрируется на центральной усадьбе, малые деревни, бригады колхозов и отделения совхозов, ликвидируются. И понеслась теория в практику. Из деревень вывозили скот, угоняли технику. Школу, медпункт, магазин закрывали. Крестьяне стали вязать узлы с барахлом. А уж коли русский мужик с места сорвался, то через центральную усадьбу непременно в ближайший город.
Я знал несколько толковых руководителей, которые, предвидя такой ход событий, все средства направляли на ускоренное строительство жилья на центральных усадьбах, чтобы перехватить хотя бы часть наиболее профессиональных работников. Таков был Э. Ф. Миллер, директор совхоза «Маяк» Омской области, в год построивший сто квартир и спасший основной кадровый потенциал хозяйства. Но так было далеко не везде. И страна не только потеряла за 1960-1990 годы до полумиллиона населенных пунктов, но и резко сократила производство. С семидесятых по восьмидесятые годы импорт зерна увеличился в четырнадцать раз, мяса в пять, а сливочного масла в 184 раза.
Грустную картину являет мне родное село Афонькино в нечастые бывания к дорогим могилам. Присевшие, как от испуга, дома, некогда гордо украшавшие улицы, опустевшая школа – на тридцать комнат тридцать же учеников, непривычно тихий клуб… Все изменилось.
Живя в глухой деревушке соседнего района, так уж сложилось, я с болью следил за переменами [Село Афонькино] на малой родине. Совхоз, потом СПК, потом еще что-то – шло реформирование сельхозпредприятий. Вдруг появился «хозяин», не из нашенских, из чужих палестин. «Хозяин» срубил куш, останки продал, потом «хозяева» менялись уже каждый год, а прошлым летом некогда щедрая на зерно пашня дружно родила осот и лебеду. Фермы пусты, и ветер напрасно ищет, кого бы попугать. Страшно, но на деревне не слышно коровьего «му-у-у», и пастух уже не щелкает кнутом за околицей, собирая стадо.
В десятые годы две мощных кампании бульдозером прошлись по родной земле: интеграция и оптимизация. Первая есть продолжение искусственного создания неперспективных деревень (по Заславской и Аганбегяну), которые, лишенные производства, обречены на исчезновение. Интеграция – присоединение к более сильным частным предприятиям слабых кооперативов и крестьянских хозяйств, самый простой способ вернуться к крупно-товарному производству, за которое так жестоко критиковали советскую власть. Так бесславно похоронено романтическое (или подленькое?) увещевание агрореформаторов, что фермер прокормит страну. Именно под этим лозунгом они разгоняли колхозы и совхозы с усердием ничуть не меньшим, чем их предки проводили коллективизацию. Результатом этой кампании стало создание в каждом районе двух-трех крупных предприятий, а деревни, не попавшие в их зону, из производства выпали, люди живут натуральным хозяйством.
Оптимизация взорвала остатки социальной сферы. В малых деревнях закрыли школы, клубы, медпункты. Власти объяснили все просто: содержать эти объекты экономически невыгодно, надо «оптимизировать» затраты на сельскую культуру, медицину, школу. Больной и книгочей в малой деревне дорого обходятся государству…
Когда последних стариков увозят на погост или переселяют в двухэтажки райцентра, обезлюдевшая деревня, униженная своей ненужностью, угасает. Сохранившиеся бревна ее изб и домов предприимчивый люд развозит на бани и гаражи. Потом приезжают ставшие горожанами птенцы деревенского гнезда и стыдливо ставят камень с выбитой эпитафией: «Здесь была такая-то деревня…». И, конечно, уже никогда не будет.
По роду своей журналистской работы знал многих сельских руководителей из председательского и директорского корпуса. В основном это были люди толковые, понимающие свое предприятие как основу всей жизни входящих в него сел и деревень. Они не видели ничего противоестественного в том, что хозяйство тратит силы и средства на строительство дома культуры, средней школы, магазина, медпункта. Мы все считали село и хозяйство в нем единым социально-экономическим комплексом, даже организмом, друг без друга они существовать не могут. И мы были правы. Когда разогнали совхозы и колхозы, падение всей социальной надстройки было предопределено.
Возможны ли перемены к лучшему? Предпосылок к тому нет. Мне известны крупные и экономически состоятельные частные или акционированные сельхозпредприятия, отметившие пятнадцати- и двадцатилетние юбилеи, но их руководители озабочены только производством и прибылью, что полностью соответствует заявленным в уставах целям. Обязаны они вникать в проблемы сел и деревень? Юридически – нет, а другие нормы сегодня не особо в чести. Надеяться, что государство по-настоящему снизойдет до участия в возрождении деревни, более чем наивно. С каждым новым назначением отраслевого министра крестьяне испытывают унижение и стыд: железнодорожник, врач, юрист…
Село мое родное… Иду по улицам детства и смахиваю слезу со щеки, чтобы никто из земляков не заметил и не спросил, по ком я плачу. Что я отвечу?
[Село Афонькино] Меня можно упрекнуть в ностальгии по былым временам, по советской власти. Пожалуйста, упрекайте, только поймите: человек прост, если он лишен фанатических политических убеждений, тогда тоскует не по секретарю райкома, не по диктатуре пролетариата, а по нормальной жизни. Вообще-то стоит напомнить забывчивым, оболваненным и просто молодым, что нормальная жизнь – это когда у тебя есть работа и право ее выбора в соответствии с образованием и моральным обликом (представьте себе!); когда ты знаешь, что случись болезнь с родителями, в больнице их примут, не спросит ни звания, ни чина, ни наличия чековой книжки, и полечат, чем могут, а сложная ситуация – вызовут самолет санитарной авиации и увезут к большим специалистам (и такое знаю); когда твои дети после абсолютно бесплатной средней школы едут в столичные вузы и поступают без взяток и мохнатой руки; когда перед отпуском тебя вызывают в профсоюзный комитет и предлагают путевку в санаторий, а ты еще кочевряжишься: да нет, не поеду, лучше дома на рыбалку схожу. Ты не боялся включать телевизор при детях, потому что зрители не градировались на 12, 16 и 18 с плюсом. Тогда не было развязной Ксюни, наглого Нагиева и паршиво-пошленького Урганта. Тогда были красивые, с умными глазами и безукоризненной дикцией дикторы. Тогда учили: хочешь говорить правильно – слушай радио и смотри телевизор.
По каждой высказанной позиции я могу привести убедительные аргументы и примеры. В том обществе человек, сменивший нескольких жен и оставивший детей, не мог стать руководителем региона или министром. Чиновник, на которого только пала тень воровства или мздоимства, изгонялся немедленно. (Мне сей же час ткнут советский Узбекистан. Кое-кто до сих пор верит, что там лопатами гребли золото партийные руководители и даже актив, хотя уже давно признано, что Гдлян и Иванов, «раскрывшие» ту коррупцию, работали по спецзаказу, как и многие тогда в СССР). Простите личное: я окончил сельскую школу, но был принят на учебу в единственный в стране Литературный институт при конкурсе 60 работ на место. Рядом со мной были простые парни и девчата, и только несколько «блатных»: поэтесса дочь замминистра, критик сын секретаря Ленинградского обкома. И все, пожалуй.
Сегодня сибирское село живет трудно. Есть официальная статистика: безработица в Тюменской области менее одного процента, а средняя зарплата более 34 тысяч в месяц. Конечно, этому никто не верит. В половине деревень нет производства совсем, но люди имеют земельные паи, и потому причислены к бизнесменам. Вот и нет безработицы. А средняя зарплата – это то же самое, что средняя температура по больнице. Если областные депутаты за свои непомерные труды получают до полумиллиона, наверное, можно нивелировать подачку в восемь тысяч доярки или тракториста. Хотя, как говорят, ВЦИОМ все знает и все может…
На днях прочитал, что председатель правительства Медведев поручил очередному министру сельского хозяйства Ткачёву внести предложения … по ограничению количества скота и птицы в личных подворьях селян. Один из аргументов: мычание и петушиное пение… мешает отдыхать соседям. Когда и по какому случаю Медведев услышал утреннего петуха – сказать трудно, только Ткачев выполнит, уже прикинули: достаточно трех голов крупного скота и двух десятков овец. Три головы – это одна корова с приплодом за два отела. А многие семьи живут за счет подворья, пять-семь коров, продажа молока, к зиме – мяса. Ограничат – по миру пустят многие тысячи людей. Ткачев исполнит, ему, имеющему в пользовании 200 тысяч гектаров краснодарских черноземов, не понять простого мужика, с литовкой и вилами содержащего то, что в документах называют ЛПХ.
Это намерение правительства следует воспринимать как очередной удар по деревне. Сколько она еще выдержит? Ответь, родная деревня! Не дает ответа…
12.08.15., Николай Максимович Ольков
_________________________________
***
Афонькино — село в Казанском районе Тюменской области.
1989 - 771 человек
2006 - 722 человека
До весны 1918 года Афонькино входило в Ильинскую волость Ишимского уезда Тобольской губернии.
На фронт во время Великой Отечественной войны из Афонькина ушло 115 человек, большая часть из них не вернулась. Не вернувшимся домой солдатам в селе установлен памятник (находится возле сельского дома культуры). В период войны в ходе депортации народов СССР в Афонькино были переселены немцы из АССР Немцев Поволжья.
В послевоенное время на территории села был создан совхоз «Сибиряк». В 1970 году построено новое двухэтажное здание школы. В 2006 году был асфальтирован участок автомобильной дороги от Ильинки до Афонькина.
Основной сферой занятости жителей села является сельское хозяйство. Агрофирма «Афонькино» (Численность персонала: 187), появившаяся в 1999 году на основе обанкротившихся хозяйств Казанского района, специализируется на выращивании зерновых и зернобобовых культур, разведении крупного рогатого скота, производстве мяса и молока. Машинно-тракторная мастерская, машинный двор, зерновой ток, склады и две животноводческие фермы расположены в восточной и юго-восточной частях села.
На территории села находятся: Афонькинская средняя школа (с конца 1940-х гг. — семилетняя, с 1967 года — средняя), детский сад, сельский дом культуры, фельдшерско-акушерский пункт, отделение связи. Село Афонькино является одним из центров формирования системы охраны государственной границы Российской Федерации с Казахстаном.
______________
129209
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 28.05.2022, 19:46 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 29.05.2022, 19:10 | Сообщение # 2631 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Солнце весело гуляет https://u.to/9oMMHA
По полям, в пшеничной пыли
Пташек божьих всё ласкает
Наставляя петь о мире
Отчего, не понимаю
Мы с тобою спозаранку
Это поле наблюдаем
В смотровые щели танков
Купол неба голубой
Надо мной и над тобой
Где-то там далекий дом
И родные в доме том
Поменяв покой на бой
Имена – на позывной
В этом поле под горой
Сейчас мы встретимся с тобой
Едешь ты меня угробить
Еду я тебя утюжить
Иссушились в лютой злобе
Наши жилистые души
Землю траками взрываем
Что казалась неделимой
И друг друга убиваем
Даже промахнувшись мимо
А купол неба голубой
Всё глядит на нас с тобой
Закипает кровь всё злей
За потерянных друзей
Каша съедена дотла
Из сгоревшего котла
Сожжены давно мосты
Есть лишь я и есть лишь ты
Вот мы рвём друг друга в клочья
Пламя – будто в жерле ада
Руки, головы – по кочкам
Ну, кому всё это надо?
Всё равно, назло всем бесам
Здешним и заокеанским
Птицы петь над этим лесом
Будут только по-славянски!
2016, Игорь Растеряев
____________________________
Я из той деревни родом,
Где окно в окно дома
И река за огородом,
Как в награду, нам дана,
Где во ржи среди колосьев
Заблудились васильки,
И куда радушно в гости
Приглашают земляки.
Там, за низеньким порогом,
Расстояний скину груз.
Я из той деревни родом,
Где живет доселе Русь.
***
Слава Богу за всё!
За нетленность заката,
За рассвет, что надежду
Вселяет в сердца
И за то, что на свет
Родилась я когда-то,
И за то, что согрета
Любовью Творца!
***
Я расскажу все с самого начала,
С того, как появилась я на свет,
Как я от возмущенья закричала,
Узнав, что пуповины больше нет.
Потом меня запеленали больно –
Ни ручкой и ни ножкой не крути, –
И лишь тогда вздохнула я спокойно,
Когда прижалась к маминой груди.
А после – ночи с белою луною
И ласковым созвездием Тельца,
И мама, как святая, надо мною
С пленительною кротостью лица,
И первые шаги по половицам,
И дальняя дорога в интернат...
Не надо было в мае мне родиться,
Но в этом ведь никто не виноват.
А потому я маету приемлю,
И с непокорной правдою в груди
Корнями я держусь за эту землю,
И не сломаешь – сколько ни руби.
***
ПРИВКУС ДЕТСТВА
А годы что?
С них взятки гладки.
Бегут, торопятся вперед,
Но привкус детства горько-сладкий
Покоя сердцу не дает.
Все чаще стала возвращаться
Я в глубину минувших лет,
Как будто в детстве скрылось счастье,
Как будто рядом счастья нет.
А там соседка тетя Валя
Опять выходит на крыльцо –
Глаза прикрыла, подставляя
Лучу весеннему лицо.
Ласкает солнце ей веснушки
От подбородка и до лба,
И с молоком большая кружка
Прижалась накрепко к губам.
Не раз подобную картину
Я наблюдала из окна.
Лишь занавеску отодвину –
Изба соседская видна.
Ах, если б знала тетя Валя,
Что я не сплю в такую рань –
Простую воду наливаю
В большую кружку прямо всклянь.
И пью на пару с ней, вприглядку,
И молока вкусней вода…
Тот привкус детства горько-сладкий
Со мной остался навсегда.
***
РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ
За бесценок свой дом отдали,
Не смогли мы его сберечь.
Наклонилась сирень в печали,
И цветной полушалок – с плеч.
Но с огнем воевали щепки,
Не хотел догорать сундук.
Мы искали себе прощенья,
Топора провожая стук.
И не стали мы жить богаче,
Только память открыла суд,
А березы обиду прячут
И меня на свидание ждут.
Во дворе и темно, и пусто,
Одинокий фонарь притих
И следит за дорогой грустно
В ожиданье шагов моих.
Сколотить бы сундук дубовый
Да насыпать туда монет,
Мне купить бы свой домик снова
Да найти там забытый след.
***
В СЕЛЕНЬЯХ РУССКИХ
В селеньях русских и поныне
Живут Иваны и Марии –
Среди нужды и состраданья
Хранят народные преданья.
За модой не бегут вдогонку,
Пьют молоко и самогонку,
Поют и плачут под гармошку,
Пытают счастье понемножку.
Встречают с петухами весны,
Шагами измеряют версты,
Пасут коров, растят пшеницу
И не мечтают о столице.
Живут открыто без интрижек,
Чтут стариков, плодят детишек,
Жалеют кошку и собаку,
По мелочам не лезут в драку.
Обид не помнят, верят в сказку
И куличи пекут на Пасху.
***
ДОРОЖНЫЙ МАСТЕР
Мне восемнадцать только справили,
А я в начальниках уже.
Дорожным мастером направили,
Вся жизнь теперь – на вираже!
А Сапожок – поселок маленький,
Где по походке знают всех.
Я той весной в подшитых валенках
Месила там апрельский снег.
Мой первый день рабочий, помнится,
Прошел, не как учили нас.
Шофер небрежно бросил: «Школьница»,
И резко надавил на газ.
– Твоя контора там, курносая,
Где в поле крашеный вагон,
А рядом, вишь, щебенка в конусах,
И я возить ее должон.
И громко выдохнул: «Причалили,
Григорий, слышишь, выходи!
Привез я новую начальницу,
Давай, скаватор заводи!»
Григорий выполз из вагончика:
В одной руке пустой стакан,
В другой – кусок сухого пончика,
Глядит, как будто истукан.
Я брови черные нахмурила
(Да он, похоже, пропитой):
И ну орать, как злая фурия:
– Я вам тут мастер или кто?
За Гришей дверь тихонько скрипнула,
Как будто испарился он,
А я ему вдогонку крикнула:
– Теперь у нас сухой закон!
«Сухой закон» – на стенке крашеной
Я нацарапала пять раз,
И тут водитель ошарашенный
Залез под старенький КамАЗ.
***
***
Полжизни я уже в пути.
Рассветов встретила немало.
Сказали мне: «Себя найди»,
А я себя и не теряла.
Прошедших лет календари
Храню в потрепанных котомках.
Не надо мне чужой зари –
Горит свеча моя в потемках.
***
Нет, не пытайтесь вы меня понять:
Сама себя понять была бы рада,
Седых волос окрашенная прядь –
Души моей метущейся бравада…
Меня не надо дергать за рукав,
Мне не страшны любые пересуды,
И далеко не ангельский мой нрав
В угоду людям укрощать не буду.
Всего на час в чужую шкуру влезть –
Страшнее, чем порвать стихов тетради.
Хочу остаться той, какая есть,
И быть собой на общем маскараде.
И пусть из нас сегодня каждый прав,
Но я чужие мысли не смакую:
Меня не надо дергать за рукав –
Прошу любить и жаловать такую.
***
КТО В ОТВЕТЕ ЗА НАРОД?
Дед Андрей и бабка Люба
Толковали у ворот:
– А скажи-ка мне, голуба,
Кто в ответе за народ?
Призадумалась старуха:
– Говорят, что сельсовет».
– Доверяй помене слухам:
На него надежи нет.
– Кто ж тогда на самом деле?
Может, новый депутат,
Тот, кому на той неделе
Мы вручили наш мандат?
– Депутат в районном центре,
Там сидит большая власть,
На тридцатом километре,
Тяжело туда попасть.
– Кто ж поможет нам, касатик,
Если вдруг придет беда?
– Полагаю, что спасатель
Вызывается тогда.
– Ну и выдумал! Спасатель…
Он кому-нибудь знаком?
Это бывший председатель?
Иль профком, или партком?
– Ишь ты, вспомнила! В колхозах
Лучше было в тыщу раз.
А сейчас народ бесхозный.
Нет ответчика за нас.
***
Мост над железной дорогой
Юность напомнил мою.
Я задержусь ненадолго,
Молча на нем постою.
Сердцу все так же отрадно
Слышать гудки поездов.
Сколько на мост и обратно
Сделано было шагов!
– Это в полжизни длиною, –
Кто-то тихонько сказал.
Словно считал их со мною
Наш опустевший вокзал.
Поезд со свистом промчится,
Ветром попутным гоним.
Хочется вольною птицей
Мне улететь вслед за ним.
В поисках истины маюсь,
В жизни одна суета –
То ли на мост поднимаюсь,
То ли спускаюсь с моста.
***
Они сошлись на поле брани,
Вдвоем, лицом к лицу стоят:
Один - десантник из Рязани,
Другой - из Харькова солдат.
Своя у каждого присяга,
Своя у каждого страна,
И хоть у них два разных стяга -
Земля славянская одна.
Домой вернутся ли из боя
Сыны страдальческой Руси?
Зачем им биться меж собою? -
Помилуй, Господи, обоих,
Обоих, Господи, спаси!
Нацисты - проклятая нечисть -
Да сгибнут, сгинут пусть в веках!
Бесславье ждет их и бесчестье... -
На них вина кровавой сечи,
Невинных кровь - на их руках!
***
Когда средь гнусной лжи и смуты
Судьба России на кону -
Тебе, поэт, а не кому-то
От клеветы спасать страну.
Ведь ложь взрывается, как мины,
Хоть враг несет полнейший бред.
Не станет прятаться за спины
России преданный поэт.
И слово истины, как знамя,
Поднимет он на высоту,
Чтоб знали все, что Правда - с нами,
А враг разносит клевету.
Ольга Козловцева
_______________
129301
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 29.05.2022, 19:11 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 31.05.2022, 11:55 | Сообщение # 2632 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Всё сильнее качает планету,
Может, хочет сорваться с петель.
То встаёт на ребро, как монета,
То несётся дорогой потерь.
Не живём мы давно, выживаем.
За труды получая гроши.
В час беды на себе разрываем
От бессилья рубашку души.
***
Перекодируй, Боже, шум на тишь,
Хочу, чтоб этот мир на время замер
И старый дом предстал перед глазами,
Где свил гнездо под самой кровлей стриж.
И там, вдали по берегу – ветла,
А рядом с домом дед узду латает,
Парит казан и косы заплетают
Мне бабушкины руки – два крыла.
***
Кто я? Что я? Нет ответов,
Так живу, как лист, кружа.
Ем всё то, что дарит лето,
Сплю на лезвие ножа.
Ни надежды нет, ни денег,
Только горькие стихи.
Где ты мой счастливый берег,
Свет от божеской руки.
* * *
Я забываю, что стихи горчат,
Что вновь по жизни лента невезенья.
Ведь он летит на свет без опасенья,
Пока в душе моей горит свеча.
Плохой, хороший – это мне не важно,
Я за него готова всё отдать.
Не потому, что с ним легко летать,
А потому, что падать с ним не страшно.
***
Казашка – я. Смотрю на мир в прищур
Раскосыми нерусскими глазами.
Ну что ты, друг, внутри как будто замер…
За этот холод я тебя прощу.
Наверное, сидит в твоей крови
Тот древний страх перед ордынской плетью.
Ты за собой, пожалуй, не зови…
Возьму, как крепость сердце – не заметишь.
***
Прости меня, Небо, за то,
Что часто ропщу я стихами.
Укрывшись от солнца зонтом
Линую окошко штрихами.
В загаженном дне бытия
Порой не живу – прозябаю.
И лживых словес вития
За истину я принимаю.
За то, что обиды в горсти
Держу, и отбросить не смею.
Прости меня, Небо, прости,
За то, что прощать не умею.
***
Научилась дышать под водой безнадёг,
Научилась держать удар.
Посмотри на меня, мой единственный Бог,
Я ль достойна небесных кар?
Если это мой крест, эти камни мои,
Я б могла бы всё превозмочь.
Но за что этот груз поделил на двоих,
И за что наказал ты дочь…
***
Вот он, венец терновый —
Соль от беды в горсти.
Мне бы успеть лишь Слово
В вечность произнести.
Бьюсь в этой сирой хатке
Жилкою у виска.
Бес ли железной хваткой
Держит меня в тисках…
Я по дорогам бывшим
Ездить одна боюсь.
Печкой давно остывшей
Душу не греет Русь.
***
Куда ни глянь – то грязь, то глянец,
Толпа, бездушье, виражи.
Здесь обитать – ходить по грани,
Прощёлкать каблуками жизнь.
Нет, в шумном городе мне тесно,
О, Боже правый, есть мне место
На широте твоей души!
Хочу средь сини вольной жить.
Лишь там взлетаю ночью к звёздам
На лёгком ивовом листе,
А днём среди тиши стрекозной
Читаю я ногами степь.
***
«Самара детства моего.
Полно киосков с газировкой».
Б. Свойский
«Самара детства моего. Полно киосков с газировкой».
И нелюбимый рыбный день по четвергам в любой столовке.
С шарами весело спешу на площадь Куйбышева в мае.
Беспечно, весело живу, весь мир любовью обнимая.
Самара детства моего. Суббота. Баня. С лёгким паром!
А я старушке помогать, иду ведомая Гайдаром.
И по ночам, включив ночник, читаю славного Жюль Верна,
Не сомневаясь ни на миг, что этот путь – он самый верный.
Самара детства моего. Мы с мамой в тесной коммуналке
В ладу с соседями живём, хотя бывают перепалки.
И каждый житель – друг и брат и нет здесь скупости и лести.
За общим праздничным столом мы собираемся, как в песне.
Самара детства моего. Залит наш двор июньским светом,
В тот день я встретила его, в своё семнадцатое лето.
Потом запрыгнула в трамвай и полетела вон из детства.
Туда, где нет пути назад, и нет душевного соседства
***
У бабы Мани всё как встарь:
На кухне – книжкой календарь,
Портрет с прищуром Ильича
И борщ краснее кумача.
А во дворе кричит петух,
Слетает с неба белый пух,
Мы с бабой Маней хлеб печём,
И время мимо нас течёт.
***
Весна. Бегут мальчишки,
За ними солнце вскачь.
В распахнутых пальтишках
Гоняют мокрый мяч.
Ватаге этой пёстрой,
Конечно, невдомёк.
Что где-то через звёзды
Летит, летит «Восток».
Но скоро весть большая
Встряхнёт земную твердь:
Советская держава,
Открыла в Космос дверь!
***
До свидания, автобус! Здравствуй, милая сторонка!
Улетают к югу птицы… Эй, ни пуха, ни пера!
Появился ниоткуда, припустил за мной вдогонку
Освежающе-колючий рыжий ветер сентября.
Утро – юный жеребёнок скачет по небу игриво,
Поле жёлтым покрывалом машет мне издалека.
Из садов несёт духмяно сладким яблочным наливом,
Голубою змейкой вьётся позади меня река.
Никого окрест не видно, будто вымерла деревня,
Тишина и безмятежность, только плачут журавли.
Даже ветер уморившись, затерялся средь деревьев,
И дома вокруг уснули, как большие корабли.
* * *
Я выйду за околицу,
За мной тропинка гонится,
А впереди – раздолицу
Раскинули поля.
Полынно-лопуховая,
Ромашко-васильковая,
Берёзово-ольховая,
Родимая земля.
Живёт здесь счастье тихое
В калине с облепихою
И в куще с заманихою,
И в гуще ивняка.
В росе оно купается,
Звездою загорается,
И тайно улыбается,
Но всё издалека.
***
В родном краю милее облака
И солнце ярче, и теплей, чем где-то.
И нет светлее и святее света,
И нет целебней в мире родника.
Вот детства дом, у берега реки,
В нём помню всё, до трещинки в пороге.
Глаза закрою – видятся деньки,
В которые не повторить дороги.
Из городов в родимый край степей,
Где по реке плывут кувшинок чашки,
Зовёт меня залётный воробей,
И увлекает лепесток ромашки.
Пусть где-то там уютно, как в раю,
Цветут сады, благоухают розы.
А мне милей и радостней в краю,
Где ждут меня ромашки и берёзы.
***
Я о войне читала в книжках,
Нам тех героев не забыть.
Но как совсем ещё мальчишки
Могли без страха дзот закрыть?!
Они тогда за нас боялись –
На том, на смертном рубеже.
И за Россию погибали
В последнем, страшном вираже.
Откуда смелость и отвага
Бралась у юности тех лет?
Сейчас с бандитом выйти в драку
Желающих почти что нет.
***
Выпив ночь из синей чашки, жду, когда нальют рассвет.
Тень в смирительной рубашке мой обкрадывает след.
Обернувшись тёплым пледом, обойду притихший сад.
Пахнет горько бабье лето неизбежностью утрат.
Звёзды светят маяками. Может, в небо за буйки?
Там где наши сны руками ловят божьи рыбаки.
И по лунам, как по рунам выйти в космос напрямик.
По дороге самой трудной, где полёт – последний миг.
Только в доме спит ребёнок. Захожу, скрипят полы.
Не скрипите: сон так тонок! В степь пойду, нарву полынь,
и травою горькой, дикой окурю себя и дом:
блажь полёта, уходи-ка! Полечу потом, потом…
***
Сегодня, завтра, через месяц,
когда-нибудь, как стает снег.
Сорвусь по чёрным нотам лестниц,
Чтоб вновь упасть в двадцатый век.
Открою дверь, закрою снова,
Скелет увидев от страны.
Вернусь и сдам ключи былого,
С осадком собственной вины.
…
И что теперь кричать без толку,
Ушла на дно моя страна.
Когда её делили волки
И я смотрела из окна.
***
Покажите мне мир, где от горя не сходят с ума,
Где летают мечты и живут в чемоданах секреты.
Где деревья поют, поднимаются к небу дома,
И под утро луна заряжает надеждой рассветы.
Покажите мне мир, где приучено счастье к рукам,
Где в карманы окон бог кладёт исполненья желаний.
Где, не зная границ, разливается жизни река,
Без потерь и тоски, и без горьких минут испытаний.
Где в садах и теплицах любовь и надежда растут,
Обвивая кусты и деревья, как в джунглях лианы.
Покажите мне мир, где лишь добрые люди живут,
И на белых листах уплывают стихи в океаны.
Покажите мне мир, тот который я вижу во сне…
***
Ведомые плечом толпы,
Идём то к свету, то от света.
Страну меняем и гербы,
Войной ломаем ход планеты.
А может, просто нам пора
Края небес отмыть от грязи.
Припомнив все маршруты связи,
Собрать благое из вчера.
Наладить звук земной струны,
А там, глядишь, сумеем даже
Отвергнуть гибельную чашу
От обесточенной страны.
***
О, Боже, мы первые с краю,
Не внове срываться с орбит.
Но нынче мы в игры играем,
Которые водит бандит.
Где вклинился дьявол меж нами,
А стало быть, грянет мятеж.
Не зря черным отсветом знамя
Пронзает небесную нежь.
Темно. Закрывается дверца.
Путь выспренний кровью умыт.
Не слышно биения сердца,
Лишь вопли и топот копыт.
Мечи достаются из ножен,
Разруха за войском идёт.
Инфляция разума, Боже,
Куда этот мир приведёт…
* * *
Я горькою судьбой обожжена,
Мне так нужны большие перемены…
На все взыванья к Богу – тишина,
И ангелы мои глухи и немы.
А час придёт – не все заплачут вслед,
Бываю я, как сад, всё время разной:
Кому-то заслоняю белый свет,
Кого-то в будни радую, как праздник.
И так живу, без злости и обид,
Люблю людей на свадьбе и на тризне.
А то, что Бог со мной не говорит…
Поговорит, быть может, после жизни.
Сагидаш Зулкарнаева, село Новопавловка Самарской области.
____________________________________________________
129480
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 31.05.2022, 11:56 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 02.06.2022, 13:08 | Сообщение # 2633 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Это было в Одессе
Геналю казалось, что он умирает. Несколько дней назад жена его, забрав малолетнюю дочь, поплакала и простилась с ним – его, горящего в температурном бреду, эвакуировать она не могла. Заходила изредка соседка, что-то заносила и уносила, давала пить, что-то говорила. Геналь её не слушал и хотел только одного: спать, спать, спать…
В минуты просветления он вспоминал жену и дочь, и горькая мысль, что он никогда больше их уже не увидит, что они бросили его, предали, забыли, как ненужную вещь, делала его безразличным ко всему. В эти минуты он желал себе скорой смерти и, засыпая, думал, что вот, наконец она пришла.
Галя, нянечка, а по-одесски – фребеличка, его дочери, забежала к Левитам на минутку. Уже два месяца, как ей отказали в работе, но сейчас, узнав от знакомых, что Левиты собираются уезжать, она забежала попрощаться – кто знает, суждено ли будет когда-либо встретиться вновь. За те полгода, что она возилась с их дочерью, Галя успела подружиться и с Геналем, и с Симой, женой его, благо разницы в возрасте почти не было, и стать своей.
Войдя в незапертую дверь полупустой квартиры и увидев лежащего на кровати Геналя, Галя всё поняла. Квартира наполнялась пустотой. В ней ещё жил человек, но не было уже рук, вытирающих пыль, открывающих окно, рук, превращающих жилплощадь в Дом. Цветы без воды. Очаг без огня. Дом без женщины.
Она забежала на минутку и осталась, став нянечкой и сестрой, а когда недели через две жар спал и Геналь смог ходить, она перевезла его к себе на Слободку – Одессу оккупировали румыны, и Левиту рискованно было оставаться в своей квартире на Ремесленной.
Соседям сказала, что вышла замуж за парня из города, надела ему на шею крестик, дала свою фамилию, и стал Геналь Левит Геннадием Кучеренко.
Так началась у них семейная жизнь.
Время было тяжёлое. После массовых расстрелов евреев осенью сорок первого, в сорок втором, румыны не очень тщательно выполняли союзнические обязательства, больше полагаясь на население, которое с радостью великой само выявит и донесёт… Мир, как говорится, не без добрых людей. Да и разве можно спрятать то, что у всех на виду, – глаза, их не оденешь в брюки, они говорят сами за себя…
Так и случилось. Однажды Нина, Галина приятельница, встретившаяся как-то на базаре, игриво посмотрела на неё: «Що, Галочка, знайшла соби мужичка? А нэ боишься, що хтось донэсэ?»
В тот же день, придя домой и рассказав всё Геналю, добавив при этом пару-другую смачных, чисто одесских проклятий, Галя приняла решение.
– Всё, Геночка, одевай в субботу белую рубашечку, галстук, бери самогонку для храбрости и иди кобелячить к Нинке, штоб ей хрен поперёк горла встав.
Так и повелось. Каждую субботу, без пропусков, она одевала ему, как на праздник, – белую рубашечку, галстук и отправляла в гости к подруге.
Но, как говорится, у чужого огня долго не согреешь ноги, в апреле сорок четвёртого в Одессу вновь пришла Красная Армия.
Власть переменилась, но суббота осталась. И в первую советскую субботу, когда Геналь в силу привычки – а человек, особенно если он мужчина, ко всему привыкает быстро – надел белую рубашечку, чтобы идти в гости. Галя, ни слова не говоря, взяла с холодочку кастрюлю борща и молча вылила ему на голову.
– Сегодня мой черёд идти к подруге.
Она пришла к опешившей Нинке и, глядя ей в глаза, негромко, но тщательно выговаривая каждое слово, так что Нинка сперва покраснела, а потом побелела, произнесла:
– Вот что, подруга, собирай свои манатки и в двадцать четыре часа, чтоб духу твоего в Одессе не было. А иначе я пойду и донесу, что ты выдавала немцам явреев.
