|
Мир прозы,,
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 11.01.2022, 23:49 | Сообщение # 2576 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Только совесть одна тебя выдаст,
На губах загорчив, как полынь...
____________________________
ЗАКАЧУСЬ Я В РОДНУЮ КОЛОМНУ
Ничего я не знаю, что помню,
А что помню — о том не слыхал!
Закачусь я в родную Коломну,
В колыбель моих самых начал!
Да по ветхим пройдусь переулкам,
Вдоль обрыва, над древней рекой.
Где в пустующем сумраке гулком
Разливается зыбкий покой.
Постою пред Успенским собором,
И порывом скользнёт вдоль виска
Грустный воздух Отчизны, в котором
Настоялись века и века!
И я, словно причастный к ним тоже,
Что-то смутное в сердце храня,
Вдруг почувствую вздрогнувшей кожей —
Как они — сквозь меня, сквозь меня!
***
А РОДИНА – ЭТО СУДЬБА…
А Родина — это дорога,
Которою грезит стопа.
И запах прогорклого стога,
И дедовская изба.
А Родина — это причина
Скупых, набегающих слёз.
Невысказанная кручина
Смеркающихся берёз.
И даль, перед небом единым,
И небо, над далью одной.
Весь этот простор журавлиный,
Пронзающий сердце виной!
А Родина — это забвенье,
В крови растворённая соль.
Отчаянье, и запустенье,
И безысходность, и боль.
Молчанье, на самом надрыве
Сознанья, как сказочно нищ!
И яма, в репьях и крапиве,
На месте родных пепелищ.
И этот задумчивый вечер,
Коснувшийся сумерка лба.
И скрип усыхающих ветел.
А в общем-то, это — судьба!
* * *
Небесный свет — вместилище надежд,
Которые в миру не воплотились,
А лишь слезою скупо осветились,
В дрожащей бездне утомлённых вежд.
Отчизны даль, от реющих обид
Знобит над беспросветным бездорожьем.
И промыслом всечеловечьим, Божьим
Её простор мучительно болит!
И высь над ней — незыблемый завет,
Соединенье помыслов скорбящих,
Судеб её рыдающе-щемящих,
Из вещности — переходящих в свет!
***
В ДОРОГЕ
Родимая равнина,
Нигде ни огонька.
Забытая кручина,
Неясная тоска.
В каком таком столетье,
В котором мы часу?
Качаемся, как ветви,
У века на весу.
Разбитая дорога,
Мерцанье луж нагих,
И сиро, и убого,
И не видать живых.
В потёмках кособоко
Петляет колея,
Тревожно, одиноко,
Как эта жизнь моя...
***
ВЕРА
Возле крутого ненастья
Конь твой грызёт удила.
Было ли, не было счастья —
Только отчизна была!
Вольному — вольная слава,
Ветер да неба глоток!
Поле и слева, и справа,
И на прощанье — платок!
Не предаваясь заботам,
Кроме извечной, одной,
Полузабытым намётом —
Да по росе огневой!
Мимо грядущего быта,
По заскорузлому дню
Память летит под копыта,
Дайте дорогу коню!
Встретился или простился,
Только судьба увела.
Был наяву или снился —
Только отчизна была!
***
РОДОСЛОВНАЯ
Я ладонь положил на равнину,
И сквозь кожу пошёл смутный гул...
Долго слушал я песню едину,
Пока в пряной траве не заснул.
А заснул — так приснилось такое,
Чему времени нет и конца:
Раздвигал я пространство рукою
До забытого ветром крыльца.
А на нём — не князья да бароны
И другая дворянская знать:
Чёрный ворон бьёт долу поклоны,
А вокруг — никого не видать...
И напрасно рука раздвигала
Пред собою пространства кольцо:
Лишь одно, лишь одно выпадало —
Только поле и только крыльцо!
Хоть лица ускользающий высвет,
Хоть бы голос неясный, глухой!
Пусть унизит меня — не возвысит,
Только б знать: кто, откуда, какой?
Лишь крыльцо да широкое поле —
Вот и всё... Остальное — темно.
Нет на свете возвышенней доли —
Знать, что большего знать не дано!
...Я лежал средь притихшей полыни,
Окуная лицо в облака.
И лежала рука — на равнине,
А на сердце — другая рука!
***
ГРУСТЬ
Ни печали, ни сплина,
Ни хандры, ни тоски.
Золотая равнина,
И на ней — колоски.
Время жатвы приспело,
Я труда не боюсь,
Принимаюсь за дело —
В сердце — русская грусть!
И причины нет вроде,
Но за что ни возьмусь,
А она — на подходе —
Эта русская грусть!
Я то трезвый, то пьяный,
То грешу, то молюсь!
А в душе постоянно —
Непонятная грусть.
Встану рано сегодня
И вокруг оглянусь:
Боже, это ведь — Родина!
Ах, ты Мать моя — Русь!
Беспросветная грусть...
***
СТАРОЙ ДЕРЕВНЕ-
Отпахала своё, отжила,
Отлюбила, отпела в ночи…
Где, какие теперь купола
Над тобой обживают грачи?
Поле зыбкое вызревшей ржи
На четыре на все стороны?!
И ни деревца, ни межи,
Ни заброшенной бороны.
А какой здесь янтарный налив
С ветерком колотился в траву!
Ещё звук этот в памяти жив…
Где теперь преклонить ей главу?
А какой здесь накачивал мёд
Вислоусый белёсый Касьян!
Всё курил у тесовых ворот,
Плыл над ним васильковый туман.
И собаки брехали впотьмах,
Кто-то шёл по тропинке тишком…
Вечереющий воздух пропах
Тёплой пылью и молоком.
Овцы блеяли в катуках.
И корова на каждом дворе,
И мучица в сенях, в закромах,
И квасок аржаной по жаре…
Не понять мне, в каких ты грехах
Провинилась к той горькой поре:
Рослый город, как алчущий спрут,
Стал высасывать силы твои,
Молодой работящий твой люд
Отучая от сельской любви.
Сразу столько крестьянских колен
Зачеркнул, заманил просто так…
Вместо добрых родительских стен
Коммуналку всучил да барак!
Что теперь о былом говорить,
И кручиниться, и вздыхать!
Всё. Живая оборвана нить.
Страшно. Памятью разве связать?
Что осталось теперь? Постоять,
Прошептать еле слышно: «Прости…»,
Поклониться горячим хлебам
Да былинку полыни найти,
Поднести её к горьким губам…
***
ГОРСТЬ ЗЕМЛИ
Горсть землицы сырой подержал
на ладони —
И живое тепло ощутил,
И вдали замерцали прыскучие кони,
Чуть подале небесных светил.
И в глубоком, поросшем осокой затоне
Водяной себе вслух загрустил.
Восставали из мрака такие виденья —
О которых не скажешь пером!
То ли лапти скрипели, то ли растенья,
То ль на окских излуках паром?
А в душе распахнулись такие владенья!
А потом — покати-ка шаром —
Лишь ладонь я разжал, и вернулась землица
К животворной юдоли своей.
Но не мог я никак до конца отрешиться
От того, что живого — живей.
Всё стоял перед ней и шептал — да святится
Её имя — до самых корней,
До полынных, до наших кровей!
***
НА РОДИНЕ
Шли холодные дни, и крепчали ветра.
Облака остудили ветлу.
Погрустил, помолчал — собираться пора,
Как студёно на этом ветру!
Вот и побыл. Один. Походил, постоял
Перед небом и перед землёй.
Одинокий — увидел, как воздух светал
Над повинной моей головой.
Поклонился. Услышал — стенает ветла,
Сиротливо ветвями сквозит,
А равнина лежит, широка и светла,
На душе человека лежит.
В ней мерцает печаль — изначальна, стара,
И простор так ранимо открыт.
И над нею свежеют такие ветра!
И слеза в долгом небе блестит!
***
ЖЕЛАНИЕ
Под упругой моею стопой
То полынь, то жнивье, то крапива.
Над усталой моей головой –
Ощущенье державного взрыва!
А внутри меня – та пустота,
Что сродни перепаханной пашне.
А в груди запеклась немота
О юдоли моей настоящей.
Горизонт простирает огни
Иноземной, досужей рекламы.
А в округе, куда ни взгляни,
Свет безжалостный нашей драмы!
И желание – волком завыть:
"Что содеяли, что сотворили!"
Или ясенем в поле застыть,
Чтоб оглоблю покрепче срубили!
***
СОВЕСТЬ
Развиднеется день понемногу,
И увидишь, как много тщеты
Возле смысла — стремиться к итогу
Человечности и красоты.
На исходе своих разумений
Ты в конечном итоге поймёшь,
Что не может быть нескольких мнений
У вопроса — зачем ты живёшь?
Миг минувший даётся на вырост,
И сомнения — напрочь отринь!
Только совесть одна тебя выдаст,
На губах загорчив, как полынь...
Только совесть. Она тобой правит,
И она — твой желанный удел!
Пусть гнетёт твою душу и давит.
А чего ты иного хотел?
***
МЕТАМОРФОЗА
Радикальные веянья новы:
Из антихристов – в богословы!
Из писателей – в робу вахтёров.
В гардеробщики – из актеров!
И ни удержу, и ни меры:
Из банкирского лобби – в премьеры!
Не от женских потуг – из пробирки!
В новорусские – из Бутырки!
Из учительницы – в проститутки!
Не о духе молва – о желудке!
В вышибалы из офицеров!
Культ зубов и отсутствие нервов.
Что считалось всегда трали-вали –
Удостаивается медали,
А с экранов орущее блядство –
Всероссийского лауреатства!
Обхохмили всё, обворовали.
И так далее, и так дале...
На Руси от сего холокоста –
Патриоты обычные просто
Превратились, как это ни сложно,
Окончательно и безнадежно,
До последней сердечной икоты –
Просто в лютые патриоты!
Олег Владимирович Кочетков
_________________________
107840
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 11.01.2022, 23:51 |
| |
| |
| FIKUS | Дата: Среда, 12.01.2022, 16:33 | Сообщение # 2577 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| А завтра старый Новый Год 
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Среда, 12.01.2022, 17:06 | Сообщение # 2578 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Кончик иглы
Армагеддон завершился. Усталые ангелы бродят по миру в поисках последнего уцелевшего человека. Кого же они отыщут и где?
У Габриеля устали крылья. Малкиель провалился в яму, заполненную бурой жижей, и перепачкал сияющие одежды, чванный Уриель поругался с Иеремиилом и еле-еле тащился, а надутый Иеремиил поджимал капризные губы и от обиды воскрешал то цветок, то бабочку попадающиеся на пути. Глядя на его шалости, Самуэль тихонько качал головой – бедные души-эфемериды обречены на скудную жизнь и одинокую гибель посреди всеобщего запустения. Он был старшим из ангелов, повидал всякое и давно не пытался изменить мир. К тому же конец света уже прошел и перемен не предвиделось.
Серая лента дороги наконец-то свернула к городу, пустые коттеджи сменились пустыми высотками и стоянками мертвых автомобилей. За считанные дни на домах облупилась краска, проржавели замки и трубы, помутнели и потускнели стекла. Хлопали двери подъездов, заунывно скрипели качели на детских площадках, где-то текла вода. Дом за домом, квартал за кварталом – безрезультатно. Приунывшие #ангелы сникли, неуклюжий Малкиель снова споткнулся о бетонный порожек и шепотом помянул черта. Хватит с них…
- Привал, братья!
Оглядевшись по сторонам, Самуэль указал на уютную с виду пятиэтажку – почему-то она сохранилась лучше других зданий. Для порядка стоило обойти все квартиры – вдруг последний #человек на Земле забаррикадировался в одной из них. Самуэль лениво махнул крылом. В чудеса он не верил.
Ангелы разделились. Уриель взял себе первый подъезд, с ним никто не стал спорить. Малкиелю достался второй, Иеремиилу третий. Габриель отправился с Самуэлем, путаясь под ногами и норовя присесть на каждом пролете лестницы. Толку от него не было. Но Самуэль наловчился и сам – вскрыть оглохшую дверь знаком «далет», войти в квартиру, разжать ладони – не затрепещет ли вдруг на пальцах тепло – и двинуться дальше, оставив бесхозное жильё пыли.
Ничего нового – разворошенные постели, посуда с остатками пищи, флакончики из-под лекарств, сиротливые туфельки и ботинки, жёрдочки и ошейники. Ничего святого – только чьи-то самодельные бусы, полные тихой любви, да резная фигурка божка. Ничего…
В кресле-качалке лицом к окну дремала маленькая старушка в вязаной шали, на укрытых пледом коленях свернулся йоркширский терьер. Спали спицы, спал узорчатый пестрый носок, спало причудливое кольцо с нетускнеющим аметистом и бриллиантовые искры в ушах тоже спали. На мгновение Самуэлю помстилось, что их поиск наконец-то закончен. Но ладони оставались холодными.
- Изыди! – коротко приказал ангел.
Мертвый пес зарычал.
- Изыди, дрянь! – повторил Самуэль, угрожающе расправляя крылья.
Бесенок, мерзко хихикнув, растворился в воздухе. Тотчас запахло серой и тлением. Самуэль недовольно посмотрел на товарища.
- Вызывай труповозку, олух царя небесного.
Пока Габриель играл на дуде, немилосердно (для ангела, конечно) фальшивя, пока товарищи из Легиона споро грузили мумию, гадая, получится ли подлатать её для воскресения во плоти или придется реконструировать, Самуэль пробежался до первого этажа. Всё чисто.
Для привала он выбрал большую квартиру на третьем – со времен службы в хранителях любил запах старой бумаги и тиканье часов, а прежние хозяева держали большую библиотеку и не пожалели денег на резные ходики с боем. Ангелы собрались в гостиной, расселись по диванам и креслам, пустили по кругу фляжку с амброзией – лишь Малкиель как всегда опаздывал. Им не было нужды спать, но отдых помогал восстановить силы плоти и безмятежность души.
- «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу» - продекламировал Уриель и взглядом испепелил томик. – Сколько сил, сколько хлопот впустую. Собирали весь этот бумажный хлам, старались, переживали – и смысл?
- Уймись. Людские грешки никому больше не навредят, – зевнул Иеремиил. – Скоро сойдет огонь, за ним вода и твердь земная будет очищена.
- А я слышал – все сохранится, только мусор придется убрать. Можно будет спускаться гулять, читать книги, разглядывать милые вещи, - мечтательно улыбнулся Габриэль и поставил на тумбочку фарфоровую статуэтку пастушки.
- А я слышал, что это не наше дело - прервал товарищей Самуэль. – Хватит болтать, отдыхаем. Где Малкиель? О, господи…
Смущенный ангел влетел в квартиру через окно. Его белый хитон подозрительно топорщился на груди и тихонько пищал.
- ЗАЧЕМ. ТЕБЕ. КОТ. – очень спокойно произнес Самуэль. Где-то на кухне с треском упала люстра, хрипло зазвонили часы.
- Это кошка, - прошептал Малкиель. – И она хочет есть.
Пока разом поглупевшие ангелы толпились вокруг дымчатого комочка шерсти, чесали ему нежную шейку и лихорадочно искали, что бы превратить в молоко и фарш, Самуэль вышел на балкон и притворил за собой дверь. Нет уж, лучше исповедовать души африканских язычников, чем работать с этой стайкой птенцов.
Луна неспешно поднималась над городом, гулкая тишина накрывала улицы, сухие деревья топорщили голые ветви. Серая лента шоссе тянулась вдаль, словно бы обвивая опустевшие континенты. Если развалины все же сотрут, станет ли Земля прежней, получится ли опять строить замки из синего льда и купаться в потоках пылающей лавы, парить над водами, видеть звезды, сбросить постылый облик и глупую, придуманную одежду. Стать собой…
- Интересно, какой он, последний человек на Земле? Вдруг он младенец, спрятанный матерью, и сейчас надрывается плачем в пещере? Или забытый всеми старик в больнице? Или девушка? Синеглазая, стройная, длинноволосая, с родинкой на щеке, отнимающей сердце? Когда всадники проходили по городу, она затаилась и Смерть не коснулась её тёплой, молочно-розовой кожи…
- Молоко не бывает розовым, а родинку на щеке выдумали арабы, - вздохнул Самуэль. – Габриель, тебе вредно читать.
- Вредно быть престарелым занудой. И всё же – если это милая девушка, может быть ей не обязательно отправляться на небеса? Малкиель же оставил себе котенка.
- В #ад захотел? – устало спросил Самуэль. – Щербатые котлы по струночке ставить? Видали мы таких романтиков, и ты видел, совсем недавно.
Красивое лицо Габриеля сморщилось в плаксивой гримасе – бой у горы Мегиддо трудно было забыть.
- Отдыхай, утро вечера мудренее, - смягчился Самуэль. – И я тоже посижу поразмыслю.
Помотав кудрявой головой, Габриель легко вскочил на перила, расправил крылья и с места взмыл вверх. Что ж, пока есть надежда, можно и полетать вволю. Удачи, малыш!
К лунному свету удивительно шла арфа. Самуэль достал инструмент, прикрыл глаза и задумчиво тронул струны – поедем на ярмарку в Скарборо, Мэг, исчертим следами сереющий снег, куплю тебе ленты, куплю кружева – другим не жена, а со мной не вдова… Прошлый грех он уже искупил.
Небо уже бледнело, когда ангелы проснулись от торжествующего вопля Габриеля – тот бился о стекла, словно огромный голубь.
- Нашел, нашел! Полетели!
Лигах в пяти от города, на побережье и вправду расползалось пятно живой зелени. Жалкая рощица, виноградник, лужок, бурые скалы, покрытые скудной растительностью. Комары, воробьи, чайки, белый кролик, очень голодный хорек. Сложенная из непотребного сора хижина, прижатая к скале, рядом грядки, скамья, веревки с ветхим бельём. Отвернувшись, Самуэль вознес краткую молитву – только бы там и вправду не оказалось прелестной дурочки. Бог услышал старого ангела.
На приступочке хижины восседал мужичок, кряжистый, мускулистый и совершенно седой. Из одежды на нем были лишь подвернутые до колен штаны и меховая жилетка. По правую руку мужичка лежал старенький дробовик, по левую приплясывал, повиливая хвостом, толстый щенок. Впереди на треноге красовался котелок, исходящий пряным, аппетитным парком. Мужичок то помешивал варево ложкой, то подсыпал душистую зелень. Где-то в хижине копошилась некрасивая грузная женщина, тяжело ворочая обтянутый платьем живот. Под камнями пищали новорожденные крысята, на камнях под утренним солнцем разлеглась толстая кошка. Ангелов здесь не ждали.
По сигналу Самуэля, Уриель с Малкиелем изо всех сил задули в золотые трубы, Иеремиил забряцал на гуслях, а Габриель задудел в дуду.
- Радуйся, человече! Возвещаем конец света и воскрешение мертвых! Нынче же будешь с нами в раю, ты и жена твоя! Встань и…
- Бах! Бабабах! – громыхнуло ружьё. Дробь просвистела над головами, сшибая нимбы. Ангелы дружно присели.
- …..… уроды! - сказал последний человек на Земле и закрыл дверь.
Ника Батхен
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Среда, 12.01.2022, 17:16 | Сообщение # 2579 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Демонов выходной
- Девушка, вы вообще, прыгать собираетесь? – лениво поинтересовался я, облокотившись на выполненные в виде бронзовой виноградной лозы перила.
Тель-Аларм. Мост погибших надежд! Три тысячи лет я прихожу сюда с периодичностью в век и всё ещё поражаюсь его статичной красоте.
Мой отец говорит, что мост между миром Светлых ангелов и Темных демонов они строили вместе с Семальнар – богиней любви, даже если она это отказывается признавать. Мост, построенный богиней любви и богом смерти – приносит несчастья миру живых, вот уже три тысячи лет. Ровно столько, сколько сегодня исполнилось мне. Странная ночь рождения. Хотя… Весьма обычная.
- Я прыгну! Не подходи! Прыгну! – пищала девица, пытаясь убедить в этом не то меня, не то себя саму, но в то же время, отчаянно цепляясь за столбик с небольшим фонариком на верхушке.
Мда… Вот любопытно, каков он страх смерти? Нам, бессмертным, не понятно, почему люди так отчаянно стараются оттянуть или и вовсе обойти закон неизбежности. Смерть в этом мире так же естественна, как вечность в наших мирах.
Где-то тысячу лет тому назад, я спросил об этом одного бродячего менестреля, поющего мрачные песни писклявым голосом, в конце которых неизменно кто-то умирал. И он ответил мне, что этот страх не смерти, а точнее - страх неизвестности. Человек боится, что там, за гранью шириной в один последний вдох – ничего нет! Кто хочет просто исчезнуть?
Это я как раз понимал. Но понять эту девицу было не в моих силах.
- А я что тебе мешаю? – спросил я, повернувшись к ней. Право слово, я возмущён. - Или сказал не прыгать? Сказал просто, что не стоит вот так стоять на ветру и под дождем. Заболеть можно.
Повисла пауза и, соответственно, тишина, нарушаемая немногими проезжающими под ногами автомобилями. Ну и еще ревущим ветром, запутавшимся в арке под мостом. Мне нравилось смотреть вниз, сквозь прочное стекло под ногами. Есть в этом нечто, создающее впечатление… ангельского подобия.
- Вы-вы-вы-вы кто? – стуча зубами, спросила девица и тут же угрожающе добавила: - Если вы здесь, чтобы просить за него…
- Девушка, все, что меня интересует – это прыгнете вы или нет! – пояснил я, вытащив из-за пазухи бутылку лагверского виски, припасенную еще со времен павших королей. Славное время было. Для меня, для демона. Столько чистых сильных эмоций… Столько практически дармовых душ… Кому скажи, что тогда душу можно было раздобыть за буханку хлеба и бутылку не самого дорогого вина. Славные времена.
М--м-м… А это незабываемое послевкусие отчаяния приговоренного к смерти короля… Такое нужно запивать только лучшим виски.
- П-п-почему? – озадаченно уточнила она, цепляясь за столб уже двумя руками и прижимаясь к нему так, словно пыталась соблазнить.
- Вы портите пейзаж, - честно признался я, делая большой глоток из горлышка. – Хоть бы оделись, как-то более подходяще случаю. Белый балахон до пят, развевающийся на ветру… - как у мадам Онвер, которая из-за измены мужа отравила всех обитателей своего замка, а сама сбросилась со стен. Если бы она знала, что ее муж выжил, восстала бы из мертвых. Но вот она толк в красоте знала. Ее душа мне обошлась в вечную молодость. – Кто кончает с жизнью в старых джинсах и растянутой футболке? Что за подход? К тому же она вам не идёт.
- Вы псих? – не то с надеждой, не то в испуге спросила барышня.
Вот это обидно. Я, конечно, все понимаю, но зачем вот так сразу? Хотя женщина всегда была такой. Три тысячи лет, несколько десятков эпох, несчетное количество жизней… а стоит женщине сказать, что она ошиблась в выборе наряда – всё. Она переплюнет даже демона Гнева, способного сровнять с землёй весь этот мир. Человеческого мира не стало бы еще тысячу восемьсот лет назад, когда сровняли с землей последний идол Ругра, если бы не Нирглис, ангел Смирения. Все же умеет она ублажить моего брата.
- Девушка, как-то даже не знаю, стоит ли обсуждать мое психическое здоровье с девицей, собирающейся прыгнуть с моста, - заметил я, сделав глоток, отвернувшись от нее, свесившись через перила. – Я может от работы отдохнуть хотел. Побыть в одиночестве, насладиться тишиной… А вы… Эх, человечки!
Девица застыла, обдумывая мои слова, а после ловко спрыгнула с перил и легкими уверенными шагами направилась в мою сторону, чем собственно меня – обескуражила слегка.
- Что вы за человек такой? А? – зачем-то поинтересовалась она, взяв из моих рук бутылку и сделав несколько маленьких глотков. – Ух! Кхы! Ничего ж себе, демоново пойло! – заметила она, но бутылку, почему-то не вернула. – Такое закусывать нужно.
Какое кощунство закусывать лагверский виски, но говорить я этого не стал, заметив чуть шальную улыбку на ее губах. Да этот напиток весьма специфически влияет на людей.
- Полегчало? – спросил я, убедившись, что прыгать с моста сегодня никто уже не собирается.
- Да собственно и так всё было ничё! – пожала плечами она, чем меня, демона видавшего всякое за свои тысячи лет, немного озадачила.
- Мне показалось, вы тут собирались с жизнью счеты сводить. Кстати, весьма бездарно!
- Правда? А мне кажется, что наоборот. Ты же поверил…
- Что вы имеете в виду?
- Я послезавтра пробуюсь на роль мадам Онвер! Вот, так сказать в роль вживалась.
Ах, вот оно что!
- Боюсь до этой специфической особы вам как до неба ползком.
Девушка нахмурилась и сделала еще один глоток виски.
- И чего не хватает?
Всего. Эта ненормальная была… действительно психически больной.
- Пафоса. Надрыва… Отчаянья.
- Демон! – ругнулась девушка, поджав губы. – Я бездарь. У меня ничего не выйдет… Кошмар…
Вот… Ни одного спокойного дня. А у меня ведь ночь рождения. Но не упускать же такой случай...
- Я мог бы вам помочь, моя дорогая. Вы станете примой всех театров, звездой больших экранов, войдёте в историю… - вещал я, наблюдая, как разгорается огонь азарта в её зрачках. - Не бесплатно, конечно. Как думаете, во сколько нынче оценивается душа юной актрисы? Десять лет удачи? Пятнадцать? Я согласен на торг...
(с) Е. Гуйда "Демонов выходной"
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 16.01.2022, 05:01 | Сообщение # 2580 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| РУССКИМ ЖЕНЩИНАМ
По ночам инстинкт взывает древний:
Над Россией смертная беда –
Умирают русские деревни,
Русские чернеют города.
Русской речи говорок всё реже,
В русской дали не видать ни зги.
По живому, по святому режут
Слабнущую Родину враги.
Нас всё меньше, меньше с каждым годом,
Мы слабеем с каждым новым днём.
Мы великим созданы народом,
Неужель безропотно умрём?
Женщины родимые! Нет силы
Выше той, что Богом вам дана.
Да взойдёт над каждою могилой
В три побега новая весна!
Оживите родовые крепи
Русской силой, верой и умом.
Что тогда нам мировые цепи
И иуды в помеси с врагом?
Дорогие, милые! Рожайте
Русских молодиц и молодцов!
Юную Россию поднимайте
Пусть порой без ветреных отцов.
Милые! Пред вами на колени
Встала ныне русская земля.
К вам мольба ушедших поколений,
К вам молитва тихая моя.
***
Я красоту во всём искал,
И находил, не жалуюсь.
И то в большом её встречал,
То в чуть заметной малости.
Она то броска, то скромна,
То изнутри просвечена…
Шумит в проталинах весна,
Идёт навстречу женщина.
Кусочек неба на плечах,
В цветах весёлых платьице,
И свет доверчивый в очах
К любой травинке ластится.
Как будто ей на много лет
Лишь радости обещаны.
О, ничего прекрасней нет
Лица счастливой женщины.
* * *
Ночные образы во сне ли, наяву ль
Жестикулируют, враждуют, суетятся…
И пьют за Родину, и вяло матерятся
Под «Санта Барбару» и хоровод кастрюль.
Ночные образы при вспышках света фар
Похожи на зверей из мезозоя,
В извивах тел, как змеи в пору зноя,
Как в киносъёмках мировой пожар.
Ночные образы в недвижимом каре
Вздымают руки и кричат победно,
И так загадочно, и так бесследно
Куда-то исчезают на заре.
Но из излома, где ни тьма, ни свет,
Где так спокойно терпят, негодуя,
Где ложками гремят, прося обед,
Гнусаво кто-то вторит:
– Аллилуйя!
* * *
На русский холм в глухую ночь взойду.
Россия спит. Безвременье. Поруха.
И лишь Безверье – чёрная старуха,
Сестёр скликает – Злобу и Беду.
Мелькнёт огонь,
возникнет зов впотьмах.
Душа болит и нету ей ответа.
Дай Бог дожить хотя бы до рассвета,
До первой свечи в ангельских руках.
* * *
Мы входим в мир не с чистого листа.
Едва исторгнут первый крик уста,
Уже судьбы определён рисунок
И ритм, рождённый на небесных струнах.
Мы входим в мир не с чистого листа.
Росток пробьёт и глину, и песок,
Асфальт и камни улиц и дорог,
Исполнив то, что завещало семя
И прошлое и будущее время.
Росток пробьёт и глину, и песок.
Как память наша гибельно слаба!
Текущих дней, мгновения – раба.
Ни голосов минувшего, ни знаков
Не хочет знать. Мир скучно одинаков.
Как наша память гибельно слаба!
Шумит ли дождь, или идут снега,
Или вода кромсает берега,
Язык природы разуму невнятен.
Он говорит. Он хочет быть понятен
Шумит ли дождь, или идут снега.
Руины духа мертвенно молчат.
Истлевших снов осенний аромат
Тревожит душу памятью о лете,
Забытой вестью о её бессмертье.
Руины духа мертвенно молчат.
Кто чужд истокам, чужд и небесам.