Повторять ещё раз не понадобилось. За сотрудничество с оккупантами… В общем, была Нинка и не стало Нинки.
А потом стали возвращаться в Одессу беженцы. И, представьте себе, приезжает из Алма-Аты Сима, законная жена, с повзрослевшей дочерью, узнаёт от соседей, что Геналь спасся и счастливо живёт на такой-то улице, и спешит поблагодарить Галю за сохранность своей собственности, дабы забрать её к себе обратно, на Ремесленную улицу.
И вновь пришлось Гале проявить своё красноречие, да так, что Сима быстро поняла, что поезд её ушёл в сорок первом, после чего она тихо исчезла, забрав назад свои законные права.
И родилось, прямо как в сказке, у Кучеренков три сына. Что ни мальчик – красавчик и богатырь: свежая кровь что-нибудь да значит. Так и жили они дружно в Одессе до начала семидесятых. Справила Галя поочерёдно каждому свадьбу и с собой, и в дом дала, и животы начали пухнуть у невесток, как начались отъезды на Землю обетованную, и вспомнила Галя, что они хоть и Кучеренки, но ещё и Левиты.
Каждого сына надо было поднять и отправить. В начале семидесятых уехать – легче пройти сквозь строй шпицрутенов.
А когда все мальчики уже были там и устроились, и Галя с Геналем собрались ехать – калитка захлопнулась.
До новой оттепели они не дожили. Похоронил Геналь Галю на третьем еврейском кладбище, а памятник поставить не успел. Через три месяца они встретились вновь.
Эта история произошла в Одессе, в городе, не принадлежащем никому: ни русским, ни украинцам, ни евреям, ни полякам, в городе искателей счастья, беженцев и эмигрантов…
* * *
Я ничего не добавил от себя, как принято обычно. Когда жена моя в первый раз умирала и в течение пяти дней медсестра ежедневно ставила на дому капельницу, в тот день, когда дела пошли на поправку, она и рассказала нам историю, случившуюся в их дворе. В трёх кварталах от нашего.
Гругман Рафаэль Абрамович > Нужна мне ваша фаршированная рыба (повести и рассказы) https://u.to/Sy8tHA
__________________________
СЕ – ВЕЧНОСТЬ…
Мир страждущий – вечности малый запас –
Безмолвно приемлю…
Простить бы от сердца обидевших нас,
Просить бы прощенья.
Но тщетно, как в мрачных теснинах река –
Мятутся народы,
Пугливо в руке замирает рука,
Багровы восходы.
И сколько полночной звезде пламенеть
Над прахом былого
С сознанием, что ни рожденье, ни смерть
Под небом не ново?..
О Ты, у вселенской беды на краю
Божественной силой
Всё, что я так горько и страстно люблю,
Спаси и помилуй!..
Из тяжкого плена вседневных сует,
Надмирному внемля,
Уйти бы, как поздний истаявший свет
За тихую землю…
***
В НАЧАЛЕ «БАНДИТСКИХ ДЕВЯНОСТЫХ»
В те времена, когда дышал грозой
Сам русский воздух,
И глухой лишь разве
Не слышал тектонические сдвиги,
По Божьему смотрению, должно быть,
В безбожном содрогающемся мире
Попущенные злу; и лик властей –
Обманная невидимая власть –
Вдруг обернулся сатанинским ликом;
И в чёрный день, пришедший словно тать,
Разверзлась бездна под ногой беспечных,
Земная бездна чёрная, – полна
Небытия, безволия, измены;
В те времена, чтоб не сойти с ума,
Спасти чтоб душу живу, чтоб не зреть
Свершившегося более, не слышать, –
На медные последние гроши, –
Подобие когда-то бывших денег,–
Купив билет в безвестность, надлежало
Автобусом, в кабине с машинистом
Товарняка, попутками, пешком –
Добраться до провиденьем хранимых,
Разрушенных, но освящавших землю
Монастырей, скитов, – каким-то чудом
Вновь по Руси упрямо воскресавших, –
Неприхотливым трудником, среди
Таких же, убегающих злодейства
Времён последних, – православных братьев;
Копать, носить; а после, отстояв
Положенную по уставу службу,
За неименьем места – на полу
Из праха восстающего собора,
Не чуя рук и ног своих,– свернуться
В сени нетленных, ждущих прославленья
Святых мощей, недавно обретённых,
Не в раке, лишь – в простом гробу лежащих, –
Смиренного Нектария; забыться
Мгновенным сном счастливым до рассвета,
До утренних молитв.
…И свет лампад
Неугасимых, у икон старинных,
Как отсвет Божьей вечности в тиши, –
В разлившейся во храме благовонной
Намоленно-певучей полутьме, –
Ложился на чело рабов Твоих,
Грехом обремененных, неключимых.
***
КАК ЗЫБКАЯ ЯВЬ
В низинах – всё та же вода;
Над русской равниной звезда
Душою горит сквозь года…
Где прошлого нет и следа.
Рвануться б вослед журавлю!..
И вновь беспричинно скорблю,
И вновь безнадежно люблю, –
Как во поле ветер ловлю.
Болящею думой объят,
Горит, кровенея, закат.
Тревожные листья шумят
Над крышами брошенных хат.
Поющий невидимый тлен –
Прошедший мучительный день.
И в памяти – как ей не лень! –
Витает сгоревшего тень…
Не зверь, но и не человек,
На вечности выброшен брег, –
Ещё из-под сумрачных век
Гляжу в отдалившийся век
На праздничный гул бытия,
Где дом деревенский, семья…
Где вещен, как зыбкая явь,
Собою не узнанный,- я.
***
Вновь посетил
Я родину, как край изгнанья тот,
С чьим правнуком в немыслимые дни
Мне довелось приятельствовать. Что ж
Невесело свиданье, да и как
Веселью предаваться в век, когда
Живую плоть и кровь страны отцов
Изрезали границы, как овраги
Край этот, и бездонней, и черней
Провалы эти, и который год
Себе в них ветер не находит места. Я
Как ощупью при ярком свете дня
Здесь прохожу: всё то же, да не то -
Холмы, курганы, выжженная степь,
Где в потаенном сумраке лощин
Я пас скотину в детстве давнем, но
Родился, да не пригодился: там
Вдали, внизу, глубоко, за селом,
Иль слободой, как ранее писали,
Должны быть воды Черной Калитвы:
Они текут ещё, текут, но жизнь
Из них как из живой души уходит...
В воспоминаньях явственней, чем в яви,
В железном, душном мраке городов,
Предстанет это: незакатный день,
И дальний, долгий колокола звон
На колокольне в честь святой Варвары
Великомученицы, «мова» земляков,
И слезы бедной матери, и там,
На взгорье каменистом, где почил
Отец, - прадедовский, заросший,
Погост, где наскитавшись вволю,
Я, может, лягу...
***
СЛОВО
Когда пробьёт над нами час возмездья,
И мы уйдём в глухую ночь забвенья,
Свой кров и свой очаг, своё пространство
Освобождая чужеземцам пришлым,
Что я скажу: не жаль нас, ибо мы
Превысили долготерпенье Божье,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Распродали на улицах – и вот
Посеянное нами пожинаем.
А жаль чего единственно – язык,
Родную речь, божественное слово,
Что как алмаз, соделанный брильянтом
Руками мастеров и духовидцев,
В грязь упадёт, и молча при дороге
Затопчется пятою иноверца…
***
МЕЛЕЕТ ВЕЧНОСТИ РЕКА…
Мелеет вечности река,
А смерть – настороже.
Всё бренно, но томит тоска
По родственной душе.
Есть, кто пожертвует собой,
Сотрёт слезу с лица,
И кто останется с тобой
До смертного конца;
Кто душу, что попутал бес,
Смог вознести б со дна,
Смог докричаться до небес? –
Быть может, лишь она…
В глаза безмолвный глянул рок, –
Встречай, не трепещи…
Душа моя, есть ты и Бог, –
Иного не ищи.
***
Дебальцево в марте
Свинцом крещённый и огнём,
Смирен – пред ликом Спаса, –
Взрыхлён и вздыблен чернозём
Российского Донбасса.
Чернеют зимние снега,
И по снегам – нечисты
Следы бежавшего врага,
Насильника-фашиста.
И долго ли полкам стоять
В надежде наступленья,
Там, где земли любая пядь
Взывает об отмщенье,
Где тысячи померкших глаз
Глядят из тьмы бездонной
И требуют: отдай приказ,
Медлительный Верховный!
………………
В объятьях огненной пурги,
Не дрогнувши ни разу, –
Стоят суровые полки
И тщетно ждут приказа.
март 2015
***
МЫ И ОНИ
Найти бы хоть в горе, хоть в бреде иль вздоре
Спасения нить.
Но годы проходят, а русское море
Штормит и штормит.
Грядёт, кто раскинет по миру обьятья,
Как ада круги.
Подручные скажут: обнимемся, братья.
Но это - враги...
Смердящею сытостью благоухают,
И сладко им жить.
По свету порхают, и нам предлагают:
Давайте дружить!..
Почуяв угрозу - их, сразу - звериная стая
Уходит в леса.
И жизнь их пуста, и душа их пуста, и
Пусты их глаза...
Желание одно у них только: побольше украсть бы,
А после - "свалить".
У нас - перед боем молитва, у них - сучья свадьба...
О чём говорить?..
***
Русская пружина
Нашим западным партнёрам
посвящается
Наверное, сам сатана,
До пят измазан кровью,
Ведёт вас супротив рожна, –
По нашему присловью.
Огонь гудит на рубеже,
У ближнего придела…
Терпенье русское уже
Вы сжали до предела.
Победа мстилась вам, но хлоп:
Цунами и руины, –
Удар в широкий медный лоб
Разжавшейся пружины!
май 2022
***
ГОСПОДЬ РАЗВЕ НЕ СОБЕРЁТ?..
Поднялся неистовый ветер,
И сгинула в тучах звезда,
И враг нас рассеял по свету
До Страшного, может, Суда…
О, буйные чада Рассеи,
Живущие наоборот,
Уж ежели враг нас рассеял, –
Господь разве не соберёт?..
Николай Иванович Коновской https://u.to/Si8tHA
_________________________
129646
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 02.06.2022, 13:09 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 03.06.2022, 11:09 | Сообщение # 2634 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Темно-серая промозглая зима.
В четырех своих углах схожу с ума.
Целый день себе я места не найду,
голова больна и маюсь, как в бреду.
То мне кажется, что где-то плачет дочь
и зовет, а я бессилен ей помочь.
То почувствую, что мать совсем плоха,
и гоню тоску подальше от греха…
Я на воздух из квартиры выхожу,
по сырому снегу в сумерках брожу.
Хлесткий ветер бьет в лицо со всех сторон,
слышу гнущихся деревьев тихий стон.
Желтый свет течет из каждого окна,
и душа еще сильней напряжена.
Возвращаюсь к четырем своим углам,
а за стенкой у соседей пьяный гам.
Чтоб не слышать этот мат и этот крик,
телевизор я включаю – лишь на миг.
Там всё те же обезьяны пьют и жрут,
в микрофон похабным голосом орут.
Оказался, будто, я в чужой стране…
Боже милостивый, что же делать мне?!
Может, надо убежать куда-то прочь,
да, боюсь, убью кого-то в эту ночь.
Никуда мне от себя не улизнуть.
Знаю только: до утра уж не уснуть.
…За окном деревья голые темны,
все бездомные собаки смотрят сны.
И над городом парю я, как во сне,
отражением своим в ночном окне…
* * *
Пока еще на улице светло,
короткий день пока не сдался ночи,
я буду сквозь оконное стекло
глазами ввысь стремиться что есть мочи.
Пробив густую плотность облаков,
мой взгляд прорвется к вышнему пределу,
я вновь увижу лучший из миров,
и стихнет всё, что в сердце наболело.
Я разглядеть сумею в мире том
живой, на миг блеснувший луч надежды,
его огнем таинственным влеком,
в его мгновенном свете неземном
я почерпну духовных сил, как прежде.
И будет день февральский стыть в окне,
и скоро серый воздух взгляд заполнит,
и грусть моя воротится ко мне,
и тяжесть в сердце о себе напомнит…
***
МОЙ ВЕК
Мой истекает натруженный век…
Падает, кружится медленный снег.
Небо январское серо, как дым.
А ведь и я тоже был молодым.
В песенном сердце лелеял мечту,
верил в людей и земли доброту.
Был я улыбчив, и смел, и красив,
звонко насвистывал лёгкий мотив.
Был не однажды влюблен и любим,
дальней звездой для чего-то храним.
Падает, кружится медленный снег…
Сбывшийся, мой истончается век.
Лица любимых мерцают вдали…
В добрых ладонях цветущей земли —
мать молодая, веселый отец,
за руку с ними — счастливый малец…
Бабушка, дом возле речки, забор,
крик петуха и за речкой — простор,
синий простор травостойных лугов
с утренним топотом конских подков…
Падает, кружится медленный снег…
Каплет сквозь пальцы истаявший век…
Сельская школа, дорога сквозь лес,
первый неясный к стихам интерес…
Первый неведомый трепет в груди…
Взглядов касанье — еще впереди…
Прикосновенье несмелой руки,
холод незрячий сердечной тоски —
это еще впереди… Но уже
странное что-то проснулось в душе…
Падает, кружится медленный снег…
Невозвратимо уходит мой век…
В юной душе тот волнительный свет
рано проснётся и тяжестью лет
так и не будет погашен в груди…
Сколько томиться ему впереди!
Сколько ему впереди прожигать
чуткое сердце!.. Но этого знать
сердце не может, и трепетный свет
будет в нём биться в немилости лет.
Падает, кружится медленный снег…
Всё, что запомнил остывший мой век,
будет всю жизнь отражаться в глазах,
в ранних и самых последних стихах —
первой любви сумасшедшая новь,
снов полуявных кипящая кровь,
будней солдатских немая тоска,
нежная — девушки в белом рука…
Север, Сибирь, бездорожье тайги,
холод сердечный всё той же тоски…
Падает, кружится медленный снег…
Полон и встреч, и свиданий мой век…
Стройки страны, газопровод, КамАЗ —
с грустной улыбкой всё вижу сейчас…
Шумной столицы томительный зов,
окна построенных мною домов…
Гвалт общежитий, бессонных ночей,
бред коммунальных драчливых гостей…
Первая книжка стихов… И потом
жизнь и работа в значенье ином…
Падает, кружится медленный снег…
Всё, что впитал мой безудержный век,
не растворилось в распутице дней,
слилось с дорогой упрямой моей.
…То ли судьба нас свела, то ли рок,
то ли настал предначертанный срок, —
встретились мы. И была мне она,
как на безоблачном небе луна,
словно на утренней зорьке звезда,
будто в степи ключевая вода…
Падает, кружится медленный снег…
То, что ушло, не утратил мой век…
«Будешь мне другом?» — спросила, и вот
резкий дороги моей поворот
тут же случился… Но дружба её
перерожденье познала своё.
Как и всегда на земле меж людьми:
дружба — бессильный соперник любви.
Вот и сказала метель февралю
это горячее слово: «Люблю»…
Падает, кружится медленный снег…
Всё сберегает усталый мой век.
Слово «люблю» никуда не уйдет,
не источится во мгле, не замрёт,
будет сиять, словно месяц в ночи,
сколько ему ни прикажешь: «Молчи!»
Смерти не зная, оно и теперь
после немыслимо страшных потерь
дышит мне в душу и плачет с мольбой:
«Не забывай, кем мы были с тобой…»
Падает, кружится медленный снег…
Памятью бережной дышит мой век.
…Нам на просторах ушедшей страны
быстрых пять лет были с нею даны.
Эти пять лет невозможной любви,
как в невозможности ни назови
нашу любовь — со слезами и без…
Годы ушли. С невозвратных небес,
чувствую, смотрит она мне вослед,
может, с укором, а может быть, нет…
Падает, кружится медленный снег,
лёгкой слезой оживляя мой век…
Вновь отклонилась дорога моя.
Где вы, былая страна и семья?
Где престарелая мать? где жена?
Всё отняла нежилая страна.
Город, что строил с азартом лихим,
стал мне каким-то несносно-чужим…
Новая жизнь всё жесточе ко мне
в этой всё больше нерусской стране…
Падает, кружится медленный снег,
маревом белым туманя мой век…
Бабушка, мать и далёкий отец
скрыты под ним. И на сердце рубец
долго заснуть не дает по ночам.
Стал я привязан ко многим врачам.
Тише, грустней и спокойней стихи.
Прошлые льются сквозь душу грехи…
В церкви молюсь за себя и за дочь,
всем, чем могу, ей пытаясь помочь.
Падает, кружится медленный снег…
Был и опасным, и жёстким мой век.
Шел я дорогой своей до конца —
с ложью в борьбе, не теряя лица,
с горькой любовью к России своей,
с мужеством смертным ее сыновей,
с грозной тоской матерей и отцов
тех беспощадных военных годов.
И, безогляден и верен себе,
сердце измучил в любви и борьбе.
Падает, кружится медленный снег…
Смотрит в себя постаревший мой век.
Что же увидел он там, в глубине,
там, где с улыбкой грустят обо мне
бабушка, мать, и отец, и родня,
все, кто любил в этом мире меня?..
Век мой уставший, остывший на треть,
главное всё же сумел разглядеть.
То, что на свете зовется судьбой —
неистребимой мечтой золотой…
Падает, кружится медленный снег…
Долгой мечтой награжден я за тех
предков моих, кто на отчей земле,
в городе, в хуторе и на селе
строил, пахал, и страдал, и любил,
чтобы мой век наконец-то пробил
толщу времён, и для вечно живых
слово свое я сказал вместо них —
мёртво забытых, потерянных, всех,
в землю ушедших под медленный снег…
…Вот и сказала метель февралю
это печальное слово «люблю».
Время пойдёт незаметно к теплу.
Век мой покатится в белую мглу.
Голос оттуда всё бродит за мной:
«Не забывай, кем мы были с тобой…» —
той, что на утренней зорьке — звезда,
той, что в степи — ключевая вода…
Но не желаю сливаться я с ним,
Божьим дыханьем пока что храним.
Слово замолкнет, и бренный мой век
скроется тихо под медленный снег…
ЭПИЛОГ
В грустной душе не угасли стихи —
видно, не все искупил я грехи…
Сколько потерь надо мной пронеслось!
Самое главное в жизни — сбылось.
Самое главное — вот же оно:
слово, что вольному сердцу дано.
Видно, удачливым был я рождён:
духом свободным мой век награжден —
неистребимой мечтой золотой,
той, что ведома далёкой звездой...
30 января — 3 февраля 2022
* * *
Ехали мы, ехали день за днем,
всё терпели, думали: подождем.
Родина ты Родина, свет и мрак.
В новый век пробились мы кое-как.
Нас манили райскою красотой.
Что же мы увидели пред собой?
На лугах – не скошенная трава,
в городах – усохшие дерева.
Вдоль дороги – взорванные дома,
на флагштоках – траурная тесьма...
Как с душевным трепетом совладать?
Солнца в небе скомканном не видать.
Пасмурно и ветрено за окном.
Мчатся тучи низкие. Снег с дождем.
Впереди – мертвящие холода.
Вот мы и приехали. В никуда.
* * *
Некуда деться мне в городе зверском,
спрятаться негде от воплей скотов.
В неутихающем грохоте мерзком
глохнет поэзии трепетный зов.
Нервы и вены – гудящие струны,
перенатянуты, как на разрыв.
Дни беспросветны и ночи безлунны.
Зреет на сердце убийственный взрыв.
Пройдено прошлое – путь испытанья.
Худшего жду, на судьбу опершись.
Думал я, жизнь – это мера страданья.
Мера терпения – вся моя жизнь.
* * *
Больное сердце мается в груди.
Любовь и жизнь остались позади.
Страна, где я родился и где рос,
лежит на дне людского моря слез.
Родник иссяк и отцвели цветы,
глаза померкли, съежились мечты…
И лишь, как прежде, небо надо мной
своей бездонной манит высотой…
* * *
Под весенним дождем я брожу день за днем,
не грустя, не жалея уже ни о чем.
И плывет над асфальтом апрельских аллей
аромат распустившихся тополей.
Первой ласковой зеленью полнится взгляд.
Но глаза любоваться весной не хотят.
Непонятной тревогой взволнована грудь.
Даже ночь не снимает смятенья ничуть.
Может, это расшатаны нервы совсем —
я себя не могу успокоить ничем.
И бреду словно тень в беспокойстве своем
под весенним, под нежным, под тихим дождем…
* * *
И сирень, и каштан расцвели под окном,
значит, жизнь повернулась на лето.
Я запью эту радость печальным вином
горьковато-усталого цвета.
Отчего же не радует больше весна?
Что случилось во мне и в природе?
На каштанах и вишнях цветов белизна —
весть о скорой ненастной погоде.
Обесцветит ненастье сиреневый куст,
лепестки разлетятся по свету.
Снова сердце сожмет непонятная грусть —
значит, время приблизится к лету.
В тополиной метели осветится взгляд,
устремленный в небесную просинь.
И глядишь — одуванчики вдруг отгорят…
Значит, жизнь повернется на осень…
* * *
Не грусти, ты был поэтом.
Это что-то в мире значит.
Жизнь твоя надежды светом
для отверженных маячит.
Что с того, что небо хмуро
и деревья клонит ветер…
Не гляди на мир понуро,
всё познав на белом свете.
Было трудно. Было горько.
Одиноко. Ну так что же?
Ведь в окне – сияла зорька,
и тебя – любили тоже…
И в любимом, влажном взоре
ярких звезд играли блики…
Видел ты закат над морем,
журавлей ты слышал клики.
Все равно настанет лето.
Всадник ветра прочь ускачет.
Оглянись: ты был поэтом.
Это в мире что-то значит…
***
Вырвусь я в своем пророчестве
из тоски лихих годин.
Даже в полном одиночестве
я на свете не один.
Пусть душа, ни с чьей не схожая,
словно комната пуста,
предо мною – матерь Божия
и спокойный лик Христа.
Лампа ночью долго светится
над застывшею строкой.
Есть мне, с кем глазами встретиться
и к кому прильнуть душой…
Хатюшин Валерий Васильевич
_________________________
129789
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 03.06.2022, 11:10 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 05.06.2022, 11:09 | Сообщение # 2635 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Песня среднего человека 1 https://u.to/CBAuHA
Я точно знаю, что значит масса,
И вечно буду одним из масс.
Вот я живу на проспекте Маркса,
Но что в том счастья, раз я не Маркс?
Не быть мне первым, не быть последним,
Не быть мне видным, так что с того!
Я вечно буду обычным средним
И мне не важно - среди кого!
Я утром выйду, возьму машину,
В кабину сяду, толкну рычаг,
И еду прямо на середину,
А с середины меня никак!
Пускай все сволочи и балбесы
Глумятся радостно надо мной.
Да, я не доктор и не профессор,
Нет, я не Байрон и не другой.
Пусть эти крысы с высокой крыши
Плюют в меня, я стерплю хоть как.
Я им не лысый, я им не рыжий,
Я им не в шляпе и не в очках.
Все где-то с краю, а я вот - между,
Совсем простой и один совсем.
Ни на кого никакой надежды,
Зато ответа - ни перед кем.
Зато ни с кем не делю награды
И все затраты терплю вполне,
И мой красивый рефрижератор
Летит туда, куда надо мне.
1984
***
Песня среднего человека 2 https://u.to/BxAuHA
Державный кесарь мечет и рвёт, зовёт незнамо куда.
О, как трепещет его народ! Но нам то что за беда!
В тепле, вдали от свинцовых вьюг чужая боль не слышна.
А если что - погляди вокруг, вокруг такая весна!
И как бы ни были льды тверды, куда бы там все ни шло,
Весна приходит и гонит льды, а все остальное - ничто.
Холод был, но вот теперь - наступила оттепель.
То-то и оно-то, братцы, то-то и оно-то.
А вот ученый, хитер как бес, глядит неизменно вдаль.
Ну что ж, понятно, ему - прогресс, а нам-то что за печаль.
Зачем нам даль, ты подумай, друг, уж лучше вглубь или вширь,
А если что - погляди вокруг, вокруг такая Сибирь.
Вот я здесь прожил целую жизнь, ни в грош ее не ценя,
А все по-прежнему рвется ввысь одна половина меня.
А половина номер два - миловидна, но мертва.
То-то и оно-то, братцы, то-то и оно-то.
А вот художник творит, поет, воздев перо или кисть.
Ну что ж, понятно, ему - почет, а нам-то что за корысть!
А нам с тобой и без этих мук дойти б до светлого дня.
А если страшно глядеть вокруг, давай, гляди на меня.
Уж я, хоть в лоб меня, хоть в корму, все счастлив, как идиот.
Хотя и кажется кое-кому, что это мне не идет.
Но часто ль вы, а часто ль вы - сами были счастливы?
То-то и оно-то, братцы, то-то и оно-то.
1984 - 1986
***
Что такое есть я
Что такое есть я на фоне всех тех, кто машет мечом,
Тех, которые вечно в форме, в отличной форме причем,
Тех, которым всегда почтение - десять их или сто,
Что такое есть я в сравнении с ними - просто ничто.
Ах, ребята, красавцы-воины, жаль, что нету войны!
Вы накормлены и напоены, только что не пьяны,
Каждый скроен могучим ладом, сажень косая в плечах,
И любо-дорого оказаться рядом, когда шагаете вы парадом,
окинешь взглядом - и темнеет в очах.
Вы пленительны, вы прекрасны, везде, кого не спроси,
С этим мнением все согласны, и всем за это merci,
Слов и сил я не трачу попусту, даром хлеба не ем,
Но пред вами я все же попросту пыль, не более чем.
Вы идете по плацу голому, гордо знамя неся.
Вам не скажешь: выше, мол, голову - выше просто нельзя.
Сила брызжет из вас ручьями, движения полны огня -
Не даром мир именует вас орлами и тиграми, или даже
львами, тягаться с вами - это не для меня.
Я не лев и не коршун скорый, глядящий зорко окрест,
Ах, я даже не волк, который 'homo homini est'.
Для сравненья с собой я даже зверя не подберу -
Слишком я растворен в пейзаже, особенно ввечеру.
Свежий сумрак, полная фляга, пожитки все налицо,
Знай, катись, моя колымага, вертись мое колесо,
Что ж, скорей всего, очевидно, моя невзрачная стать
Сравнима с кошкой, которая, съев повидло, сидит на крыше,
где ей все видно, но так солидно - словно умеет летать.
***
Ecce Homo
А ну-ка, выпьем, храбрые вояки,
Друзья-сержанты, братья-денщики!
Не для тоски хмельной, не ради драки,
А для того, что пить не дураки.
К тому же тост готов, достойный века:
Я предлагаю выпить за того,
О ком забота наша и опека
На данный час для нас - важней всего!
Во-во, за человека. Да-с! И только за него.
Кто, как не он, сквозь бурные потоки
Стремясь из мрака к свету напрямик,
Почти один, в немыслимые сроки,
Всего добился и везде проник?
Кто, как не он, кругом посеял злаки,
Освободил секреты от оков,
Открыл металлы, выдумал дензнаки,
Предугадав величье кошельков!
Каков? Ведь сын макаки, ан - дорос до облаков!
Пересеки леса, поля и реки,
Любые факты к делу привлеки, -
Кто, как не он, собрал библиотеки,
Открыл аптеки, создал парники?
Не говоря уже про крылья-руки,
Про вместо сердца - дизель на песке...
Да помести его в музей Науки -
И вся Европа хором скажет: "Ке-
-с-ке-се! Вот это трюки!" И - застынет в столбняке.
Плюс ко всему, среди трудов великих
Он ни о ком не думал свысока -
И даже нас, бездарных и безликих,
Определил в известные войска.
А потому - разгладим наше хаки
И на века пребудем начеку:
Кто, как не он, сидит у нас в бараке?
Кто, как не мы, приставлены к замку?
Ку-ку! Ему - салаки! Нам - конфет и коньяку!
1990
***
Чепуха, чепуха…
Чепуха, чепуха, говорю тебе - всё чепуха.
И Ньютон - чепуха, и законы его - чепуха.
Я сперва возражал, сомневался: "А вдруг да не этак?" -
но потом возмужал и нашел, что таки чепуха.
Я вперед поглядел, увидал впереди горизонт.
И назад повернул, но и там полыхал горизонт.
Повезло, но потом повезло, повезло да не очень:
я словарь языка развернул, но и там горизонт.
Мы с тобой мотыльки, мы все время ползли не туда.
Я-то знал, я не полз, я и всем говорил: "не туда".
Мы никто, мы нигде, мы с обеих сторон горизонта.
Мы туда повернем, где окажется, что не туда.
Ну и что мотыльки? - говорю тебе, - все чепуха.
И Нью-Йорк - чепуха, то есть нет, все же не чепуха.
Небеса ни при чем, не тужи ни о чем, молодая,
ни с того ни с сего упадая на ложе греха.
Мотыльки пропадут, но не мы же с тобой пропадем.
Это пусть мотыльки пропадают, а мы подождем,
глядя, как сталактит истекает горючей слезою,
а под ним сталагмит вырастает своим чередом.
А если облако похоже на танк,
значит, ему положено так.
И если жиже стала снежная гладь,
лыжи пора менять.
Да что там, вот есть у меня знакомый
здравый, толковый, всех трезвей,
и, к слову сказать, не особо смелый,
но, что с ним не делай, любит змей.
Бывало, неделю бредет песками,
лишь мотыльками себя кормя,
Чтобы змею потрогать руками,
всеми руками четырьмя.
***
Хоровод.
Нет, любезный родич, нам не тошно
Подати не сверх того, что должно
Платим, в церковь ходим, хороводы
Водим, что найдем - кладем в комоды.
Винная торговля зря боялась
Всюду новоселье и застолье,
Челядь заняла господский ярус,
Жители мансард ушли в подполье.
К празднику уездный титул нашим
Выселкам вручен гонцом монаршим.
С музыкой, среди нарядных елок
Городом объявлен наш поселок.
Чьи теперь задворки? Чья мансарда?
Где подпольной фронде взять азарта,
Чтобы обличать в достойной мере
Тех, кому и так никто не верит?
Тут бы ты и сам в тупик уперся,
Так что я, конечно, не к тому, что
Зубы, мол, сломались, грифель стерся.
Нет, я лишь о том, что нам не скучно.
Тяжко лишь, когда в ночи за толщей
Тьмы как будто вой, как будто волчий.
А потом с утра в поселке толки
Дескать, это там не просто волки.
Тьмой не удивишь, а толк тревожит
Вынести его не всякий может.
Кое-кто из нас уже не вынес
Выехал навек и вещи вывез.
Мы вдогонку, не фальшивить дабы,
Как на сцене тенор в час дуэли,
Нынче не поем: куда, куда вы?
Было бы куда, и то не пели бы.
Редко где теперь не реет гордо
Тень поселка или даже города.
Да, игра без шансов, да, причуда.
Некуда, но лишь бы вон отсюда, да.
Прежний комендант опять в высоком
Кресле обошлось условным сроком.
Избран в бургомистры он в два счета
Кем-то, то есть нами, кем ещё-то?
В церкви он крестился и венчался,
На цветном портрете лба не хмурит.
Кое-кто из нас уже скончался,
Кое-кто, как я, пока зимует.
Живы значит, мерзнем значит, живы.
Вместо дров конспекты жгу, архивы рву.
То-то был словарь толковый пухлый,
А и он сожжен уже до буквы "У".
Между тем в ДК банкет с концертом.
В ложу бургомистра чай с десертом
Подан, то есть чай, не чай, но властно
Избранный отодвигает яства.
Он теперь не ест, боясь отравы,
Так что блюдо прочь плывёт послушно,
А со сцены стон: куда, куда вы?
Это я к тому, что нам не скучно, нет.
Даже если фронда зубы вставит,
Городом поселок наш не станет, нет.
Мало ли там кто отравлен в ложе
Или обезглавлен даже, тоже нет.
Все же индекс новый наш уездный
В скобках укажу, а ты любезный
Родич, наизусть его заучишь,
Не быстрее, впрочем, чем получишь.
Почта не спешит, не будь в обиде
В среднем на письмо не меньше года.
Даже если сдать в открытом виде,
Все равно проверка, правка, то да се.
***
1992
Ближе к селенью, там, где река преграждена плотиной,
слух угадает голос жилья, глаз различит огни.
Впрочем, надейся не на чертеж, веры ему не много:
русла менялись, лес выгорал... вникни, промерь, сравни.
Трещина в камне, жук в янтаре - вот для тебя приметы,
брызги, осколки - прежде моей, ныне твоей - родни.
Этих фрагментов не воссоздам - так, прикоснусь, дотронусь.
Слишком знаком мне их обиход, слишком легко творим.
Здесь я когда-то рта не жалел, весь белый свет целуя,
в странном согласье мыслил себя с чем-то лесным, речным.
Словно не только был тростником, но и ладьей, и льдиной.
Словно и вправду этот пейзаж некогда был моим.
Здесь я задуман, здесь прозябал, в небо смотрел - отсюда,
видел, как поздний птичий косяк мчит зимовать в Бомбей.
Здесь, для чего-то вооружась, в чаще плутал звериной,
целил неметко, бил кое-как, делался злей, грубей.
Что ж он не молкнет? - думал в сердцах, слушая крик подранка, -
где, Артемида, стрелы твои? Сжалься над ним, добей.
В этом театре я танцевал. И умирал, танцуя.
Этой равнине быть полагал лучшею из равнин.
Собственно, больше ты, краевед, знать обо мне не должен.
Все остальное - рябь на воде, темная речь руин.