Проклявший семя будет проклят сам.
Возмездие судьбы неотвратимо
Над тем, кто делит то, что неделимо.
Кто чужд истокам, чужд и небесам.
* * *
Тайна памяти сердце мне гложет.
Не забыть, не исторгнуть вины.
Лунный свет и зовёт и тревожит,
Лунный свет серебрит мои сны.
Не поможет потрёпанный сонник
Разгадать, что готовит судьба.
Отцветает у берега донник,
Оседает всё глубже изба.
Хорошо бы её поддомкратить
И из кряжа венцы подвести.
Но никто не вернёт мне утраты,
И цветы не заставит цвести.
Скоро тропы укроет пороша,
И осинник поверит в обман.
Нынче снилась мне белая лошадь,
Уходящая в сонный туман.
***
Душа всё помнит.
Память коротка –
В ней миг запечатлён,
в душе – века.
Перебирает в прихоти эпохи.
И эта в мраке зла, и эти плохи.
Предчувствие блаженства в небесах
Её томит, рождая смутный страх
От вечной неизвестности исхода
Борьбы со злом.
Плоть – странная порода,
Ей ближе память – блёклая строка,
Ей ближе миг.
А для души – века.
***
Серп и молот, как символ труда
На знаменах и звездочках наших.
Той страны не забыть никогда,
Что прошла по планете на марше.
Ни себя не щадя, ни врагов
В созиданье искала бессмертье.
– Сколько было ей?
– Двадцать веков.
Крестный путь её – двадцать столетий.
Ибо сущность не в том, что она
Новый мир создавала без Бога,
А в надежде, что станет страна
В царство Божие светлой дорогой.
Сгинет власть золотого тельца,
А за ним все убийцы и воры,
Что насытятся правдой сердца
И не станет вражды и раздора.
Но роса очи выела нам,
Пока ждали мы солнца восхода.
И ушел недостроенный храм,
Словно Китеж, в безумные воды.
Люди в пору разрухи и бед
Вновь приходят туда, где стоял он,
Чтоб под звездами прежних побед
Силы вызрели в сердце усталом.
И тогда возникает порой
Необычного храма виденье.
Купол венчан звездой золотой,
Божий крест освящает ступени.
И идут к нему в вечном строю
Четким шагом державным двенадцать,
И над ними святые поют,
И за ними иуды толпятся.
***
Евгению Морозову
От вечных тем бегут, как от чумы,
Другое дело – гаджеты и лайки.
Под дулом кольта не признаем мы
Своё родство от щей и балалайки.
Морозный воздух душу веселил,
И радость встречи согревала сердце.
Казалось, Пушкин сам благословил
Нас по обычью русскому согреться.
Под сенью инсталляций ледяных
Мы пили водку, ели чебуреки,
И спорили о судьбах роковых
России и о русском человеке.
Так кто же он: ленивый, раб, творец,
На ниве созидания работник?
Он то терял, то обретал венец,
Величия державности угодник.
Во временах кто только ни судил
Его с апломбом непорочных судей?
Да, варвар! Ватник!
Но как он любил,
Теперь в Европе так давно не любят.
С трибун, с экранов просвещают мир,
Как беден он, посконное отребье!
Да, неприкольный! Во дворе сортир,
Но первый в деле на земле и в небе.
Да, делать деньги – не его мечта.
Что золото? Прах пустоты и бренность.
Но для него добро и красота –
Как высшая божественная ценность.
Мы спорили, цедя аперитив,
И шли потом почти в обнимку вместе.
А рядом Пушкин, голову склонив,
Ронял во тьму слова любви и чести.
* * *
Мальчик бежит по осени,
Листья жёлтые топчет,
Мальчик бежит по просеке
И беззаботно хохочет.
Парень шагает по осени,
Не чувствуя горечи в воздухе,
По радостям и по горестям
Шагает, не глядя под ноги.
Мужчина бредёт по осени,
По дню, что тревожно светел,
И в жёсткой волос его проседи
Холодный мечется ветер.
Старик плетётся по осени,
Смотрит на небо сквозь линзы.
И улыбается просини,
И свету, и просто жизни.
* * *
Я написал «Прощай!» на мартовском снегу.
И это было правдой.
На влажном от росы, на пойменном лугу.
И это было правдой.
Потом на дереве я написал «Прощай!» –
И дерева не стало.
Я на воде чертил – попробуй, прочитай!
И вот вода пропала.
На камнях я писал, что вечности сродни,
На журавлином клине,
На снах младенческих. Исчезли и они.
И день взошёл пустыней.
Тогда на доме, где любимая жила,
«Прощай!» прожёг я сердцем.
И город выгорел в мгновение дотла,
И память стала пеплом.
Я проклял слово то – предвестника беды,
Исчадье зла и ада.
И вдруг «Прощай!» смело мои следы.
И это будет правдой.
* * *
По осколкам, по отзвукам и словам
Собираю себя, как голодный
Собирает крошки еды со стола –
Пищи Господней.
Собираю из капель дождя, из травы,
Упавшей под ноги заката,
Из рыбьего всплеска и крика совы,
Из тайны греха и расплаты.
Собираю себя из обмана и зла,
Из надежды, что всё – преходяще,
Из последнего слабого взмаха весла
И вздоха шагов уходящих
Из того, что хочу, да не в силах забыть,
Что любовь обращает в усталость.
Собираю и не могу сочленить
С тем, что во мне осталось.
* * *
Я русский поэт уходящих времён.
Пускай на земле все живущие – братья.
Но я – сын России. Я Русью крещен.
Я Бога творенье – восторг и проклятье.
В рассветных лучах растворяется путь,
Вокруг всё так грустно и так молчаливо.
Сейчас бы, как в детстве, упасть и уснуть,
И так же, как в детстве, проснуться счастливым.
Придёт ли с ветрами заветная весть,
Что в русское поле вернулась надежда,
Что дали наполнила пахаря песнь,
Что свет засветился, где тьма была прежде.
Надеюсь и плачу. И слёз не стыжусь.
И знаю: беде не поможешь слезами.
Дай, матушка, меч! Я погибну за Русь,
Чтоб в новой России воскреснуть стихами.
Николай Беседин
______________
109457
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 17.01.2022, 09:35 | Сообщение # 2581 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Михалы4
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 17.01.2022, 09:36 | Сообщение # 2582 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Рассказ "Падший ангел. Время для смерти"
Прошло пять лет, прежде чем большинство перьев на моих крыльях стали белыми. Помогая людям, я видел столько боли и страданий, что начинал переставать верить в радость и счастье. В такие моменты я брал паузу и улетал в места, где можно было отвлечься: парк, картинная галерея, концерт, гулял по сосновому лесу, любовался красотой природы. И мне снова возвращалось понимание, что на Земле много прекрасного.
Я побывал почти во всех странах. Тяжелее всего было в бедных районах и там, где шла война. Но что я мог сделать? Только длительные реформы способны постепенно поднять уровень жизни. Но кто хочет тратить деньги на развитие? Или прекратить военные действия, цель которых нажива?
Есть такой девиз: бери от жизни все! Но, следуя ему, люди забывают, что надо отдавать взамен. Поэтому и не чувствуют удовлетворения от того, что получилось взять.
Во время своих путешествий я сталкивался с другими падшими ангелами. Их удивлял вид моих побелевших крыльев, но далеко не все пытались узнать, как это произошло. А те, кто выяснял причину, не стремились встать на мой путь. Они понимали, что это большой труд и гораздо проще жить без предназначения, болтаясь между небом и землей.
Иногда мне приходилось наблюдать масштабные катастрофы, в которых погибали десятки людей. Я мог это предотвратить, но не вмешивался. У каждого человека свое время для смерти. Можно списать внезапную кончину на трагическую случайность, халатность врачей и прочее, но правда такова, что если человеку суждено уйти из жизни в этот день, он уйдет. Да, боль потери страшна, но ничего нельзя сделать.
Особенно тяжело, когда погибают дети. Ангелы способны предчувствовать беду, и у некоторых людей есть такой дар, но не все его понимают.
В то утро женщина, которая отпускала свою дочь на экскурсию по реке, ощущала беспокойство. У нее возникло непреодолимое желание обнять её и никуда не отпускать.
– Ты точно хочешь ехать? – спросила она.
– Конечно, – ответил ребенок. – Три дня на огромном теплоходе!
С тяжёлым сердцем мать посадила дочь на автобус, который должен был отвезти весь ее класс до речного вокзала.
Мать предчувствовала, а я знал, что в первый же день плавания на теплоходе произойдет взрыв. Погибнет большинство пассажиров. Я не могу спасти всех, но способен попытаться помочь этим детям.
Время в пути должно было занять два часа. Через пятьдесят минут я сделал так, что двигатель заглох. Сначала водитель попытался устранить поломку, потом сказал, что еще есть время и можно вызвать на помощь другой транспорт.
Тогда я сделал так, что автобус завёлся. Но, проехав двадцать минут, транспорт опять встал. Пока учитель дозвонился до школы и попросил помощи, пока там решали, какой автобус прислать, время было упущено.
Когда пришел новый транспорт, расстроенные дети пересели в него, чтобы отправиться по домам. В салоне царила тишина, что было непривычно для школьного автобуса.
– Ничего. Мы скоро обязательно запланируем новую интересную поездку, – учитель, как могла, старалась успокоить детей.
Но попытка вышла неудачной, потому что они были настроены на развлечения здесь и сейчас.
А вечером того же дня у пассажиров автобуса и их близких были другие эмоции. Узнав о трагедии на теплоходе, родители крепко обнимали своих детей и благодарили судьбу. А дети сделали вывод: иногда трудности в пути означают, что не следует двигаться дальше.
Мне удалось предотвратить трагедию, потому что Творец разрешил дать этим детям шанс, а, может, я просил так сильно, что он изменил время смерти.
Вы когда-нибудь задумывались, почему хорошие люди уходят первыми? Люди, которые могли бы усовершенствовать этот мир, если бы их смерть не наступила так рано? И почему плохие, в том числе преступники доживают до старости, а некоторые из них остаются безнаказанными?
Во-первых, один человек не сможет улучшить мир. Даже если попытается. А после его смерти существует большая вероятность того, что плоды его деятельности будут разрушены либо изменены.
А во-вторых, человека забирают, потому что он выполнил свое предназначение: его духовный мир стал безупречным.
Плохим людям дается долгая жизнь для переосмысления, раскаяния, совершенствования. Но мало кто это понимает, и почти никто не стремится встать на этот путь. А те преступники, которые остаются безнаказанными, восхищаются своей ловкостью, и что им удалось обмануть всех. Но если бы они знали, что чем справедливее земной суд, тем снисходительнее он будет на небесах, то так не радовались.
Если нет расплаты на земле, то она обязательно будет совершена на небе. Но только не все верят в бессмертие души, а многие сомневаются, что она вообще есть.
На моих крыльях осталось несколько тёмных перьев, когда я решил посетить одно из самых унылых мест – тюрьму для заключённых пожизненно.
Я не заходил в камеры к насильникам, серийным убийцам. Лишь вглядывался в их лица. Жажда крови и насилия – это один из самых сильных наркотиков.
Камеру под номером сорок три занимали отец с сыном. Двадцать лет назад они были членами преступной группировки. Чтобы устранить конкурентов, они кинули гранату в кафе, где те обедали. Погибли не только бандиты, но и обслуживающий персонал. Конечно, на их совести было больше преступлений, но на них у следствия не нашлось улик.
Сейчас отцу было шестьдесят пять лет. Он был болен: начались проблемы с сердцем. В ту ночь ему быстро удалось заснуть, а сын с безучастным видом разглядывал потолок. Он утратил надежду на досрочное освобождение и устал от бессмысленности существования. По ночам он молил Бога только об одном, чтобы его жизнь прекратилась. Но Творец не слышал, зато пришел я.
Я сел на край его кровати и взял за руку. Увидев меня, мужчина даже не вздрогнул.
– Какой красивый сон, – заметил он, принимая меня за видение.
– Я знаю, что ты раскаиваешься в том, что совершил. Сейчас ты другой человек. Ты даже не таишь обиды на отца за то, что он привел тебя в банду, – произнес я.
– Да, хотя ничего уже не вернуть. На мне кровь людей. Я был жесток и самоуверен. Но я за все заплатил и продолжаю расплачиваться, – признался мужчина.
– Что ты хочешь?
– Смерти. Только так я смогу выйти из этой тюрьмы. И чтобы отец избавился от мучений. Тихо, во сне. А я согласен на любую смерть, даже самую страшную, лишь бы уйти. Я думал о самоубийстве, но это еще один грех.
– Какое твое самое светлое воспоминание? – спросил я.
Мужчина задумался, а после ответил:
– Мне девять лет, мы с отцом плывем на лодке по озеру.
– Закрой глаза, – попросил я.
Мужчина послушно сомкнул веки и сжал мою руку. Мгновение и он увидел себя в лодке на водной глади озера. Отец греб веслами, а мальчик улыбался солнцу, ветру и кувшинкам на поверхности. Потом он услышал всплеск и вскрикнул:
– Папа, смотри рыбка!
Видение резко оборвалось. Рука мужчины ослабла. Иногда смерть – это освобождение.
Я взглянул на отца, и его дыхание остановилось. Иногда смерть – это благо.
Я видел, как их души отделились от тела и прошли сквозь решетку и стекло окна. Для души не существует препятствий.
Я вылетел вслед за ними, но устремился не ввысь, а приземлился на крышу тюрьмы и расправил крылья. Все мои перья стали белоснежными! Я заслужил прощение Творца и право вернуться на небеса!
Внезапно меня окутал поток света, отчего крылья засияли своей белизной. Я прикрыл глаза и полностью подчинился силе, которая потянула меня ввысь.
Книга судеб. Рассказы
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 17.01.2022, 09:37 | Сообщение # 2583 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Просто дыши
Просто не бойся сейчас ничего вообще. День, из людей состоящий, — не из вещей — может, покажется разным: чужим, родным. Облако-облако, белый небесный дым. Прячутся дикие звёзды за облака. Видишь — мосты на железных стоят ногах, видишь, какие закаты алеют тут. Только скажи им — они за тобой пойдут. Небо апрельское, солнечный мармелад. Через границы, преграды, сквозь зеркала.
Просто дыши — тебе всё по плечу, ты знай. Мячиком круглым в ладонь упадёт луна, словно она перепутала верх и низ. Ты поиграй-поиграй, но потом верни, как же твой город останется без луны. Между страницами книжек — цветные сны, не разобраться — а кто у кого в гостях. Вот ты лежишь, а они тебе шелестят. Просто поверь им, открыто или тайком. Выглянешь ночью в окошко — привет, дракон.
Просто люби. Прямо весь этот чёртов мир, даже в дожди, даже в самый тревожный миг, даже когда сбитый ангел летит в нигде.
Радуги вряд ли получатся без дождей. Радуга-радуга, длинный и тонкий шов. Кстати, запомни — жизнь сложится хорошо.
Смейся, дурачься, кривляйся — уже пора.
Просто тебе ведь семнадцать. Как мне вчера.
Войти
Резная Свирель
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 17.01.2022, 09:47 | Сообщение # 2584 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Лучше всех на земле я могу закрывать глаза
А ведь кто-то сложил беспокойные наши песни и решил, что отныне и впредь мы навеки вместе.
Лучше всех на земле я могу закрывать глаза.
Потому что, когда закрываю глаза, я вижу, как играет в пустыне песок золотым и рыжим.
Купол неба над ней, опрокинутый как казан.
Мы идём по пустыне, закутавшись в покрывала. И костёр вдалеке. Ясный месяц как рог нарвала.
И мы знаем — нас помнят и ждут у того костра.
Имена наши пишут в золе заскорузлой палкой. Словно чётки, стучат неоткрытых планет опалы.
Щеки впали, минуты пропали, и смерть — сестра
или вечность сестра, её взгляд так лукав и луков. Мы сидим на песке и транслируем сны и буквы
на неведомых ранее маленьких языках.
Звуки падают наземь, тяжёлые будто глыбы. Нас без устали поят вином, угощают рыбой,
отгоняя ногой ядовитого паука.
И мы радостны, как новогодние мандарины. Обнимаем за плечи Иосифа и Марию,
обнимаем взахлёб Магдалину и Суламифь.
А над нами лохматые звезды бегут — волчата. Навсегда, потому что любовь не должна кончаться,
даже выдумка, даже история, даже миф.
Потому что весь космос из замши и перламутра. А потом открываю глаза, призываю утро, а потом выхожу из квартиры,
а там весна.
То есть май настоящий, блестящий, смешной, цветочный. Облаками мурашит, черемухой медоточит.
О тебе говорит, обо мне говорит, о нас.
Мы красивы как юные боги, свежи как завязь, мы идём по траве, разговорами кучерявясь,
пролетаем как шалые искорки над огнём,
вспоминая пустыни в густом человечьем рое.
Будем гаснуть — споём, будет жутко — глаза закроем,
чтобы кто-то неведомый видел, как мы живём.
Резная Свирель
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 19.01.2022, 10:34 | Сообщение # 2585 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Сиротка — Карл Петерсон
Вечер был; сверкали звёзды;
На дворе мороз трещал;
Шёл по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.
“Боже! — говорил малютка, -
Я прозяб и есть хочу;
Кто ж согреет и накормит,
Боже добрый, сироту?”
Шла дорогой той старушка -
Услыхала сироту;
Приютила и согрела
И поесть дала ему;
Положила спать в постельку -
“Как тепло!” — промолвил он.
Запер глазки… улыбнулся…
И заснул… спокойный сон!
Бог и птичку в поле кормит,
И кропит росой цветок,
Бесприютного сиротку
Также не оставит Бог!
________________________
Яблоки
- Сынок, купи яблочки, свои, домашние, не кропленные.
Именно это «не кропленные» и заставило Александра остановиться и обернуться. Так говорила всегда его бабушка в далёком детстве: не опрыскать, а покропить.
- Не кропленные, говорите, - подошёл он к прилавку.
Старушка с кучкой яблок оживилась и быстро затараторила:
- Не кропленные, не кропленные, со своего дерева в огороде, уродила в этом году яблонька, как никогда. Ты не гляди, что не такие большие, как у перекупок, то ж привозные, бог знает, откуда, там яду больше, чем яблока. А это ж наши, местные, - её руки быстро перебирали яблоки, показывая покупателю товар со всех сторон. – Они ж яблоками пахнут, а вкусные какие, ты попробуй, попробуй. Вот, гляди, гляди, - с каким-то восторгом продолжала бабка, протягивая яблоко, на котором была маленькая буроватая отметина – видишь, их даже червячок кушает, потому, как не кропленные.
Александр невольно рассмеялся после этих слов:
- Так они у Вас все червивые?
- Да нет же, - испуганно отдёрнула руку с яблоком старушка, - смотри, все целенькие, это одно попалось, не доглядела. Ну, червячок же ест, значит, и для человека безвредное, говорю ж, не кропленные.
Александру эти яблоки были и даром не нужны, он просто, проходя через вечерний базар, срезал угол на пути к дому. Но что-то в облике этой бабки, в её манере говорить, в открытом бесхитростном взгляде, в её способе убеждения червячком в правдивости своих слов напоминало его родную бабушку. Какое-то, давно забытое, чувство тёплой волной разлилось в груди, и Сашке захотелось сделать что-нибудь хорошее для этой старушки, торговавшей на базаре. Поэтому, не торгуясь, он купил два килограмма этих яблок, сам не зная зачем, рассказав, что у него дома сынишка приболел (он вообще здоровьем слабенький), кашляет и жена в положении, и что, наверное, им будет полезно не кропленные яблочки поесть. В общем, сам не понимая почему, Александр поделился с этой незнакомкой самым сокровенным, что мучило его душу.
Бабка охала, вздыхала, качала головой, приговаривая, что сейчас старики здоровее молодых, потому как, разве в городах сейчас еда? Это ж сплошная химия, и сам воздух тут тяжёлый и больной. Он кивал и соглашался. Когда уже собрался уходить, бабка вдруг схватила его за руку:
- Слушай, приходи завтра сюда же, я тебе липы сушёной привезу да баночку малины с сахаром перетёртой, от простуды первое дело. Так я привезу, ты приходи завтра.
Александр шёл с яблоками домой и улыбался, на душе было хорошо, как в детстве, когда бабушка гладила по голове своей шершавой натруженной рукой и говорила: «Ничего, Сашок, всё будет хорошо».
***
Родителей своих Сашка не знал. Бабушка говорила, что отца его она и сама не знает, а мать… мать непутёвой была. Как привезла его однажды из города, в одеяльце завёрнутого, так и укатила обратно. Обещала забрать, как жизнь свою наладит, да так и сгинула.
Бабушку Сашка любил. Когда она, бывало, зимними вечерами тяжело вздыхала, вспоминая дочь свою пропащую, прижимала голову внука к груди, целовала в макушку, он говорил:
- Не плачь, ба. Я когда вырасту, никогда тебя не брошу, всегда с тобой жить буду. Ты мне веришь?
- Верю, Сашок, верю, - улыбалась бабушка сквозь слёзы.
А когда Сашке исполнилось двенадцать лет, бабушки не стало. Так он очутился в школе-интернате. Бабушкин дом продали какие-то родственники (это когда они вдвоём с бабушкой жили, то Сашка думал, что они одни на белом свете, а когда речь о наследстве зашла, претендентов оказалось немало).
Кто жил в детдоме, тому не надо рассказывать все «прелести» пребывания в подобных учреждениях, а кто не жил, тот до конца всё равно не поймёт. Но Сашка не сломался и по кривой дорожке не пошёл. Отслужил в армии, приобрёл профессию. Вот только с девушками ему не везло. И хотя сам Сашка был высоким, спортивного телосложения, симпатичным парнем, все его подруги, узнав о том, что он сирота, быстро исчезали с его горизонта. Поэтому, когда пять лет назад он случайно столкнулся в супермаркете со Светкой (они воспитывались в одном детдоме), то обрадовался, как самому родному и близкому человеку. Света тоже была очень рада встрече. А через полгода они поженились, родился сын, вот сейчас дочку ждут. И, в общем-то, жизнь наладилась.
***
- Свет, я тут яблок тебе с Дениской купил на базаре, домашние, не кропленные, - протянул пакет жене.
Света, выросшая с рождения в детском доме, пропустила все эти эпитеты мимо ушей. Она помыла яблоки, положила в большую тарелку и поставила на стол. А спустя полчаса в комнате уже витал яблочный аромат.
- Слушай, какие классные яблоки, а как пахнут, - говорила Света, уплетая их за обе щеки вместе с сыном.
- Так домашние же, не кропленные…
Этой ночью Александру снилась бабушка. Она гладила его по голове, улыбалась и что-то говорила. Сашка не мог разобрать слов, но это было и не важно, он и так знал, что бабушка говорила что-то хорошее, доброе, ласковое. От чего веяло покоем и счастьем, забытым счастьем детства.
Звук будильника безжалостно оборвал сон.
Весь день на работе Александр ходил сам не свой. Что-то беспокоило, какая-то непонятная тоска грызла душу, к горлу периодически поднимался ком. Возвращаясь домой, он поймал себя на мысли о том, что очень хочет опять увидеть ту бабку с яблоками на базаре.
***
Евдокия Степановна (так звали бабку, торговавшую яблоками) слонялась по двору, тяжело вздыхала, раз за разом вытирая набегавшие на глаза слёзы. Давным-давно её старший сын погиб при исполнении служебных обязанностей (пожарником был), даже жениться не успел, а младшая дочь, красавица и умница, когда училась в институте в столице, вышла замуж за африканца и укатила в жаркий климат, где растут бананы и ананасы. Муж её покойный долго бушевал и плевался по этому поводу. А она что? Она только плакала, предчувствуя, что не увидит свою девочку больше никогда. Так и вышло. Пока ещё был жив муж, держалась и она. Ну, что же делать, раз жизнь так сложилась? А как два года назад мужа не стало, померк свет в душе Евдокии Степановны. Жила больше по привычке, прося бога, чтобы забрал её побыстрее в царство покоя.
Этот молодой человек, что купил вчера яблоки, растравил ей душу. Ведь чужой совсем, а как хорошо с ней поговорил, не отмахнулся… Что-то было в его глазах… какая-то затаённая тоска, боль, она это сразу почувствовала. Её материнский инстинкт прорвался в словах: «Приходи завтра сюда же, я тебе липы сушёной привезу да баночку малины с сахаром перетёртой, от простуды первое дело. Так я привезу, ты приходи завтра».
И вот сейчас, заворачивая в газету банку с малиновым вареньем, Евдокия Степановна непроизвольно улыбалась, думая, что бы ещё такого захватить для этого парня и его семьи. Очень уж хотелось ей порадовать человека и, конечно же, ещё немного поговорить, как вчера.
***
Вчерашнее место за прилавком было занято, и Евдокия Степановна пристроилась неподалёку, в соседнем ряду. Выложив кучкой яблоки, она всё внимание сосредоточила на проходящих людях, чтобы не пропустить.
Народ массово возвращался с работы. К этому времени Евдокия Степановна окончательно разнервничалась. «Вот же дура старая, насочиняла сама себе, напридумывала… и на кой ему слушать и верить чужой бабке», - досадливо думала она, а глаза всё высматривали и высматривали знакомый силуэт в толпе.
Александр вчера не придал особого значения словам бабке о липе и малиновом варении. «Эти базарные бабушки чего хочешь наговорят, лишь бы товар свой продать», - думал он. – «А вдруг и, правда, приедет? Не похожа она на опытную, бойкую торговку. Червячка показывала… вот же придумала…», - заулыбался, вспоминая бабкино лицо, с каким жаром она о червяке говорила. – «Эх, какая разница, всё равно ведь через базар иду, гляну, вдруг стоит».
Саша свернул в ту часть базара, где вчера стояла бабка с яблоками, пошёл вдоль прилавка, не видно бабки. «Тьху, дурак, развели, как малого пацанёнка, хорошо что вчера, с дуру, Светке не похвастал обещанной малиной». Настроение мгновенно испортилось, не глядя по сторонам Саша ускорил шаг.
- Милок, я тут, тут, постой, - раздался громкий крик, и Александр увидел спешащую к нему вчерашнюю бабку.
Она радостно схватила его за локоть, потянула за собой и всё тараторила:
- Место занято было, я тут рядом пристроилась, боялась, пропущу, думала, придёшь ли? Я ж всё привезла, а думаю, вдруг не поверил бабке…
Бабка всё «тарахтела» и «тарахтела», но Александр не прислушивался к словам, он на какой-то миг душой перенёсся в детство. Эта манера разговора, отдельные слова, выражения, движения рук, взгляд, в котором затаилось желание обрадовать человека своими действиями, всё это так напоминало его родную бабушку.
Он спросил: сколько должен, Евдокия Степановна замахала руками, сказав, что это она со своих кустов для себя варила, и принимать это надо, как угощение. А ещё говорила, что малина у неё не сортовая, а ещё та, старая, не такая крупная и красивая на вид, но настоящая, душистая и очень полезная. И Сашка вспомнил бабушкину малину, её запах и вкус, а ещё ему почему-то вспомнилась картошка. Жёлтая внутри, она так аппетитно смотрелась в тарелке, а вкусная какая. После смерти бабушки он никогда больше не ел такой картошки.
- А картошка жёлтая внутри у Вас есть? – перебил он старушку.
- Есть и жёлтая, и белая, и та что разваривается хорошо, и твёрденькая для супа.
- Мне жёлтая нравится, её бабушка в детстве всегда варила, - мечтательно произнёс Александр.
- Милок, завтра суббота, выходной. А ты приезжай ко мне в деревню, сам посмотришь какая у меня картошка есть, у меня ещё много чего есть… Старая я уже, тяжело мне сумки таскать, а ты молодой, тут и ехать-то недалече, всего сорок минут на электричке. Приезжай, я не обижу…
И Сашка поехал. Не за картошкой, а за утраченным теплом из детства.
***
Прошло два года.
- Наташа, печенье точно свежее? – озабоченно вопрошала уже второй раз Евдокия Степановна.
- Да, говорю ж Вам, вчера привезли, ну, что Вы, ей богу, как дитё малое? – отвечала продавщица.
- Дети ко мне завтра приезжают с внучатами, потому и спрашиваю. Дай-ка мне одно, попробую.
- Гляди, совсем Степановна из ума выжила, - шушукались в очереди, - нашла каких-то голодранцев, в дом пускает, прошлое лето Светка с детьми всё лето на её шее сидели. Видно, понравилось, опять едут.
- Ой, и не говори. Чужие люди, оберут до нитки, а то и по башке стукнут, дом-то хороший. Василий покойный хозяином был. Говорила ей сколько раз, отмахивается.
- Взвесь мне кило, хорошее печенье.
- Ну, наконец-то, - выдохнули сзади стоящие тётки. – Не тех кормишь, Степановна.
Евдокия Степановна, не спеша, шла домой и улыбалась. Что ей разговоры? Так, сплетни всякие. Родные – не родные, какая разница. Где они эти родные? За столько лет и не вспомнили о ней. А вот Саша со Светой помогают, да и не в помощи дело…
- Саша, а чего нам до завтра ждать? Я уже все вещи сложила и гостинцы упаковала, на последнюю электричку как раз успеваем. Поехали, а? - агитировала Светлана мужа, пришедшего с работы.