Чаял постичь я этот язык, но до конца ни слова
так и не понял. Будет с меня, дальше пойдешь один.
1992
***
1995
В то время, как нефть на нуле, гниют семена,
Налоги растут не по дням, страна умирает,
Вы склонны к согласию с кем-то, кто уверяет,
Что худшей бедой была бы все же война.
Неправда! Война - это очень славная вещь!
Того же, кто вас заморочил иной программой,
Я видел! Он давеча шел по проспекту с дамой,
Ликом лоснясь, как вяленый лещ.
Помилуйте, нечто возможно с ним толковать?
Ведь он, чай, и формулы пороха знать не знает.
Гуляет с Мими своей - и пускай гуляет,
В кровать с ней, чай, норовит - и пускай в кровать, -
Нет, мало! Еще за мир, для чего невесть,
В том смысле шумит приватно или публично,
Что если зависело все от него бы лично,
Он бросил бы пить. И есть.
Отлично! Параноидально-радужный спектр!
Чуть повод, провозглашай, что солдат не мясо,
Что танки ходить не должны по земле ни часа!
Воскликнул - и вышел проветриться на проспект!..
А воин меж тем атакует, не трепеща,
А танки должны не ходить по земле, но ездить...
Молчать бы лещу цивильному! Ибо есть ведь
Где-то потрава и на леща.
Однажды он, пролечив головную боль
Полгода, с курорта скучного возвратится
И к милой Мими с мимозами разлетится -
Ан поздно, она не Мими уж, а Ми-Бемоль!
Кто с нею? Да хоть соседнего дома консьерж,
Зовут, предположим, Серж, лейтенант запаса...
Невкусно - однако рыба ты или мясо,
Голоден, сыт ли, а это - съешь!
И вот он, на все свои слезные ох и ах
Услышав в ответ негромкое "а пошел ты",
С позором плетется прочь, как мимоза желтый.
А воин ему навстречу на костылях:
Изранен, обезображен, судьба в клочки -
Но это - трагедия тигра, а не койота!
Завидный удел! И зря пресловутый "кто-то"
Гневно вперяет в меня зрачки.
Не стоит таращиться так, будто я - дебил,
Пресекший у вас на глазах девятнадцать жизней.
Мне просто иные лозунги ненавистней
Триады "прицелился, выстрелил и убил".
А гневному - добрый урок: нелепых знакомств
Не делай, пока санитар отвернулся влево -
Пойди вон, раскинь пасьянс, обработай древо,
Ляпни пару мазков на холст.
...А я здесь так и останусь играть в слова,
Губами водя, подобно опять же рыбе,
В кургузой больничной робе с пятном на сгибе
Второго, еще не порожнего рукава.
***
Вы простите, что пишу я много хуже, чем когда-то...
Вы простите, что пишу я много хуже, чем когда-то,
Вы простите, что грешу я много больше, чем когда-то,
Меньше верю я в былое, в гороскопы, в амулеты
И в записанные мною на магнитные кассеты.
Это все переводные, все картиночки-рисунки,
Это все перекладные, пересадочные пункты,
Это все мой город снежный, это крыша золотая,
Это домик безмятежный, где жила одна святая.
Что за песни там слагались, что за слезы там творились,
Что за свечи зажигались, что за речи говорились!
Там весна цвела зимою, в октябре звучало лето,
Как записанное мною на магнитные кассеты.
Звуки в двери выходили и сквозь стены проникали,
И соседей изводили, теребили, раздражали,
И соседи зло срывали на доверчивой собаке,
И за двери выгоняли, и она брела во мраке.
Тенью скверов обветшалых, тротуарами без света,
Где стоят на пьедесталах космонавты и поэты
И печальными глазами на людское зло взирают,
Видят все, но вот словами, как и мы, не обладают.
Да, уеду, да, забуду, окажусь иным пригодней,
Но тогда писать я буду много хуже, чем сегодня.
Вспоминайте, где, мол, старый беззаботный греховодник,
Но грешить я все же стану много меньше, чем сегодня.
Просто раньше были предки, а потом придут потомки,
Все равно из каждой клетки получаются обломки.
И маячат за спиною космонавты и поэты,
Как записанные мною на магнитные кассеты.
***
КТО?
Стало быть, ломать решил судьбу не понарошку —
увольняется вчистую сослуживец-активист.
Вот уже сдаёт без колебаний спецодёжку,
обходной туда-сюда таскает лист.
То-то недаром, значит, давеча был отлов!
По алфавиту всех вызывали в первый отдел.
Кто помоложе, с теми много сказали слов —
горьких и сладких. Я устоял, а он — съел.
Значит, нам он больше не подручный-закадычный,
далеко шагнул по линии — понятно, по какой.
Уровень, само собой, хотя и не столичный,
всё же выше, чем, как раньше, под рукой.
Это же сходу всюду пропуск, а то и два.
Сразу прибавка, минимум сорок, если не сто...
Всё, что когда-то — будни, после уже — молва.
Или безмолвие. Был человек, а стал — кто?
Кто он, чья пока ещё висит, вторая справа,
фотокарточка на стенде про весну и комсомол?
Кто, в героев юности поверив не лукаво,
следопыта воспитал в себе самом?
Радиосхемы строил, шифры изобретал,
то стихотворный, то музыкальный, до-ре-ми-соль...
Странно бы, если он бы счастья не попытал,
первую в жизни взрослую отклонив роль!
Так, чего бы доброго, и прожил без нагана —
или что сегодня там на всякий случай выдают?
Жил бы, нам подобно, монотонно, моногамно,
ни провалов, ни побед, один уют...
Нам-то не тесно в русле — как, например, ему.
До пенсионных почестей мы вполне дотечём.
В дар от месткома примем яркую хохлому.
И не повинны будем ни в чём. А он — в чём?
Весь теперь актив от предвкушений цепенеет.
Обделённые сотрудницы не знают, как им быть.
Чувствую, задумали — тайком, когда стемнеет —
фотокарточку от стенда отскоблить.
Не попадая, сыплют сахар в остывший чай.
Вносят в отчёты нормы не те, квадраты, кубы...
Я не назвал бы светлой девичью их печаль,
но с медицинской помощью не спешил бы.
Завтра же смахнут с бумажек сахарную крошку
и квадраты все вернут на место, благо не с нуля.
Эй, кто там на вахте, отпускайте неотложку!
За отмену только дайте два рубля.
Можно и трёшку. Фа-ми-ре-до-си-ля.
***
ПЕЙЗАЖ
Имеешь право дышать спокойно, недаром жил.
Держался крепко, служил достойно — и заслужил.
Терпел лишенья, стоял на страже, зато теперь
имеешь право лежать на пляже. Не зря терпел.
Свободно можешь поплыть на лодке в морскую синь.
Везде красоты, везде красотки, куда ни кинь.
К любым допущен дарам природы и красоте.
С учётом даже того, что годы уже не те.
Вдвоём на вёслах по мелководью — зачин готов.
Сама стихия создаст мелодию, не нужно слов.
Само скольженье, само качанье важнее тут.
Имеешь право хранить молчанье, тебя поймут.
Качнётся лодка, блеснёт монетка на дне морском.
И развернётся к тебе брюнетка, вся целиком.
Затем затменье, затем дремота. Затем заря.
В прокате, кстати, на лодку льгота. Служил не зря.
Пейзаж удобный. Вода большая. Холмы, кусты.
Чья местность эта — своя? чужая? — решал не ты.
Решили сверху, свои-чужие, не твой зачин.
Служить велели — и все служили. Не ты один.
Теперь на бланке печать Минздрава, назад не сдашь.
Всегда всецело имел ты право на сей пейзаж.
Всегда хватало чутья и пыла, того, сего...
Но из-за службы всё как-то было не до того.
Печать на бланке грозит хворобой. И годы жмут.
Но ты сумеешь. Пытайся, пробуй. Тебя поймут.
Сойдись по-свойски с теперь недальним пейзажем сим.
Хотя бы в память о первом, давнем знакомстве с ним.
О том хотя бы, как был совсем ты ещё юнцом,
когда впервые гостил зачем-то в пейзаже сём.
И как, в любовный впадая морок, весь месяц ты
глаза таращил на комсомолок своей мечты.
Одна в неярком, другая в броском, обеим шло.
Ты был не с ними, ты был подростком, робел смешно.
Всё опасался, придя на берег, поближе сесть...
Теперь на свете их нет обеих. А берег есть.
С него ты в море метнул когда-то с гербом пятак.
Зато вся кухня пансионата теперь за так.
На ужин дыню возьмёшь в столовой, а то и две.
Блестит монетка в воде солёной, на самом дне.
2022, Щербаков Михаил Константинович
__________________________________
130035
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 05.06.2022, 11:13 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 06.06.2022, 14:57 | Сообщение # 2636 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Давным-давно, когда в стране ещё были последние милиционеры...
Когда от нас ушли Коммунисты
Когда от нас уходили Коммунисты, они остановили часы на спасской башне и все вокруг окаменело.
И Коммунисты вошли мимо каменных солдат в Мавзолей и разбили Гроб Хрустальный. Они сняли с Ленина голову, вытрясли из нее ненужную солому и набили мозгами из свежих отрубей с иголками. Они вырезали ножницами дыру в чорном его пиджаке и поместили внутрь алое кумачовое сердце. И сердце забилось и встал Ленин и поднесли ему Смелость в бутылочке. Выпил Ленин Смелость и тут же стал как прежде приплясывать на мягких соломенных ножках и подмигивать сразу двумя нарисованными на голове глазами.
После этого вышли Коммунисты с Лениным подмышкой из Мавзолея и свистнули в два пальца. И вывел им Голый Мальчик из-за гума четырех Красных Коней. Вскочили Коммунисты в седла, достали из подсумков пыльные шлемы еще с египетских времен, и медленным шагом пошли их кони навстречу красному не нашему солнцу в полнеба.
И забили барабаны, и в посередине реки Яик всплыл на минуту Чапай облепленный раками, и в Трансильвании заскрежетал в могиле зубами товарищ Янош Кадар, и обнялись в земле Николае и Елена Чаушеску. И Лев Давидович Троцкий зашарил рукой в истлевшем гробу в поисках пенсне, но пенсне конечно пожалели сволочи в гроб положить, и он затих уже навсегда. И выкопались из земли Валя Котик и Зина Портнова, и Павлик Морозов, и Володя Дубинин и отдали последний пионерский салют. И молча встали Алексей Стаханов и Паша Ангелина, Сакко и Ванцетти, Че Гевара и Патрис Лумумба и все те, кого вы суки забыли или даже никогда и не слышали. И одновременно сели в своих американских кроватях и закричали толстая чорная Анжела Дэвис и навсегда голодный дедушка Хайдер.
А Коммунисты уходили все дальше и дальше: мимо каменной очереди в макдональдс и каменной ссущей за углом бляди, пока не превратились в точки. И погасла навсегда Красная Звезда, с которой они прилетели много тысяч лет назад, чтобы сделать нас счастливыми.
И снова пошли часы на спасской башне, и мы тоже пошли дальше, шмыгая носом. И них.. мы ничего не заметили и не поняли.
Что не будет уже Будущего и никогда уже не дадут нам каждому по потребности, и не построят нам висячих дворцов и самодвижущихся дорог, не проведут нам в кухню пищепровод и никого из наших знакомых никогда уже не назовут Дар Ветер. Что и мы и дети наши и праправнуки так и будем вечно пять дней в неделю ходить на работу, два дня растить чорную редьку, потом на пенсию, потом сдохнем.
А не нужно было тогда, когда счастье было еще возможно, пи..ить на заводе детали и перебрасывать через забор рулон рубероида, строить в сарае самогонный аппарат и слушать чужое радио. Тогда не обиделись бы Коммунисты и не ушли бы от нас.
Просрали, все просрали, долбое...
***
Песнь о Родине
Как-то дождливым зимним вечером два бомжа волокли в свою норку женщину. Женщина (тоже бомж) им в этом не препятствовала, но и никак не содействовала, то есть крепко спала. Мужские бомжи были довольно тощие и слабосильные, а женщина, наоборот, весьма упитанная, несмотря на нелёгкую свою жизнь. Поэтому со стороны казалось, будто бы два муравья нашли слишком большую гусеницу и не знают, что с ней делать: и дотащить нет никакой возможности, и вот так вот взять да и бросить такую большую и полезную женщину тоже никак нельзя.
Я, им посочувствовал, но помогать не стал и пошёл в гастроном.
А гастроном этот – один из последних сохранившихся осколков старого быта: никаких корзинок-тележек, никаких девушек на кассе с приклееенными к злобным лицам фальшивыми улыбками, видеонаблюдения – ничего этого к счастью нет. Зато есть перекликающиеся между собой продавщицы (всё время раскладывают товар или что-то протирают, торговать им особенно некогда), баба Маня со шваброй, всегда пьяный грузчик Коля и много другого прекрасного. Из веяний нынешнего благодатного времени присутствует только игровой автомат в винном отделе, беспрерывно играющий бессмертную песню семь-сорок. Возле автомата всегда толпятся доверчивые пьяницы, которые, как малые дети, надеются, что однажды этот жульнический механизм таки возьмёт и насыпет им себе в убыток полный картуз блестящих, как счастье, пятаков. Даже и уборщица баба Маня с небольшой своей зарплаты время от времени подкармливает бездомный этот аппарат последними своими монетками и ласково гладит его по синему боку. Но он редко отзывается на ласку: так – отсыплет иногда, сколько не жалко, да и опять заведёт свою сиротскую песнь вечного скитальца.
Вокруг этого автомата с утра и до закрытия гастронома работает Мужской Клуб. Люди все интеллигентные: если и случается мордобой, то без кровопролития и других зверств, даже и милицию звать не нужно: проигравший идёт с подбитым глазом домой, а победитель заказывает ещё сто и конфетку.
А к чему я, собственно, всё это.
Однажды пришлось мне пожить некоторое время, недолго к счастью, на чужбине. На чужбине не так уж и плохо: все вежливые, улыбаются, грузовики останавливаются едва ты поставишь ногу на проезжую часть (в положенном, конечно, месте). И даже те же бомжи все хорошо одеты и роются в мусорных баках в перчатках. Да в таких баках и рыться одно удовольствие.
И вот уже перед самым возвращением домой приснился мне страшный сон. Что будто бы возвращаюсь я домой, приезжаю на метро Чёрная Речка и иду на остановку маршрутки. А там, вместо измученной беспросветной жизнью газели с водителем-калмыком стоит огромный и прекрасный автобус с тонированными стёклами, а вместо калмыка – интеллигентный водитель в белой рубашке с галстуком. И билет стоит пятнадцать евро. Ну хорошо, пусть пятнадцать, хотя и дороговато, конечно, зато автобус вон какой замечательный.
Наконец приезжаю я на свою улицу и иду в любимый свой гастроном – нужно же отпраздновать возвращение. А там! Там вместо игрового аппарата разбит фонтанчик, играет тихая приятная музычка и за кассой сидит приятный молодой человек (опять в белой рубашке с галстуком!). Покупатели отрывают талончик с номером и листают в мягких креслах карты вин, пока над кассой не высветится их очередь. При покупке вежливо просят показать паспорт, дабы случайно не продать вредоносный напиток лицу, не достигшему двадцати одного года.
И вот вышел я из бывшего гастронома, сел на аккуратную скамеечку и горько заплакал. Потому что нет больше моей Родины. И где же её теперь искать?
От такого кошмарного сна я тут же проснулся – как раз вовремя, чтобы бегом успеть на паром до родных берегов.
И приехал я на станцию метро Чёрная Речка. И водитель-калмык довёз меня до дома. И пошёл я в гастроном и обнаружил там всё тех же людей и ещё два новых игровых автомата. И выгреб из почтового ящика четыре килограмма газет с предложениями прервать запой и нежелательную беременность.
Родина на месте.
***
Деревенская проза [24 Mar 2010|12:54am] https://u.to/IWQuHA
- Понимаешь, он ведь не плохой. Он не злой, не закладывает сильно и меня ни разу пальцем не тронул. - Зина, лежала, уткнувшись носом в крепкое плечо Николая. - Мне завидуют все - и Ленка, и Светка. Повезло тебе, говорят, Зинка, вон какого мужика отхватила. А я и вида не показываю, да, говорю, повезло, не то, что вам, дуры. А сама каждую ночь, как он заснёт, в подушку реву.
Зина шмыгнула носом и Николай успокаивающе погладил её по руке. Зина благодарно потёрлась носом об его шею.
- Да нет, я не реву. Я с тобой никогда не реву, потому что ты другой. Потому что у тебя есть мечта. Ты знаешь, чего хочешь и и обязательно сделаешь всё-всё, чтобы твоя мечта осуществилась. А этот... Я его вчера вот спрашиваю: "Вася, у тебя есть мечта? Вот Ленин говорил - надо мечтать! А ты о чём мечтаешь?" А он думал, думал, потом говорит: хочу, говорит, штахетник починить. Понимаешь: "штахетник"!
Слово "штахетник" Зина сказала специально глупым басом и сама прыснула от смеха, вообразив неуклюжего Васю со "штахетиной" в руках.
Николай тоже засмеялся и выпростал голые ноги из-под одеяла. Потянулся к пачке на тумбочке, достал папиросу. Спичка осветила его мужественное лицо.
- Отвернись, - сказал он. - Штаны одену.
- Не отвернусь! - Зина явно расшалилась. - Ты у меня такой красивый.
Она тоже высунула из-под одеяла голубоватую в лунном свете ногу и бесстыдно задрала её вверх.
- А мне вот Светка рассказывала, что в городе теперь такая мода - брить ноги, - сообщила она и снова прыснула.
- Так ведь, это... - неуверенно сказал Николай. - Колоться же будет.
- Брить надо почаще! - засмеялась Зина. Николай украдкой провёл пальцем по своему подбородку. Да нет, всё в порядке. - Ладно, ладно, я отвернулась уже, надевай свои штаны. Смотри, Луна-то какая.
Николай надел штаны, подошёл к окну и отдёрнул занавеску. Зина поправила сползшую с плеча лямку, подошла к нему сзади и обняла за шею.
- Представляешь, - сказала она мечтательно, - а ведь совсем скоро на Луну можно будет летать на ракете, как вот мы сейчас летаем в Москву. Сел и полетел. Прилетаешь, а там такой купол..., - Зина зажмурилась, представляя себе купол. - И цветы везде, цветы! И вот идем мы с тобой и ты меня держишь за руку, и музыка, музыка! А там, далеко-далеко, на Земле, стоит и на на нас смотрит Этот, - Зина звонко и счастливо расхохоталась, - со штахетиной!
Дмитрий Горчев
25 марта 2010 его не стало... российского прозаика, художника и иллюстратора - Дмитрия Горчева. Найден мёртвым на крыльце своего дома, причиной смерти стало обширное внутреннее кровоизлияние. https://u.to/IGQuHA
_______________________________
ВЕСЕННЕЕ УТРО ДВОРА
Картавит ворона и лает собака,
И дворник с похмелья внизу материт
Соседских котов, затевающих драку,
А дом еще в дрёме, народ еще спит.
По склону, хвостом на изгибах виляя,
Грохочет на полном ходу товарняк.
Доспать бы чуток, но уже понимаю:
Мой сладостный сон безнадежно иссяк.
Работает помпа: водицу из лужи
Качают и громко орут слесаря.
Шумит в голове, да и тело недужит,
Но все ж поднимаюсь, ни свет, ни заря.
Симфонию звуков двора завершая,
Вкатил, громыхая железный колосс:
Груженая мусором, очень большая
Машина с названием «мусоровоз».
Ну, что же! Зато будет чисто и сухо,
Зато на работу пойдем без галош.
(По правде сказать, в этом хаосе звуков
Не так уж и каждый из них нехорош!)
Стряхнув, как обычно, хандру недосыпа,
Прилив ощущаю бодрящей волны,
И радуюсь, глядя на старую липу,
Весеннему утру родной стороны.
***
Свистят они как пули у виска,
мгновения…
Рождественский Р.
Мельтешенье дат календаря,
Чисел карусельное движенье.
Чтоб дожить скорей до воскресенья,
Подгоняли время декабря.
Ждали: вот до лета доживём!
Чтоб на море, аж на две недели!
А мгновенья у виска свистели…
Истощилось время. Неужели
Мы не беспокоились о нём?
«Вот построим – то-то будем жить!
Удобрим, заложим, приумножим»…
А теперь неимоверно сложен
Путь из кухни до больного ложа:
Крепнет немощь, исчезает прыть.
За окошком осени настой
Манит на бодрящую прогулку.
Может быть, рискнуть? – По переулку,
Наслаждаясь Божьей красотой?
Волоченье ног…Куда спешил?
Иль намеревался жить два срока?
Время бессердечно и жестоко:
Не отмерит лишних лет и сил.
Не предполагалось в спешке той,
Что не одолеешь марафона.
И, сойдя с маршрута, изумлённо
Видишь точку вместо запятой…
***
…Мы продолжали жить.
Верили и просили:
Дай нам, Господь, по силе
Горечь судьбы испить.
Вот он, Дамоклов меч!
И никуда не деться.
В мыслях промчится детство
И головёнка – с плеч!
Рыбы в тугой сети.
Бьёмся. И остаётся
Без никаких эмоций
Тихо принять, уйти…
Небом ещё дано
Плакать, дышать, смеяться…
Гнёт самоизоляций:
«Стойте! Запрещено!»
Силы даёт Господь
Жить созиданьем веры.
Дышат огнём химеры,
Ставя клеймо на плоть.
Но над душою власть
Не заиметь отродью,
Что помыкает плотью
И разжигает страсть.
Вычерпаем до дна
Чтобы там ни случилось:
Воля Твоя и милость,
Воля на всё одна.
* * *
Мамочка, мама, как больно под ребрами колет!
На холодильнике – фотка, магнитом прижата.
Ты молодая такая, слегка рыжевата.
Очень красивая. Сяду за маленький столик.
Утренний кофе. И фотка прицеплена к дверце.
Всё на местах, только встретилась с маминым взглядом.
Что же ты плачешь так горько, дочернее сердце
Над фотографией старенькой с краешком мятым?
Так вот случается: вроде не ждём-не гадаем,
Вдруг накрывает острейшее чувство разлуки.
Не уследить, как крадутся года за годами.
Сколько их кануло! Выросли славные внуки.
Ты моя светлая, как же тебя не хватает!
Время не может, не в силах убить притяженье.
Где-то над миром живая душа обитает.
Я навестить собираюсь тебя в воскресенье.
***
… Славянская, неодолима, суть
Живет во мне. Я – дикая, степная.
Мой город гордый, ты не обессудь:
Я, понимая, но не принимая
Великолепья твоего, пойду
На еле слышный предков зов гортанный.
В постели душной, в муторном бреду,
На зов ночной, тревожащий и странный.
С годами все сильнее эта власть:
Моя святая родина – деревня.
Она, меня, родная, заждалась…
Спущусь к ручью, напьюсь водицы всласть.
Как хочется в глуши твоей пропасть,
Где шепчутся знакомые деревья!
Здесь, у забора лопуховый плен,
Засилье одуванчиков медовых.
Прильну к земле. Не разогну колен
Согбенных. В муравах твоих шелковых,
Высматривая насекомый мир,
Задумаюсь о вечном и о бренном.
О счастье малом, столь обыкновенном…
Бревенчатый мой край, ты сердцу мил.
Взойду на полусгнившее крыльцо:
По-стариковски покосились двери.
И петли проскрипели с хрипотцой,
Что в возвращенье городских не верят.
И не дымит наш самовар в саду,
Но топит баню старая соседка.
И с голосами прочими в ладу
В кустах кудахчет рыжая наседка…
В неторопливом продолженье дня
Иных забот и мыслей не приемля,
Прошу, молю: не отпускай меня!
Я – маленькая девочка.
Деревня,
Качай меня в руках, и песню пой,
О, мать моя, про горькую лучину.
Учи ходить. И отчею землей
Покрой, когда тебя навек покину.
Не отдавай меня, не возвращай
В холодное сияние кварталов.
В паучью сеть фейсбука и порталов.
Деревня, здравствуй! Город мой, прощай...
***
Сторонушка родная: речка, утки…
Душе отрада. Сяду у воды
Всего на две короткие минутки
На бережку татарской слободы.
Куплю буханку «сельского» в продмаге
И покрошу. Толкаются, спешат
На ужин даровой, а на коряге
Утиный суетится детский сад.
Топорщат перепончатые лапы,
На всю округу слышно болтовню.
Снуют туда-сюда по водной ряби,
Плывут ко мне – лишь только поманю.
Берёт еду доверчивая птица
Из покрасневших и озябших рук.
И сердце тихой радостью лучится,
И потеплело вроде бы вокруг.
Спасибо кряквы, вам за утешенье
И чувства, неподвластные словам.
У друга нынче попрошу прощенья,
И разделю печали пополам…
Короткий день сменил студеный вечер.
Забыв дела, сижу на берегу.
Пора домой. Пернатые, до встречи!
Я завтра так же с хлебом прибегу.
***
ДЕТСТВО
Деревянная коняшка,
Неваляшки тилибом.
Одноглазый старый мишка,
Кукла в платье голубом.
Булку в мёд макает мама,
Наливает молоко.
Из окна смотрю на Каму:
Катерок скользит легко.
Убегаю на прогулку,
На губах цветочный мёд.
В нашем тихом переулке
Детвора девчонку ждёт…
Ах, как мы играли рьяно
В понарошечной войне,
Продираясь по бурьяну,
Пробираясь по стерне…
На какой лошадке детство
Ускакало резво вдаль?
Где ты, Петька, внук соседский?
Черноглазая Адель?
И на севере тюменском
Я живу не без друзей,
Но в Закамье деревенском
Дом пустой, как дом-музей.
Раскидало нас по миру:
Где кого искать теперь?-
Петька где-то на Таймыре
И во Флориде Адель.
Эй, откликнитесь, ребята!
Нам увидеться пора.
Там, где выросли когда-то,
В лоне старого двора.
Сядем к печке, как бывало,
Помолчим, а то всплакнём.
Вспомним: вьюга напевала
Песню детства за окном...
Деревянная коняшка,
Неваляшки тилибом.
Одноглазый старый мишка,
Кукла в платье голубом…
* * *
Загромыхало вдруг, зашебуршило
Над потолком на душном чердаке:
Там прячется таинственная сила
В прабабкином старинном сундуке.
Всю зиму дремлет в облысевшей шали
Среди на ладан дышащих газет.
Мы про неё от бабушки слыхали,
Когда она гасила на ночь свет,
Да сказывала, как наспавшись вволю,
Стряхнув с себя сундучное старьё,
Та силушка неслась по чисту полю,
Ломая прошлогоднее быльё.
Бросалась с визгом в трубы дымовые,
Да в прокопчённом шарила поду,
И откликались воем домовые
На всю, в молчанье сонном, слободу.
А на печи прогретой ребятишки
Всё ближе к бабке жались, мал-мала.
И замирали детские сердчишки,
Вконец сомлев от сказки и тепла.
……………………
Медовой дрёмой склеивает веки.
Я на ночь покрещусь на образа.
Приснятся мне родные человеки
И бабушка с улыбкою в глазах.
***
СЕЛЬСКОЕ УТРО
Летним утром в поселке разносится разноголосица:
Солнце только привстало ещё, но вовсю горлопанит петух.
Пригрожу крикуну из окна – настороженно косится,
Только к просьбе моей не орать наплевательски глух.
Воля вольная птахам: такие рулады разносятся!
Разноптичие свищет. Не спит городской рифмоплёт:
Будто кто-то невидимый шёлковой кисточкой – по сердцу,
И целует в макушку и голову в руки берёт.
Вот молочница с банками, тётенька с Грушевой улицы
Неторопко несёт молоко – ежедневный обход.
И хмелеют шмели в колокольцах, кудахтает курица,
Что яйцо золотое поэту на память снесёт.
Вот пила завизжала: сосед запасается на зиму,
А жена его с блюдом коричневых вишен идёт.
Мне сегодня домой по делам: подвернулась оказия.
Заодно отвезу заготовки: варенье и мёд.
И скорее назад, в райский угол, что Богом дарован мне.
К городским этажам равнодушна душа, холодна.
Я рассветом села Вознесенского вновь зацелована
И как девочка, первой любовью, в него влюблена.
***
Какое счастье: никуда не надо!
Гляжу из окон дома своего.
Бездельничаю – истинная правда,
И видеть не желаю никого!
Захлопну плотно в мир гудящий дверцу,
И заглушу все звуки и слова.
Отдохновенье загнанному сердцу
Необходимо на день или два.
Я от сети отрежу телефоны,
Тем оборвав связующую нить.
И шторой тёмною проём оконный
Задрапирую, чтоб в потемках жить.
В постель я рухну, словно в зыбь морскую,
И утону, и пропаду во сне.
Затворница, одним лишь я рискую:
Никто из вас не дозвонится мне.
***
Из гнёздышка родительского дома,
Как и десятилетия назад,
Я, чьим-то властным голосом влекома,
Спущусь с крыльца в наш соловьиный сад,
Проститься с ним. А впереди – дорога.
Она в судьбу навеки вплетена.
Далёко ли, надолго ли, до срока? –
На все мои земные времена.
Такси, аэропорт. Сырые ветры.
Видавший виды серый чемодан.
Российские вокзалы в стиле ретро
И лица милых сердцу россиян.
И сколь не едешь – то тайга, то пашни,
То по лугам рассыпаны стада.
И минарет водонапорной башни,
У станции, где мчатся поезда.
А на платформах смачный дух картошки
И молодильный яблочный налив…
Смеётся проводница на подножке,
Что спутник мой не в меру молчалив.
Открытому, но с хитрецой, народу
Не надо объяснять: откуда, чей?
Приметил он: и племени, и роду
Того же я, единых с ним кровей.
И этой глухоманью коренною,
Куда на счастье долей завело,
Я силой прорастаю корневою
И осеняю знаменьем чело
В благодаренье, что даётся снова
Мне постигать исконные края.
Гогочет гусь, мычит, чуть свет, корова
И светит в сердце родина моя.
Светлана Васильевна Мингазова
___________________________
130213
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 06.06.2022, 15:02 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 07.06.2022, 20:01 | Сообщение # 2637 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Мне опять подливают поддельный коньяк.
Кто подделал его – армянин ли, поляк
или некий джигит…рассужденье пустое.
Наше время поддельное, время такое.
Всё готовы подделать и деньги срубить.
Но осталась, хоть тонкая-тонкая, нить
Настоящего в жизни, без всяческой лжи?
Где-то что-то осталось…
- Строкой докажи.
* * *
Изба, покрытая соломой,
Была, была в моей судьбе.
Я в детстве жил в такой избе.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вспоминать всегда готов
Полати, сказочную печку,
Соломенный тот самый кров.
Чету берез я тоже помню
и тополь помню, и холмы…
И Лермонтова тоже помню,
И с Пушкиным дружили мы.
* * *
Куда бегут все эти «мерседесы»,
Все эти дорогие катафалки?
Они везут покойников духовных –
А я живой, а я иду пешком…
Конечно, всё не так прямолинейно,
И всё не так, наверно, безнадёжно,
Но всё-таки никак я не поверю,
Что вот они Россию и спасут.
Монах спасёт Россию и священник,
Спасут Россию воин и крестьянин,
Спасут Россию тихие молитвы
И громкие орудия спасут.
* * *
Встаёт мой дед и говорит: «А где Россия?»
Встаёт мой прадед и опять: «А где Россия?»
И третий, и четвёртый: «Где Россия?»
«Россия где?» - мне предки говорят.
А я в ответ: «России больше нету».
А я в ответ: «Она осталась с вами».
А я в ответ «Её уже не будет.
России нету места на земле».
И дед, и прадед, третий и четвёртый
Глядят в глаза мне. «Быть того не может!
Не может быть! Хоть что-нибудь осталось.
Ищите, мы поможем», - говорят.
***
ЧТО БУДЕТ С НАМИ?
Что будет с нами, да что будет с нами…
Если не будем себя защищать,
Нам не позволят быть даже рабами –
Нас убивать будут, не укрощать.
В нашей безвольной, безропотной стыни
Всё нам припомнят и всё нам зачтут:
Наши победы и наши святыни
Испепелят, изолгут и сотрут…
Хватимся вдруг, чтобы вырвать зубами,
Но будет поздно. И надо понять:
Нам не позволят быть даже рабами.
Так что не стоит об этом мечтать.
Геннадий Иванов
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 07.06.2022, 20:31 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 07.06.2022, 20:03 | Сообщение # 2638 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Мы научились притворяться -
Что мы по-прежнему живём...
_________________________
Советский блюз
Я сегодня на всё забил,
Я сегодня опять запил
И всю ночь напеваю блюз
Про Советский Союз.
Я портвейна налил в бокал,
Закурил Беломорканал
И, вдыхая забытый дым,
Снова стал молодым.
Вспоминаю свою страну,
Что внезапно пошла ко дну,
В горле горький стоит комок.
Потому, что совок.
Я хочу оказаться там,
Где Гагарин, где строят БАМ,
Там, где песню про Новый Год
Окуджава поёт.
Там, где чист от попсы эфир,
Где читают "Войну и мир",
Где Высоцкий ещё живой,
Там, где я молодой.
О секундах поёт Кобзон,
Мол, у каждой есть свой резон.
Я далёк от таких идей,
Но Кобзону видней.
Я уже не считаю дни,
Нахрена мне теперь они?
Впереди у меня века,
Это мой день сурка.
И отныне я буду впредь
Пить портвейн и тихонько петь
Этот грустный и странный блюз
Про Советский Союз.