- Папа, поехали к бабушке, поехали, - подхватил Дениска, - там курочки, пирожки, вареники с вишней… там хорошо.
- Баба, - запрыгала двухлетняя Леночка, - хочу к бабе.
Александр посмотрел на своё семейство, улыбнулся, махнул рукой:
- Поехали.
Они сидели в электричке, дети смотрели в окно, периодически оглашая вагон восторженными криками: «Смотри-смотри!» А Саша со Светой просто улыбались, ни о чём особо не думая. Ведь это так здорово, когда у тебя есть бабушка, которая всегда ждёт!
Виктория Талимончук https://zen.yandex.ru/id/5d7a1e966f5f6f01277cfe4d
* * *
ДУХ СОВЕТСКОГО НАРОДА
Рождённый до развала в девяностых,
Впитав в себя советский кислород,
Я восхваляю до сих пор без тостов
Тогдашний, духом связанный, народ.
И лишь примерив на лицо морщины,
Ушедших стал ценить сильней живых.
А дух народа бродит по лощинам,
Отвергнутый сознаньем молодых.
***
РУСЬ ЗАБЛУДШАЯ
Что жизнь? Петляю по обочине
Судьбы с протянутой рукой.
Эх, Русь моя, где ж взять-то мочи мне
Вернуть тебе былой покой?
Смешалось всё... И честь, и золото,
И ложь, и правда прошлых лет.
Народ твой, как кувшин, расколотый.
В единство веры больше нет.
Не слышно песен под берёзками,
Утих медвежий рёв тайги.
И хлещут нас, покорных, розгами
Свои свирепей, чем враги.
Победы, слава... Обесценились.
Забыт истории урок.
Не в ногу, в голову прицелились
Себе и давим на курок.
Надежда - слабость простодушная,
Туман, залёгший в полынье.
Что ждёт тебя, о Русь заблудшая?
Представить даже страшно мне.
***
ПРОБУДИСЬ, РОССИЯ!
Было всё тебе по силам,
Как бы жизнь не проверяла.
Отчего же ты, Россия,
Нынче хватку потеряла?
Тьма сгустилась на пороге.
В горн свирепым псам пропето.
Долго ты в своей берлоге
Будешь спать, не видя это?
Как же стыдно, до удушья.
Столько лет нещадно травят.
Может ждёшь, пока мест ружья
В дом тебе цевьём направят?
Ну-ка, встань! И с рёвом в горле
Покажи, кто здесь хозяин.
Чтоб попятилось отродье
До невиданных окраин.
Чтобы вид медвежьей силы
Их преследовал ночами.
Пробуди в себе Россию
С прежней славой за плечами!
***
ВОСКРЕШЕНИЕ
Пронесётся вся жизнь за мгновение,
Словно эхо в далёкой глуши.
Лишь останутся стихотворения -
Свет моей непомеркшей души.
И, быть может, веками обросший,
Новой жизни вкушая покой,
Появлюсь из далёкого прошлого,
Воскрешённый звучащей строкой.
Харитонов Евгений Николаевич
__________________________
110695
Сообщение отредактировал Михалы4 - Среда, 19.01.2022, 10:41 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 21.01.2022, 13:38 | Сообщение # 2586 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Светлые приходят мысли,
Мрачные приходят тоже...
Два ведра на коромысле
Мы несём по воле Божьей.
______________________
Уверуем, что свет – всесилен,
Что зло бессильно пред добром…
Иначе для чего мы жили?
Иначе для чего умрём?
К чему все наши достиженья,
Победы сердца и ума,
Коль проиграет свет сраженье,
И воцарится в мире тьма?
***
Буду я плясать от печки,
От титана, что в «хрущовке»…
За дровишками, конечно,
Топать мне, надев спецовку,
Что, увы, не по размеру –
Мне едва минуло десять…
Хоть и страшно пионеру,
Ничего тут не поделать.
Вниз ведут ступени круто –
Мама их не одолеет.
Не посетуешь кому-то,
Если ты её жалеешь.
К своему бреду сараю
В темноте, как в лабиринте,
Чуть дыша, топор сжимая.
Он как друг, когда один ты…
Расколю поленья быстро
И – в мешок, мешок – за спину,
И наверх, как альпинисты…
Там дрова в титан подкину.
Заиграет буйно пламя,
Зашумит вода, прогревшись,
Чтоб помыться мне и маме.
А помывшись, осмелевший,
Буду думать я, что – взрослый,
Что во тьме – ничуть не страшно,
Что способен все вопросы
Я решить – большой и важный…
…Нет давно на свете мамы.
На вопросы нет ответа.
Я – совсем не важный самый
И совсем не важно это.
Но ведь вот осталось что-то,
Что тогда носил в сердечке…
И в сужденьях, и в работе
Я всегда пляшу от печки.
***
Милая родина,
Малая родина,
Дедов приземистый дом…
Дальше, конечно же, в рифму –
Смородина,
Та, что растёт под окном.
Рядом – малина,
Колючий крыжовник,
А за забором – репей…
Будь ты, хоть праведник,
Хоть уголовник,
Будь в этой жизни – ничей,
Здесь обретёшь,
Всё, что было утрачено,
Пусть никого не найдя…
Холмик над мамой,
Крестом обозначенный,
Сетка косого дождя…
Добрая мама –
Кровиночка алая –
Сделалась пядью земли.
Родина милая,
Родина малая –
Можно в горсти унести.
***
Георгию Негашеву
Я видел кладбище берёз,
Что умирали стоя…
Нас разделял крутой откос –
Притормозивший поезд
Был вдаль умчать меня готов,
Перечеркнув мгновенье…
И не нашлось ни чувств, ни слов,
Чтоб выразить виденье.
И только после понял я,
Что помнить мне отныне:
Да, это Русь была моя –
По грудь уже в трясине!
Не отыскать друзей окрест,
Чтоб кто-то подал руку…
Летит гремящий век-экспресс,
Неся упадок духа.
Он лишь наживою живёт,
В нём нет любви и чести.
И только свет берёз ещё
Струится в поднебесье,
Суля надежду там, где нет
И толики надежды…
Я видел этот дивный свет –
Двух полустанков между.
Всё понимаю – надо жить,
Стоять и не сдаваться,
И, утопая в вязкой лжи,
Собою оставаться,
Чтоб среди всех вселенских гроз
Не знать душе покоя…
Я видел кладбище берёз,
Что умирали стоя.
***
КОРОМЫСЛО
Светлые приходят мысли,
Мрачные приходят тоже...
Два ведра на коромысле
Мы несём по воле Божьей.
Тяжестью – сродни с судьбою
Под упругою дугой,
Но одно с живой водою,
А другое – с неживой.
И, порою сам не знаю,
Как две крайности принять,
Как суметь пройти по краю,
Чтоб воды не расплескать.
Чтоб полны ведёрки были,
Всем, чем жизнь полна сама,
Чтобы в каждом отразились
Солнца свет и ночи тьма.
***
ИЗ ДЕТСТВА
И морозец доедает
Запасённые дрова…
А.Решетов
Вновь расцветают розы –
На окнах целый сад.
Крещенские морозы
Поленницу едят.
Гудит, не умолкая,
Симфония в трубе,
Но розы не растают
В натопленной избе.
Я – шкет обыкновенный –
Симфоний не слыхал,
Но сам принёс полено
И в печку затолкал.
Чтоб бабушка гремела
Старинным чугунком,
И пахла каша белым
Берёзовым дымком.
***
БАБУШКА АНЯ
Маленькая – мужику по пояс,
Как попала в санитарный поезд?
В толк никак я это не возьму:
Как вообще призвали на войну…
Как смогла всю жизнь служить «сестрицей»,
День за днём всё больше становиться
Образом той самой доброты,
Что сияет нам из темноты,
Будто бы лицо самой России,
Что готова сотни бед осилить,
Даже и в сырую землю лечь:
Мир спасти – себя не уберечь…
***
Мне быт отягощает бытие,
Удорожает и сбивает с курса,
Сознанье перекраивает мне,
Душевные используя ресурсы,
Которые я трачу не на то,
Что было предназначено судьбою…
Всевышнему нет дела до пальто
Давно из моды вышедшего кроя.
Ему нет дела до того, что ем,
Хоть хлеб насущный и даёт мне всё же.
Ему не важен мой диван совсем
С давно потёртой на изгибах кожей.
Он ждёт, когда я главное пойму
И вместо быта бытие освою,
И стану ближе хоть чуть-чуть к Нему,
Приняв любовь, которой я не стою…
***
Козлёнок и тебя уже посчитал...
Из старого мультфильма
Думал ли я, солдат, защищавший свою страну,
Что собственное правительство объявит мне войну.
Такое и в страшном сне не привиделось мне,
Что коды какие-то предъявлять обяжут в моей стране.
И, как в концлагере фашистском, на руку – номерок,
Чтоб убежать от своих мучителей я никуда не смог.
Чтоб, если покажусь, ершистый, где-то без номерка,
Меня сразу под зад коленом, как шелудивого щенка:
Ни в самолёт, ни в поезд, ни в оперу, ни в музей...
Не поклонился в пояс – в гроб закатать скорей!
Чтоб не мешался – не помеченный рабским клеймом,
Чтоб поскорее умер, как каждый, помнящий о былом,
Кто жил и дышал свободно, гордясь державой своей,
Кто был человеком просто, живущим среди людей.
***
КАНУНЫ ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО...
Торопыга во всём – подвожу я итоги:
Год прошёл и провёл нас по общей дороге
Пандемии, запретов и прочих страстей,
Через изгородь сплетен и лес новостей.
Да, был общим наш путь в рамках этого года,
Бился пульс словно ртуть, и ярилась природа:
Наводненья, какой-то вселенский пожар –
Всех коснулись, кто молод ещё и кто стар.
Но и в этой канве бесконечного горя,
Кто-то жил и любил, с неудачами споря.
Кто-то книги писал и лелеял младенца,
Чьи-то жизни спасал, не щадя своё сердце,
И в полуночной келье молитвы шептал,
Чтоб наш век справедливей, душевнее стал...
Ну, а я, что сумел? Много это иль мало?
Я старался, работал, душа не дремала,
И страдала она... И винил я себя,
Что не сделал всего, что пристало, скорбя
Об уже обозначенном долею сроке,
Где не мне подводить будет надо итоги,
А тому, кто всемирною правит судьбой...
Торопыга во всём... Боже мой, Боже мой...
***
ЗА КОЛЬЦЕВОЙ
Валентину Сорокину
За МКАДом жизнь совсем другая,
И люди, в общем-то, добрей.
Хотя не место красит – знаю,
В нём пребывающих людей,
Но хочется за МКАД скорее
И – мчаться, мчаться на восток:
Там, впереди, Урал синеет,
Как будто Каменный цветок.
Там снова ты – в России, дома,
Там от берёз светло вокруг,
И взор озёрный, незнакомый,
Разбередит всю душу вдруг,
Как будто в юности далёкой…
И, как бы ни глумился век,
Там ты не будешь одиноким,
Нормальный русский человек.
***
Я – осколок советской эпохи,
Инородный для нынешних дней,
Что – кому-то, наверно, не плохи,
Но мне прежние годы родней.
Где – идея была и Держава,
За которую был я горой,
И Победы отцовская слава
Приходилась мне старшей сестрой.
И в лесах ещё не было гари,
И дымили заводы в стране.
Звёзды космоса Юрий Гагарин
Подарил всей планете и мне.
Комсомол, пионерия, школа…
Время было тогда молодым!
Я – советской эпохи осколок
И не стану вовеки иным.
Критиканам досужим не внемлю,
Помню прошлые годы, как есть…
Срок придёт и – войду в эту землю,
Где подобных осколков не счесть.
Александр Борисович Кердан
________________________
111468
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 21.01.2022, 13:40 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 04.02.2022, 11:43 | Сообщение # 2587 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| В СЛОВЕ ЛЮБОМ - СЕРДЦЕ
В слове любом - сердце.
В сердце любом - слово.
Славно им жить вместе
Да в унисон петь!
Если умрёт сердце, -
Стихнет его слово.
Если умрёт слово, -
Сердце испустит Дух.
***
А я еду, а я еду за туманом...
Юрий Кукин
Выходила из калитки с чемоданом
Без волненья - без мурашек по спине:
Уезжала за судьбой, за Зурбаганом,
За характером, за принцем на коне.
Как цеплялась мне за ноги повилика,
Пока шла вдоль огорода по тропе, -
Да к вокзальчику, да к Родине великой,
Да к её зовущей к подвигам трубе...
Сколько лет прошло с тех пор, считать не стану,
Но характер и судьба - они при мне.
Лишь дороги не нашла я к Зурбагану,
И не встретилась я с принцем на коне.
Ах, не все мечты исполниться готовы,
И на всех всего не хватит никогда,
Хоть на небе светит месяца подкова
И подмигивает добрая звезда!
А подмигивать, по крайней мере, странно...
В новом веке да в надруганной стране
Ещё больше драгоценного тумана:
Так допелись, - что мурашки по спине!
* * *
…То детский лепет крыльев бабочки,
То тень, то свет – земная сеть,
То снимок предков в тесной рамочке
Тебя заставят замереть.
Пока летит секунда длинная,
Стоишь с прикушенной губой,
И жизнь встаёт как поле минное
В тяжелом сне перед тобой.
А детский лепет крыльев бабочки,
А свет и тень – земные дни,
А снимок предков в тесной рамочке –
Каким намёком жгут они?
Ты что-то вспомнить попытаешься,
А что – не ведаешь сама,
А что – вовек не догадаешься:
Ни слёз не хватит, ни ума.
Но детский лепет крыльев бабочки,
Но свет и тень – земная жизнь,
Но снимок предков в тесной рамочке –
На них всецело положись!
***
Счастье выпало: неделю жить в глуши
И бездонными, как небо, вечерами
Слушать песни о безбрежности души,
Напеваемые зимними ветрами.
Как засвищет ветер в клёнах у ворот,
Как посыплет в окна крупкой ледяною, -
Дверь открою – то ли радостью пахнёт,
То ль печаль возникнет тенью за спиною.
Чья обида в сердце торкнется: «Пусти!»?
Чей восторг заставит выдохнуть: «О, Боже!»?
И кому я в темноту скажу: «Прости!»? –
А в ответ лишь пробежит мороз по коже.
Чей-то плач глубинно чувствуя и смех,
Вдруг в каком-то озарении познаю,
Что душа на свете общая у всех -
Неразгаданная, вечная, живая.
А твоя в ней – только малый, слабый вздох,
Капля в море, стёртый звук многовековья.
Да и душу для того тебе дал Бог,
Чтобы тратить на земле её с любовью.
***
ВРЕМЯ
Над книгой уже не забыться,
Не спрятаться дома:
Оно
То в дверь, то в окно постучится –
Откроешь ему всё равно.
Войдёт и, как мать на ребёнка,
Глядит на тебя, на одну,
Задумчиво гладя гребёнкой
Сияющую седину.
Так пристально смотрит,
Как будто
Часам твоим – срок отстучать,
И грянула громом
Минута,
В какую – тебе отвечать
За всё, чем бедна и богата
Душа у последней черты,
За всё,
В чём права,
Виновата
Пред жизнью истраченной ты…
Что вспомнится в это мгновенье?
Поймёшь ли сама, от чего
Захочешь упасть на колени
Под пристальным взглядом его?
* * *
Ослепли - не видим друг друга,
Оглохли - друг друга не слышим.
Во власти какого недуга
Мы порознь
Затравленно дышим?
Мы плакать давно разучились,
Нам плакаться больше по нраву,
На время кивать наловчились:
Его, мол, хлебнули отравы.
Мол, знаем, кем брошено семя,
Взрастившее наши пороки,
Мол, что теперь делать....
А время,
Вздыхая, стоит на пороге
И нищенкой тянет к нам руки,
И скорбно главою качает:
- Поплачьте, друзья, друг о друге!
Поплачьте - и вам полегчает.
И мне полегчает.
Поплачьте!
Слезами вину обозначьте
Не только мою...
Замолчало.
И вновь головой покачало.
Как стыдно!
Как горько!
Как больно!
Поплакать бы - знаем и сами,
Но только моргаем безвольно,
Бесслёзно пустыми глазами.
* * *
Ещё дымится век двадцатый
И дым его коричневатый
Мрачит святые образа
И разъедает мне глаза.
Но память всё же негасима:
Я вижу тартар - Хиросиму,
Я вижу Курскую дугу...
Но чем я, чем я помогу
В огне сгоревшим и убитым,
Слетевшим с жизненной орбиты
В бездушный мрак, в небытие?..
Иду по страшной колее,
И жертвы Каина живого,
И люди времени другого
Моё тоскующее слово
Не слышат...
Двадцать первый век:
Расчеловечен человек.
***
ЭХО
Первобытный гул земли -
Топот мамонтов вдали,
Пыл охоты, свист копья
Из былого слышу я.
А всего-то - ливень злой
Между небом и землёй,
Гром и молний перепляс
Разбудили эхо в нас.
...По ту сторону зимы
Ныне ходим где-то мы,
Копим эхо в белой мгле
Для потомков на земле.
* * *
Плеснула в лицо рукавом
И мимо прошла как чужая...
Ах, жизнь - затихающий гром,
Стрижей улетающих стая!
Во сне, наяву ли, в бреду
Привиделось: лето бушует,
Я лугом цветущим иду,
Цветы мои ноги целуют...
* * *
Спроси как Гамлет: "Быть или не быть?",
"Куда ж нам плыть?", - спроси еще как Пушкин,
Когда солдат убитый просит: "Жить!",
А на помойке рыщет новый Плюшкин.
Сто тысяч лет идёт вражда, война.
Встаёт вопрос о смысле жизни, смерти.
Всё так же Одиссея ждёт жена.
Всё та ж стена китайская на тверди.
Неправда, что прервалась связь времён.
Они слились в одну большую реку.
Куда ж нам плыть? В ответ я слышу звон:
То колокол звонит по человеку.
* * *
Уходят в никуда,
Из ниоткуда
Возникшие мгновения...
А я
Ловлю себя на чаянии чуда,
На страстной жажде инобытия,
Где время спит, как в панцире улитка,
Где людям неизвестен смертный страх;
И детская счастливая улыбка
У каждого сияет на губах.
***
О ВРЕМЕНИ
- Время хитрее лисы
И равнодушней тирана, -
Тикают мерно часы,
Капают капли из крана.
Вижу: летает оса
В кухне пока безобидно.
Вижу: дождят небеса.
Времени нет и не видно.
Кто бы и знал про него,
Если б не смертные люди,
Если б не их мастерство
Жить в любознательном зуде?
...Войнам людским несть числа,
Нет человеку покоя.
В мире жестокости, зла
Слышится: "Время такое!"
Сами - страшнее гюрзы,
Сами - глупее баранов...
Тикают смертно часы,
Кровь вытекает из кранов:
Третьей войны мировой
Призраки - вещие будни...
Слышится Глас над Землёй:
"Времени больше не будет!"
* * *
Обрывки фраз, осколки дней,
Отсвет былого - не напрасны:
О жизни думаю, о ней, -
О черно-белой, но прекрасной.
О, как дышалось жарким ртом!
О, как полны были значенья
Любимый взгляд, приветный дом,
Кустов шиповника цветенье!
Да и теперь - на склоне лет
Душа устало не вздыхает:
Вбирает вглубь небесный свет,
Рябиной зимней полыхает.
Валентина Коркина
________________
116625
Сообщение отредактировал Михалы4 - Пятница, 04.02.2022, 11:44 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 05.02.2022, 04:52 | Сообщение # 2588 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Arctic People – Жизнь и путешествия в Арктике
16 янв 2022 в 7:49
Четвертый день экспедиции по Онежскому полуострову.
Деревня Лопшеньга. Понравилась, расположена в красивом месте, много жилых и ярко покрашенных домов, на многих фамилии и имена участников Великой Отечественной войны, на улицах встречаются дети, на берегу Белого моря арт-объекты из плавника. Помимо разведки маршрутов, нам нужно было забрать вещи, которые собрали жители Лопшеньги для семьи погорельцев из Лямцы.
Деревня Яреньга. Въехали мы в деревню в нарастающую метель, отчасти из-за этого, деревня показалось серой, без чёткой структуры улиц, безлюдной. Яркая разница с Лопшеньгой читалась по зданиям магазинов и отделениям почты. Музей и магазин были закрыты. Деревня стоит на двух берегах реки, летом должна выглядеть красиво. Из-за метели не смогли поднять коптер.
#ArcticPeople #АрхангельскаяОбласть https://u.to/3mT7Gw
___________________________________________
СВЕТЛЫЙ-ПРЕСВЕТЛЫЙ ДЕНЬ
Мгновения детства
Хорошо помню такую вот картину.
Между нашим домом и морской кромкой стоит огромный сарай. Это колхозный склад. В нем хранится много всякой всячины. От висящих на сухих скрипучих поперечинах старых, подгнивших и потому подпахивающих кислятинкой семужьих и сельдяных неводов, до ящиков с мясными и рыбными консервами, спрятанными здесь от завидущих людских глаз, приготовленными «на всякий промысловый случай». Пойдут женочки наши на сенокосья дальние, в суземы душистые, да ухоронные, с ночевками одной, другой, а то и третьей – еды не у всех достаточно бывает запасено. А тут колхоз в лице бригадира скатерть-самобранку расстилает на полянке: нате вам, дорогие работнички-колхознички, кушайте на здоровье. Вот вам от родного колхоза и хлебушек, и лучек, и чесночек, и морковочка, а тут вам и консервы мясные да рыбные, а еще и помидоры в маринаде в стеклянной большой банке… Для народа это праздник, чего там говорить. И вот уже глаза светятся у людей, уже и песня у женочек полилась, и труд в радость идет. Ведь о людях вспомнили, позаботились о них. Много ли надо нашему народу для малой радости…
Хаживал я в такие суземы в детстве и в юности. Знаю: большое это благо – эта колхозная еда, эта забота о трудовом люде.
Ну так вот, стоял этот склад в конце нашего огорода, и была от его присутствия великая польза нашему отцу. Склад высоченной и широченной своей стеной, словно могучей спиной загораживал от холодного морского ветродуя значительное пространство на огородном краю. Там создавалась «заветерь», где всегда было тихо, и туда частенько заглядывало солнышко. Отец наш поставил там две чурочки, разместил на них сверху широкий, маленько подгнивший, но вполне еще крепенький горбыль, не пригодившийся в силу своей древности больше ни в каком деле, и страсть как любил посиживать на таком сварганенном им «диване» в затишке поодаль от вечных домашних неотвязных хлопот и от неотступного маминого присмотра. После работы, не заходя в дом, он устраивался на горбыле, опирался спиной о толстые бревна склада и чадил свою папиросину. Плечи его, вечно прямые, «краснофлотские», делались покатыми, козырек кепки висел вровень с бровями, из-под него тускловато поблескивали на мир осоловелые от работы зеленые прищуренные глаза. Отец с полусонным, усталым видом озирал огород, колодец, наш дом, отдыхал.
Я в такие сладкие для него минуты старался не высовывать свою физиономию под его вроде бы расслабленный, а на самом деле зоркий взгляд.
- Пашка, - скажет миролюбиво мне отец, - а ну иди-ко ты сюды, паренечек.
Как бы между прочим. А я вмиг заполучу какой-нибудь наряд внеочереди. Ну там сетки перебрать, дров наколоть, да наносить в баню, доски уложить в штабелек… Мало ли чего. Ну и накрылась медным тазом моя какая-то свежая задумка.
Но в этот раз я сам подскочил к нему.
- Ну, как дела, демократическая молодежь? – спросил меня равнодушным тоном отец. И уже открыл рот, чтобы продолжить разговор постановкой совсем не нужной для меня какой-то производственной задачи. Но я его опередил: че, я глупенький какой, чтобы так вот по-дурацки подставляться.
- Пап, а когда ящик откроем?
У отца папироса повисает на нижней губе, рот приоткрывается и торчащая из него папиросина, давненько затухшая, вылетает и парит в направлении забора.
Все дело было в том, что где-то с неделю тому назад отцу привезли из «Посылторга» шестисильный мотор – «топногу». Как мне кто-то растолковал, такое название мотор получил в простонародье оттого, что заводка его производилась не ручным, а ножным способом. Чтобы его запустить, следовало ногой ударять по педали. Теперь эта «топнога», упакованная в большом и тяжелом деревянном ящике, стояла в нашей сараюге и выжидала своего часа. Уже неделю как выжидала. Я столько бесполезного времени выдерживать больше не мог. Мне страсть как хотелось поглазеть на мотор, потрогать руками разные его штучки-дрючки.
Отец оторопело на меня глянул, полез за другой папиросиной, машинально выковырял ее из пачки и опять задымил, закашлял.
- Ты, эт, Пашко, чего вдруг про мотор-то заговорил? Ну стоит он в амбаре и стоит, есть же он не просит.
Деваться мне было некуда, и я пошел в атаку.
- А чего это, папа, он в амбаре-то стоит столько времени? Киснет он там… Ржавчина, наверно, уж пошла. На море бы его надо спустить, на воду. Лето же проходит…
Эх, как же долго мечтал я об этом моторе! Считай всю зиму. Еще по осени высмотрел я его в красивом посылторговском журнале, и отцу моему и матери все уши прожужжал, что мы, мол, и на сенокосы будем катать на моторном карбасе, и на рыбалку, и к бабушке в соседнюю деревню поедем и к другой родне…
Все эти разговоры были внове для отца, у нас в деревне ни у кого мотора пока еще не бывало. Стояло начало шестидесятых годов, время было бедное. Рыбаки ходили на карбасах, не на моторах, а под парусами. А тут, на тебе! Мотор! Само это слово будоражило воображение.
Отец наш любил новизну во всяком деле. Они с мамой в деревне вообще слыли новаторами. И не устояли родители перед моим каждодневным нытьем насчет мотора и сдались и размечтались тоже.
- А что, - вторила мне мама, - я буду сидеть в карбасе королевишной, а мотор везет, да везет, едет, да едет по морюшку. А мы все посиживаем. Надо же, до чего техника дошла.
Мама всплескивала руками за всеобщим ужином и мечтала:
- Вот сядем в лодочку, да и покатим к бабе Мане на моторчике-то. А то она пошумливат на нас: чего, мол, мы к ей редковато ездим, к бабушке.
- А мы с папой на охоту, за утками. Их в море пропасть к концу лета, - шумел я громче всех.
А отец наш наскребал денежки. Знамо дело – стационарный мотор для лодки – штука не из дешевых. Всю зиму они с мамой скупердяйничали. Прекратили все не особо-то важные покупки. Сестрам моим не достались обещанные ранее обновки, мне тоже кое-что давно ожидаемое не обломилось. Но мотор важнее, все это понимали.
Заветный ящик привезли на пароходе «Карелия». Мы с мамой и с папой подошли к нему на нашем карбасе на веслах. Деревянный ящик внушительных размеров, свисающий с лебедочной стрелы, сначала повис над нами, потом по команде боцмана «майна – майна» проследовал на дно карбаса и крепко его огрузил.
Я сразу же оседлал его – этот ящик, потом так и ехал на нем верхом до самого берега. А там – как без этого – кучка интересующейся деревенской публики и завидущие глаза мужиков…
Только потом я понял, почему ящик с мотором провалялся в амбаре безо всякого к нему интереса целых полторы недели: отец просто не понимал, с какого боку к нему подступиться, к этому самому мотору?
Вот и сейчас, сидя на горбыле, отец глотал табачный дым, таращил на меня глаза и, видно что, не знал, как мне ответить.
- Ты, ет, Пашко, не торопил бы меня с им, с мотором-то. Селедку как прорвало, полны невода, везут и везут на рыбзавод.
Это была, конечно, уловка. Отцу, как начальнику рыбзавода, в самом деле, крепко сейчас доставалось. Сельди действительно много ловится, поди-ко обработай ее всю, да засоли, да уложи в бочки, да отправь на рыбокомбинат… Морока… А с другой стороны, когда же это летом селедки этой самой, да и другой рыбы не вдосталь наваливает: то сайка, то треска да навага, то пинагор, то семга… Передых только в шторма, да зимой. А тут никакого шторма не предвидится. Вон море все лосит да лосит в тишинке – для рыбака мечта, а не погодка.
- Не-е, папа, - я тут начал кукситься, да как бы приплакивать над такой вот глупой ситуацией, - лето пройдет, а моторчик-то так и пролежит в амбаре без дела, а и не поездим мы на ем на нашей-то дорочке…
- Ну ты, эт, зареви ише тут. Мужик, едри тя.
Отцу, видно, что и самому поднадоела неопределенность с «топногой». В самом деле, чего мотор валяется, а не по воде ходит? Давно уж надо вопрос этот решить! Он вскочил с горбыля и со страшной силой выплюнул папиросу, будто бы она-то и создавала всю незадачу. Папироса на этот раз улетела еще дальше, чем первая.