***
О себе
Мне в жизни с самого начала
Чудесным образом везло.
Судьба мне многое прощала,
Добром платила мне за зло.
Я не урод и не калека,
Да и умом не обделён.
Я прожил больше, чем полвека,
Но в жизнь по-прежнему влюблён.
Своей судьбе я благодарен
За все, что смог я получить,
За то, что не совсем бездарен
И что мне есть, кого любить.
Меня никто не раздражает,
Я не ругаюсь и не злюсь,
Мне ничего не угрожает
И ничего я не боюсь.
Я проповедникам не верю,
Я не обрезан, не крещён,
И через собственные двери
Мне к Богу вход не запрещён.
От жизни много мне не надо,
Не беден я и не богат.
Жизнь для меня и есть награда,
И я награде этой рад.
Любые беды и напасти
Меня не смогут изменить -
Я знаю, что такое "счастье",
Мне удалось его вкусить.
***
Пилигрим
Я молод был, хорош собой,
Не глуп и при деньгах.
Доволен был своей судьбой,
Имел успех в делах.
Я все имел, я все умел,
Любил, и был любим.
Я весел был, силен и смел,
Здоров и невредим.
Казалось бы, чего желать
Я мог еще тогда?
Но не дано мне было знать -
Так будет не всегда.
В какой-то миг мне стало вдруг
Чего-то не хватать.
Душевный будто стал недуг
Меня одолевать.
Как будто я уже не я.
Я сам себе чужой.
Как будто что-то вне меня
Руководило мной.
Я ел и спал, дышал и пил,
Работал, отдыхал.
Но я как будто бы не жил,
А лишь существовал.
Признаюсь вам начистоту,
Как я, едва дыша,
Вдруг обнаружил пустоту
Там, где была душа.
И я все бросил и пошел
Скитаться по Земле.
Болтался сзади вещмешок
И фляга на ремне.
Я под открытым небом спал,
Из горной пил реки.
Я видел снежный перевал,
И джунгли, и пески.
Однажды высоко в горах
Я встретил старика.
Одетый бедно, как монах,
Он шел издалека.
Старик был ростом невелик
И сух, как стрекоза.
Но просветлен был его лик
И мудрые глаза.
Нам оказалось по пути,
И мы пошли вдвоем,
Чтоб было веселей идти
Нам на пути своем.
Потом стемнело, и тогда
Мы сделали привал.
- Я знаю, в чем твоя беда -
Седой старик сказал.
От неожиданности я
Чуть было не упал.
Ведь до сих пор я про себя
Ни слова не сказал!
- Сюда пришел ты неспроста -
Мой спутник продолжал -
В такие дикие места,
К вершинам древних скал.
Сюда приходят, чтоб найти
Смысл жизни, цель и прок.
Сюда приводят все пути
Таких, как ты, сынок.
Себя ты где-то потерял
И ищешь до сих пор.
В своей душе зарыл ты зря
Войны с собой топор.
Ты целей в жизни достигал,
Поставленных собой,
Но, лишь достигнув, понимал -
Тупик перед тобой.
И снова нужно ставить цель,
И снова достигать.
И вот ты снова в тупике -
Замкнулся круг опять.
Пока ты думал о деньгах,
Жизнь проходила зря,
Ведь деньги превратятся в прах
Куда быстрей тебя.
Но оглянись, и ты поймешь -
Цель в жизни лишь одна:
Живи, покуда не умрешь,
И выпей жизнь до дна.
Вот видишь - трещину в скале
И нежный в ней росток?
Подумай о его судьбе
И извлеки урок.
Он в жажде жить непобедим
И, жертвуя собой,
Вдруг расступился перед ним
Сей камень вековой.
И человеческая плоть,
Когда стремится жить,
Способна камни расколоть
И горы своротить.
Ты жизнь, как дар воспринимай
И до последних дней
Как пищу жизнь свою вкушай
И наслаждайся ей.
Костер погас, Восток светлел,
Мой спутник крепко спал.
А я по-прежнему сидел
И думать продолжал.
Наутро тронулись мы в путь,
Но вскоре поворот.
Здесь я был вынужден свернуть,
А он ушел вперед.
И прежде, чем проститься с ним,
Спросил я старика -
Куда пойдешь теперь один?
Домой наверняка?
Старик с улыбкой на ходу
Ответил - Нет, сынок,
В Долину Смерти я иду,
Приблизился мой срок.
Его я взглядом проводил.
Мне странно было знать,
Что он так, просто уходил
С улыбкой умирать.
***
Я имя своё написал на Рейхстаге
Я имя своё написал на Рейхстаге,
Царапая камень штыком,
Бросал к Мавзолею фашистские флаги,
Был с Жуковым лично знаком.
Писать на стене я законное право
В тяжёлых боях заслужил -
Прошёл Сталинград, Севастополь, Варшаву,
Не раз в штыковую ходил.
Пусть камень холодный запомнит навеки,
Как шрамы от колотых ран, -
Здесь были киргизы, грузины, узбеки,
Таджики и русский Иван.
Пусть помнит об этом и тот, кто захочет
Прийти к нам однажды с мечом
И, если умеет читать между строчек,
Поймёт, что и он обречён.
Затихли давно той войны отголоски,
Но снова я вижу врагов —
Нацистские лозунги пишут подростки
На стенах одесских домов.
Короткая память большого народа
Разорванной в клочья страны
Смертельно больна, и однажды Природа
Сотрёт нас без всякой войны.
***
Смута
Вырваться из замкнутого круга
Не хватает ни ума, ни сил:
Убивают русские друг друга,
Как уже случалось на Руси.
Снова брат идёт войной на брата,
Как и прежде, льётся кровь ручьём,
А Европа вновь не виновата,
Запад снова будто ни при чём.
Подлецы одних и тех же русских
Делят на хохлов и москалей,
Верят им безмозглые моллюски,
В стадо превращаясь из людей.
Но пройдёт очередная смута,
Соберётся вновь народный суд,
И пойдёт последняя минута
Наших доморощенных иуд.
Тех, кто бил цепями безоружных,
Кто сжигал их заживо в огне,
Добивая спасшихся снаружи,
Кто виновен в массовой резне.
Кто козлом скакал до исступленья,
И уму, и чести вопреки,
Кто клевал дешёвое печенье
Из чужой, госдеповской руки.
Нету места им на этом свете,
Но не будет места и на том,
Потому что собственные дети
Проклянут их. Ну и поделом.
***
О чудесах
Есть слух, что я не верю в чудеса.
Неправда это, в чудеса я верю.
Вот краковская, скажем, колбаса -
Ну разве ли не чудо в высшей мере?
Попробуйте из соевой муки
И всяческих химических заквасок
Произвести природе вопреки
Мясной продукт, но полностью без мяса.
Или, к примеру, скажем, молоко -
Продукт весьма полезный и здоровый.
Но ведь без чуда очень нелегко
Создать его без помощи коровы.
Хочу заметить я, что чудеса
Случаются не только в гастрономе.
Вот в инстаграме девица-краса,
А в жизни встретил и со страху помер.
Но всё же по количеству чудес
Политикам нет равных конкурентов.
В особенности выборный процесс
Политиков всех стран и континентов -
Мы опускаем в урну бюллетень
И выбираем: шило или мыло,
И вот вам чудо - следующий день
Приносит нам всё то же, что и было.
А мне уже не хочется чудес,
Мне надоел волшебный мир иллюзий.
Проснуться бы, забыв весь этот стресс,
В Советском, прости Господи, Союзе.
***
Дорога в детство
Как хочется выдумать средство,
Нарушив природы запрет,
Вернуть на мгновение детство
Из вороха прожитых лет.
Вернуть на мгновение радость
Познания истин простых,
Почувствовать в воздухе сладость
Неведомых трав луговых.
Почувствовать запах прибоя
В распахнутом на ночь окне
И, в небо взлетев голубое,
В звенящей парить тишине.
Взлетев, будто гордая птица,
Опять превратиться в птенца,
И мягко, как снег, приземлиться
На сильные руки отца.
Но время, укравшее детство,
Его никогда не вернёт,
И мне достаётся в наследство
Лишь памяти скорбный полёт.
Крутые судьбы повороты
Уводят всё дальше вперёд,
И лишь пожелтевшее фото
Назад меня тихо зовёт.
***
О времени
Перебирая документы
В архивах памяти моей,
Я вижу лучшие фрагменты
И замечательных людей.
И будто годы - не помеха,
Но я давно не видел их,
Кто потерялся, кто уехал,
Кого-то вовсе нет в живых.
Мы собирались в тесных кухнях
Хрущёвских маленьких квартир,
Жгли свечи, если свет потухнет,
И изменить мечтали мир.
В окно открытое курили,
Ругались часто сгоряча
И ненавязчиво шутили
Про "дорогого Ильича".
Мы под гитару пели песни,
Мешали водку и портвейн,
И жить нам было интересней,
Мы были лучше и добрей.
Да и страна была другая...
И вдруг я понял, чёрт возьми,
Что были мы, того не зная,
Тогда свободными людьми.
Свободными от интернета,
От СМИ, от банков, от реклам,
От их навязчивых советов
Купить у них ненужный хлам.
Нам не навязывали веру
Конфессий разных голоса,
И не кривлялась под фанеру
С экранов пошлая попса.
Пусть не хватало ананасов,
Омаров, устриц и сыров,
Но колбаса была из мяса,
А молоко из-под коров.
И жить нам было веселее,
И всё нам было по плечу...
А может, это я старею
И из-за этого ворчу?
А может, я и в самом деле
Живу в каком-то странном сне,
Но почему-то я уверен,
Что дело вовсе не во мне.
Мы стали слишком равнодушны
Замкнувшись в каменных домах,
Мы потребительски послушны,
Забыв о собственных мечтах.
Мы поселились в интернете
И там инкогнито живём,
А если вдруг, случайно встретим
Друзей, в лицо не узнаём.
И всё быстрей проходят годы,
Кто растолстел, кто облысел,
Нам не хватает той свободы,
Что каждый некогда имел.
Нам не хватает тесных кухонь,
Где так умели мы дружить,
Теперь набить важнее брюхо
Или айфон себе купить.
Нам всем приходится меняться,
И мы себя не узнаём,
Мы научились притворяться,
Что мы по-прежнему живём.
Олег Нечаянный https://stihi.ru/avtor/nechayanny
_______________________
130266
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 10.06.2022, 22:57 | Сообщение # 2639 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Что берёшься гадать по руке,
золотая моя, не смеши.
Город есть на Воронеж-реке,
в этом городе вся моя жизнь.
Здесь в столице, поди, невдомёк -
суета и приезжих полно -
но горит для меня огонёк -
у родителей в доме окно.
Сердце рвётся туда напролом,
к вам я так присвистел - по делам.
Если б знала ты свой отчий дом,
то, конечно, меня поняла.
***
Посмотреть по годам - вроде самую малость
я хожу по земле, так что годы ни в счёт.
Но откуда берётся такая усталость,
что собой заполняет, за горло берёт?..
Я, ребят, не блажу - тут бахвалиться нечем -
даже если смеюсь на душе холодок.
Жизнь талдычит: запомни, ты вовсе не вечен.
Слишком рано я выучил этот урок...
И мотало меня столько лет не с того ли
по квартирам чужим да чужим городам?
Не согрелся нигде, только точно усвоил:
ни врагов ни друзей никогда не предам.
С кем чего не допил, не доспорил, не дожил
не взыщите, братва, мы сочтёмся потом.
Время всех постепенно на ноль перемножит,
растворяя в рассвете за тихим окном.
***
Ну и что ж - выпал век, что почти равнодушен
к моему ремеслу,
но зато я живой и шатаюсь по лужам,
провожая весну.
Всем вокруг наплевать, что я завтра срифмую,
что скажу и кому -
жизнь такая сейчас, а предложат другую -
я её не возьму.
Это просто, как лом, дело вовсе не в роке
и нелёгком пути -
каждый день кто-нибудь снова метит в пророки
на просторах сети,
превращается в гул диалог со страною
и не видно лица...
И творится вокруг балаган пустословья
столько лет без конца.
Чтобы в вечность себя прописать на страницы -
давка, мат-перемат...
Или в самоубийцы, или в самоупийцы
путь короче стократ.
***
Просвистевшее мимо итожа,
сам себе признаюсь втихаря:
тридцать лет без немногого прожил
получается зря.
Ведь по трезвому счёту выходит
абсолютно никчёмный улов -
ни на что оказался не годен
кроме поиска слов.
Не берёг, что имел и тем паче
не считал убегающих дней,
было всё на авось, наудачу -
всё не как у людей.
Свет потушен и карты побиты,
игроки разошлись по домам
и разбитое это корыто -
мой единственный храм.
Я, погрязший в стихах с головою,
а по сути балбес и чудак,
всё равно вспоминаю с любовью
всё, что было не так.
***
Не деля на чужую и общую,
я в разлуках тоскую всё злей
по Орловщине и по Тамбовщине,
и по липецкой милой земле.
Слово "родина" горькое с возрастом
от скопившихся раньше обид,
но её беспокойства и горести
я едва ли смогу разлюбить,
потому что петляют и корчатся,
начинаясь от дома, следы,
потому что хлебнул одиночества,
как в июле холодной воды.
***
Говоря помимо прочего,
в самом главном счастлив я:
в том, что с города рабочего
началась судьба моя
и Россия не смазливая -
деревенька, купола -
а тревожно-молчаливая
мне дарована была.
Ведь недавно по окрестностям
смерть свистела там и тут -
я из той явился местности,
где своё не отдадут.
Как бы нас ни гнуло - выстоим,
не согнёмся никогда.
Тихо плещется над Липецком
синих сумерек вода.
***
Какой это мерой измерить?
Какими словами пропеть?
Уходят ребята в бессмертье,
чтоб мы позабыли про смерть.
И чтоб, приодевшись по моде,
гутарили где-то гурьбой,
они ежедневно уходят
в последний безжалостный бой.
Уходят... Маячат их спины
не ради погон и наград.
С объятой огнём Украины
живыми вернитесь назад.
***
В сети кривляются уроды,
страны стыдятся, скалят рот.
Весь этот гной копился годы...
Пройдёт.
Теперь не отсидеться с краю
и каждый виден без прикрас,
когда ребята умирают
за нас.
***
Вот капли дождевые на весу -
находка для пейзажной зарисовки,
но кажется единственная суть
сойти с ума на тёмной остановке,
не доезжая пары до конца
маршрута где автобусы вздыхают,
и не узнать знакомого лица,
и разучиться говорить стихами...
Но кем мне быть? Не мальчиком уже,
не мужем вовсе - просто силуэтом.
Автобус простонал на вираже,
исчез в тумане - позабудь об этом...
Забудь про эту слабость, не дури -
и дождь пройдёт и город будет светел.
За всех умерших снова говори
для всех живых, что есть любовь на свете.
Александр Анатольевич Лошкарев
_____________________________
130463
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 10.06.2022, 22:58 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 11.06.2022, 15:20 | Сообщение # 2640 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Хорошо сидим
Мне говорят: ну сколько можно
писать о холоде, зиме .
Валяй про светлые денёчки,
Зарю о солнце по весне.
Как распускаются листочки,
Как почки взламывает лист.
Поёт как птичка в том лесочке.
Прозрачен небосвод и чист.
И нам легко. Мы все в прохладе,
В благополучии живём.
И не морочимся годами:
Нас не волнует что потом.
В нас торжествует дух мещанский.
ЛИШЬ БЫ СЕГОДНЯ ДНИ ПРОЖИТЬ.
А где же русский дух гражданский.
Свободным, гордым быть и жить.
Не озабочены потомством,
Не учат в школе быть людьми.
Эгоистичность в них и жлобство.
Покорны власти и немы.
Я очень груб. Без апелляций.
Нельзя о них так говорить.
Но сколько ж, быть в бреду простраций,
С пушистой ложью сколько жить?!
Ведь всё настолько очевидно!
На грани гибели страна…
Не притворяйтесь – это видно,
И слышно как хрипит она.
А нам с экранов и газеты
Трубят, что всё в ажур, вась-вась,
Что впереди всех на планете,
И всё любимей наша власть!
Конечно, проще - заблуждаться.
И видеть только позитив.
Реально можно оправдаться.
«В стране громадный креатив!»
P. S.
Вот выбрал волк себе овцу,
В броске её схватил.
И, как положено ловцу,
На землю повалил.
Овца брыкалась и звала
Помочь своих друзей
А овцам в стаде – трын-трава
Б@@@Ь, всё как у людей!
***
Рабы не мы
Я вспоминаю с дрожью СССР,
Где в страшном рабстве люди проживали.
Рабовладелец делал с ними что хотел.
Покоя от него они не знали.
Не позволял работать до темна.
Не дай Бог, более восьми часов лопатить,
И, если так случилось, то – беда,
Он сверхурочными заплатит.
И спецодежду не давал купить.
Бесплатно выдавал её насильно,
В цехах сметану заставлял он пить,
И повышал рабам разряды самостийно.
А тут его наёмник – профсоюз,
Путёвки впаривал, за так, в профилакторий.
Бывало хуже, если припекло,
То отправлял лечиться в санаторий!
Коль много поработал, то пришьёт
На грудь железку- побрякушку.
Что славу он по позорную несёт,
Ну, в общем, обижал на всю катушку!
И строго каждого раба
Раз в год - на профосмотр.
Чтобы работал, без болезней, завсегда.
И… всякие другие навороты.
К примеру:
Должен раб пить ежедневно молоко,
По льготе получать сметану.
А если от талонов отказался –нелегко:
Он застыдит – не оберёшься сраму.
А тут ещё одна беда –
Он принудил к тринадцатой зарплате.
Ведь совесть гложет ёйного раба.
Как можно столько денег получать бесплатно!
Рабы привыкли по баракам жить.
Стал заселять он их в пятиэтажки.
А им пришлось по лестницам ходить
После восьми часов труда взапашку!
Хоть вечером давал бы отдохнуть,
Так нет же – запихает в Дом Культуры.
Концерты заставляет там смотреть,
А то, бесплатно, заниматься физкультурой!
С детьми жестоко поступал!
Не позволял курить, дурить и сквернословить.
Свободу мыслей у детишек нарушал.
Наукам всяким обучал- неволил.
Учеников он в школе заставлял
Съедать бесплатные обеды,
И рыбный день в столовой объявлял,
Терпели каждый раз по средам.
Детей, опять же , в лагеря,
На лето ,отправлял насильно
Учил по-рабски жить их по чём зря.
Рабов из них готовил превентивно.
Над молодёжью издевался как хотел.
Тащил в профтехучилища активно.
Профессиям раба там обучал,
И развращал его стипендией стабильно.
А то ещё страшнее – в институт
От предприятия всучал путёвку.
Покоя не давал ни там, ни тут –
Так проявлял рабовладельчески сноровку.
Ну, в общем, люди натерпелись.
Как страшно было в СССР!
На рынок очень захотелось.
Как в зарубежье,
например.
Услышал Бог сиё моленье.
Подумал. На свой трон присев,
За все страдания в СеСеРе,
Нам подарил страну – РФ!
И вот мы счастливы теперь.
Народ стал терпелив, вынослив.
Ведь это вам не СССР!
Там издевательства в упор,
А здесь сплошная блажь поносом.
Рабы не мы! Мы не рабы!
Рабы в другой стране – не в нашей
Совсем избаловались мы.
Всегда сыты лапшой и кашей.
***
Проурали
Мы большую страну проУРАли.
Стала меньше. Её – промолчим.
Повернувшись спиной – оболгали
К благоденствию шедший почин.
Всё не гладко там было, не просто.
Превращаясь в великий народ,
Из души вынимали наросты
И ни шагу назад – шли вперёд!
Возродили крестьянство и пашни.
Домом стал хлеборобу колхоз.
Пролетарий стал кузницей нашей.
Жили дружной семьёц, а не врозь.
Мир спасли от набегов фашизма,
Смерть и кровь победили в боях.
Ныне втиснули в бред сталинизма
С солженицевской книжкой в руках.
На планете Земля мы герои.
Мы спасали от бедствия мир.
А теперь из великого чуда.
Возвели примитивный сортир!
В нём и гадим, и жрём-веселимся,
Бесноваты в безумной хвальбе.
Да когда же мы протрезвимся,
Ужаснёмся в какой мы беде.
***
Страна моя
Страна моя! Сейчас, хулимая, Россия.
Тебя весь мир, на редкость, не взлюбил.
Для всей планеты ты была Мессией.
Твой верный путь людей Земли сплотил.
Рабочий люд и пролетарии всех стран объединяйтесь!
Живите в мире, здравии, любви.
На лучших из людей равняйтесь.
Мы все земляне . На Земле мы все свои!
Несла ты над планетой знамя дружбы.
Твой лозунг громогласный-«Миру-Мир».
Такая СССР досталась служба-
Стоять, как воин, сохраняя мир.
Авторитет страны был безусловен.
Мы человечество возглавили на путь.
Извилистым он был , не ровным.
Не сохранили. Разлетелось всё, как ртуть.
Где голова была- там стали ноги.
Вверх дном перевернулась вся страна.
В России схроны появились и берлоги.
Людей порода появилась от зверья.
Повадки волчьи. Хищные, как крысы.
Бульдожьей хваткой в норы волокут.
Дом обглодали от фундамента до крыши,
Уже в утробе не вмещается. Но прут!
Конечно, это фигурально,
Я алчных хищников нарисовал.
А, если б, дал изображение реально,
Я б, homo Sapiensa, уважать не стал.
Мне стыдно стало. Экое уродство!
Но я всем обликом похож на них.
Претит мне это- это сходство.
Так жить способен только псих!
Однако, к завершению вернёмся.
Как ни верти. А это люди – не зверьё.
Лежим под ними и безвольно гнёмся,
Хотя рычать пора бы! ЁЁЁ - моё!
***
Ждёмс?!
Нас учат « мудрецы» сегодня,
( Я «мудрецы» в кавычки взял).
На вид так мило, благородно,
Чтоб гражданин пассивным стал.
И говорят ему с апломбом:
«Не лезь в проблемы и дела.
О будущем не думай сложном,
Живи сегодня - не вчера!»
Учили нас в советской Школе
Как раз, совсем наоборот.
В прошедшей жизни, в счастье, горе
Найдёшь ошибки наперёд.
У ПРЕДКОВ НАДОБНО УЧИТЬСЯ,
Их ценный опыт изучать.
Активно думать, не лениться
Как завтра жить и поживать.
Где дети будут жить и внуки!?
Мы же ответственны за них.
Нас призывают хладнокровно,
Предательски им дать поддых.
И эти умники вещают,
Чтоб малолеток извратить.
И в результате помышляют
Мещанство, стадность возродить.
Живи себе и жуй солому.
А лучше – зелень в закрома!
Пожрал, попил (покакал) и, слава Богу,
Забудь про завтра и вчера!
И береги СВОЁ здоровье,
Не думай просто ни о чём.
ЗагонЯТ всех в коровье стойло.
Там и загнёшься простачком.
Вот там молись до исступления.
Такую сам судьбу избрал.
И Богу изложил решенье,
А Он тебе, как есть, воздал…
Да, всё по воле Божией, согласен.
Он нам даёт и воздаёт!
Вот только КАК и ЧТО попросишь.
Толи паденье, толь – полёт!
И мучает тебя «сегодня».
Машина, дача что дворец.
И ты жируешь – превосходно!
А вот потомков\ждёт… трындец!
***
Поклонимся!
Мне власть сегодня предлагает
Любовь Законом закрепить.
Согласно этого канона,
Её нельзя мне не любить.
Нельзя ей делать замечания,
А можно только похвалить
За то, что правит идеально,
Даёт поесть, попить, пожить!
Чтоб не заглядывал в карманы
Её огромных пиджаков,
А тех, кто в критику потянет,
Сдавать ей этих дураков.
Чтоб не считал дворцы и яхты,
Счета в офшорах, зелень в них,
Чтобы пахал в полях и шахтах.
Домой пришёл, лёг спать, затих!
Во сне чтоб снились олигархи,
А, так же, добрые вожди.
Без выходных, в сплошной запарке,
Не знают отдыха они.
И рад теперь, и хвалишь смело,
Как счастлив твой предмет любви.
А, ты всё стерпишь – нет предела.
Твоей безумной слепоты!
Теперь у нас всё по Закону,
По пунктам - как её любить.
Как отбивать ей лбом поклоны
Глазурью матовой покрыть.
***
История нас не простит
Как стыдно мне сегодня перед ними,
Перед потомками. Они растут…
О флаге нашем красно – бело – синем,
Уже сейчас вопросы задают.
Гордится Франция революционным прошлым.
«Марсельзу» празднично в стране поют.
А мы позорно, в лизоблюдстве пошлом,
Устроили, героям-предкам мерзкий суд,
И осудили подвиги отцов и дедов.
Мы предали огромную страну.
Недобро смотрят на РФ соседи,
Планете стали всей не по нутру.
Где наше Знамя красное, где Серп и Молот?
ЗвездЫ пятиконечной гребешок!
Безжалостно их топчут и мусолят,
Перетирая с грязью в порошок!
История не ведала такого:
Союз республик разорвали по частям,
Проспали Горбачёва рокового.
И власть вручили, добровольно, господам.
Продали честь, достоинство и совесть.
Купили, как, за бусы, дикарей.
Поверили в приватизации бредовость
И стали во сто крат ещё бедней.
Мне стыдно. Стыдно перед сыном
И внуку я не знаю что сказать.
Как мы смогли народную махину.
Безумно, нет – предательски про...дать.
Я извиняюсь. Но другого нету слова.
И не намерен исправлять и шлифовать
Отцы соорудили нам основу.
Жить в равенстве – не выживать!
А мы боимся помянуть их подвиг
Зовётся что Великим Октябрём.
И подменили по Указу сверху
Бессовестно - 4-ым ноябрём…
Настанет время – разумом встряхнёмся.
О будущем начнём соображать.
Но не простят за бесхребётность нас потомки.
Какими в будущем нас будут вспоминать!.
***
Быть человеком
Самое главное в жизни,
Помощь от ближнего сразу,
Если тебя кто обидел
Или схватил ты заразу.
Та помощь чиста, бескорыстна,
Не каждый способен на это,
Но, именно эта способность,
Назваться даёт человеком.
Не будет он требовать сдачи,
Не будет тщеславно кичиться.
И громко об этом судачить:
Хвалиться, как говориться.
Больному поможет с лекарством,
Одарит его оптимизмом,
Без шумного, всуе, гусарства,
За прОсто, за так , без снобизма.
Получит душевную радость,
Достойную Че-ло-века!
Которая нас отличает,
От предков австралопитека.
------------------------------------------
Мы встали давно с четверенек.
Хомо сапиенс мы, кои веки!
Но не редок матёрый подонок,
Возомнивший себя человеком…
***
Задачка..
Как отличить приятеля от друга,
Которому доверить можешь всё?
Не бросит он тебя от перепуга.
В беде подставит руку и плечо.
Не будет он лукавить-честно скажет,
Когда бессилен чем-либо помочь.
Но не уйдёт – с тобой в окопы ляжет,
И будет рядом, коль тебе невмочь.
С тобою рядом Бог его поставил.
И он, как ангел, только во плоти,
В пути по жизни сил тебе прибавит
Не каждому дано таких найти.
Враги не предают – они в атаке.
Их спутать намерения нельзя -
Противник твой, даже, когда во фраке.
А предают … А предают друзья…
Юрий Никулин https://u.to/ww4wHA
______________________________
130530
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 11.06.2022, 15:21 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 11.06.2022, 19:04 | Сообщение # 2641 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Мама-Родина https://www.youtube.com/watch?app=desktop&v=gK1GLmfQ1jA
Не была она гламурною дивой
Да и с родословной не очень
И не думала, как быть ей счастливой-
Работала днем и ночью
Занималась всем сразу и нами
Поднимала нас оболтусов юных
Как могла кормила и одевала
Последнее отдавала
Мы капризничали нос воротили
А она всегда нас думать учила
Иногда дарила джинсы и жвачку
Только нам хотелось больше и много
А мы думали, она ошибалась
Про нее заговорили обидно
А она в глаза нам молча смотрела
И, вздохнув, потом ушла насовсем
Родина, мама моя Родина
Моя советская Родина
Моя мама прости
Родина, мама моя Родина
Моя советская Родина
Моя мама прости
Не кормила трюфелем с пармезаном-
Только тем, что есть, зато были книги
Нас на музыку и спорт провожала-
Уставала, но во всем помогала
Отправляла в море и в строй отряды
В институты, космос, олимпиады
И учила нас всего добиваться
Ставить цели и дерзко к ним рваться
А мы думали, она ошибалась
Про нее заговорили обидно
А она в глаза нам молча смотрела
И, вздохнув, потом ушла насовсем
Родина, мама моя Родина
Моя советская Родина
Моя мама прости
Родина, мама моя Родина
Моя советская Родина
Моя мама прости
Родина, мама моя Родина
Моя советская Родина
Моя мама прости
Родина, мама моя Родина
Моя советская Родина
Моя мама прости
Текст песни - Олег Газманов
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 12.06.2022, 20:03 | Сообщение # 2642 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Человек
Когда сверкнет звезда полночи
На полусонную Неву,
Ряды былых событий очи
Как будто видят наяву...
Я мыслю: где ты, век деяний
Царя великого Петра?
Где гений мира, гений браней
И славы русского орла?
И слышу голос: «Слоем пыли
Давно покрыт прошедший век,
И дань обычную могиле
Вовремя отдал человек!»
Обоих нет. Но память века
С ним закатилась навсегда,
А память славы человека
Горит и светит как звезда...
Николай Некрасов, 1838
_____________________________________
Шляясь по хлябям Отечества,
Он полюбил человечество.
Даже средь хлада и ужаса
Крылось незримое мужество.
Даже в словечке «смородина»
Брезжила истина - «Родина».
А в самой простенькой скатерти
Хлебушек мнился от матери.
В каждой горушке – по тлению.
В каждой избушке – по гению.
В сказочке каждой по присказке.
В каждой разлуке – по пристани.
Вот и скажите мне, ироды,
Перевести ли мои роды?
Вот и простите, болезные,
Байки мои бесполезные
Да прописные, да красные,
Ворогу небезопасные.
Даже средь блуда и зависти
Мучает искренность совести.
Да и чего разговор вести:
Нету прекраснее повести.
***
Мама, язык, на котором ты пела мне песни
И на котором я жизни училась в полете,
Кто-то пытается сделать лакеем поместий
Или, точнее еще, языком подворотен.
Мама, а наша история ложью сокрыта.
Чтобы народ позабыл свое русское имя.
Слышишь, как в шорохе сотен чужих алфавитов,
Мы постепенно становимся сами другими.
Мама, а нынче, чтоб взяли тебя на работу,
Учат английский. И даже китайский - в нагрузку.
Мама, а мне вот не хочется стать полиглотом.
Я бы весь мир говорить научила по-русски.
Мама, ты спи, моя мама, закрой свои глазки.
Видишь, уж ночь паутинкою белой повисла.
Мама, зачем ты читала мне русские сказки?
Я никогда не забуду их вещего смысла.
***
Моя земля, твои целую ноженьки.
Но, если трижды не перекрещусь,
То вместо храмов вижу подорожники.
А вместо хамов – рухнувшую Русь.
Нам не понять за что, хоть все оплачено
Парною кровью, мертвой головой,
Опять Россия бесом раскулачена
По новой по цене, по мировой.
Нам этого бесчестия не вынести.
Еще чуть-чуть и разорвет страну
Очередной непоправимый вымысел,
Оправленный в гражданскую войну.
Нас все равно ни галльские, ни шведские
Подачки не сумеют устеречь.
Неукротимы души наши детские.
И неподвластна плену наша речь.
Уже не знаешь, что за чем последует.
Как муравьи, политики снуют.
Мне говорят: на Родину не сетуют.
Но Родину, ведь, и не продают.
***
Всё остаётся навсегда.
И даже то, что разрушают.
Века проходят иль года,
Но Время правду воскрешает.
И содрогнутся подлецы,
Почуяв Истины мгновенье.
И улыбнутся Праотцы.
И кончится столпотворенье.
Вернутся Храмы и Дворцы,
Взойдёт немеркнущая Слава
Над тем, кто связывал концы.
Когда посыпалась Держава.
Над тем, кто сердцем не иссяк
Во имя Родины и Веры.
И будет там помянут всяк,
Кто против восставал Химеры.
***
РУССКАЯ ЭПОХА
Да отвяжитесь вы от нас!
Нам и без вас совсем неплохо!
Он наступает – Русский час.
А следом – Русская эпоха.
Нас наш язык объединил
На нашем яростном просторе.
И наш народ единым был,
Когда к земле нас гнуло горе.
Вас успокоить не могу.
Мы вам поверили сначала.
Как нас швыряло и качало!
Как нас бросало и трясло!
И Пётр Первый был для вас
Врагом. А он вам тоже верил.
И настежь распахнул Он двери
Европе в тот далёкий час.
Но на последнем рубеже
Пугайтесь6 нам достанет Силы
Не отступить. И вы в России
Не интересны нам уже.
Он наступает Русский час
И следом – Русская эпоха!
И отвяжитесь вы от нас.
Нам и без вас совсем неплохо.
***
РУССКИЕ
Кто гармонь оставил на скамейке?!
Кто зурну забыл на смертный бой?!
Надоели клоуны и фейки.
Русский дух несётся над землёй.
Русские – от края и до края—
Мы в столетьях всех живых живей.
Русские – все иностранцы знают—
И башкир, и коми, и еврей.
Мы многоязыки и едины.
Нас давно сплотили Времена.
Все себя вторые половины –
Мы и есть Единая Страна.
Вы чего нахмурились, славяне?
Наш язык из света и мольбы—
Он пароль для всех нас. Он как Знамя!
Без него бы и погибли мы.
Русские – какой оттенок Силы
В этом многокровном языке.
Русские. Мы родились в России
И живём с Державой в кулаке.
Вот уже дочитана Европа.
Вот уже Америку трясёт.
Русские, а нас ведёт от Бога
Русский путь и к Богу приведёт.
Ненавистью закрывая двери,
Как им там живётся взаперти?
Вот они и появились Звери
Времени Звериного почти.
Ни английский их не спас
Ни даже сытый-пересытый отчий дом.
Ну а мы живём. И будем краше
Жить, когда свою мы дверь запрём.
Смертный бой – он нам совсем не нужен.
Но уж если вызвали, мы сдюжим!
Кто гармонь оставил на скамейке?
Кто зурну забыл на смертный бой?
Надоели клоуны и фейки.
Русский дух несётся над землёй.
***
Нам, что плохо, то и хорошо.
Нация не может без напряга.
Без Идеи, Совести. И Флага:
Главное, чтоб цвет нам подошел.
Русский — он не может без греха.
Но зато не может и без ясности.
И не важно, так ли жизнь плоха,
Если понял: Родина в опасности.
Вот тогда мы и встаём с печи.
Раззудись плечо…Ну и так далее.
Вот тогда и жёны горячи.
А глаза и синие, и карие
Снова вместе. А наискосок
К нам бегут и русые, и черные.
Это мы – и Запад, и Восток,
С Севером и Югом обрученные.
Это мы сильнее всех любых,
Если рушат самое заветное
Наше слово Русское, в поддых.
Мы тогда выходим за Победою.
Нам, что плохо, то и хорошо.
Нам, что хорошо, то приедается.
Слава Богу, что Господь ужо
Видит, что Россия поднимается!
***
БАЛЛАДА О ЗАБЛУДИВШИХСЯ
Нарисовали на Горе картинку про Войну.
И лже-царёк пообещал, мол, что мне рай и ад.
А на равнине живо всё. Но всё же, почему
Живых людей увлёк всерьёз тот дьявольский театр?!
И папа Карло был не тот, к тому же, сыт и пьян.
И за камином дверь в стене была, к тому ж, не та.
Но почему живых увлёк фальшивый балаган
И почему увлёк их мир, где не было Христа?
Поет Кукушка наверху всего одно «Ку-Ку».
Знакомый вторит ей Петух своё «Кукареку».
Живые люди тех степей попадали во рвы.
Над ними травы поднялись, и рыщет вороньё.
И плачет Родина по ним, которой нет, увы.
И только этот лже-царёк не помнит про неё.
А на картинке не погост теперь, а море слёз.
А Слово русское болит, и в сердце русском Плач.
А на картинке льётся кровь, которая всерьёз.
И лишь Победа озарит бессмертный наш Кумач.
***
Без Партии и Электронных игр,
Как твой досуг, Народ, теперь возможен?
Когда на цепь посажен Бомбардир,
И Атом огрызается, стреножен?
Со скуки, что ли, за Букварь возьмись
Истории страны своей бедовой.
Когда-то это называлось Жизнь,
Хоть и тогда войны боялись вдовы.
И в Перелесках искренних Времен,
Где над сохой и плугом зрели Думы,
Где знал крестьянин, кто—Наполеон
И что – Полтава? И про что – кучумы!
Где Женщина и в зале, и в избе
Несла в себе неслыханную тайну.
Где о молитве знали и мольбе,
Как о какой-то силе чрезвычайной.
Могли ль они подумать, что потом
Потомок станет пропадать в Тик-Токе,
Не видя, что разбойник под окном.
Но убиваясь, что разор в Европе.
А что, Народ, не это ль нынче Знак,
Забыв про Инстаграм, припомнить Знамя
На Куликовом, Красный русский Стяг
И, отмахнувшись от толпы зевак,
Сказать: «Ребята, не Москва ль за нами»?!
***
Сыну Сергею
То ли в детстве - огонь,
То ли в юности - пламя,
То ли в зрелости - слово и честь,
Но мне кажется, что прорастет куполами
Все, что лучшего было и есть.
А еще говорили: живут бестолково!
А когда оглядишься окрест:
Что ни поле - то Пулково да Куликово.
Что ни путь – то звезда или крест.
Эта русая прядь, эта вольная воля,
Этих глаз незабудковый цвет…
А когда обернешься… пригрезилось что ли?
Всюду мрак, а мерещится: Свет.
А мерещится: рожь на полях колосится.
Красна девица воду несет.
Серый волк звездным оком на землю косится.
Добрый молодец диво пасет.
То ли в детстве - тоска,
То ли в юности – мука.
То ли в зрелости – избранность встреч…
Что ни радость, то боль, что ни дом, то – разлука.
Что ни память, то – Русская Речь.
***
Я столько раз тропой ходила узкою.
А вот дождалась часа своего.
Я столько раз сказала слово: РУССКИЕ,
Что, наконец, услышали его.
***
Народу надо разлюбить молчать.
А то он слишком полюбил уют
Ни оскорбления не замечать,
Не замечать призыва: «Наших бьют»!
Народу надо полюбить молчать,
Когда не видит истинных причин.
И если не поймёт, зачем кричат,
Не присоединяться к «иже с ним».
Народу надо поутру вставать
Не для того, чтоб в ярости восстать,
А для того, чтоб Родине в глаза
Взглянуть и разобраться, кто с ней – ЗА!
Надежда Мирошниченко
____________________
130632
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 12.06.2022, 20:04 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 19.06.2022, 17:10 | Сообщение # 2643 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| ЦЕНА ЖИЗНИ
***
Мир, любовь и надежды –
Всё подвластно весне,
Только жизнь, как и прежде,
Не взлетела в цене.
Снова скорбные даты
Вслед идут за войной,
Жизнь простого солдата
Стоит пули одной.
Ордена и медали
Сверху штопанных дыр,
Мы терпели и ждали
Что изменится мир.
И пока нам вещают
Что Европа – своя,
Нашу честь защищают
Сыновья, сыновья.
Там, где рвутся снаряды,
Разрушая дома,
Где под вой канонады
Люди сходят с ума.
Там простые ребята
На переднем краю,
Первый раз с автоматом
И последний – в бою.
И воронки, как раны,
Средь бетона и плит,
Каждый третий там ранен,
Каждый пятый – убит.
Там, на светлой аллее,
Среди ангельских крыл,
Жизнь не станет взрослее,
Возле детских могил.
Только мир хочет крови,
Сколько вечных угроз,
Тополя в изголовье
Поседели от слёз.
Обгоревшие птицы
Гнёзд не вьют на войне,
Там, где поле пшеницы
Оживало к весне.
Просыпайся, природа,
К новой жизни земной,
Хлеб важнее, народы,
Время быть посевной.
***
От Оки до Днепра к Приазовью
Расцветают к весне ковыли,
На земле, что напитана кровью,
Вновь солдаты России легли.
Вновь легли за донецкие степи,
За границы отчизны своей,
А над ними в безоблачном небе
Снова клинья летят журавлей.
Над распаханной чёрною пашней,
Раскалённым железным огнем,
Над прервавшейся жизнью вчерашней,
Над холодным, простреленным днём.
И бойцы, что стоят на переднем,
Самом жарком переднем краю –
Верят, бой скоро будет последним
За Донбасс и Россию свою.
***
Простите нас, что мы сидим
По вечерам на кухнях тёплых,
Смакуем чай и плов едим,
И видим мир в цветные стекла.
Мы веселимся и поём,
И на концерты ходим часто,
То спад эмоций, то подъём,
Но больше нет былого счастья.
Мы здесь, на мирной стороне,
Но дело, видимо, такое –
Пока ребята на войне,
У нас лишь видимость покоя.
***
Над землёй, что дымится под паром,
Кружат жирные стаи ворон.
Санитары идут, санитары,
Санитары с обеих сторон.
За своими, дай Боже, живыми,
Кто не смог не идти, не ползти,
За комвзводами и рядовыми,
За упавшими где-то в пути.
Днём им снятся, быть может, кошмары,
Миномёты с укрепоборон,
Санитары идут, санитары,
Санитары с обеих сторон.
За воронкою –два автомата,
Раскурочены миною «град»,
А в воронке лежат два солдата –
Украинский и русский солдат.
В мёртвой схватке, и раны видны их,
Кровь спеклась, их уже не спасти.
Санитары, решайте, родные,
Их, погибших, куда отнести.
***
Бой покинул с утра Волноваху
И на запад ушёл в никуда,
Постирали ребята рубахи
В мелкой речке, ну что ж, не беда.
И бойцов закопали убитых,
И людей, кто в воронках застыл,
Сбоку чёрных высоток разбитых
Из досок сколотили кресты.
Двухметровые в сквере могилы,
А вон там притулилась одна,
На полметра и крестик в белилах,
И на лицах ребят белизна.
А на холмике Машина кукла,
Платье порвано, кудри в пыли.
Не услышав ответного стука,
Их в подвале солдаты нашли.
Под завалом бетона и глины
Белокурые две головы –
Обе девочки, Маша и Нина.
Нина – кукла, а Маша – увы!
***
В мире страха и горя
В небе Ангелы кружат,
Что поют они детям
В колыбелях могил?
На цветочной аллее
Средь конфет и игрушек,
Там, где северный ветер
Навсегда белокрыл.
И бескрайнее небо,
И далёкие кущи
Примут детские души
В чистый, звёздный предел,
На аллее остались
Лишь цветы и игрушки,
И война еще смотрит
В свой железный прицел.
А весною воочью
В мир земной круговерти
Май прольётся на землю
Как нектар из ковша.
День кончается ночью,
Степь кончается морем,
Жизнь кончается смертью,
Только вечна душа.
***
В дорогу, от мам и от книжек,
Простимся. Надолго ль? Как знать…
Как много подросших мальчишек
Идут за Донбасс воевать.
Идут за колонной колонна,
А сколько обратно придёт?
Молчат на войне телефоны
Когда говорит миномёт.
А мы, как и прежде, зависим
От долгого слова извне,
Летят треугольники писем
Как память о прошлой войне.
Татьяна Бочарова
_____________________________________
ЗА ПОРОГАМИ
***
ПРЕДЧУВСТВИЕ ВОЙНЫ
Вдали ударил гром,
Дрожат икон оклады,
И молний яркий свет
Блеснул со стороны.
Деревья на юру
Застыли, как солдаты,
И наполняет их
Предчувствие войны.
Луны холодный шар
Летит в меня снарядом.
Я перед ним стою
И скулы сведены.
Он попадёт в меня
Иль разорвётся рядом,
Пока во мне живет
Предчувствие войны.
И вот ещё раскат
Ударил дождь, как пули,
Тумана едкий дым
Наплыл со стороны.
Давай, Илья Пророк!
Твои грома рванули,
Чтоб в людях возродить
Предчувствие войны!
Вдали горит закат,
Как зарево пожара,
И пулями дождя
Истыкан весь порог.
Предчувствие войны,
Предчувствие удара,
Спит камнем на груди
И жжёт. Но с нами Бог!
***
ЗЕМЛЯ
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Ф.Тютчев
Вот настала она, вот настала она -
Роковая минута.
И сынов посылает родная страна
Брать чужие редуты.
Вновь вернуться на землю горючую ту,
Что считалась своею.
И с боями пройти за верстою версту
Свой живот не жалея.
Не жалея любви, не жалея потерь,
Не считая утраты.
Потому что есть жизнь, потому что есть цель,
Потому что солдаты.
Потому что земля, что дана на века,
Ощущается кожей,
И пройти по ней с боем, хотя б полшага,
Даже жизни дороже.
Так возьмите ее, через боль, через кровь,
Всею силою ратной,
Эту землю забытую вспомните вновь,
Заберите обратно.
***
Я задыхаюсь в маленькой стране,
Столь близкие границы не по мне,
Пусть никогда в других краях не буду,
Но чувствую, простором, шириной
Бескрайняя земля моя со мной,
И я дышу, живу и верю в чудо.
Я верю, что огромная страна
Нам , русским, не затем была дана,
Чтоб мы ее однажды разделили,
Чтоб задыхались в маленьком мирке
От свары и грызни на волоске,
И чтоб простор и ветер не любили.
Наш ум широк, разбросан и богат,
И каждый в мире нам почти что брат,
Пока он не возьмёт нас за живое,
Под нами дышит русская земля,
Колосья и деревья шевеля,
И мы ее не отдадим без боя.
***
ЗА ПОРОГАМИ
1.
За порогами, за победой,
Люди в масках по полю едут.
Их другие в засаде ждут
И из пушек на них плюют.
Гей, украинцы, гей славяне!
Киев мать городов пред нами,
Как мы будем ее делить?
Так ведь можно ее убить!
По Крещатику за победой
Чьи-то танки, ощерясь, едут,
Мир простреливая до дыр,
Воздух дырчат, как спелый сыр.
Над домами летит ракета,
Расцветая у края света.
Глухо вздрагивает земля,
Словно палуба корабля.
Эй, славяне, готовьтесь к бою,
Снова драка между собою,
Снова снайпера зоркий взгляд -
На прицеле чужой солдат.
Свой-чужой, различи поди-ка,
В поле воины схожи ликом,
Одинаковый боли крик,
Кровь одна и один язык.
Люди прячутся в щели узки -
С двух сторон говорят по-русски,
Ждут победы и жаждут жить,
В разоренье кого винить?
Эх, славяне, погибнут роды
Всем заморским врагам в угоду.
Жизнь покажется солона,
Когда к дому придёт война.
2.
За порогами, Запорожье,
Едут танки по бездорожью.
А земля там жирна, черна,
Унавоженная она.
В ней лежат и зверьё, и предки,
Ни креста, ни холма, ни метки.
Только травы пышней растут,
Иль сугробов встает редут.
Танки чёрные, чьи вы, чьи вы?
В поле конь рассыпает гриву.
По земле вам легко ль пройти
Заколдованные пути.
Брат в прицел поглядит на брата,
Дождь шмаляет из автомата,
Вот один и другой присел,
Оба вышли вы на расстрел.
Оба вы полегли достойно,
В этой чёрной земле спокойно,
Вас послала вперёд страна,
Навсегда развела война.
За порогами тучи белы —
С неба звёзды глядят в прицелы,
И бледна, словно саван, мать,
Сына будет до смерти ждать...
***
Мама, не время ещё умирать!
Не хочу!
Мама, в меня начинают стрелять,
Я молчу.
Мама, я сам наблюдаю в прицел -
Вот он, враг!
Мама, солдаты идут на расстрел
В горло атак!
Ненависть мне подступает к вискам,
К кончикам век.
Тот, кто напротив стреляет по нам
Не человек!
Он не подобие Божье, увы! -
Смерти оскал!
Бью по нему я повыше травы,
Бью наповал!
Кто я - убийца иль воля судьбы,
Божья рука?
Бью, не желая сложить головы,
Наверняка!
Спит за спиною родная страна
В мирном тепле,
Только у пули совесть моя
На острие.
***
Мирные села горят.
Что происходит?
Брата пугается брат -
Пушку наводит.
Оба - единых кровей,
Разных понятий.
Им приказали - убей!
Это не братья!
Кровь ударяет в висок,
В сердце остуда.
Волю дал вольную Бог,
Страсти - Иуда.
Страшно следить из-под век
Звёзды-полыни.
Кровь протекающих рек
В ужасе стынет.
Вот и отбегались мы,
Время иное -
Воины, братья, сыны,
Гибнут без боя.
Падают смерчи ракет,
Землю тревожа.
Скольких до времени нет,
Смилуйся, Боже!
***
Не накрывай стакан
Ни солнцем, ни луною,
Ни хлебом облака,
Сверкающим над боем.
А поминай бойца
Во дни великой битвы,
Лишь кровью губ,
Читающих молитвы.
***
Сидят в кафе ночные жители,
Сияют золотом витрины,
В Москве давно войны не видели,
Нет воя бомб, не рвутся мины.
Фривольные поются песенки,
Смеются пары на бульварах,
Пока их лучшие ровесники
В военных жарятся пожарах.
А здесь, в столице чинно, ласково,
Фонарный свет с небес струится,
Война здесь мнится страшной сказкою,
И никогда не повторится.
И в дальних взрывах и пожарищах,
Никто из местных не виновник,
За фарами, прохожих жалящих,
В машине спрятался чиновник.
Что может этих граждан вывести
Из состояния покоя,
Чтоб их тела, белее извести,
Не извести на поле боя.
Чтоб вздрогнула столица сытая,
Себя почувствовав мишенью,
Чтоб русские сердца разбитые
Соединились для спасенья.
Любовь Берзина
______________
131047
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 19.06.2022, 17:15 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 21.06.2022, 21:33 | Сообщение # 2644 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| АККУМУЛЯТОР
Старик приехал в райцентр на видавшем виды «Москвиче» за лекарством. По дороге в аптеку ему попался магазин «Рыболов», и старик не удержался, чтобы не посмотреть снасти для любимого занятия. Он оставил машину на обочине, зашёл в магазин и минут двадцать глазел, как мальчишка, на яркие поплавки, телескопические удилища, дорогие канадские спиннинги и блёсны. И совсем забыл, что аккумулятор у его машины «дохленький» и заводит движок плохо. Когда он вышел из магазина с желанным набором блёсен, настроение его упало – он увидел, что не выключил фары. Аккумулятор «сдох», и от поворота ключа зажигания стартёр даже не замычал. Оставалось одно: завести машину с буксира или с толкача. Но толкать его «шарабан» было некому, дорога у станицы оказалась только проезжей, и по ней никто не шёл. Потому старик достал из багажника трос, прицепил его и стал голосовать, держа в левой руке петлю троса. Но никто не останавливался. Иномарки, «калины», «приоры» проносились мимо, даже не притормаживая. И только какой-то парень на таком же старом москале, как у него, дал по тормозам и ссунулся впереди на обочину.
- Что случилось, отец? – Крикнул он, не вылезая из-за руля.
- Аккумулятор «сел», дерни, сынок? – Попросил старик.
- Рад бы, да проушина вырвана, не получится.
Проушины действительно не было, не прицепишься. Парень умчался, а старик, вздохнув, снова поднял руку. Но машины пролетали.
Так он простоял с час, устал и начал ругать себя за то, что попёрся в магазин, вместо того, чтобы сначала купить жене лекарство. А теперь до аптеки далеко, до дома ещё дальше, да и доберётся ли он домой засветло – одному Богу известно. Вместе с тем день завернул на вечер. Похолодало, посерело небо, и стал накрапывать дождь. Поднявшийся ветер покатил по дороге ржавые листья. Стали болеть ноги, и старик пошёл искать по обочине, на что присесть. Нашёл в бурьяне ведро без дна и устроился на нём прямо на краю проезжей части. Так заметнее. «Может, кто остановится, поможет, неужто в людях жалости не осталось?» – думал старик. Ему повезло, вскоре прямо перед ним осел на жёстких тормозах джип, опустилось стекло и холеная самодовольная физиономия выкрикнула:
- Дед! Могу оттащить твою гарбу к себе на приёмный пункт, заплачу три штуки, как за чермет.
- А я на чём буду ездить? – Спросил старик.
- На чём сидишь, на ведре. Руль, так и быть, тебе оставлю. – Засмеялась физиономия.
Старик проглотил комок, но попросил:
- Ты бы дёрнул, сынок, она и заведётся. Подмогни, аккумулятор у меня…
- Нет, дед, только на шнурок и в металлолом, я без пользы не катаюсь.
- Езжай, – махнул рукой старик и запечалился. «Что за жизнь пошла? На дороге сижу, на виду у всех, и никто не поможет. Все стали друг другу чужие, будто звери-собаки…».
Он вспомнил, как когда-то в метель перед самым Новым годом он с женой и тогда ещё малыми детьми ехал далеко к сестре в гости на «Москвиче» и сбился с дороги, и какой-то парень вывел его на трассу, сделав крюк в сорок вёрст. Просто остановился, спросил в чём дело, подумал минуту и сказал: «А, ладно, отбрешусь. Езжай, земляк, за мной, только не отставай».
И он пёр за парнем, видя в снежной пыли только два красных огня жигулёнка. И успел к застолью. А парень с него даже денег не взял на бензин, лишь улыбнулся и сказал: «Счастливо, друг. Земля круглая, может, и меня когда выручишь». А теперь вот: «На ведре едь». И вся помощь.
От этих мыслей старику стало муторно на сердце, он бросил трос в багажник и пошёл по дороге в станицу. Ему ничего не оставалось, как купить новый аккумулятор. Вместо лекарства. У встречного велосипедиста он спросил про магазин запчастей, тот подсказал, и старик через несколько кварталов магазин нашёл. Аккумуляторы были. Он выбрал недорогой российский, с удобной для переноски ручкой. Продавец проверил состояние аккумулятора, выбил чек и предложил:
- Мы можем его установить и заодно протестировать состояние электросхемы вашей машины, отец.
- Спасибо, только мой «Москвич» стоит далеко отсюда, напротив рыбацкого магазина. Тот магазин меня, старого дурня, и ввёл в расходы. Бабка теперь останется без лекарства.
- А как же Вы его…? Он же тяжёлый, – спросил с запинкой продавец. – Доставка у нас не предусмотрена.
- Пёхом, сынок, как ещё. Вот и вся доставка.
И старик, скособочась и припадая на правую ногу, понёс аккумулятор из магазина.
Какой-то парнишка со скутера, слышавший разговор, купил лампочку для фары и выбежал следом. Старик был недалеко. Парнишка догнал его.
- Дедушка, ставьте аккумулятор мне под ноги и садитесь сзади, я вас довезу до машины.
-А повезёт твой горбунок двоих? Больно маленький, – спросил старик недоверчиво.
-Повезёт, мы с пацанами на нём втроём лихачим!
Они ехали по улице, ноги старика свисали, и старик поджимал их, боясь обо что-либо зацепиться. Руками он держался парнишке за плечи. Начинало смеркаться, и дождь в порывах ветра холодными иголками покалывал старику лицо. Но старик был рад дождю – он не хотел, чтобы парнишка, когда доедут до машины, увидел его слёзы. А они вырывались помимо его воли откуда-то изнутри, от самого сердца, которому вдруг, непонятно от чего, стало тепло.
Степан Деревянко, станица Стародеревянковская
__________________________________________
Хутор Можаевка Тарасовского района Ростовской области, в котором живёт Виктория Можаева, отделяет от Украины лишь неширокая речка Деркул, притоку Северского Донца. И, когда «там» стреляют, в их доме дрожат стёкла.
Казачья станица,
Базар да больница,
Да в центре –
Разрушенный храм…
Вдоль речки теснится,
Чужих сторонится,
И балка за нею, как шрам.
Казачья станица,
Во сне не приснится
Живая твоя тишина.
Вода-студеница,
Святая криница
Иссохла до самого дна.
Казачьей станицей
Она лишь зовётся –
Ни склада здесь нету,
Ни лада.
Давно не поётся,
Давно не живётся,
Разбиты скрижали уклада.
Заря кровянится…
Приду поклониться –
Я боль твою слышу, не зная…
Казачья станица –
Убитая птица,
Сражённая птица
Степная…
***
Там, где речка бежит под мостом,
Завиваясь в затонах кругами,
Две дороги сложились крестом,
Две земли разделив берегами.
Это дней моих тихий приют,
Это крест между тьмою и светом…
Одинаково птицы поют
И на том берегу, и на этом
И об этом молюсь, и о том,
Там чужая, и здесь не родная…
Две дороги сложились крестом,
Две земли, как одну, распиная…
***
Сестра моя, сестричка,
Пшеничная косичка,
В глазах твоих застыла
Днепровская вода…
Так как же это стало,
Что быть ты перестала
Такою, как любила,
Любила я всегда?
А помнишь, как, бывало,
Плясала и спивала,
И в хате половицы
Ходили ходуном?
Так как же так случилось;
Зачем ты обручилась,
Как в сказке, обручилась
С проклятым колдуном?
Сестра моя, сестричка,
Кровь русская – водичка,
Заполнены погосты
Могилами детей…
Как оборотень, воешь,
И их уже не скроешь –
Те страшные порезы
От ведьминых когтей.
Подняться нету мочи,
Закрыты кари очи,
Отравленное зелье
Из лап змеиных пьёшь…
Сестричка Украина!
Душа у нас едина,
И ты, в меня стреляя,
Саму себя убьёшь.
У них костры да плахи,
Расшитые рубахи,
Кровавые знамёна,
Чубов лихой завей,
Они дождались часа,
Не слышен клич Тараса,
Уже сбивают ляхи
Кресты с твоих церквей…
Мы были две сестрички,
Как в паре черевички,
И счастье, и несчастье
Делили наравне…
Раскрыты мрака жерла,
И панночка померла…
А я ещё не верю,
Что это не во сне.
***
Живём на краешке войны,
Сжигаем нервы и сердца,
Живём на краешке страны,
Которой верим до конца.
А где-то рядом страх и боль,
Дома разбитые в огне,
И чья-то тень, земная голь,
Прижалась в ужасе ко мне.
Опять война в который раз
Стоит на краешке Руси.
И я прошу: «Спаси Донбасс!
О Боже мой! Спаси, спаси…»
Живём на краешке войны,
На тонкой грани тьмы и света.
Накидкой тонкой тишины
Укрыто плачущее лето.
Как беззащитна тишина
Перед чужим, неотвратимым.
И слово тяжкое ВОЙНА
Плывёт над нами чёрным дымом.
***
Перестали мне сниться хорошие сны,
Снятся только погони и смертные муки,
Снится пленный, что виделся мне со спины:
Тонкой проволкой намертво стянуты руки.
Снятся люди в подвалах без света и сна,
Снятся дети, что просят, чтоб их не бомбили.
Это правду случилось: мне снится война,
Словно кровь на земле, где кого-то убили.
Снится город, избитый, как русский в плену,
Снятся чёрные окна, пустые кварталы…
Это вправду случилось: я вижу войну.
Не в кино, не в бреду и не через порталы.
Я крещу этот город дрожащей рукой,
Я кричу в поседевшее жаркое небо.
Это вправду война – прямо здесь, за рекой,
Догорают поля полновесного хлеба.
Это значит опять умирать молодым
И кому-то опять к матерям не вернуться.
И ползёт на Россию удушливый дым,
И так хочется мне, наконец-то, проснуться.
***
Вот и стало понятно, что важнее всего
Перед дальней дорогой, перед ликом огня…
Вышли Каин и Авель из гнезда одного
Принести Богу жертву до скончания дня.
Жертва Каина тлела, покрываясь золой,
А другая сияла, как под солнцем роса.
Каин чёрную душу схоронил под полой,
Авель чистую душу распахнул в небеса.
Позавидовал Каин и нахмурил чело,
Первой кровью невинной осквернилась земля.
И свершилось на свете небывалое зло,
Всё на «до» и на «после» той минуты деля.
….Чёрно-красные флаги небо застили вновь,
И кричат галичане: «Москалей на ножи!»
Чёрный – Каина совесть, красный – Авеля кровь.
Как же это случилось? Украина, скажи!..
…Вот и стало понятно, что дороже всего:
Плачет проклятый Каин, смерть свою сторожит.
«Каин, Каин, где брат твой?» Только нету его.
Под Донецком, Славянском, под Луганском лежит.
***
Кто прав из нас, кто виноват?
Свалилось горе – нету дна.
Кому-то – в рай, кому-то – в ад,
Колосья падают. Война.
А после будет листопад
Шептать молитвы много дней.
Кому-то – в рай, кому-то – в ад,
А кто остался – тем больней.
И тем дороже каждый миг
Наивной радости земной
И беззащитный детский крик
Над полем жатвы, над войной.
***
Сидит мальчишка около реки
И думает о чём-то и мечтает.
Проносится плотва и окуньки,
Пичуга возле берега летает.
Он ограждён Великой Тишиной,
Как маминым святым благословеньем,
И речка между миром и войной
Становится библейским откровеньем.
Ему годов – не более шести,
И впереди – лишь светлые картины.
Он верит: не посмеют перейти
За эту речку тати с Украины.
Он свято верит, что его страна
Его спасёт от гаубиц и «Града»,
И речка, что на карте не видна –
Он знает! – нерушимая преграда.
…Бежит вода, сверкая и дыша,
Лицо мальчишки нежно освещает…
Упрямый мальчик. Русская душа.
Он тоже эту землю защищает.
***
У края невидимой битвы
В последнем дозоре стою,
Не помня чужие молитвы,
Одну повторяя свою.
Столкнутся ряды бестолково,
Коснутся зарницы земли,
И поле вздохнёт Куликово
Дыханьем единым вдали,
Подлесок, от солнца соловый,
С травинки глядит стрекоза,
У Дона бессмертник лиловый
Поднимет живые глаза,
Прольётся в кровавом развале
Святая живая вода,
Как люди меня называли
Не вспомню уже никогда,
И сколько крестов не носи я,
В немое уйдя забытьё,
Но слово Россия, Россия –
Запомню, как имя своё.
***
Мы отпразднуем когда-то День Победы,
Выпьем водки и картошки напечём.
И давнишние и нынешние беды
Вдруг покажутся как будто нипочём.
Мы отпразднуем великий и родимый,
И в небесной беспредельной вышине
Улыбнётся молодой и невредимый
Дед мой, без вести пропавший на войне.
И ребята, что погибли на Донбассе,
С нами вместе будут праздновать тогда…
А пока что этот День у нас в запасе.
До рассвета. До Победы. До Суда.
Виктория Можаева.
________________
131194
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 21.06.2022, 21:37 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 07.07.2022, 12:42 | Сообщение # 2645 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Измято поле словно черновик. https://u.to/MpY1HA
Капрал из башни вылез весь в мазуте.
К чему здесь ваш
восьмиколёсный броневик,
глаза разуйте.
Мы здесь с кентами дурь свою пасём.
Капрал, сдаётся, вы не угадали,
когда пошли
на этот скудный чернозём,
давя педали.
Свернув прицел, вы всё равно бы не
нашли вовне ни цели, ни резона,
как нас смешат
солдаты ваши на броне
и звук клаксона.
С собой везли вы матушкин портрет.
На смену два мундира элегантных.
но нынче в Клязьме или Вязьме, бала нет.
Гаси, сержант, их.
___________________________________
Старченко провёл опрос сельских школьников на темы: история родного села, успехи передовиков, специализация хозяйства. Публикация вышла под «многоэтажным» названием «Кем быть сыну пахаря. Станут ли колхозниками выпускники сельских школ? Что определяет их решение?» (1978, 9 июня).
День пастушьего счастья
Пушкинские строки из «Деревни»:
«Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада…»
– оживают для меня каждое лето…
В резиновых сапогах, с длинным, вьющимся по земле кнутом, со старым плащом на руке – всем сразу видно, что я пастух. Иду на тот конец деревни за коровами.
Солнце ещё не всходило, а на улице уже людно, все провожают в поле своих бурёнок. Со мной бодро здороваются. Улыбкой одобряя моё сегодняшнее занятие. А бывший учитель, Иван Сергеевич, по душевному движению и жизненным обстоятельствам перешедший в совхозные пастухи, обрадованно и долго трясёт руку:
- Ну-у, на сегодня мы с тобой коллеги… - И подмигивает весело. – Это тоже дело ответственное!
Когда я вчера у себя на работе сказал, сотрудникам, что на три денька съезжу в родную деревню отпасти рядовку, то выражение их лиц было в тот момент красноречивым: ну, понятно, горожанину надо время от времени бывать в лугах и лесах, но зачем же придумывать пастьбу коров аж за пятьсот вёрст от Москвы?
Но тем не менее это так. Когда родителям стало подкатывать к семидесяти, они всё чаще просят подгадывать мой летний приезд к рядовке – то есть дню, когда выпадает их ряд (очередь) пасти коров. За весну, лето и осень это получается два раза. Мама совсем слаба для такой «ножной» работы, а отцу одному со стадом в пять десятков голов не управиться.
«А неужели нельзя нанять кого-нибудь?» - не раз спрашивали у меня знакомые. Можно, но очень трудно. Население нашей деревни в большинстве своём старики, до последнего своего дня держащие на дворе корову-кормилицу, а те, кто помоложе, заняты сверх головы собственным хозяйством. Правда, обретается парочка всегда похмельных молодцов, но от их пастушьих услуг людских пересудов потом не оберёшься.
Словом, становлюсь один-два дня в году самым настоящим пастухом. И мне это нравится! Весь долгий день, от восхода до заката, под открытым небом, на вольной воле…
Мы выгнали коров за деревню, отец зашёл наперёд стада, а я – вдоль нашей болотистой речушки, не пуская отдельных лакомок на тот берег, в шкоду, в аппетитно зеленеющее кукурузное поле. Истосковавшись за несколько месяцев, жадно вглядываюсь в каждую излучину, в каждый кустик. Вот старая, памятная верба – лежит то ли спиной, то ли животом через речку, а через неё катится, мягко шумит, как через плотину, вода. Вот два стада гусей сошлись на маленьком заливчике, и гусаки схватились в драке. Схватка яростная и короткая. У победителей самодовольное гоготание, вытягивание друг к другу длинных шей, одобрительное шипение – похвала вожаку.