- Пойдем, - сказал он мне решительно, сверкнул глазами и шагнул к амбару, где стоял заветный ящик. Там отец стал возбужденно ходить вокруг него и пыхтеть. Он всегда пыхтел, когда волновался. Потом он уселся на ящик, уставился на меня и втянул голову в плечи. Сидел и недоуменно хлопал глазами.
- Не знай, - сказал он огорошенно, не знай, чего тут и делать, в хвост его…
Я понял: отец не имеет представления, как устанавливать мотор на карбас. И я встрял с дельной мыслью:
- Может надо инструкцию почитать. Должно же быть написано, как и чего делать.
Лицо у папы было растерянным. Он отчаянно махнул рукой и сказал:
- Надо Костю звать, а не инструкции читать. Он и без инструкции сообразит, што да чего. Без него тут хрен чего поймешь.
***
Непростое это дело – найти в деревне дядю Костю, Константина Ивановича Колесникова, колхозного электрика. Он повсюду нарасхват, потому как человек он универсальный и безотказный. У людей всякая штуковина сломаться может – от кастрюли до керогаза, от радиоприемника до любого механизма, а он все это может починить, залудить, запаять и смонтировать. Не говоря уже о родном электричестве. В нем он мастер непревзойденный. Как-то на спор с закрытыми глазами обеспечил электричеством дом уважаемой бабушки Домны Павловны. То есть провел от столба провода, запустил их в дом, установил выключатели и розетки, подсоединил патроны… На глазах изумленной публики включил рубильник и зажегся в доме свет. И только после этого сдернул с глаз платок. Деревенская публика была в восторге, баба Домна всплескивала руками:
- Убьется ведь летричеством-то анчехрист, не приведи ты Осподи!
Но победитель с достоинством сказал прилюдно:
- С какой это стати убьет, мы в электричестве кое-что понимам.
Самое любопытное, что дядя Костя никогда ничему такому не учился. За плечами у него была только деревенская школа-семилетка. И были у него золотые руки и светлая голова. А в карманах – всегда отвертка, плоскогубцы и молоток. И народ верил: с этими привычными инструментами Константин Иванович может собрать любой механизм, даже и, к примеру, самолет.
На этот раз я дома его не нашел. Жена его – тетя Клава, увидев меня, отвлеклась от своей стряпнины и, вытирая руки о фартук, заулыбалась мне, запошумливала:
- Нонеча, ты ж знашь, Павлушко, анфельции-то в штормягу выкинуло пропась. Дак мы и насобирали, дак он и чистит ея-то на бережку, у амбара-та у нашего. Там и найдешь. А почто он тебе здался- то, дитятко?
С теткой Клавой вступать в беседы – это бедовое дело, это форменное разоренье для времени. Она тебе перескажет все деревенские новости и обо всем все выспросит. А времечко было для меня дорого.
- Да не мне, а отцу моему потребовался зачем-то.
- А, ну ладно, ладно. Побегай с Богом. У амбара он.
С моря поддувал прохладный «всток», и дядя Костя работал в майке с наброшенной на плечи телогрейкой. Перед ним на четырех столбиках была натянута капроновая дель, из которой мастерят рюжи. На ней лежала изрядная куча туры, ну то есть морских водорослей – анфельции, и дядя Костя молотил ее тяжелой палкой. Одновременно другой рукой пошевеливал анфельцию, переваливал ее и попутно выхватывал и выбрасывал на сторону всякий там мусор. Снизу из-под кучи на землю просыпался песок. Известное дело: анфельцию не сдашь на приемный пункт и не получишь денежку, пока в ней водится мусор. Приемщики это дело страсть как соблюдают.
Лицо у Константина Ивановича было розовым, тело дышало здоровьем и крепкой силушкой, на голых руках перекатывались мышцы.
- Ну, пришел, дак говори, - сказал он мне с серьезным лицом.
А я и в самом деле стоял в сторонке и помалкивал: у нас в деревне не принято было встревать в дела взрослых без разрешения. Ну теперь разрешение имеется.
- Приходитко-се, дядя Костя, к нам мотор на карбас ставить.
Дядя Костя положил палку на туру, а сам присел на порожек амбара. Сзади его, в темной амбаровой глубине висели на поперечине сетки, самолучшие в деревне семужьи браконьерские снасти Константина Ивановича, имеющие славу самых уловистых. Руки он положил на колени и поглядывал на меня с интересом.
- Во-во, слыхивал я про ету покупку. Дак што, до этих пор не на воде?
- Не-а, папа опасается без тебя ставить. Думат, как бы чего не приломать.
Дядя Костя посиживал, похмыкивал, качал головой и думал, сейчас, наверно, о том, что вот, едрена корень, никто-то в большой деревне без него, без Колесникова, ничего-то в технике не соображат. Только он один… Все на ем… Как без него деревне? А я тоже размышлял: ну вот, надо ему маленько повыкобениваться перед людями, вот он передо мной и кобенится.
- У меня, вишь, тоже дело, Павел, не закончено. А теперь мне надо бросать его из-за вашего мотора. Мог бы и сам твой батько… Не без рук ведь всяко.
Он сидел и кочевряжился, а я понимал, что у него уже руки чешутся покопаться с нашим мотором, он без техники не мог жить, и глаз его уже горел… А анфельция эта так ему обрыдла… Наконец дядя Костя стукнул ладонями по коленям, с притворным кряхтением, как бы даже со скрипом выпрямил поясницу, поднялся с порожка.
- Ну, надо идти, раз уж сам Григорий Павлович просит.
Он взял из ящичка с инструментами отвертку, плоскогубцы и молоток, и мы пошли.
- Вдруг, - сказал он, - у Григория Павловича своего хорошего инструмента нету.
***
Папа встретил его радостно.
- Костя пришел, - первое что сказал он, - ну теперь и дело пойдет. А я уж и в лавку сбегал.
Дядя Костя будто бы и не уловил этой важной темы. Но заметил я: лицо его дрогнуло, и глаза тускло полыхнули чем-то зеленоватым.
- Ну, - сказал он возбужденно, - показывай, Григорий Павлович, свою механизацию.
Потом они долго, целый вечер, ломали ящик, доставали мотор, распаковывали его, ходили вокруг, садились на корточки, принюхивались, разглядывали узлы и детали, читали вслух инструкцию и тыкали пальцами в небо… Долго крутились вокруг карбаса, общупали всю корму. Чего-то высчитывали, измеряли и искали то место в киле, где надо будет сверлить отверстие для какого-то гребного вала. И я впервые услышал замечательные, таинственные слова: угол атаки винта, картер, крепление глушителя, выхлопная труба…
Потом разгоряченные нахлынувшей новой информацией, осознанием того, что придется теперь заниматься интересным делом, они вторую половину вечера попивали на нашем крылечке водочку и шумно обсуждали предстоящую работу.
Завершили они это благостное занятие громким, на всю деревню распеванием хороших песен северных военных моряков «Прощайте скалистые горы» и «Дрались по-геройски, по-русски два друга в пехоте морской». Пели они эти песни задушевно и громко еще и потому, что оба раньше служили в военно-морском флоте и вспоминали свою службу с великой гордостью.
Потом прибежала крайне возбужденная тетя Клава, уставшая слушать ругань односельчан по поводу слишком звонкоголосого дуэта военных моряков, и взашей прогнала домой дорогого своего супруга. Увела его в белую ночь.
И всеже уже дома, на родном крыльце, дядя Костя предпринял попытку сольного пения из того же репертуара. Но вся деревня слышала, как попытка эта была безжалостно прервана тяжелыми хлопками ладоней тети Клавы по спине и, вероятно, по некоторым другим частям тела дяди Кости. После этого песня окончательно затерялась во чреве дядикостиного дома за его толстыми бревнами.
А мой отец пошел на морской берег и какое-то время еще бродил по кромке набегающих легких волн. Поэтому воздух белой ночи, распластавшийся над деревней, то и дело заполняли божественные мелодии старых морских песен, льющиеся со стороны берега. И они тоже не давали деревне уснуть. Отец мой не обладал высокой музыкальностью, но зато пел громко. К сожалению, и он не допел до конца свою песнь: с берега домой его увела мама.
***
Основные события по установке мотора развернулись на следующий день. Отец пришел с работы пораньше. По календарю это был выходной день, но летом, в путину, какие могут быть выходные!
А Константин Иванович вообще заявился часов в одиннадцать утра и ходил вокруг нашей матери, держась за голову, покашливая, жалобно постанывая. Видно, что дома ему опохмелиться не обломилось. У тети Клавы не забалуешь, крепкая она женщина. Глаза его, казалось мне, были полузакрыты и смотрели в разные стороны.
- Худо мне, Георгиевна, - выговаривал он нашей матери хрипловатым баритоном. – Наверно вот помру прямо счас.
Так страдал он, пока мама не принесла ему кружку браги.
Выпив ее залпом, дядя Костя как бы сразу же очнулся от тяжкого недуга. Взгляд его осмыслился, сам он выпрямился, растопырил в сторону руки и, отбив шлепанцами что-то вроде чечетки, гаркнул:
- Где этот, едри его, мотор ваш? Счас все и наладим!
Он увидел меня и отдал мне приказ:
- Пошли, Пашка, мотор готовить к установке. Батько твой придет с работы, а у нас все уже на мази.
Мама тоже вышла нам помочь.
Перед амбарным проемом, за которым лежал на полу мотор, мы наладили настил – положили давно снятую с петель старую, отслужившую свой век, подгнившую деревянную дверь. Потом вынесли из сарая и установили на нее сам мотор.
Я глядел на него восторженно, мне не терпелось увидеть мотор в работе.
- А давай его заведем, - предложил я дяде Косте, - может, он и не работает совсем, надо же проверить.
А тот лазил вокруг мотора на корточках и совал длиннющий свой нос во все углубления.
- Ага, вот оно что! – изумлялся он время от времени, - Крепко придумано! Ишь ты! Могут же сварганить засранцы, когда захочут…
Потом он повернул голову ко мне и захохотал открыто и радостно:
- Да как же ты, Пашко, заведешь-то его, ежели в ем бензину-то и нету.
Я осознал свою оплошность и загрустил. Мне так не хотелось выглядеть полным идиотом перед всезнающим дядей Костей, да вот приходится. Маловато было у меня тогда знаний о двигателях внутреннего сгорания.
Потом пришел отец. Он тоже сел на корточки перед мотором, тоже стал хмыкать и ковырять везде пальцем. Потом оба пошли к карбасу, ходили вокруг него и тоже хмыкали. Затем они зашли в заветерь, уселись на папин горбыль и начали громко разговаривать и махать руками. В конце концов оба примолкли, а дядя Костя подытожил:
- Дело-то, Гриша, многодельно выходит. Вишь, сколько ковырянья с тем, да с тем.
Отец, видно что согласился и пригорюнился. Он жадно затягивался папиросиной и смотрел под ноги, в землю.
- И што же теперь? – спросил он нерешительно, - Не бросишь же теперь. Надо уж как-то дело дошабашивать. Любо было бы на моторчике-то поездить.
- Мда, - размышлял дядя Костя, - оно, конечно, так-то так, да техника-то не проста больно. С какого боку к ней и подойти-то.
Он поглядел на загрустившего папу и – вот же хитрован! – лукаво скривил физиономию и задал следующий вопрос:
- Хотя, конечно, можно и покумекать. У тебя, Гриша, может, найдется чего для справления мозгов? Мозги-то они тоже лекарства требуют…
Отец мой наконец-то сообразил, что его форменным образом разыгрывают. На лице его на секунду промелькнуло недоумение, которое тут же переросло в самую что ни есть добродушную улыбку, и он, повинуясь нахлынувшему доброму чувству, с потрохами выдал перед дядей Костей свою самую сокровенную заначку.
С радостной ухмылкой отец поднялся и шагнул во чрево своего амбара. Уже секунд через десять он вышел из него с оттопыренным боковым карманом засаленного своего пиджака. Оттуда выглядывало запечатанное сургучем горлышко бесконечно знакомой каждому деревенскому жителю драгоценной «Московской особой водки».
Лицо у дяди Кости опять дрогнуло и приобрело оторопело - радостный вид.
- Так бы сразу и сказал, Гриша. А я, как пионер, ты ж знашь, готов. Два дня, Гриша, и мотор будет стоять на карбаске, как влитой. В лучшем виде…
Они дали мне команду превратиться в советского партизана и сходить в тыл противника с целью добыть у него закуску для остро нуждающихся в ней хороших людей.
Задачу я, конечно, выполнил. Я пошнырял на кухне прямо перед глазами ничего не подозревающей мамы и вынес за пределы дома в карманах два куска хлеба и две вареные картошины.
И папа и дядя Костя остались чрезвычайно довольны результатами моей партизанской вылазки. Отец дал мне еще одну ответственную команду:
- Ну, ты, Паша, найди себе дело како-нинабудь. А нам некогда счас, сам видишь.
И они остались в затишке нашего уютного амбара, расположив на старой табуретке закуску, два постоянных папиных «дежурных» стакана, сев на принесенные из поленницы чурочки. Два умиротворенных человека.
А я помчался к дорогим для меня людям – к деревенской шпане, готовившей очередной набег на колхозные гороховые поля…
***
Дядя Костя – невероятное дело – за два дня действительно осилил установку мотора на наш карбас. Отец, конечно же, помогал ему всячески. Был, что называется, «подносчиком патронов». Больше всего времени у них заняла работа с деревом. Из куска елового корня смастерили «башмак, который установили на килевую кормовую часть, просверлили в нем отверстие для гребного вала. Внутри карбаса были установлены и прочно закреплены лаги, к ним и привинтили сам мотор. Вся конструкция получилась основательной. Константин Иванович вслух размышлял:
- Главно дело, штобы мотор не вихлялся на ходу, а то, едрена корень, быстро себя угробит.
А потом состоялось «пусково» - проба мотора и карбаса в условиях реального плавания.
Эх, сколько же волнений мы пережили! Карбас под восторженные визги сестер столкнули на воду. Расселись все кто где и с большим волнением глядели, как отец наш и дядя Костя пытались завести мотор. Как они по очереди топали ногами по педали, в сотый раз подкачивали бензин, в пятидесятый раз выкручивали, чистили и вкручивали назад свечу, ковырялись в карбюраторе и в магнето, снимали и снова надевали колпачек на свечку. Дядя Костя, разгоряченный, растрепанный кричал:
- Все, Гриша, теперь не заведется, бензин перекачали!
Папа пучил глаза, склонял на бок голову и сокрушенно говорил:
- Вот же, едри его, свечку, наверно, залило.
И они опять выкручивали ее, чистили тряпочкой, обдували со всех сторон, подносили к глазам и изучали просвет между контактами. Потом один другому говорил с искренним сожалением:
- Ну, дак кака нахрен заводка! Вишь просвет-то маловат больно, не как в инструкции.