И всё-то свежо цепляет взгляд, и я уже привычно предвкушаю добрый, незатейливый праздник души в июльской солнечной светотени, на луговом ветерке, в запахах цветущих трав. А как хорошо вспоминается!.. Вон на том пригорке любил посидеть наш самый многолетний пастух Володька Петраков. Он с малолетства, больше пятидесяти лет, пас колхозных телят. Порой бросал это занятие, но, поработав месяц-другой в полеводческой бригаде, просился на старое место. Ему прощали пьяные загулы (до войны вина в рот не брал!) и принципиальный характер, то есть частые пререкания с местным начальством. Прощали по двум причинам: он был незаменимый пастух и никогда не помнил зла.
В полдень замечаю, что огромное, причудливое, как белая снежная баба, облако, стоявшее в небе прямо над стадом, заметно стало темнеть с правой стороны – и когда я глянул туда, далеко вправо, к горизонту, то увидел приближающуюся серо-тёмную сплошную полосу. Постепенно она разрасталась и разрасталась и хотя ещё и не заслоняла солнца, но коровы, по всему видно, уже почувствовали её приближение, принялись старательнее прежнего скусть траву, спеша насытиться до возможной грозы.
Но грозы не было, а навалился порывисто-сильный дождь. Коровы неохотно разворачивались против секуче-частой водной дроби, угиная голову, бережа свои выпуклые открытые глаза, понуро направились в кусты, где мы уже стояли с отцом. Лично я не разделял их понурости и только любовался на дождь, который при нарастающем ветре обещал быть скоротечным. Так оно и вышло.
А как всё блестело и переливалось на освежённом лугу, как хорошо дышалось! И впереди ещё ждал золотистый предвечерний час, долго не гаснущий, щедро играющий небесными красками закат…
Наверное, тут кто-то захочет сказать: да, хорошо попасти коров всего один денёк, а вот попробуй-ка все световые дни, от первой апрельской травки до седой от заморозков осенней былинки, всю эту вахту вынести! Тогда, может, восхищения от пастушьей доли и поубавится…
Ну, во-первых, я и рассказываю только об одном пастушьем дне, а во-вторых, очень к месту будет вспомнить, как однажды маленький мальчик, ставший потом замечательным писателем И.С.Соколовым-Микитовым, здорово насмешил своих родителей: «Буду генералом, потом офицером, потом солдатом, потом Пронькой-пастухом!» Как известно, устами младенца… Во всяком случае, в России ещё не перевелись люди, кому по сердцу такая формула жизненного успеха.
Николая Николаевича Старченко (1952-2019)
_______________________________________
В соловьиную ночь на Бориса и Глеба
кочевала заря по окраинам неба.
Отдыхая, тяжёлые руки легчали.
И не ведало солнце беды и печали.
И костёр веселился, по сучьям летая,
как летает по юности жизнь молодая.
И о счастье заботиться было нелепо
в соловьиную ночь на Бориса и Глеба.
А вокруг по садам соловьи распевали,
словно вечные клятвы друг другу давали,
уверяли, что смерти для любящих нету.
И хотелось поверить в нелепицу эту.
Ах Россия, Россия, крестьянское поле!
Всё ты воли хотела – но где твоя воля? –
На пространствах твоих, как печальная треба,
повторяются судьбы Бориса и Глеба.
А вокруг по садам соловьи не смолкали;
то певучие клювы в заре полоскали,
то в летучие флейты искусно дышали,
так печально и сладко – как жизнь провожали.
Но хотелось, чтоб жизнь никогда не кончалась,
и над нею – дубовая ветка качалась,
и, дожди насылая на тёплое лето,
в деревянной кадушке плескались планеты.
Чтобы наши надежды и наши страданья
трепетали всю ночь в соловьиной гортани.
Чтобы, зябкое тело моё согревая,
истлевала, как сердце, зола костровая...
А когда я уеду из этого дома
на сосновый бугор в молодую урёму,
принеси мне вина и можайского хлеба
в соловьиную ночь на Бориса и Глеба.
На поре молодой, на заре соловьиной
помолчим, как бывало в той жизни недлинной.
Посиди, коль не страшно, со мной до рассвета.
Может, смерти и вправду для любящих нету...
* * *
Нам досталась такая страна,
что к душе прирастает, как кожа, -
где кругами идут времена,
а иконы - на близких похожи.
Где не с каждою шуткой смешно,
и не всякая слава сгодится.
Где достаток иметь не грешно,
а богатства - привыкли стыдиться.
Здесь у нас выпивают легко:
с полведра ухлебнут - и не охнут.
А по рекам течет молоко,
только рыбы от этого дохнут.
И какой-то родительский свет
насыщает деревья и травы.
Но в пророках - Отечества нет,
а спасатели - вечно не правы.
Выйдешь ночью - большая луна
за леса свои зарева прячет.
У вокзала гулянка хмельна
под советскую музыку плачет.
Задевая за кроны дерев,
ходят звезды по вечному кругу.
И какой-то неясный припев
добавляется каждому звуку.
И глядишь, как с осенних дубрав
прилетает листва золотая.
И стоишь, как последний дурак,
непонятные слезы глотая...
* * *
В продавленной луже любого следа
протекшее небо колышет вода.
Весна - не весна: наказанье.
Размокшую землю копать не с руки.
Подался бы в город от этой тоски -
да все не найду расписанья.
Я книг не читаю, и водки не пью,
вослед за газетой душе не даю
томиться державным недугом.
Но в нас нестираемо это клеймо,
и время проходит сквозь стены само:
то эхом, то криком, то слухом.
Зайду в магазин - мужики “на газах”,
былого сочувствия нету в глазах,
не спросишь “за так” сигарету.
Каким-то страданием люди больны,
как будто живем от войны до войны,
и легкого продыха нету.
Дойду по дороге до старых калин.
В осенней щетине непаханый клин -
на осень не жди урожая.
Немеряны дали, несчетны леса -
да вот отливается чья-то слеза,
и тучи заходят с Можая.
Здесь пустоши пахнут ордынской золой.
Здесь, в землю войдя, становились ветлой
те стрелы, что пущены Грозным.
И гул Бородинский витает в земле.
И древние стены в Можайском кремле
унижены словом стервозным.
Где серым пожаром, где мертвой водой
проходит по насыпи век молодой,
на деньги и похоти падок.
По русским могилам пошла лебеда...
А, может, и не было их никогда,
и нет у России загадок?..
Можайск - Москва
* * *
По выходным, когда его просили,
Хоть старым был и за день уставал,
Колхозный кучер, Ващенко Василий,
Военные иконы рисовал.
Еще казались вдовы молодыми,
Еще следили за дорогой мы.
Еще витала в сумеречном дыме
Печаль вещей, покинутых людьми.
А дед Василий - памятники строил.
Он выпивал, но дело разумел.
Он как художник, - ничего не стоил,
Но ключик от бессмертия - имел.
По имени погибшего солдата
Он брал сюжет. И посреди листа
Изображал Николу с автоматом
И рядом с ним с гранатою - Христа.
Мы шли к нему. Нам странно это было.
Но вот стоишь - и глаз не отвести,
Увидев меч в деснице Гавриила
И орден Славы на его груди…
***
Я помню первый год от сотворенья мира.
Царапинами пуль помечена стена.
«Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» —
учительница нам читает у окна.
Нам трудно постигать абстрактную науку.
И непривычен хлеб. И непонятен мир.
И Витька, мой сосед, приподнимает руку,
и задает вопрос: «А что такое сыр?..»
То было так давно, что сказка современней,
сквозь годы протекло, растаяло в судьбе.
Но бабушка и внук однажды в день осенний
вошли за мной в трамвай, бегущий по Москве.
Бульварами идти им показалось сыро.
Ребеночек шалил. И бабушка, шутя,
«Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» —
прочла, чтобы развлечь игривое дитя.
Я опустил глаза, и память, будто внове,
пересекла крылом родительский порог...
А мальчик, перебив ее на полуслове,
потребовал: «Скажи, а что такое Бог?»
* * *
В суете, суматохе и дыме,
За работой своей дотемна,
Мы б, наверное, стали другими,
Не вспаши наше детство война.
Откровенно признаемся в этом:
Наши судьбы в масштабах страны
Освещались естественным светом,
Отраженным от молний войны.
Ни вины, ни обиды здесь нету,
Ни к чему привставать на носки.
Под горячим светилом Победы
Наше поле давало ростки.
Мы спешили, спешили, спешили,
Но в душе понимали одно:
Совершить, что они совершили,
Нам, наверно, не будет дано.
Отрешимся от праведной блажи,
Воздавая почет старикам, -
Ведь История наши поклажи
Не фасует по равным тюкам.
Мы за спинами их постарели.
Но, наверное, логика есть,
Что о тех, кто в огне не горели,
Нам заботиться
выпала
честь.
***
Вот оно, Господи, позднее время мое!
Знала ли юность, что с нею случится такое?
Печка дымит, и тепла не идет от нее.
Сердце дурит. И товарища нет под рукою.
Время зимы, выдающей себя за весну,
снег января замесившей войною и грязью.
Время зеркал, затаивших свою кривизну,
чтоб человек привыкал к своему безобразью.
Время предателей. Время пролаз и подлиз,
деготь вранья услащающих ложкою меда.
Время деревьев, повернутых кронами вниз.
Время кротов, научающих птицу полету.
Время убийц, ощущаемых каждой спиной.
Время, когда, опустевшие души калеча,
сленг иноземный срастается с феней блатной,
чтоб мародерствовать в русской болеющей речи.
Старых знамен и орлов геральдический бред.
Странных законов почти несваримые брашна.
Время солдат, у которых Отечества нет.
Время наград, удостоиться коих страшно.
Время свободы, которой уже через край:
хлеба добудешь, а чести себе не алкаешь.
Не привыкай, — говорю себе, —
не привыкай! —
в этом и подлость, что ты ко всему привыкаешь.
Не привыкай, — я себе говорю, — удержи
совесть от сна и сознанье свое от распада.
Сядь за бумагу и правнуку письма пиши.
Голос твой слаб, но надсаживать горла не надо.
Только бы выстоять, только бы духом не пасть,
не разрешая себе ни навета, ни лести.
Шут с ней, другая — но только бы честная власть:
стерпится-слюбится, если женилка на месте.
Печка пошла. Продолжается день не спеша.
Падает снег, проходящему дню не мешая.
Слышится стон — приближается чья-то душа —
или — в полях электричка проходит к Можаю...
***
ИСТОРИЯ С ПОВЯЗКОЙ НА ГЛАЗАХ
Меч мой тяжёлый
да панцирь железный…
М. Лермонтов
1
С подлотекущим временем в разрыве,
на Яузе, сгустевшей ото льда,
как водолаз в бушующем заливе,
в Военно-Историческом Архиве
я погружался в прошлые лета.
Не архивист и даже не историк,
а офицер, внезапно отставной,
я прятался от этих перестроек,
беременных гражданскою войной,
от нищеты, где хлеб случайный горек
и выпирает воровской топорик
в подкладке демократии срамной.
2
Там затаилась во дворце Петровом
горючая, как порох, тишина.
На стеллажах за кованным засовом
там истина, запекшаяся словом,
которая потомкам не нужна.
Не потому ль с какою-то опаской
нас пропускают, если повезёт,
под арочный, с облупленною краской,
почти не размыкаемый пролёт.
Как будто, отзываясь на огласку,
история опустит с глаз повязку,
и прошлое опять произойдёт.
3
В угоду дню столетия тревожа,
среди гробов ища себе вражин,
мы ничему живому не поможем.
Проходит век – а мы раздоры множим,
и, как посуду, прошлое крушим.
Когда же вновь случаются напасти –
приходится смирившимся врагам
соединять разрозненные части
и заплатить по краденным долгам.
Оно бы так. Но, распаляя страсти,
не опыта в минувшем ищут власти,
а оправданья собственным грехам.
4
А я нырял с блокнотами и снедью
из наших поэтических проказ
в ту половину прошлого столетья,
где слово «Русь» гудело бранной медью
и за стихи ссылали на Кавказ.
Где Лермонтов, ещё почти безвестный,
биографов оставив в дураках,
служил и жил, отпив из чаши крестной,
в кавказских гарнизонах и полках.
Лишь рапортом, да шуткою нелестной,
да излеченьем в госпитале местной
пока ещё прописанный в веках.
5
Я разбирал военные заметы,
доверенные старым сургучам.
И замечал, когда хватало света,
что по стенам висящие портреты
меняются местами по ночам.
Больших открытий не происходило.
И мне казалось: время, как вода,
из ниоткуда вроде восходило
и снова протекало в никуда.
А за окошком оттепель бродила
иль отражались вечные светила
на гранях кристаллического льда.
6
Былых ранений выцветшие пятна.
Умолкнувшие звуки батарей…
Один спешил. Другой писал опрятно.
Но служба шла привычно и понятно,
как в гарнизонах юности моей.
И я не удивился бы нимало,
легко перемещаясь в мир иной,
когда б себя в каких-нибудь анналах
нашёл под пылью папки номерной.
А время – орденами торговало.
И армия в Кремле митинговала,
как раненый прощаясь со страной.
7
Лишённую и чести, и закона,
её разворовали до штыков,
заставив жить в палатках и вагонах,
униженно стирая на погонах
следы демократических плевков.
Её рядов боятся, как заразы.
Её знамёна списаны в запас.
В ней стало страшно отдавать приказы
и стало стыдно выполнять приказ.
И нашивают звёзды и лампасы
присяге изменившие пролазы,
как говорится, веку про запас.
8
Я с нею шёл спокойно и устало
по небесам, по суше и воде.
Она порою молнии метала,
но никогда в беде не покидала.
И страшно покидать её в беде.
От этих перестроечных насилий
вся музыка её разорена.
Ей столько раз погибелью грозили,
но всё не получалось ни хрена.
Ведь армия всегда была Россией.
И в том была разгадка нашей силе
с времён Петра и дней Бородина…
9
А время шло. Перемещались тени,
проскальзывали дни в календаре.
Похожие на плечи поколений,
держали шаг чугунные ступени –
курилка находилась во дворе.
И раз сосед, похожий на завхоза,
видать, привычный к бою и труду,
спросил меня, мусоля папиросу:
– Ну, как дела? – В курительном быту
нет более невинного вопроса.
И я ответил, ёжась от мороза:
– Процесс пошёл! – И плюнул в пустоту.
10
Он дёрнулся, закашлялся надсадно,
потом, внезапно втягивая в спор,
заговорил сердечно и невнятно:
– Что он пошёл – и ёжику понятно.
Куда пошёл? – об этом разговор.
Не в том беда, что нам меняют флаги.
А в том беда, что, бедных не щадя,
взамен вождя, что шамкал по бумаге,
из спекулянта делают вождя!.. –
Он молодым войну закончил в Праге,
хлебнул ковшом от той победной браги
и поперхнулся сорок лет спустя.
11
Меня пустые споры угнетают,
но было грустно, честно говоря:
служивые друзей не наблюдают,
но в час, когда нас служба покидает,
внезапно покидают и друзья.
Густеет кровь. Меняются привычки.
Заметно прибавляется седин.
Но кто-нибудь находит к нам отмычки –
и ты уже как будто не один.
Политборцам придумываешь клички,
полушутя одалживаешь спички,
а иногда – и нитроглицерин.
12
Мы скоро познакомились поближе
и выкурили рядом пачек сто.
Я до сих пор перед собою вижу
его щеку, подтаявшую крышу
и серое нетёплое пальто.
Я не придал особого значенья тому,
что он, ревнитель Октября,
разыскивал причины отреченья
последнего российского царя.
Сквозь линзы пролетарского ученья
хотел прочесть российские мученья
и доказать, что прошлое – не зря.
13
Он говорил: – Пока мы так беспечно
к чужим дорогам строили мосты,
как человек в горячке быстротечной,
при нас болела и ушла навечно
эпоха несвершившейся мечты.
В ней было всё. Под бантом кумачовым
соединились подвиг и дурдом.
Но кто б сейчас пошёл за Горбачёвым,
когда бы знал, что сбудется потом?!
Что эти игры с совестью и словом
нам обернутся разорённым кровом,
а может, и Емелькой Пугачём.
14
В последний путь идёт страна героев,
ещё вчера – великая страна.
Мы красным флагом очи ей прикроем.
Мы жили в ней и вместе с ней закроем
дарованные ею ордена.
Чужое время дышит за плечами.
Тревожно жить, не веруя ему.
Но спрятаться в Архиве от печали
ещё не удавалось никому.
На завтра вроде митинг намечали –
давай пойдём, пока не одичали!
– Давай пойдём! – ответил я ему.
15
Мы шли к метро. Печальные старушки
взывали к состраданью и добру.
Густой народ роился у пивнушки.
И возле места, где родился Пушкин,
рок-музыка кривлялась на ветру.
И у лотков, поигрывая бровью,
не ведая ни чести, ни стыда,
кто водкой, кто любовью, кто морковью,
как бесы, торговали «господа».
И думал я: покуда хватит крови,
мы – Пимены в «Борисе Годунове».
Наш долг писать – хотя бы в никуда.
16
Поверх вранья о рыночных свободах
пусть, как донос, напишутся слова
о серых днях и редких пешеходах,
об улицах, где воет в переходах
полуживая, страшная Москва.
О склоках политических паяцев.
О перестрелках уличной шпаны.
О людях, не умеющих смеяться,
кому стихи и книги не нужны.
О стариках, что смерти не боятся
и в статотчётах будут называться
потерями проигранной войны.
17
Пускай душа судьбы не убоится
и малый хлеб не будет мне в укор…
А он сказал: – Не станем торопиться.
Давай зайдём – кто хочет – помолиться,
кто помолчать – в Елоховский собор.
И мы зашли. При колокольном звоне
поля свечей мерцали, как снега.
«Царю Небесный, – пели на амвоне, –
очисти ны от скверны и греха…»
И, головы склонив в полупоклоне,
мы молча помолились той иконе,
что Русь оберегала от врага.
18
Наутро день был оттепельный, снежный,
с просветами в остудных небесах.
Мы встретились и двинулись к Манежной,
следы какой-то паники поспешной
читая у милиции в глазах.
Толпа густела. Эхо нарастало.
И всё яснее слышались слова
оттуда, где речами рокотала
трибуна у гостиницы «Москва».
Над нею знамя прежнее витало,
оно как будто облако листало,
и от него кружилась голова.
19
А между тем народу прибывало.
На площади, во всю её длину,
слова и флаги ветром надрывало.
И старики, как в горький час бывало,
запели вдруг «Священную войну».
Они запели. Площадь поддержала,
о ненависть ломая голоса.
Казалось, в ней копилась и дышала
уже неотвратимая гроза.
И все мы, потерявшие Державу,
как будто подтянулись моложаво,
не утирая влажные глаза.
20
А микрофоны звали не сдаваться,
спасать страны поруганную честь,
вступать в ряды своих организаций –
у них в названьях трудно разобраться,
а уж числом совсем не перечесть.
Призвать ворьё к народному ответу.
Вернуть права, которых лишены.
Позвать царя. Переизбрать Советы.
Идти на штурм «Матросской Тишины».
Помилуй Бог! – мне думалось на это. –
Когда согласья в патриотах нету,
кошмарные Россия видит сны.
21
У всех резоны, цифры, аргументы,
Но вот беда, по чести говоря:
на митингах сорвав аплодисменты,
всем хочется в вожди и президенты,
и никому – в ткачи и слесаря.
Который век под этим небосводом,
изобличая зло и воровство,
все говорят от имени народа,
отнюдь не зная имени его.
И я сказал: – Пошли домой, пехота!
Политика – похабная работа,
она не производит ничего.
22
Вернулась жизнь в накатанное русло,
в архивный зал, под старый переплёт
былых нелепиц, маленьких и грустных,
тех, из чего рождается искусство,
не ведая об этом наперёд.
В ту череду догадок и открытий,
где, старые бумаги теребя,
винишь себя в развязке всех событий.
Где Лермонтов, тоскуя и грубя,
меня учил, стараясь не обидеть,
что лишь любя возможно ненавидеть
и страшно ненавидеть не любя.
23
Чужая жизнь, как старое огниво,
всё больше становилась мне ясна.
Я вновь тома листал неторопливо.
А между тем за стенами Архива
прошёл февраль, и началась весна.
Смягчались очертания предметов.
Сугробы уползали за гудрон.
Но у курилки, солнцем обогретой,
недели три не появлялся он.
И, видя в том недобрые приметы,
я из его читательской анкеты
переписал домашний телефон.
24
Мне рассказали: в памятную дату,
купив цветы, в шинели без погон,
он шёл почтить как павшего собрата
могилу Неизвестного Солдата.
Но встретил их дубинками ОМОН.
Он видел кровь на мокром тротуаре.
Пришёл больным. Лежал недели две.
Потом сказал: – Попомнят эти твари… –
И вышел прогуляться по Москве.
Был ясный день, без слякоти и хмари.
Его нашли на Сретенском бульваре
со ссадиной на старой голове…
25
Ну, вот и всё. От смерти не упрячут
ни добрый сын, ни женщины в слезах,
ни милый труд, который только начат,
тот, над которым, как вдова, заплачет
История с повязкой на глазах.
В ней наша жизнь, как некое деянье,
рождённое от Божьего огня,
кратчайшее проходит расстоянье,
пристрастия и гнева не храня.
Сладчайшее проходит расстоянье,
не ведая, что станет достояньем
для архивиста завтрашнего дня.
26
Заходит солнце в каменные ниши.
Сошли снега, и воздух стал хмельной.
Здесь тишина, но жизнь не стала тише.
Я тороплюсь. Я ежедневно слышу
его надсадный кашель за спиной.
Мой прежний друг со мной не разлучился.
Покоя нет – на что ему пенять?
Россия! Мати! Суд уже случился.
Чего ж молчишь ты? Как тебя понять?
Торговец из меня не получился,
но я, твой сын, ещё не разучился
ни сеять хлеб, ни строить, ни стрелять.
27
Но не любя ни власти, ни наживы
и не питая страсти к мятежу,
я ведь и сам принадлежу к архиву,
поскольку к этой свалке суетливой
что день – то меньше я принадлежу.
Грехов и заблуждений не минуя,
я не грешил ни честью, ни строкой.
Я жить хотел в эпоху не больную,
но у России не было такой.
И ты, Архив, к великим не ревнуя,
прими меня под папку номерную
и с Лермонтовым вместе упокой!
Юрий Николаевич Беличенко (1939-2002)
___________________________________
132073
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 07.07.2022, 12:44 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 10.07.2022, 18:55 | Сообщение # 2646 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Николаю Ивановичу Дорошенко, подвигнувшему меня написать эти строки.
Вставай, Страна!
В старое воронежское село пришла ранняя апрельская Пасха.
По утрам еще схватывался на воде робкий ледок, но весна уже гнала, зримо наполняла воздух талыми запахами, гулкими звуками, голубой эмалевой вышиной. Звонче сверлили воздух детские голоса, яростней кричали петухи. Солнечный ветер щедро осыпал веснушками детские носы и щеки. На замшелых лицах стариков проклюнулись и блудили беспричинные улыбки. Старые ивы вдоль речки зашевелились, зашелестели зеленым шелком. Мощным талым озоном задышало великое Черноземье.
В этот день в селе хоронили столетнего старика, бывшего колхозного бригадира. Мало кто знал его по имени, соседи звали его Дед, или дед Сержант. Да еще, кто постарше, помнили, что за двадцать лет после войны в бригаде бывшего сержанта не посадили ни одного колхозника.
Дед пережил трех жен, семерых детей. Двое живых, сын и дочка , редко бывали на родине, давно отвыкли от родичей, от отца…. Последние годы Дед жил с внуком Митрофаном и невесткой Маней. Старик был не в тягость доброй и улыбчивой Мане. Он сам умывался, медленно, но своей рукой надевал портки, чистую рубашку, садился за стол. Любил поговорить.
– Митроня, что не хвалишься? Говорят, трактор иной марки получил?
– Получил, дедушка, немецкий. Дизель пятьсот сил, как у танка. Сто гектаров за смену пашет.
– Разбогател, значит, колхоз…. Кто там сейчас хозяин?
– Газпром. Мы теперь богатые, дедушка….
– Да, цены богатые… Мы после войны на колесных по три гектара пахали, а хлеб дешевый был. Наверно, грамотные люди в Газпроме больше есть стали? Почему цены на хлеб растут, Митроня?
Дед горячился, в тусклых глазах появлялся настырный блеск, голос срывался на фальцет. Внук не робел перед гвардейским натиском бывшего бригадира. Он любил деда в эти минуты, но боялся излишнего возбуждения старика и с терпеливым сочувствием помалкивал, изредка поддакивая. Дед утомлялся, начинал зевать и злиться на себя за свой пафос и в который раз клятвенно обещал:
– Все, больше выступать не буду! Я давно со своим колхозом лишний в этой жизни.
Дед подвигался ближе к окну, умолкал и часами глядел, как у старого коровника ребятишки на мотоциклах гоняли по глубокой силосной яме. Байкеры как с трамплина вылетали из ямы и зависали в воздухе под крики и визг болельщиков. Мотоциклы шлепались оземь всеми потрохами и, виляя и дымя, чудом выравнивали ход. Бывало, и не выравнивали…. Тогда мотоциклисты долго кувыркались вместе с мотоциклами но, слава Богу, до сих пор оставались целы.
Дед восхищенно стучал ладошкой по столу и с гордостью заключал:
– Ваш Газпром супротив наших ребят – мешок с говном!
Дед не говорил о смерти, но все тусклее и короче становились его дни. Старик вслух перебирал давно позабытые имена, путался, звал внучку:
– Маняша, в нашем взводе гармонист был, сибиряк…. Помнишь, как его звали? Не Иваном?
– Иваном, дедушка.
– Орел! Про священную войну в блиндаже под Сталинградом играл…. Почище Шаляпина наяривал!
Дед счастливо улыбался, пытался напевать далекую мелодию, слабо дирижировал ладошкой. Он еще мог вспоминать, еще воображал себя в молодой забубенной и веселой жизни. А во сне столь явственно чувствовал долгий поцелуй мокрых девичьих губ, что переставал дышать и опять звал внучку:
– Маняша…. А где эта, толстоморденькая. Как ее…. Соседка наша?
Недавно за обедом Дед решительно отодвинул миску и тихо произнес чужим голосом:
– На днях помирать буду. Пока в здравом уме, хочу попросить тебя, внучек….
Старик наклонился к Митрофану и стал что-то медленно говорить, переходя на шепот. Маня из деликатности вышла из комнаты.
– Можешь для меня? – робко спросил старик.
– Могу! – твердо сказал Митроня и обнял его маленькие худые плечи.
Деда хоронили, как хоронили всех сельских стариков. Просто, без слез, без речей. Без людской толпы, только соседи пришли постоять возле гроба.
Но все же необычность была.
Митроня подогнал к дому свой немецкий дизель с открытой полутележкой. На нее поставили красным ситцем обшитый гроб, как на армейский лафет. По узкому проулку до уличного асфальта трудно было проехать на машине. Дорога раскисла, разбитые колеи сровняло полой водой. И пешком не пройти с гробом. А дизель с двухметровыми и широкими, как перины колесами шел по проулку, как Гулливер среди лилипутов.
На главной улице остановились. Люди обчищали, обмывали в лужах сапоги, собираясь идти до кладбища. На асфальте стоял автобус, из которого резво выпрыгивали солдатики с духовыми инструментами. Через минуту медный оркестр в полной выкладке стоял за гробом, ожидая команды юного лейтенанта.
Процессия тронулась.
– Ба-а-мм!
Голосистая медь низкими нотами рванула в вышину. Люди вздрогнули, выпрямили спины. Мужики сняли шапки, и никто уже не опускал головы. Ребятишки сбоку дороги бежали за оркестром, за барабанщиком, который изо всех сил лупил тарелками, а конопатый низкорослый солдатик в такт ему утробно ухал широкополым раструбом контрабаса: бах-бах-ба-бах-ах! У солдатика мячиками надувались щеки, укрупнялись и лезли из орбит глаза. Шутка ли, на нем держались все низы оркестра, и ему чаще других подавал одобрительные знаки дирижер. Нежно голосили трубы, гортанно чеканили тромбоны, мужественно рокотали басы.
Внук Митроня выполнил просьбу деда. В воронежском селе совершалось невиданное доселе: военный оркестр впервые исполнял на похоронах знаменитую мелодию Великой Отечественной войны:
Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!
Можно было видеть воочию, как отзывались на музыку люди. От каждого двора, бросая праздничные застолья и домашние дела, к траурной процессии присоединялись по двое-трое, а с детьми и по пятеро. На полдороге за гробом шли уже человек двести.
Музыка длинным дыханием заполняла улицы и проулки. Мощным, гулким дыханием океана. Солнце вышло из-за туч и яро вспыхнуло на тонкой отполированной меди. Светлы и строги были лица земляков. Они не только хоронили своего Деда, последнего солдата великой войны, они напоминали живым о себе. о своей дерганой жизни. Дед всегда был на их стороне. И они сегодня все за Деда, вместе с Дедом. От толпы шел молчаливый протест. Похороны всегда протест. У гроба это чувствует каждый особенно остро. И это трудно выразить словами. Сельские люди не любят речей на похоронах. Речи говорят на тризне начальников.
Пусть ярость благородная вскипает, как волна….
Было ощущение. что музыка исполняется впервые. Озноб дергал по коже, на скулах играли желваки. Решимость подступала к горлу, кровь стучала в висках. Твердыми губами люди шепотом подпевали:
Идет война народная, священная война….
Солдатики старались держать строй, не делали лишних движений, оркестр жег мелодию, как на параде, на Красной площади. Казалось, что гроб с покойником, сотни земляков за гробом, весна и Пасха, солнце и радость Праздника гармонично соединились в кипящей музыке, соединились в одно чувство. Можно представить, как ощутили это чувство русские люди в июне 1941 года, когда по всей стране зазвучала «Священная война», когда ее запели миллионы, когда ее впервые услышал и подхватил Дед, дед Сержант, которого звали Емельян Анподистович Воронов.
Пойдем ломить всей силою, всем сердцем, всей душой
За землю нашу милую, за наш Союз большой!
Василий Афанасьевич Воронов
__________________________
132285
Сообщение отредактировал Михалы4 - Воскресенье, 10.07.2022, 18:56 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 11.07.2022, 10:10 | Сообщение # 2647 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Государственное дело
Сельский глава Василий Кузьмич собирался уже домой обедать, как в кабинет заглянула Тамара:
— Там Шалый пришёл…
Василий Кузьмич с досадой отодвинул почти готовый отчёт об удобрениях: в отчёте всё сходилось, а стало быть, вырисовывалась надежда на кредиты, и вот тебе — закуска перед обедом! Ну почему в жизни никогда не бывает гладко и аккуратно?! И примета такая есть: если с утра хорошая погода, то у Вальки на носу обязательно вскочит прыщ. Валька была вредной бабой, жила на пенсию от погибшего мужа и с этим прыщом с утра носилась по селу, и портила всем настроение.
Василий Кузьмич почувствовал полуденную духоту и едкий запах гудрона, который варили через два дома от волостной конторы.
Досаду вызвал не сам Шалый, на которого, по большому счёту, общество махнуло рукой, списав из работного люда, а то, что придётся отвлекаться на никчёмную ерунду, выслушивать очередные бредни потерявшегося в жизни человека, а тут отчёт, понимаешь… Василий Кузьмич досадливо махнул рукой:
— Давай…
Тамара посторонилась, и в проёме нарисовался Шалый. Вид у него был возбуждённый и всклокоченный, словно его только что шарахнуло молнией. «И зачем такому маленькому угорелому человечку столько бесполезной энергии?» — в который раз не без зависти подумалось Василию Кузьмичу.
Шалый был одноклассником главы администрации — в школе постоянно попадал в передряги, вписывался в немыслимые приключения, которые сам чаще всего и выдумывал. Армия его не исправила. Женитьба — тоже. При этом работник он был отменный, всё в руках у него горело, надо было его только остановить вовремя, чтобы ничего не перегорело и не обуглилось. После жатвы портрет Шалого всегда висел на Доске почёта и раз даже был напечатан в районной газете. А вот премий больших ему давать боялись. Как говаривал бывший парторг Пётр Савельевич: «Эх, Ванька, твою бы дурь да в нужное русло — давно б при коммунизме жили». — «И заживём!» — легко обещал Шалый. Но перестройка вышибла его из жизни напрочь. Как, впрочем, и многих в селе. Только Шалый, в отличие от остальных, не унывал и, казалось, продолжал верить в светлое будущее.
— У меня к тебе, Кузьмич, государственное дело, — с порога объявил он и прикрыл дверь.
— Садись, — голова кивнул на стул и, спохватившись, строго сказал: — Во-первых, здравствуй.
— Здоров, — Шалый не обратил на строгость хозяина никакого внимания и на стул — тоже. Он упёрся руками о стол и, перегнувшись к Василию Кузьмичу, зашипел: — Россия пропала, совсем пропала. Это — заговор, и ты — соучастник.
Сказать, что Василий Кузьмич опешил или растерялся, или, как принято сейчас говорить, оказался в шоке, — существенно погрешить против правды: его будто лесиной огрели.
«Господи, откуда он узнал про кредиты? — сверкнуло в голове, и тут же зло взяло на самого себя: — Да при чём тут кредиты?! Какой ещё заговор!»
Он резко поднялся:
— Совсем сдурел!
Секунду они смотрели друг на друга. Василий Кузьмич был выше и крупнее.
— Садись, — покровительственно сказал он, немного успокоившись. — Да садись же.
Шалый сел.
— Ну, конечно, я так и думал: ты и не догадываешься, тебя просто используют.
Василий Кузьмич поморщился, опять мелькнула мысль про кредиты, но не из-за них же Россия пропадает…
— Нас, русских, выживают. Нас всё меньше и меньше. И ты, может, и неумышленно, я не спорю, потворствуешь этому.
Василий Кузьмич вздохнул, как старая лошадь, возившая бочку с водой от реки, которая, дошагав до сельпо, тоже вздыхала устало и облегчённо.
Шалый же воспринял вздох главы волости как признание вины и расправил плечи.
— Вот смотри: коровник у тебя ремонтируют армяне, в Кудюмовке — таджики или узбеки, хрен их разберёшь, а за лесом, в Берёзовом — весь посёлок отдал китайцам. Это же геноцид! — воскликнул Шалый и, почуяв, что перебрал, добавил: — Пусть и в скрытой от общественности форме.
Василий Кузьмич, пока Шалый победоносно загибал пальцы, постепенно приходил в себя.
— Китайцы, между прочим, работают, — сказал он. — В отличие от тебя.
— Так ты дай мне работу, дай!
— Иди работай, — хмыкнул глава, — у нас рабочих рук не хватает. Хочешь, на тот же лук определю: у нас ещё земля за речкой есть.
— Я те чё, китаец, что ли? Я, между прочим, тракторист высшей квалификации, у меня, знаешь, сколько почётных грамот…
— Знаю, — перебил Василий Кузьмич. — Только кто тебе сейчас трактор даст? Забыл, что в том году уделал, а у нас сейчас самая горячая пора подступает и рисковать техникой никто не будет.
— Вот ты, значит, как с русским человеком?
— Да при чём тут русский — не русский, — огрызнулся глава. — Работать надо. Где таких работяг, как китайцы, найдёшь? И почти даром, — Василий Кузьмич вздохнул. — Мне, думаешь, в сладость в тот же Берёзовый ездить? Как… как… — Василий Кузьмич не мог подобрать подходящего слова, — как в кино дурацком: тут тебе китайцы, а вокруг берёзы, и они на этих берёзах своё шмотьё застиранное развешивают. Тьфу! У самого руки чешутся. А не могу. Нам лук продать надо. Лук сейчас, знаешь, как идёт. Ого! Лук в этом году очень хорош!
— Плюнь на этот лук, подумай о русском человеке.
— А я о ком думаю? Я эти деньги, по-твоему, в карман кладу? Школа, садик, котельную надо к зиме готовить… Тут, если я начну пальцы загибать…
— Подумай только, до чего дошло: чтоб детишек учить, надо китайцам полземли отдать. Н-да, совсем пропала Россия.
— Нечего Лазаря раньше времени петь, жить надо, работать, делать своё дело, а там — как Бог даст. Хочешь, я тебя в котельную отправлю? Там сейчас как раз народ нужен место под новые котлы разбирать.
— Да я же тракторист, Кузьмич, понимаешь ты это? Посмотри, сколько земли-то пустой, — и Шалый патетично обвёл рукой кабинет главы.
— А чего её тревожить, если мы на том, что засеваем, получаем сейчас больше, чем двадцать лет назад? Да и для кого стараться? Для города? Так они всё равно западные объедки едят. Нам-то урожая хватит. А они пусть синтетику трескают.
Этот ответ несколько озадачил Шалого.
— Не даст тебе никто трактор, — подытожил Василий Кузьмич. — Говорю, иди на котельную.
— Поспособствуй, Кузьмич, умоляю, пустите на трактор, — из самоуверенного и грозного Шалый сразу стал маленьким и жалким, в душе Василия Кузьмича шевельнулась жалость к нему. — Ей-Богу, не подведу. Ты ж не понимаешь, куда катится всё. Эти китайцы — только так, пена. А они же наш генофонд рушат. Я тебе так скажу: они за баб наших взялись.
— Кто — китайцы?
— Да нет… Тут такое дело… — Шалый замялся, и Василий Кузьмич понял, что «русский вопрос» — это только присказка. — Понимаешь, — Шалый перешёл почти на шёпот, — тут вчера к нам Вага приходил, ну, этот, с коровника. Ну, как приходил… Коньяк принёс. Я ещё думаю: чего он пришёл? Коньяк, между нами, так себе, никакого забоя… Я чего-то во дворе оказался и прикорнул малька за поросями… А чего, погода позволяет… Ну вот… а он же не вырубает, коньяк-то, я ж те говорю: дрянь, а не пойло. Очнулся, домой стал прибираться, а там этот Вага с Валькой-то, это… того… ну, в общем, рушат генофонд напрочь… Вот ведь куда дело зашло, понял?
Василий Кузьмич хмыкнул.
— А ты со своей Валькой, того-этого, давно генофонд восстанавливал?
Шалый молчал. Василий Кузьмич махнул рукой.
— Да куда тебе… Ты ж бухой каждый день… Ты не то что на трактор, на бабу залезть не можешь. А Вальке что? Баба в самом соку. И пашет, как твой трактор. И на ферме успевает, и порося у неё, так ведь ещё тепличка, помнится, у вас. Горбатится одна детям на учёбу. Поросям-то хоть тюрю таскаешь или только кемаришь с ними, пока погода позволяет?
— Таскаю…
— Ну а ты ещё по утрам порося от курицы отличишь… Эх, Ваня, ты сначала дома порядок наведи, а потом уж за Россию берись.
— Я тебя Христом Богом прошу: пусть посадят на трактор. Ты же видишь, всё, дошёл я, больше не могу так. Честно слово, завтра же смотаюсь с утра на станцию, и стыдно тебе не будет, а?
Василий Кузьмич поднял телефонную трубку и натыкал номер.
— Слушай, Петрович, тут ко мне Шалый пришёл… Да погоди ты… да погоди… Ты чего разматерился? Я тебе ещё слова не сказал… Да знаю я, но тут, говорят, с ним Вага вчера воспитательную работу проводил… Да потом… Не будет он никого разлагать… ну, хоть ремонтником. Завтра придёт, — и уже Шалому: — Слышал?
Тот кивнул.
— Пойдёшь ремонтником?
Тот снова кивнул.
— Ну и ладно. Только смотри у меня.
Шалый снова кивнул, поднялся и опять замялся, переминаясь с ноги на ногу.
— Чего ещё?
— Кузьмич, а это… можно как бы аванс?
— Ты что, сдурел? Я тебе чего тут, касса, что ли?
— Эх, Кузьмич, я же понимаю, что виноват, сейчас в магазин заходил, хотел Валентине тортик купить, простенький, вафельный, — и, заметив некое сомнение в глазах главы, залебезил: — Ты вот правильно говоришь: надо с дома начинать, вот я бы и начал, сели бы вечерком с Валей, чайку попили… с тортиком…
— А так просто начать нельзя?
— Нет, ну, как же… Надо посидеть, поговорить… Этот-то конфеты коробками тащит, а я бы хоть тортику…
Василий Кузьмич покачал головой.
— Ну и сколько тебе надо?
— Так ведь… — и Шалый задумался, явно боясь продешевить.
А Василию Кузьмичу стало вдруг ужасно неловко и даже стыдно за весь этот спектакль, словно его и впрямь использовали в каком-то заговоре, а он об этом ни сном, ни духом, и ему захотелось, чтобы Шалый как можно скорее исчез.
— Полтинника хватит?
— Хватит, — быстро ответил Шалый.
Василий Кузьмич полез в карман брюк, достал бумажку и протянул Шалому.
К вечеру от реки потянуло прохладой, то тут, то там взмыкивали вернувшиеся из стада коровы, лениво перебрёхивались собаки, за домами закончили наконец возню с гудроном, и чувствовалось, что совсем рядом набирает силу луг. Никаких тебе дискотек, ни собраний. Только приятная усталость от первого дня рабочей недели. Солнце, тоже утрудившись за день, коснулось дальних холмов и смотрело на мир благодушно и понимающе.
Василий Кузьмич решил пройтись по селу. Заглянул в котельную, половину которой уже сломали и теперь понемногу расчищали место, завернув к школе, постоял возле футбольного поля, на котором ребятня гоняла мяч, пошёл через детский садик и там заметил, что на площадке как-то нехорошо: вид портили скособочившиеся, словно поддатый мужик, качели. Василий Кузьмич подошёл глянуть, что с качелями, и тут из беседки, прикрытой кустами, услышал знакомый голос:
— Пропала Россия, совсем пропала. Русских совсем за людей не считают. Они, понимаешь, хуже порося для них стали…
Кто-то сердитый перебил:
— Ты, это, стакан-то не грей…
Василий Кузьмич невольно сел на покосившиеся качели, и они под ним жалобно скрипнули. «Господи, какая тоска», — подумалось Василию Кузьмичу.
Вспомнился разговор с Шалым, китайцы, лук, кредиты, будь они неладны… На них закупали никому не нужные удобрения. Вернее нужные, но не в таких сумасбродных количествах. Какой же хозяин станет землю перекармливать, гробить её? Через посредников договаривались, что удобрений привезут меньше, чем выделялось кредитов, часть денег потом перечисляли волости с какого-нибудь благотворительного фонда для школы или больницы, куда девались остальные, гораздо большие деньги, Василия Кузьмича не интересовало. В этих знаниях слишком много печали.
Василий Кузьмич вздохнул: для чего живём? Ему вдруг представилось, как вернулся домой, набегавшись с мячом, младший сын, как старшая дочь, приехавшая на студенческие каникулы, с матерью собирают стол и ждут его. И так хорошо и сладостно защемило сердце, так тепло стало, что Василий Кузьмич почувствовал наворачивающиеся слёзы. Ну, это уж совсем ни к чему, решил он и поднялся с качелей. Они снова жалобно скрипнули.
— Завтра починим, — пообещал сельский глава и пошёл, вглядываясь в розовый отблеск на небе, который, хотелось верить, обещал назавтра добрый день, а может, горело что — там, за лесом…
Громов Александр Витальевич
_________________________
132324
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 11.07.2022, 10:11 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 13.07.2022, 09:28 | Сообщение # 2648 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| ПРО МАКСИМА, ИНВАЛИДА И ГОВОРУНА
Зенитчики еще не успели как следует окопаться, только развернули орудия и перенесли с полуторки ящики со снарядами. Максим рыл окопчик, безнадежно ковыряя лопаткой мерзлую землю. Друг Агафон со стороны с усмешкой смотрел за возней своего товарища:
– Макся, тебе так до дня победы не вырыть. Ты не долби, ты режь, оно лучше выходит.
– Не режется, тут вроде солонец, лопата вязнет.
Агафон взял у него инструмент, сделал несколько движений, согласился:
– Да, землица попала тебе… Сам выбирал.
– Одно только думаю: хорошо, что не могилу копать, все-таки окопчик помельче.
– Не каркай! Переходи на мое место, я дивно вырыл, и грунт у меня податливей.
Максим вылез из неглубокой лунки, достал портсигар, полученный в подарок из посылки работниц тюменской овчинной фабрики. На алюминиевой крышке подержанной уже вещи красовалась точками выбитая надпись «На память от Косты». Мужики решили, что портсигар сдал в посылку или демобилизованный по ранению, или солдат той мировой, потому что на обратной стороне коряво нацарапано «Германский фронт». Закурили.
Только чуть зарилось. Ночь не отступала, и сизый сумрак неуютно обволакивал душу. Максим всякое время суток сравнивал со своим, сибирским, и не находил ничего похожего. Вот и этот рассвет был незнакомым и чужим.
– Рождество сегодня, – горько сказал Максим, вспомнив, как дома встречали это утро. – Пока не закрыли церкву, всей семьей ходили на службу. И отец, Павел Михайлович, и мама, и нянька Анна, и Никита, его убили ланись.
– Когда убили?
– В прошлом году, осенесь.
– Так и говори, а то – ланись. И осенью, а не осенесь, нерусь!
– Пошто нерусь, русский я.
– А почему говоришь так?
– У нас все так говорят. Я тоже не шибко грамотный. В младшую группу ходил зиму, учился, потом надо было в среднюю, а отец сказал: «Макся, ты не ходи в школу, в средней группе ребятишек будут кастрировать». Я и не пошел.
Агафон тихонько смеялся:
– Ты, Макся, за яйца свои пострадал. Мужик толковый, будь граматёшка – отирался бы где при штабе, не копал бы Россию.
– Не-е, мне в штабе не усидеть, я бы брякнул что-нибудь про начальство, и поехал в штрафбат, как наш командир.
– Жалко мужика.
Новый командир батареи капитан Степура крикнул издалека:
– Не сидеть, окапываться!
Максим привычно загасил окурок, втоптав носком сапога в мерзлую землю. Агафон тоже встал:
– Переходи в мой окоп, вон, у второго орудия.
Максим нехотя пошел, волоча винтовку и лопату.
Скоро должно было вставать солнце. Он сел в почти готовый окопчик и грустно смотрел на восток. Место появления светила обозначилось обширным сиянием, но цвета были не те, к которым он привык. Восход всегда притягивал его: и на весенней пашне, когда суровый отец поднимал чуть свет; и на раздольных лугах родных афонских сенокосов, потому что утренняя кошенина самая наилучшая для сена; и на жатве, пока не обдуло ночную прохладу, надо навострить серпы и поправить вчерашние спешные суслоны урожайных и крепких снопов. Таинственная сила самого жизнеутверждающего явления завораживала его, первое появление солнца было сигналом к новому дню.
Несколько крупных точек на мгновение опередили солнечный луч, и Максим узнал самолеты. Гул появился чуть позже. Это бомбардировщики. Должны быть наши, но по очертаниям и особенностям звуков он понял, что противника. Похоже, отбомбились, домой идут. Высота приличная, и курс чуть в стороне от батареи. Над ними, как воробьи над коршуном, зависли истребители сопровождения.
– Воздух! – заорал капитан Степура, и бойцы переглянулись.
– Товарищ капитан, это не наш воздух, эропланы разве что над четвертой батареей пройдут, – спокойно уточнил старшина Моспанов.
– Отставить разговоры! Орудия к бою!
– – Какой бой, нам их сроду не достать!
– Пущай себе летят…
Товарищ капитан, не надо их дразнить. Давайте пропустим, все равно не собьем, только себя обнаружим, – бубнил старшина.
– Это что за собрание!? Что значит – пропустим!? Я для того сюда поставлен, чтобы уничтожать самолеты противника! Орудия – к бою!
Максим подбежал к ящикам со снарядами.
– Каким стрелять будем?
– А хрен его знает! – ответил командир орудия сержант Мяличев. – Их никаким не достать.
Капитан Степура отдавал команды зычным голосом, то и дело поднося к глазам бинокль. После команды «огонь!» зенитки вразнобой закашляли, выплевывая горячие гильзы. Максим видел разрывы, которые не могли даже напугать летчиков. Сидевший на рации рядовой Пащенко вдруг встал и крикнул:
– Товарищ капитан, вас первый к аппарату!
Капитан побледнел, услышав отборный мат полковника, Максим присел на ящик после его команды прекратить огонь. Но было уже поздно. Два самолета выпали из строя и стали скатываться прямо на голову Максиму.
– Вот теперича действительно воздух, – хохотнул он и полез в окопчик Агафона.
Самолеты выбросили пять мелких бомб, непонятно, почему не использованных на основном задании, и стали набирать высоту. Зенитки молчали. Капитан стоял, втянув голову в плечи. Старшина Моспанов свалил его в свой окоп. Бомбы разорвались дружно, осыпав землей и осколками все вокруг. Одна разнесла Агафона, попав прямо в обменянное с Максимом место. Еще одна повредила орудие. Осколок навылет пробил живот капитану. Сержант Мяличев чуть дернулся на станине орудия и затих. Тишина наступила страшная. Максим вскочил и, кинувшись в сторону Агафона, упал, пробежав несколько метров. Воронку на месте своего окопа он успел увидеть, но сильная боль в ногах уронила на землю.
– У тебя же ступня пробита, едрена мать, – радист Пащенко присел на корточки и тупо смотрел на рваное отверстие в сапоге, из которого сочилась грязная кровь.
– Сымай сапог, нехрен сидеть сиднем.
Пащенко немного повозился и возразил:
– Не снять, резать придется.
– Сапог губить не позволю, сымай.
– Не позволит он! Тут дыра насквозь.
Максим с детства боялся собственной крови, и теперь, едва глянув, сомлел и повалился на бок. Пащенко разрезал голенище и, отбросив сапог, начал неумело делать перевязку.
– Капитана сразу осколком навылет, так в страхе и помер. Ему полковник вломил, что он обнаружил батарею. Нас, говорит, для важного дела разместили. И Ендырева в клочья разорвало, с которым ты окопом сменялся. Толковый у тебя обмен получился.
Максиму было неловко, будто он виноват в гибели товарища. Пащенко приспособил к забинтованной ноге разрезанный сапог.
Артиллерийский обстрел начался внезапно, видно, сообщили летчики расположение батареи. Пащенко вместе с шофером полуторки, которая привезла снаряды, оттащили Максима к машине и затолкали в кузов. Он лежал на спине, подсунув под голову кусок брезента. Рана ныла, он с трудом поднял ногу, холодная кровь скатилась по штанине под задницу и под спину, боль чуть утихла.
Солнце уже встало и светило ему прямо в глаза. Такое яркое солнце! Он знал, что надо просыпаться, но какой-то мерзавчик внушал ему: «Поспи еще, мать разбудит». И действительно, мама встала на лестницу, черенком легоньких деревянных грабельцев нащупала в чердачной темноте его тщедушное тельце и легонько побеспокоила: «Вставай!». Максим очнулся, мамы не было, было раннее рождественское утро в украинской морозной степи, нехорошая тишина, нарушаемая стонами мужиков, кузов полуторки и терзающая боль в ноге. Кровь опять стекла по штанине, неприятно похолодив спину. Максим покричал, но никто не ответил. Он больше всего боялся страха, но ощущал только тоску. Если не найдут, то изойдет кровью и замерзнет. Найти могут только случайно, потому что сейчас не до разбитой батареи. Страшно не было, но хотелось плакать.
Его нашли действительно случайно в вечерних сумерках. Двое бойцов пытались завести полуторку, но не смогли, раненого Максима не сразу отодрали от деревянного кузова: набрякшая кровью шинель пристыла к доскам. Его вели и тащили долго, один боец предлагал бросить, но второй не согласился, так и доволокли до расположения.
Как попал в госпиталь, Максим не знал, очнулся от боли в раненой ноге, попросил пить. Солдат из старших возрастов в застиранном сером халате сказал, что после операции вода не полагается, и вытер его губы мокрым грязным полотенцем.
– У меня нога болит шибко, – сказал Максим. – Ранило меня.
Санитар засмеялся:
– Не может у тебя нога болеть, потому как ее нету.
Максим не сразу понял.
– Почему нету?
– Отрезали. Гангрена у тебя началась. Отпластнули по самое колено.
– Врешь! – Максим хотел было вскочить, но голову обнесло, и он опять плавал по деревенским старицам, ставил фитили и морды, вытрясал в лодку лобастых налимов, длинных щуругаек и плоских карасей. Все тот же мерзавчик подсказывал ему, что не надо бы смотреть во сне рыбу, это к болезни, но рыба просто перла в его снасти, и Максим ничего не мог с этим поделать.
Через день врач сказал, что отправляет его в тыловой госпиталь, потому что не уверен, покончено ли с заражением:
– До санпоезда доедешь, а там помереть не дадут, у тебя еще полметра в запасе.
– Каких полметра? – не понял Максим.
– Ноги до туловища! Простых вещей понять не могут!
Его сняли в Саратове и в госпитале резали еще два раза, пытаясь сохранить хоть сколько-то конечности и опасаясь общего заражения. Учился ходить на костылях, падал, разбивал культю, плакал по ночам, тяжело задумался о жизни после случая с соседом по койке, веселым парнем с Волги, которому отрезали обе ноги под самый корень. Он шутил, что на обувь теперь тратиться не надо, что на танцы время терять не будет. Утром попросил ребят посадить его на подоконник. Максим тоже помогал. Парень сидел недолго и молча опрокинулся наружу с третьего этажа.
Максима никто в деревне не ждал, кроме матери. В свои тридцать пять он несколько раз женился, но все как-то не получалось. Отец поначалу ругался, потом попустился, Максим погуливал, пока не забрали на фронт. Теперь отгулял. Для деревенской работы не годен, другой не знает, и грамоты нет.
Деревня встретила его нерадостными новостями, схоронили от скоротечной болезни отца, Павла Михайловича, и старшую сестру Анну, няньку, как звал ее Максим. Брат Матвей в первый вечер не пришел, сказался больным, мама наскоро собрала стол, пришли демобилизованные раньше калеки Антон, Киприян, Федор Петрович. Выпили бражки.
– Мама, а про отца-то чё не писали. И про няньку.
– А кто писатели-то, Макся, я немтая, а Матвей все по больницам.
– Так и ссытся?
– Да вроде проходит.
– Знамо, пузырь – он понюхачей самого Гитлера капут чувствует.
– Макся, при людях-то!
– А то люди не знают, что братец еще до первой немецкой артподготовки в штаны прудить начал. Эх, мать, а чё бы мы делали, если б всем миром под себя мочиться стали, вплоть до товарища Сталина?
Вечером натопили баню, Максим неумело подставил под культю деревяшку, и, не привязывая ремней, поковылял мыться. С непривычки сильным жаром охватило голову, пришлось спуститься на пол и приоткрыть дверь. Подложив под голову веник, он прилег на порожек, ловя свежий воздух через приоткрытую дверь. Кто-то закрыл собою узенький вход в предбанник, Максим поднял глаза: Матвей.
– Здорово, брат. С возвращеньицем.
– Здорово. Проходи, парься.
После бани Максим по праву старшего сидел на лавке в кутнем углу, это место отца. Лишний кусок штанины белых домашних кальсон он подогнул и привязал нянькиным пояском. Пустой стол, вот тут сидел Никита, тут нянька, тут отец.
– Жениться тебе придется, Макся, – сказал Матвей. – Я отделился, матере одной тяжело.
– Ага, прямо седни и начну, вот ветер стихнет.
– Ты смехуечками-то не отделывайся, бабья полдеревни слободного, мужиков перебили.
– Мне жениться нельзя, я еще до войны не три ли раза под венец ходил, да только на месяц и хватало. Терпеть ненавижу, как бабы начинают руководить. А теперь и вовсе, на чужой крови живу.
– Пошто? – испугался Матвей.
– Своя вся истекла, мне немецкую лили, сам на каждом флаконе видел: фамилия Донор написана. Так что не до женитьбы, хоть бы до лета дотянуть.
– Ох, и болтун ты, Макся, каким был, таким и остался, – вздохнула мать.
Исполнительницей от сельсовета прибежала невысокая молоденькая женщина, вошла в избу, поздоровалась, насухо вытерла влажные от осенней слякоти калоши на валенках.
– Ты Максим Онисимов будешь? Распишись вот в извещении, что завтра явиться в район на комиссию.
Максим расписался коряво.
– А на чем являться?
– Подвода пойдет, вас тут с десяток изувеченных.
– На вожжах не ты ли сидеть будешь?
– Нет, – хохотнула женщина. – Иван Кириков, он хоть и безрукий, но с такой командой управится.
– Чья она, мама? Вроде как не афонская?
– С Горы приехала, замуж туда выходила, да мужика убили, вернулась с двумя ребятишками.
– А пошто к нам, родня тут какая?
– Седьмая вода на киселе. Бьется бабенка, отец родной где-то в Поречье погуливат, всю войну просидел в каталашке, теперь вроде завхозом в больнице, так сказывают. А ты не глаз ли положил?
Максим стушевался:
– Да так, хорошая бабенка, веселая.
Мать в кути забрякала ухватами:
– Ты с ума не сойди, у ей двое, ты будешь третий, тоже дите, только что под себя не ходишь. Вот веселуха-то будет!
– Ладно, собери мне что в дорогу.
Рано утром у колхозного правления собрались все инвалиды, которым следовало явиться в районную больницу. Курили, подсмеивали друг над другом.
– Григорья с Эмилем в передок посадим, у их обех ног нету, Максю с Васькой Макаровым по бокам, посередке Ванька Киричонок. – Ему непременно надо посередке, потому как вздремнет со хмеля и под фургончик свалится, тогда и ноги может лишиться дополнительно.
– Ты меня не трожь! – витийствовал Кириков, маленький шустрый мужичек без левой руки, но ловко запрягавший пару лошадей. – А то ведь я могу и поперед из района рвануть, вот тут поползете до дому, как фриц из Сталинградского капкана.
Ванька руки лишился под Сталинградом, в деревне уже обжился, после признания Сталинградской битвы поворотным сражением во всей войне он особенно оживился, будто сам лично замыкал кольцо и брал фельдмаршалов в плен. Бывший хороший тракторист, отлученный от любимой «колесянки», он долго привыкал к лошадям, смирился, но стал попивать. В деревне, где выпивали только по случаю, мужик навеселе среди недели скоро стал посмешищем, за ним, тридцатилетним, крепко привязалось обращение и старого и малого: Ванька Кирик, Киричонок. Деревня, у неё свои законы.
Комиссия в районной больнице с участием офицера военкомата, щеголя–капитана, проходила быстро. Максим только кивал в ответ на самые простые вопросы, но когда пожилая женщина из собеса спросила, где он работает, Максим растерялся:
– Был в колхозе, пока нет работы. Да я и на ногах-то плохо стою.
– На ноге, – уточнил хирург, – вторая нога у вас почти в порядке.
– На ней отсутствует икряная мышца, – приподняла очки терапевт.
– Ну, не совсем, – возразил хирург. И Максиму: – Ну-ка, пройдитесь.
Максим тяжело встал с табуретки, установил на крашеном полу деревяшку и сделал несколько шагов без костыля. Пересилив боль, он улыбнулся:
– Вот, помаленьку хожу.
– Можно дать третью группу, – повернувшись в их сторону, произнес офицер военкомата, до этого лепетавший с медсестрой регистрации.
– Он нетрудоспособен, Роман Дмитриевич, я за вторую.
– Нетрудоспособен, а, по моим сведениям, жениться собрался.
Максим хохотнул:
– Так оно, товарищ капитан, что для женитьбы необходимо, немец мне милостиво оставил, спасибо ему.
– Награды есть? – спросил капитан.
– Медалёшки, – равнодушно ответил Максим.
– Надо было воевать лучше, были бы ордена, – посоветовал капитан.
– Вот ты точно роты водил в рукопашную атаку! – резко выпалил Максим. – А я на продскладе винной бочкой себе ногу отдавил! Да ежели бы я херово воевал, ты бы сейчас в хромовые сапожки не заглядывал, как в зеркальце, а у бюргера свиней пас!
– Товарищ инвалид! Ведите себя! – капитан вскочил.
Максим продолжал сидеть, его била дрожь, пот залил глаза:
– Я пока еще только калека, инвалидом вы меня признавать не хотите, потому что за это копейку платить надо.
Он встал и, тяжело припадая на деревяшку, вышел из кабинета, оставив на крашеном полу струйку яркой крови из лопнувшего шва на культе.
После обеда процедура закончилась, всем дали третью группу инвалидности, вторую только тем, у кого не было обеих ног. Но самое непонятное было в строгом наказе главного врача в апреле всем прибыть на перекомиссию.
– Правда, мужики, чо до апреля изменится?
– Какой ты бестолковый, Киричонок, и отец твой такой же был. – Максим уже успокоился и не мог упустить возможности подначить. – В апреле весна, все живое в рост прет, ты же знашь, что ни корову, ни бабу в это время не удержишь, щепа на щепу... Вот и возникли у советской власти опасения, что рука у тебя вырастет, а ты, сволочь подкулачная, сокроешь сей факт от любимого государства, и будешь продолжать огребать ежемесячно свои полторы сотни.
Василий Фёдорович, родственник и грамотный человек, шепнул Максиму:
– Ты придержи язык, а то не посмотрят, что инвалид, подметут.
– Зачем я им? Кормить задаром.
Василий засмеялся:
– Ага, пельмени для тебя все комсоставом будут лепить. Да подведут к ближайшей стенке и шлепнут, а потом протоколом тройки оформят. Эх ты, фронтовичек!
В субботу, напарившись в бане, Максим помыл и выскоблил ножом деревяшку, надел чистую рубаху и сказал матери:
– Пойду к Ивану Лаврентьевичу в карты поиграть.
А сам мимо Иванова дома подался в другую сторону, где жила Мария Горлова с ребятишками. Осторожно с мужиками поговорил, не хаживает ли к ней кто – сказали, что нет, не хаживает. Подошел к избенке, выдернул верхнюю жердинку в воротцах, через нижнюю с трудом переволок деревяшку, лампа в простенке горит, но дверь уже заперта. Неловко погремел щеколдой, из избы кто-то вышел.
– Хозяйка, открывай, а то ветер сёдни холодный.
– Не открою, не признаю я.
– Максим Онисимов, извещение ты мне приносила.
– Ну, дак я тебе его отдала. Какой спрос?
– Беда с бабой! К тебе я пришел, пусти хоть на минуту, култышку перевяжу, а то не дойти до дома.
Крючок сбрякал, отпустив дверь. Максим следом за хозяйкой вошел в избу. Чистенько прибрано, хоть и бедно. Русская печка в треть избы, стол, три табуретки, койка. С полатей свесились две стриженые головы, Володька и Генка, он уже знал их имена. В избушке этой раньше жили Заварухины, Максим тут бывал. Мария прошла в кутний угол, села на залавочек.
– Бери табуретку, переобувайся.
Максим снял деревяшку, перемотнул портянку, крови не было. Отложил протез в сторону.
– Посижу маленько. Ты пореченская родом?
– Там родилась, потом здесь в няньках жила, на семнадцатом году вышла за парня из Маслянской МТС, он тут хлеб молотил. Вот родили двоих, его забрали и под Сталинградом убили, деваться некуда, подалась к своим, хоть и не большая родня, но не бросили. Живу вот.
– В колхозе робишь?
– В колхозе.
– Тяжело одной-то?
Она вздохнула:
– Всем тяжело теперь. Тебе вот тоже не сладко.
– Да я привыкну, мозоли набью, и тогда хоть бегом.
Оба молчали, ребятишки на полатях тихонько посапывали.
– Мария, давай сойдемся с тобой. Я работать начну, пенсию вот назначили, полегче будет.
– Нет, на двоих детей никто ко мне не пойдет, и ты тоже так, баловство одно. Не стоит на разговоры.
Максим приобиделся:
– Отчего это вдруг баловство? Мне тридцать пять, куда еще? Хватит, набаловался.
– Сгоряча это ты, Максим, посмотри, сколько девок осталось без женихов, а вдов молоденьких, бездетных! Своих народишь, зачем тебе чужие, ну, ты сам подумай!
– А мы с тобой разве не родим? – осмелел Максим. – Выправится жизнь, и дети вырастут. Другое дело, если брезгуешь, не подхожу тебе, так и скажи.
– Господи! – Мария заплакала. – Я пять лет уж мужского разговора душевного не слышала. Не тревожь ты меня, Богом прошу. Иди домой, дай мне срок подумать.
Максим озаботился:
– Ты, если обо мне справки наводить, то не теряй время, я тебе сам во всем признаюсь. Зло не употребляю, табак курю, приматериваюсь, вредным бываю. Хуже уже никто не скажет.
– Иди до завтра, я хоть ребятишкам все обскажу, большие ведь. У тебя нигде нет нагулянных?
– Да не было до войны, и сейчас вроде похожих не встречал. – Он пристегнул деревяшку, надернул фуфайку, тяжело встал.
– Иди, я посвечу в сенках, там одна плаха скачет.
– Переберу пол, это я в первый же день.
У самых воротец Мария спросила:
– Максим, а ведь ты на меня сразу посмотрел, когда и с исполнительным к вам прибежала, правда?
– Как есть, правда. Я и матери сказал.
– Ладно, мне утре вставать рано, иди тихонько.
Мать не одобряла решение Максима перейти к Марии, да и Матвей пытался вмешаться, в основном напирая на ребятишек. Большие уже, семь и девять, с такими и здоровый мужик горя хватит. Максим отмалчивался, собрал в армейский вещмешок кальсоны, рубахи, гимнастерку. Поздним ноябрьским вечером ушел в избушку Марии.
Когда ребятишки на полатях успокоились, она ушла за занавеску в кутний угол:
– Ложись, я потом лампу погашу.
Ночь высвечивала худую фигуру незнакомого мужчины. Она присела перед койкой.
– Ты культи моей бояться не будешь?
– Привыкну. Мне к стенке или с краю?
– Ложись к стене.
Он неловко, неумело обнял ее открытые плечи. Кто-то из ребятишек заворочался и забормотал на полатях. Они испуганно притихли, Мария тихонько шептала ему в ухо:
– Пускай они улягутся, а ты обними меня крепко, чтоб дух захватило.
В ноябре ночи долгие, да ребятишкам вставать в школу. Поочередно спрыгнув с полатей и сбегав на улицу, они наскоро умылись под рукомойником. Максим лежал на койке, Мария уже сварила пластянку, жиденький суп с картошкой, нарезанной пластиками, положила с обеих сторон стола по куску хлеба.
Генка первым подошел к Максиму:
– Мне тебя тятей звать или папкой?
Максим стушевался:
– Мать, как лучше?
– Ты отец, ты и решай, – строго ответила Мария.
– Зови папкой. Я своего тятей звал, тоже ничего.
– И я буду папкой тоже, – добавил Володя.
– Ешьте и в школу, – скомандовала мать.
Проводив детей, она села на койку и обняла Максима.
– Я седни с работы отпросилась, если не передумал, сходим в сельсовет.
– Мне и передумать-то некогда было. Успеем еще, день большой, ложись ко мне.
В тот же день в сельском совете их записали мужем и женой. Деревня дня два обсуждала новость, пока не случилась какая-то другая.
Николай Максимович Ольков
________________________
132471
Сообщение отредактировал Михалы4 - Среда, 13.07.2022, 09:29 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Четверг, 14.07.2022, 22:23 | Сообщение # 2649 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Сегодня война без причины –
Как мода! Такая напасть…
Дерутся сегодня кретины
За что? За мгновенную власть!
Где счастье? А там, где доходней!
Где рай для взрослеющих стай!
Прекрасное завтра сегодня
Готовеньким им подавай!
За их упоенье свободой,
За напрочь отброшенный стыд
Не им, а простому народу
Сегодня платить предстоит!
Где подлости этой пределы?
Откуда беспамятства мрак?
Коварное делает дело
Всего человечества враг…
К победе неистово рвётся
Над светом вселенское зло,
Чтоб нам справедливости солнце
Его закрывало крыло…
Прошу вас: опомнитесь, люди,
Кидаясь в сраженье опять!
Неужто навеки забудем,
Что жить нам, а не убивать!
Пусть празднуют мудрости соки
Победу в тебе и во мне!
Сегодня быть злым и жестоким –
Стать щепкою в адском огне!
Взойдёт долгожданное солнце,
Наступит заветный рассвет,
И лжи непременно придётся
Держать перед правдой ответ!
* * *
Не может жить спокойно кое-кто,
Мутить народ – вот их желанье куцее,
И героизм весь – в грохоте пустом
Заезженного крика: «Революция!»
А в этом крике – человечья кровь,
Слёзы детей, лишенья и страдания.
В бездонный омут провалиться вновь –
Неужто это общее желание?
Такие «низвергатели» хотят
Скорее сотворить деянье чёрное –
Не сохранить плодоносящий сад,
А засадить его травою сорною.
У горлопанов этих за спиной –
Те, для кого бунтарство – не бессмыслица.
Те, для кого лишь куклой заводной
Не каждый ли «герой» крикливый числится.
Ломать – не строить, брать – не созидать.
И думать не желают духом нищие:
А будет ли плодоносить опять
Когда-нибудь родное пепелище-то?
Нам потрясенья больше не нужны!
И у меня сейчас одно желание:
Пускай законом для моей страны
Станет закон добра и сострадания!
Хочу сажать я с внучкой по весне
В родную землю яблони заветные.
И революций всех дороже мне
России небо – мирное, рассветное!
* * *
Я – чувашский крестьянин, не знавший лаптей,
Потому что иными взращён временами,
А не теми, где предки мои без затей
Убирали пшеницу на поле серпами.
Но и мне выражение «в поте лица»
Постигать довелось на ручной косовице.
Чтоб характер народа впитать до конца,
С малых лет надо сельской работе учиться!
Говорят, своевольным я рос пареньком,
Но не прятался с детства от трудной работы.
И раствор, на котором страны моей дом –
В нём, горжусь, и моя тоже капелька пота!
«Детство – счастье моё!» – говорю потому,
Что оно подарило не только забавы,
А стремление жить по душе и уму
И трудиться во имя родимой державы!
Не жалею, что детство провёл я в селе,
Что не сразу привык к городскому порядку.
И сегодня работать готов на земле,
Отдавать ей себя до конца, без остатка!
Я – чувашский крестьянин, и в том моя суть!
Житель города временный, знаю и помню:
Прям и честен судьбой предначертанный путь,
Если силу дают незабытые корни!
Валери Тургай
Перевёл с чувашского Юрий Щербаков
___________________________________________________
«Через нас прорастают слова, вызывая громы
Краснозвёздного воинства, Прометеевого огня,
Марсианские яблони нового светлого дня,
Где становимся будущим светлым и мы…
И от красных знамён даль близка, и светла…
Человеческий дух выше всё от земли…
Андромеды туманность, и звёздные корабли
Не поранив текут, или мчат сквозь тела…»
Я не помню, зачем я была в том селе. Когда лет было мне где-то семь. Я сидела в сторожке с мамой и на столе пах букет: васильки, рожь, ячмень, зверобой, горицвет, много злаков и трав, от которых густой, разлитой аромат. Каждый угол дома, его впитав, был настроен на знахарский лад. А старуха, жившая в той сторожке, говорила, пристально глядя в глаза, что на травы чутьё, как у хворой кошки, у неё. И ещё, ей подвластна гроза. Что дожди накликать и отвадить умеет, и хандру унять, снять и сглаз, и жар, но, во мне есть иной, намного сильнее, и намного больнее какой-то дар. У кого-то есть выбор дар обменять, повернуть у камня на раздорожье.
У меня – не избыться, не потерять. Это всё воля Божья. И ещё говорила, их будет три. Три, погибели приносящих. По глазам их узнаешь, сказала, - смотри. На полынь показала. Не настоящих. Но, и нужных. Каждый как скальпель. Каждый будет удар, разлом, и могила. Выпьют душу до самых последних капель, но заполнит меня небесная сила. Говорила о символах, знаках и языках, про прозрение старых волхвов, юных пифий. Cтанет домом мне слово, оружием станет в руках…
…Рассыпался алмазною крошкою грифель много раз с этих пор, по начертанным знакам, и болело распадом империй и связей бесконечное небо разлитое по задиакам.
По строкам кружевной руновязи… Всё сбывалось. Ни разу не солгала. И глаза были цвета полынного льда, цвета гибели у троих в моей жизни. И трижды сгущалась мгла, и кричала я небесам: «Разве вы не видели? Не хочу ничего, ни крушений империй чёрных, ни снов, ни тоски пророчеств, ни материй, ни памяти, ни мистерий, ничего». И сжигали льды одиночеств. Трижды я умирала в любовь, возрождаясь трижды, в знаке, в символе, в слове, не только бумажном, мне являл суть источник небесно книжный. И за каждым, кто стал планетой, крестом, за каждым я болела тайфунами, градами и снегами, звездопадами, ливнями, буднями, воскресениями, и листом звенящим крошащимся под ногами. Каждым. Всеми снами своими и пробуждениями. Распадалось имя любимого, во множестве языков.
Мёртвых, живых, сакральных, открытых, и тайных, травных, людских, инопланетных, со всех уголков, собиралось в грудь мою ранами и хрустально, то движением лавы в разбуженном кратере, то травы умирающей перезвонами, оглушительно больно стонало, к такой-то матери мне хотелось послать всех со всеми коронами. Как улику объятий былых уничтожить тело. Как же ранят шипы, даже роз не подаренных. И болело имя, бурлило во мне во мне, кипело. Рассыпалось на стоны, проклятия, и окалины. На иероглифы острые, как сюрикены. На певучие слоги и древние руны. Знаки, словно живые, а люди, как манекены…
И дробилась луна на кровавые луны. Я хотела больше не выходить за порог, что бы просто меня больше не было. Просто не стало. Или вырезать сердце, как ухо отрезал Ван Гог. Пустотой стать, безжизненностью металла. Но, больнее любви оглушительной боли не распад, не иудство кумира, не падение в бездну расстрелянных штолен, а впускание в сердце всецелого мира. И, когда все осколки имён хрусталями собирались в пророческий цельный шар, и гремели все сути своими цепями, и вливался цепей расплавляющий жар, и вливалось в пустоты, в глубокие раны исцеление космоса знаками, знаниями, все угасшие лиры, все будущего экраны представали во мне волхованиями, умираниями. Это было больнее измен и распадов имён. После первого рокового я чувствую связи душ. После второго я вижу, как вытканный лён мироздания связи. А с третьим, который отец и муж, непрерывность и цельность вселенной. Пути и дороги социальных инерций, потенций, рунической вязи бесконечную сетку, которую выткали Боги. Ткань пророчеств, немыслимей диких фантазий. Но, а после никто из пытавшихся стать мне крестом, стать ножом, стать мне светом больше не смог. Мои чувства раскрылись для мира листом, берестою, пергаментом, снами дорог. А у дочери цвета полынного, смерти прирученной, победившей жизни, цвета глаза. И она счастливою стала, удачливою, везучею. Бог её судьбу ожерельями нанизал. Словно бусина к бусине ладно и славно. И она моей не познала судьбы и беды. Не ломали её, и не плакала, как Ярославна, и в душе не оставили войны следы. И её детей, если кто ломал, то потом другой кто-то клеил и собирал. Жизнь была переменчивая вода. Штиль сменял нередко девятый вал. И дары все имели, но мой не случался дар. Слава Богу, всех отмолила и сохранила. Прометея спасли. Не разбился Икар…
И когда я стала старой седой сивиллой у моей семилетней правнучки вышел знак.
Словно яростный снег в середину лета, неуместный, как в снегах вызревающий злак. Мой. Молила Бога, только не это…
(Владислава Броницкая, 2015)
***
Забот, проблем, не обессудь,
Что б душу рвать, найти бы суть,
От скорби чтоб не продохнуть…
Пусть кто-нибудь, пусть кто-нибудь…
Пусть кто-нибудь искать, решать,
Страдать, сражать и возрождать,
В словах язвящих словно ртуть…
Пусть кто-нибудь, пусть кто-нибудь…
Лбом разбиваться о скалу,
И печень скармливать орлу,
И тело обращать в золу,
Чтоб после кто-то на балу
Небрежно бросил: «В этот путь…
Пусть кто-нибудь…»
Пусть кто-нибудь – Матросов, Че,
А я – на чьем-нибудь плече,
А я – на чьем-нибудь горбу,
А я – на чьем-нибудь гробу,
Не донесут, так догребу
Туда, где проще и сытней,
Где меньше риска и страстей,
А в светлый и опасный путь –
Пусть кто-нибудь…
2009
***
Стою над бездной на краю эпохи,
И я сорваться в пропасть не боюсь.
Пусть воют псы и пляшут скоморохи,
Я так грядущую хочу увидеть Русь.
Чтоб в небесах над миром тьму рассеяв,
Пахать и сеять и писать стихи,
И созидать тебя, моя Расея,
Когда придется, снова от сохи.
До самой главной звездной магистрали,
Ведущей от гагаринской звезды,
Чтоб сквозь столетья радовался Сталин
За тех, кому он передал бразды.
Что б очищать от грязи и от гнуса,
И крылья прибивающих крестов
Дух каждого забывчивого руса,
Для огненных прорывов из оков
Чужих и чуждых разных наслоений
Из трусости и подлой клеветы.
Для светлых прометеевых горений.
Для самой звонкой горней высоты.
Чтоб полнясь звездною священной силой
Великодушно не топтать врагов,
Чтоб мир под нами не зиял могилой,
Прекрасным был и мудрым до основ.
Дорога ввысь чтобы не стала узкой
Развеять черные мучительные сны,
Достойно жили на земле чтоб Русской
Великих пращуров великие сыны.
Возделывая жить и созидая
В любви на протяжении многих лет.
Не ожиданьем, а твореньем рая
Для всех народов дать и хлеб, и свет.
И пусть замолкнут на краю эпохи,
Кто тянет вниз, крича: «Остановись!»,
Мы выбираем звездные дороги,
Не в бездну кануть, а подняться ввысь.
2011
***
МЫ
Понять как тяжек пепел бьющий в грудь…
Какую потеряли мы страну…
Какой нам звездный оборвали путь…
Нам память про Священную войну…
Здесь мальчики взрослели до героев,
И девочки здесь шли на эшафот
С таким достоинством…и вынесли такое…
Какой еще, какой еще народ?
Мгновенье каждое нам вечность открывалась…
На наших офицерах и солдатах
Не рухнув в ад, земная твердь держалась.
В кольчугах, гимнастерках и бушлатах,
В мундирах и шинелях и рубахах,
Сгорая в танках, падая с коней,
Герои наши к звездам шли без страха
Из всех времен, из всех кровавых дней.
Осознавая, что ответ смертелен
Врагов до онеменья поражали
Когда услышав: «Встать, евреи. Schneller!».
Все русские с евреями вставали...
Алело наше знамя над Рейхстагом,
Своей святою отстояли кровью,
Чтоб укрывать полмира красным флагом
От зла и бед. Мы мир спасли любовью.
Нам было от потерь невыносимо,
Но в нас вся мировая панорама.
И в нас взрывалась болью Хиросима.
И мы пылали пламенем Вьетнама…
Тагор стал нашим, нашим стал Бартини,
И лучшие, и лучшее на свете…
Мы миру мир творили, и поныне,
И исчезая, мы за мир в ответе.
Манила нас туманность Андромеды,
Рак победить и космос делать ближе
Стремились мы, не ведая про беды,
И пали в бездну, или даже ниже…
Лишая мир грядущего гаранта,
Вы, очумев среди чумы от пира,
Не знали, сделав всю планету тиром,
Что на плечах советского атланта
Небесный купол держится над миром?
Звезда, что сохраняла всю планету,
Разбилась на рубиновые зерна.
Нас больше нету… Боже, больше нету?
Мы светом прорастем сквозь все, что черно…
Не покорились, только отступаем,
И в третьей мировой, как то ведется,
Мы всех спасем, войну не проиграем,
Мы всех спасем, ведь русский не сдается.
Мы всех спасем. Вы знаете, мы знаем.
От крови пусть Земля не захлебнется.
Мы всех спасем, как мы всегда спасаем.
И наша в небеса звезда вернется.
2012
***
В этот век интернета, гламура и всяческой дряни,
Где кусаться привычно, давить и локтями толкаться,
Эти мальчики жить не хотели как все, жить хотели на грани,
Для других…за народ, за родную страну разбиваться…
В них преемственность Зои, Матросова и Че Гевары,
Революции пламя горит в них огнем Прометея,
И готовые в ссылку, под пули, под пытки, на нары,
Этот мир возлюбив, до основ эту землю жалея…
Пусть в них не было знаний, но смыслы высокие рвались.
Пепел Родины бился им в грудь тяжким пеплом Клааса.
Они мало могли, но они разбудить мир пытались.
Их вовек не поглотит тупая безликая масса…
…Эти встречи в верхах охраняемы и засекречены,
Где под Вагнера, Моцарта, может быть Баха,
Пожирание с черной белужьей икрой человечины,
Непокорных, послушных, бесстрашных, дрожащих от страха…
Под десерты кромсаются страны и рвется история,
Разрушается то, что еще до конца не разрушено,
Для давосских глобальных уродов, мир - их территория.
Эти мальчики бросят в лицо, все, что ими заслужено…
До безличия лица поправлены гримом и пластикой,
До безглазия взгляды равняет тупое бездушие,
Доллар мир покрывает фашистскою новою свастикой,
Заменяя собою любое другое оружие…
Этих мальчиков больше не будет, желавших спасенья планете,
Не посадят их, зубы не выбьют, а просто застрелят на месте
Мир узнает о них. Даже кадры пройдут в Интернете…
Почернеют их матери и побелеют от черных известий...
А экран уравняет безумцев, героев, и террористов,
А гламур все высокое, звездное, светлое слижет.
И останется пафос лишь только пиаром артистов,
И свободу для всех рабский век никогда не надышит.
Этим мальчикам жизни не жалко спасать мир от грязи.
Лица их мне впиваются в душу, как звездные ранят осколки.
Эти лица возьмут для рекламы какой-нибудь связи.
Эти лица украсят на модных показах футболки…
2012
***
Если выбор твой быть со мною,
Будет слово «покой» позабытым...
Шансов больше расти горою,
Шансов меньше всегда быть сытым…
Если ты не страшишься расплаты,
Быть бойцом безымянным в роте,
Шансов больше остаться крылатым,
Шансов меньше увязнуть в болоте…
Будет поздно менять траекторию.
Карте место. И, карта крыта.
Шансов больше попасть в Историю,
Шансов меньше уютного быта…
Если я тебя не спугнула,
Революцией сердце вызрело,
Шансов больше увидеть дуло,
Шансов нет, что не будет выстрела…
14.05.2013
* * *
Город мой, что Гитлер назвал замком,
Оккупаций город, и душегубок,
Ты, в груди застрявший, ревущий ком,
Умирающих труб заводских и трубок.
Ты завязан со мной на семнадцать морских узлов.
Нас с тобой одевают в смирительную рубаху.
Бедный город колючей проволоки b углов.
Нашей памяти реваншисты зла воздвигают плаху.
Мой расстрелянный город, в лучших своих сынов,
Затюремленный город рваных и сытых душ,
Ты еще протекаешь светом из детских снов,
Но, уже леденеешь тьмою мертвящих стуж.
Умоляю, рвись из последних сил!
Заклинаю в страхе тебя не стыть!
Мертвецы, восставшие из могил,
И, живые требуют победить!
25.03.2014
***
В Севастополе мощный военный парад.
Гордость, слава российская, красота…
А в Донецке солнечно. Снова «Град»…
Не виню, но адова пустота.
Не виню уже. Обреченно рвусь.
У людей ни крыш, ни надежд, ни хлеба.
На Донбассе гибнет Святая Русь,
И впадает в небо…
06.08.2014.
***
С первой встречи в небе Ангелы кружили.
И кружили с первой встречи вороны.
Мы молитвою хрустальной коронованы,
Словно звёзды хрусталями раскрошили…
И мы сотканные из такого крошева
Перезвонами едиными и струнами,
Обреченные врастать корнями, рунами
В прикасаньях. Сколько бы хорошего
Было бы. Но свет закрыли вороны.
Наших душ нет слитней и созвучнее.
Обреченнее, разорваней, разлучнее.
Мы разбросаны войной по обе стороны.
Ангелы в падении без сил.
Наши души на горящей трассе.
Снайпер в тебя выстрелил в Донбассе,
А в Самаре он меня убил…
12.11.2014
***
Новороссия как концентрат всех прекрасных порывов и чаяний,
Это слово глубинных корней, самых огненных крыльев.
Без неё жизнь не жизнь. Без надежды на окончание
Инфернального мира, где народ существует беспомощной пылью.
Новороссия – свет, и идея размером с галактику.
Героический эпос распродан, как древние камни Пальмиры.
Всё хуцпа покорила. К нам враги применили банальную тактику.
Новороссии нет. Только в космосе новые чёрные дыры…
А ноябрь шлёт шифровку отчаянным Зорге
Про начало конца. На Титаник билеты
Вменены. И, деревья, как в морге
Все мертвы и раздеты…
Похоронные воют ветра из самой преисподней.
Где страна моя? Где обитель? Народ-победитель?
Я вчера была горы готова свернуть, а сегодня
Даже, собственной жизни уже не участник, а зритель…
Воздвигают кресты. Но, не ищет петли современный иуда.
Как мучительно мёрзнут, кто был Новороссии светом согрет.
Вопреки здравым смыслам, Новороссии внемлю, и верю, как в чудо,
Словно пью мёртвых звезд исцеляющий свет…
13.11.2015
***
На войну не явилась Россия.
Уступала. Сдавала без боя политую кровью
свою землю. И тех, кто тянулся с любовью,
её имя рифмующих сердцем с «Мессия».
Отказалась от многих побед и знамён.
Торговалась и каялась, и отрекалась.
Сколько кануло в Лету геройских имён.
Сколько наших свершений врагам доставалось.
И сжимались шагреневой кожей её территории.
Её свет от рубиновых звёзд, освещавший полмира.
Расшатали границы. Кромсали свои акватории.
И тоску заглушали «Крымнаш» или «НашаПальмира».
И спивался народ мой, травился боярышниковой настойкой.
Ты ли, Родина, просвещения свет? Ты – Мессия?
Ты без боя сдаёшься. Ты, которая ад побеждала стойко.
На войну не явилась Россия.
2016
***
Выпусти, умоляю, из этого долгого, жуткого сна,
Ариадны все порваны нити, и выхода нет.
Дай проснуться, ведь ты обещал нам, что будет весна
Настоящая, русская. Ты обещал рассвет.
Бог, ты нам обещал победу, ранами, серебром на виски.
Всем разлитым небом, высоким единством душ.
И уже третий год беспощадного зла, обречённой тоски.
Разомкни этот сон, нарушь и обрушь.
Здесь горят мосты, здесь гари взорванных трасс,
Больше слёз, чем дождей, а крови больше, чем слёз.
Все слетелись кощеи на скорбный и гордый Донбасс,
Он такие муки выдержал и перенёс.
Где повторно поверженный нами и старый и новый Рейхстаг?
Где народная власть? Мир отваги, добра и труда?
Где гарантией свету наш реющий красный флаг,
От беды хищной алчности, сметающей города?
Где победная воля, не треск перебитых хребтов,
Наша память, застывшая в бронзе, в граните?
Её сбросили подлые руки по приказу клевещущих ртов.
Как вернуть? Как наказывать внукам: «Храните»?
Где тот мир, где Донбасс, Новороссия есть авангард
Ноосферных прорывов, открытий и технологий?
Только длится инферно разгромов историй и карт
Высший путь всегда крут. Только в бездну - пологий.
Здесь хоронят детей. И редеют ряды своих.
Погибают герои, кто свои не из тех, что с тобою?
Тот, кто лямку готов за двоих, и кресты волочить за троих
Подчиняется часто тому, кто не станет участником боя.
Здесь, когда не убьют, так настигнет тюрьма и сума.
У живых крепнут шансы завидовать мёртвым.
Мысли часто ведут то к петле, то к запою, и просто с ума
Не сойти очень сложно, даже сильным и твёрдым.
Где заря? Возрождённое братство? Где свергнутый шовинизм,
Многоликий – сектантский, этнический, социальный?
Вор, грабитель и лжец не презрен, альтруизм
Стал смешон, и, порою, смертелен. Опальный
Героический пафос «за други своя»
То что было порукой тому, что мы живы.
А земля, прахом предков, их духом наша земля
Вся распродана капитала отребьям лживым.
Господи, ты скажи нам что будет, и будет в который год,
Воплотятся порывы высокие наши на деле?
И очнётся, и скинет оковы геройский наш добрый народ?
Дай проснуться тогда мне, пусть в другом уже теле.
21. 06.2016
***
В нашем прошлом было больше будущего, чем в нашем будущем.
В смерти прошлого было больше жизни, чем в нашей жизни.
Проживаем в сиротстве на огромном шаре пустующем.
И скорбим по погибшей Отчизне.
Сколько ж нам с боями вперед, чтоб вернуть наше прошлое,
Прошагать сквозь ничтожное, лживое, пошлое?
Сколько нам побороть лживых, вражьих химер,
Чтоб вернуть нашу Родину - СССР?
05. 12. 17.
***
Без наркоза и до некроза к нам в память лезли в обуви грязной.
Анастезию, лишь, предлагая, как вариант - клоунаду и зрелища.
Кто стал гнить в нищете, кто - в пустой жизни праздной.
Поглумились над нами и сбросили маски кощейчики и кощеища.
Так кормят последний раз перед убоем, и так расплачиваются побрякушкой
С туземцем за землю. И так целуют преданного перед казнью,
Когда он еще не в курсе кто его сдал, отчего оказался в ловушке.
Так расхваливают перед тем, как измазать грязью.
Так смазливая любовница коменданта, в приступе сентиментальности одноразовой,
Достает и разламывает плитку бельгийского шоколада
Для детишек, маленьких данников камеры газовой.
Этакой вспышкой рая перед отсроченным адом.
Обменяли свободу и чувство собственного достоинства на волю порока.
Речи предателей сладки, словно поют их голосом Фаринелли.
А Кассандр не принято слушать, и привычно высмеивать горькие речи пророка.
А теперь, уже обреченные, мы, конечно же, поумнели.
Что наш глас многомиллионный теперь из пустот резерваций?
В основаниях сбывающихся и сбывшихся антиутопий?
Посмотри на руины Донбасса при мысли побега и проб интеграций.
Вся страна на щите, в бесконечных увечьях надгробий.
Разве можно на Родину повтореньем масштабного Собибора
Совершить коллективный побег? Вспять шар вертится?
Скоро память до тла будут жечь. Если Родина в нас неприложно, то приговора
Избежать не дано. Значит, я среди смертников - смертница.
15. 12. 17.
***
Нам глаза замылили грязным мылом с экранов.
Показали слезы богатых, чтоб кровь проливать их не смели
За ученых-челночников, детей беспризорных, бомжей-ветеранов,
За панель вместо школы, и на месте заводов- бордели.
Обкормили "гулаговым ужасом" до блевоты
В девяносто какой- то "святой", в девяносто проклятый.
Как когда-то в бессмертие, в никуда теперь роты
Уходили. И век распростерся распятый.
Заглушив дискотечными ритмами, ослепили неоном.
Жрите пляски разврата, таблетки от импотенции!
Чтобы суть не прорвалась кровавым, надрывным стоном,
Вместо общего Солнца - выживанье в больной конкуренции.
Так вертитесь, пляшите, вбивая гвозди в гроб коммунизма.
Что нарывы кровавые вам - Приднестровье, Донбасс, или Грозный?
Мир, ведь проще, мир легче бездушия и прагматизма. ..
Только сходятся пазлы всегда словом "поздно".
20. 02.18
***
Фронт за линией фронта - не менее жгуч,
Чем в окопе, средь вздыбленной горем земли,
Под дождями кровавыми с огненных туч,
Где поля все в ожогах, и солнце в пыли.
Мне, не выдав себя, быть своим для врагов,
Привыкать на чужом говорить языке.
И не думать про песни родных берегов,
И к родной никогда не вернуться реке.
Сок березовый сердца укрыв под броню,
Красный флаг долгом в вены вшивая,
Я на площади Красной незримо в строю,
Лишь бы Родина - вечно живая!
Щит Отчизны - всегда я, и Родины - меч.
Кровь звезды наполняю из собственных ран.
Чтобы землю свою защищать, и беречь,
Я в тылу у врага буду вечный таран.
Минометная стихнет над миром пурга,
Пусть не будет цветов к изголовью,
Долг исполнив, погибну, пусть в форме врага,
Но моею пропитанной кровью.
Вновь родная земля под чужим полотном
Флагов вражеских, символов, знаков.
Пусть же станет чужим она - адовым дном,
Криком яростным каждого мака!
Раз чужие, проникнув на бал с корабля,
Оккупантские мечут реформы,
Партизанкой, подпольщицей стала Земля,
Хлещет кровью на вражие формы.
16. 06. 18
***
Тлеют книги на свалке: Носов...Кочетов...Даль...
Те, что жить, и бороться учили меня по-советски...
Постигала в семь лет, помню, "Как закалялась сталь",
Прикрывая Павкино сердце в бою своим детским...
Не читала взахлеб - проживала в тифозном бреду,
В жарких рубках теряя товарищей верных.
Помогала в нужде, и делила с другими беду.
Очищала огнями Отчизну от скверны...
Я оставила сердце распятым кленовым листом
В этой книге, - кровавым пятном на страницах...
А страну сбитых звезд зачеркнули могильным крестом,
Где в надгробии спаленных книг, мое сердце дымится....
06.11.2018
***
Не бросают русские своих,
Правда брат? Ты ждешь напрасно брата.
Очередь не смолкнет автомата,
Где один воюешь за троих.
«Не бросают русские своих»
Ни в Кабуле, Господи, ни в Триполи.
Это так в пасьянсе карты выпали…
Русский мир… Вучетича триптих -
В бронзе подвиг прошлых поколений.
И все меньше среди русских доля
Той закалки, той железной воли.
Лишь они не станут на колени.
«Не бросают русские своих»
Нет, нигде. Ни в Вильнюсе, ни в Грозном.
Ни в песках, ни в январе морозном.
Это и Донбасс сполна постиг.
«Не бросают русские своих»
И в СИЗО в Днепре, да, и во Львове.
На предателях такие реки крови,
Что того не видит только псих.
«Не бросают русские своих» -
Лишь «jedem das seine» маскирует,
Не «Майн камф», так - «Танья» повествует:
"Русь - под нож, чтоб русский дух затих"
Русь закрещена, и русский дух гниет...
Тех, кто русский, тех, кто не бросает,
Первоочередно убивает
Тот, кто строит «Каждому своё»
19.12.2018
***
Выстрел «Авроры грянул на русском.
И обновилась, встряхнулась планета.
В мире прогнившем, затхлом, и тусклом,
Правда пробилась залпами света.
И просвещеньем, надеждой народа.
И для народа твореньем богатства.
И говорила на русском свобода.
И говорило на русском братство.
Сколько еще было после событий,
Что до основ потрясли мироздание.
Русский – язык мировых открытий.
Русский звучал, как язык созидания.
Гибель враги нам готовили, беды.
Но говорили на русском «Катюши».
Чтобы на русском гремела Победа,
Клали тела, рвали в клочья мы души,
Выдержав адские перенагрузки.
Сколько бы горя вокруг мы не видели,
Но прокричали Победу на русском.
Русский язык, наш язык, – победителей.
Сколько во имя спасения жарко
Жизней горело, сколько усердия.
Знаком об этом есть в Трептов-парке
Памятник. Русский - язык милосердия.
Русское слово, властвуй, и царствуй!
Правды источник, смысла, и света.
Ибо по-русски космосу «Здравствуй»
Наша впервые сказала планета.
Русский язык нам нести, и бороться
Во все века исторической повести.
Русский – язык всегда- первопроходцев.
Русский - язык мировой совести.
Сколько не выдержав этой нагрузки,
Всё свое русское в вечность утратили.
Только б не канул в историю русский.
Только б не стал языком предателей.
Только бы полно, и повсеместно,
Многие годы без перевода.
Русский звучал, а не канул бы в бездну.
Мертвый язык неживого народа…
12.06.2019
***
А когда-то читать начинали, цепи руша, и стены тьмы,
И звучали слова и заклятием, и приговором,
И набатом: "Мы не рабы, и рабы не мы".
Знали, лучше, чем стать на колени - щелкнуть затвором.
И от слов ли таких прибывало отваги?
И от них ли победные рвались громЫ?
Кто за партой писать начинал, что рабы не мы,
Ад прошел, расписавшись в конце на Рейхстаге.
21. 10. 2019.
***
В эту планету врастали кости моих родных.
Прах моего народа в её слоях.
В этой планете пепел моей звезды.
Линии сердца космоса были видны
Там, где дремало небо в её полях…
Как же тащить Землю нашу нам из беды?
Как сохранить нам её человечный ген,
Если давно в плену простреливший мрак,
Чахнет Аврора под всхлипы Невы?
Злее стократ непросоленный Карфаген
Всю обращает планету в больной барак.
Предки со звёзд вопрошают: «А вы?»
Что нам сказать, если наша звезда сорвалась,
Землю державшая в небе за звонкую нить.
Канула в Лету советская власть.
Мы не сумели её сохранить.
Мы проиграли. И разве мы сможем вернуть,
Если в аду, и до неба растёт стена?
Вылить горячую память на Млечный Путь,
Чтобы взошли краснозвёздные семена?
Чтобы опять брали Зимний, и брали Рейхстаг,
Чтобы иная звезда загремела симфонией строек,
Знак покоренных высот и глубин - красный флаг
Вновь утвердил, что здесь каждый и светел, и стоек…
Чтобы они устояли в беде, не избегнув беды,
Чтобы там были счастливые самые дети…
Только, ведь прах моего народа, моей звезды
В этой планете…
06. 05. 2020
***
Стынет жесткой смолой онемевший от горя возглас.
Нас и не было. Нет. А всё кажется - были...
Как же так? У меня ампутирован космос,
А мне трудно дышать от космической пыли...
Между нас всех рябин окровавлены кисти.
Никогда мир огромный не станет нам тесен.
Я в тебя не войду ни одной из смертельных истин.
Я в тебя не прольюсь ни одной из волшебных песен.
08.11 2021
***
Память дозу подбросит как остывшую месть…
В раннем детстве я с мамой…Осинки…Тропинка…Ёж…
Я увидела яркие ягоды, и мне очень хотелось их съесть.
Только мама одернула: «Ядовито! Коль съешь – то умрёшь!»
Это время, которое так от меня далеко…
Помню книги про космос… волшебные фьорды…
Как любила печенье я теплое с ледяным молоком…
Как всё думала что же чувствуешь когда мёртвый?
Вот, к примеру, узнаешь ли ты, что земля бела,
Когда вновь в январе она станет пронзительно белой?
…И не знаю как объяснить, но я чувствую, что умерла,
Хотя я кроме слов твоих ничего не ела..
18.02. 2022
***
"Да, но времена не выбирают,
Это время выбирает нас."
Броницкая Владислава Владимировна https://u.to/gJ83HA
________________________________
132564
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 14.07.2022, 22:33 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 15.07.2022, 05:34 | Сообщение # 2650 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Война! Кричали жители Донбасса https://www.youtube.com/watch?v=seFT_tGygH0
Война пришла под плач детей.
Тогда в 14-м не защищали массы
Донецких и Луганских матерей?
В 15-м не помним мы хеш теги
О том, что не должны бомбить Донбасс.
Никто не постил крови реки.
Ничто, никто из вас.
Детей в Зугресе, Горловке, Донецке,
Луганске, Первомайске и Алчевске,
В посёлках, городах, домах,
В квартирах, остановках и полях
В реках, на улицах и школах
Забыли!!?
Об украинских произволах.
И где же были ваши чёрные квадраты?
И где слова поддержки, нет войне?
И в сторисах вы не роняли маты
Когда Донбасс стоял в огне.
Молчали "звёзды", мирно пели,
Актёрам было всё равно.
Пока в подвалах мы сидели,
Вы подшофе сидели в казино.
Мы 8 лет здесь гибли и терпели.
Никто не выходил на митинги за нас.
А в Киеве все пили, ели, пели.
Никто не думал про Донбасс.
А что сейчас? Все резко встрепенулись
Вас русский танк под Киевом потряс!
Как быстро вы переобулись,
Так и не вспомнив про Донбасс.
***
В стране фашизма нет
> https://www.youtube.com/watch?v=O642HSVejZI
Для тех кто говорит: - У нас фашизма нет.
|
| |
| |
/> |