И они опять лезли в инструкцию, читали нужный пункт, обсуждали его, спорили… « А я тебе чего говорил!», «А ты мне не то говорил».
Это было какое-то священнодействие.
Наконец мотор ни с того ни с сего, когда они переругались вдрызг, вдруг чихнул, потом другой раз… И из выхлопной трубы выскочили клубы белого дыма. Было ясно, что мотор подготовлен к эксплуатации.
Механики наши плюхнулись на банку и возбужденно-удивленно поглядели друг на друга. И отец наш спросил:
- Ну кто теперь топнет?
Константин Иванович сказал тоном категорическим, исключающим всяческие возражения:
- Ты, Гриша хозяин, ты и топай.
Надо было вам видеть следующую сцену. Папа встал к мотору, поглядел оторопелым взором на дядю Костю, потом на нас… И вот он топнул. Решительно и хлестко, с размахом. Окончательно топнул.
И мотор вдруг залился ровным, веселым треском. И оглушительным, потому, что глушителя мы еще не купили, и звук мотора вырывался из выхлопной трубы на свободу так же, как снаряд вырывается из жерла пушки. Со страшным хлопком.
Но нам эти громко стреляющие звуки не создавали никаких неудобств. Мы плыли в карбасе, движимые невиданной в деревне мощью шестисильной «топноги». Сестры мои, Лида и Маша, как по команде завижжали, заподпрыгивали на сиденьях. А я глядел на отца и на дядю Костю и поступал, как они – я же все-таки мужик! А они сидели молча, только все время таращили глаза в разные стороны.
Когда вышли маленько мористее, папа даванул рычажок газа книзу и мотор затрещал еще более резво, карбас прибавил ход. Он рванул вперед, к то скрывающемуся за прыгающим по волнам горизонту, то лежащему впереди ровной, открытой линией. И бежала сбоку, с южной стороны, разбрызганная по шершавой морской поверхности разноцветная солнечная дорожка.
И сидел на кормовом коржке, развалясь, с довольным, благодушным видом Константин Иванович Колесников. Человек с золотыми руками и добрым сердцем, который и создал этот сегодняшний праздник.
А отец! Поглядели бы вы в этот момент на нашего отца! Он стоял у мотора, держал в руках палку-рулевку, прикрепленную к рулю, и у него было лицо человека, только что проглотившего огромный кусок счастья. Светлое это счастье осветило его всего, в особенности лицо. И лицо отца сейчас издавало внутренний свет. Словно внутри зажглась яркая электролампочка. И весь он выглядел оторопело-торжественным. Чтобы не выдать свое счастье, отец пыжился быть равнодушным, он глядел по сторонам и в даль, будто выглядывая там чего-то. Но сидевшее внутри счастье распирало его, ворочалось во всем его не маленьком теле и стремилось показаться всему миру: «Поглядите на меня все! Видите, какое я огромное и красивое!»
Его нельзя было скрыть.
Мы все видели, что отец наш в тот момент словно бы парил в воздухе. Над своим мотором, над карбасом, над всеми нами…
***
Все стратегические переговоры отца с нашей мамой проходили за ужином. В тот раз, где-то в середине июня все сидели за столом, и папа вдруг как бы ненароком и между прочим почти равнодушно бросил фразу:
- Надо бы, мать, нам с Пашком скатать до Плошихи, да поглядеть, какие там сена будут сейгод. Где косить, а где нет.
Плошиха – это рыбацкая семужья тоня в восьми километрах от деревни. Там самолучшие пожни, где наша семья давно, сколько себя я помнил, косила сено для нашей коровы Голубки и для овец. Сами тамошние пожни лежали на склоне длинного, открытого, пологого угора, подножие которого упиралось в самое море. Травы, настоянные на солнце и на влажном морском воздухе, были там густые, высокие, просто таки отменные. Никакого сравнения с лесными пожнями, где высокие деревья загораживают солнце.
- Чего на его глядеть, на сено-то, - высказала сомнение мама, - сена, как сена. Кажинный год ведь одно и то же.
- Ты не понимашь, мать. Трава она везде разна, где похуже, где и получше будет. А так мы заявимся потом, а поженка-та нами уже обследована. Подходи, да и коси. Тут сноровка нужна.
Мать ничего не поняла. Никогда ее муж на такую вот разведку не ездил, да не хаживал. Она пытливо глядела на меня с отцом, но ничего необычного не приметила. Никакого подвоха.
- Да мы ише бревна на берегу поглядим. Может, выбросило где строевой. Баню-то надо тюкать.
Мама в таких делах разбиралась слабо. С одной стороны, вроде бы блажь, а с другой?.. Ладно, хозяин решил, что надо – значит надо.
- Ну поезжайте тогда, - сказала она нетвердым голосом, – только туру поглядите там. Я потом соберусь, пособираю.
После ужина отец сразу уволок меня на крылечко. Мы сели. А он вдруг прошептал громко и яственно (так, наверно, замышляют свои темные дела заговорщики):
- Здесь нельзя, пошли на берег.
Там на берегу, на бревнышке отец выдал мне суть своего плана.
- Хорошо, что мать ничего не вызнала, а то бы не отпустила.
- Куда эт?
- На Усть-Яреньгу, вот куда! Ты думашь, порато надо нам сена глядеть на Плошихе? Они, брат, всегда там одинаковы, поедем, да и скосим…
- А зачем, папа, на Усть-Яреньгу?
Мы сидели на полувсосанном в песок старом, рыхловатом уже бревне и смотрели, как чайки кружат над нашей рюжей, над кутом, в котором ходила и поблескивала матовыми бочками попавшаяся в рюжу навага. Стоял отлив, кут наполовину был на поверхности, и навага видна была чайкам.
Папа после удачного разговора с мамой размяк и подобрел. Соловелые глаза его щурились. Он был доволен.
- Понимаешь, сынок, с детства хочу на эту реку попасть. Гарнышков там поудить… Она в наших-то местах самолучша река, ядрена, полноводна, семга в ей ходит и кумжи много. Мне батько мой покойной об ей много говорил, светла ему память. Хвалил ее крепко. А я и не бывал. Все мимо, да мимо. Все некогда, все дела каки-то. Уду не забрасывал… А хочу, сын, страхи Божьи как хочу.
Он задрал голову и поглядел на небо, будто разглядывал там кого-то. Может быть, своего отца, погибшего на ледоколе «Георгий Седов».
- Вот теперь подстатилось, мотор стоит… Поедем с тобой, Паша, а?
Для меня это была неслыханная радость. Сколько я уже слышал всяких заманчивых вещей об этой таинственной реке! Все ребята в деревне мечтали там побывать. Да куда там, очень она далеко – целых двадцать семь километров – шутка сказать! Пешком целый день протопаешь, а там медведи кругом, да волки. Никто в деревне там и не бывал.
- А когда поедем, папа?
- Завтра и поедем. У меня уж все собрано, только в карбас покидать.
- А на работе тебя отпустят?
Отец вольготно махнул рукой:
- Отпу-устят! Я насчет подмены вопрос согласовал.
Он поднялся с бревнышка, повернулся к морю и раскинул в стороны могучие руки. Поводил плечами, и там у него что-то сладостно хрустнуло.
Отец вырвался на свободу.
А я побежал на скотный двор копать червей. Их надо было накопать много, потому что Усть-Яреньга – река серьезная.
***
Плаванье с отцом на дорке вдоль морского берега на огромное расстояние в двадцать семь километров превратилось для меня в форменное приключение. Которое запало в душу на всю жизнь.
Как познать мир малолетнему деревенскому жителю, если он все время видит вокруг себя только свой дом, домочадцев и деревенских обитателей? Да еще изредка выходит за деревню на ближайшую речку. В лес он все равно старается не заходить: туда и взрослые-то опасаются лишний раз забредать – полно в наших лесах и медведя, и волка, и рыси с росомахой заодно. У речки безопаснее посидеть с удочкой, да и то, чтобы дома деревенские из виду не выпадали.
А тут, мать честная, двадцать семь километров от деревни! Это, брат ты мой, все равно, что в Африку, допустим, махнуть. Она тоже далеконько от Лопшеньги, судя по карте, которая висит в нашем классе. Даль дальняя!
Для меня, привыкшего к незамысловатым деревенским пейзажам, открылся непознанный, фантастический мир. Масса неведомых ранее картин, многоцветье новых красок, много того, чего я раньше не видел, и о чем даже не слышал.
Вот мы с отцом плывем вдоль берега на нашем карбасе, движимым недавно оборудованным шестисильным мотором - «топногой». Скрылась за длинным песчаным мысом наша деревня, разместившаяся в глубине огромной лагуны, исчезли из виду дома с высокими крышами, стоящие на самом морском берегу.
Как щенок, который инстинктивно опасается далеко уползать от материнского логова, я почувствовал тогда смутную тревогу, когда из виду скрылся и наш дом, в котором безотлучно от меня обитала наша семья. Придавало уверенности только то, что отец мой, разместившийся на кормовой банке, спокойно посиживал, покуривал свою неизменную папиросину и, сощурившись от блеска воды, поглядывал в морскую даль.
Вдруг он что-то крикнул мне – из-за громкой трескотни мотора я не расслышал чего – и показал рукой направление, куда надо было мне посмотреть. Я глянул туда и увидел, что из воды торчит чья-то круглая голова.
Она подпустила нас довольно близко, метров на тридцать, и я разглядел: это тюлень. Увидел я гладкую мокрую голову и черные круглые глаза морской зверюги. Мне даже показалось, что тюлень мне улыбался. «Привет, - говорил он мне,- доброго тебе пути!». А я, вместо того, чтобы также по-доброму поприветствовать его, сунул два пальца в рот и звонко, по-хулигански засвистел.
Странное дело, тюлень не испугался моего свиста. Потом уж я узнал, эти морские обитатели очень даже приветствуют свист и всякие другие музыкальные звуки. Он нырнул на глубину, только когда наша лодка проплыла мимо его наглой симпатичной физиономии: опустил голову под воду и показал нам свою большую круглую спину. И скрылся из виду.
За время всего пути до Усть-Яреньги мы видели еще много тюленей. Все они были одинакового темно-серого цвета, только сильно отличались в размерах. Когда они сидели на камнях и грелись на солнышке, было видно, что некоторые из них раза в три больше других. Прямо в карбасе я подошел к отцу и, наклонившись к его уху, попросил разъяснить причину этой разницы.
- Это порода у них разна, - прокричал мне отец сквозь моторный треск,- лахтаки – морски зайцы – крупняшши стрась! Куды больше нерпы-то.
Когда мы близко проплывали от них, полеживающих на каменьях, тюлени начинали беспокойно крутить головами и делать вид, что собираются сползать в воду. Но сразу в воду не прыгали, а глядели на нас внимательно: может, мы не приблизимся очень уж близко, может, опасность как-то минует их. Но мы неизбежно проплывали совсем близко, и тюлени неохотно приподнимались на ластах, сталкивали с теплых, нагретых камней жирные свои туловища, и с шумом плюхались в воду. Головы их тут же показывались на поверхности. Потом тюлени провожали нас недовольными взглядами, фыркали нам вослед и, наверно, ворчали друг другу: «Ездят тут всякие моторные карбасы и спать нам мешают».
Поначалу идти приходилось мористо. Мы были вынуждены огибать ставные невода, выставленные на селедку. Скажите, дорогие мои, видали вы когда-нибудь стоящие в море сельдяные невода? А это, товарищи дорогие, огромная снасть на толстых кольях, начинающаяся почти у берега и уходящая далеко в море. И высоченная. Всяк человек, находящийся рядом, чувствует себя лиллипутом перед Гулливером.
Я видал эти невода лишь с берега. Они и оттуда казались громадинами. А тут смотришь с обратной, морской стороны и видишь целый город из капроновых сетей. Мы проехали три таких ставня, и я испытал форменное восхищение.
Надо сказать и то, что ставные эти невода были к тому же очень уловисты. Сам я много раз видел, как подходили к рыбзаводу тяжелые тонские карбасы, до верху наполненные беломорской селедкой. И деревенские бабушки с туесками, да с ведрами, да с корзинками подходили к этим карбасам, и усталые рыбаки в оранжевых роканах погружали свои саки в рыбные навалы, доставали оттуда полные черпаки, подносили их к бабушкиным корзинкам и выливали в них струи серебряной селедки. А бабушки поправляли белые платочки, кланялись рыбакам и говорили:
- А спасибо, дак уж спасибо тебе, дитятко. Обрадела я таперича. А котику-то моему кака радось-то. Спасибо, баженой.
И брели по берегу по своим домам, громко радостно судачили со своими такими же древними товарками.
- А Федот-то сызмальства не жадной. Эко навалил селедочки-то мне. Таперича и на ладку и на ушку, и котику…
Потом они растекались по деревенским проулкам, и радостно-возбужденный гул их голосов долго еще звенел в разных концах деревни.
Мотор наш напористо и громко трещал, наполняя упругим, ровным грохотом и прибрежное море и весь плывущий мимо берег. И попутный, поддувающий в корму ветерок подталкивал нас вперед, помогал нам плыть и разносил перед носом карбаса легкие, едковато пахнущие, но необычайно вкусные бензиновые дымы.
И лежал на душе восторг от непредсказуемости нашего путешествия, от замечательных впечатлений, ждущих нас впереди. Нас, людей, вечно манит дорога, ведущая в неизвестную даль.
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 05.02.2022, 05:09 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 05.02.2022, 05:20 | Сообщение # 2589 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Продолжение:
Примерно через километр одна от другой стояли на берегу рыбацкие избушки. С самого раннего детства я знал, что строят их напротив семужьих тоней, мест, куда семга приходит кормиться. Тут ее и ловят. Напротив каждой избы выставлен семужий ставной невод. Кое-где, около переднего, тайникового кола покачивался карбасок, и рыбак, свесясь в воду через нос, выглядывал в глубине тайника рыбину. Тайник – это ловушка. Если семга в него зашла, обратно ей ходу уже нет. Когда рыбина в тайнике забегает, рыбак «подрезает» невод и достает пойманную семгу. В этом смысл и секрет всей семужьей путины.
На берегу, возле избушек, повсеместно суетились фигуры рыбаков, «сидящих» на этих тонях. Видел я: кто-то чинит снасть, кто-то готовит и тешет колья, кто-то ремонтирует карбас. У рыбаков на тоне, на семужьем промысле практически нет свободного времени.
За избушками вдоль всего берега, по краям леса, зелеными бесформенными кучами разбросан кустарник. За ним на бескрайнюю ширь и глубину распахивался бесконечный лес. Зеленые березы и рябины перемежались с темной зеленью елок. Ширились громады сосен.
У меня было острое зрение, и в одном месте я рассмотрел между двух можжевеловых бугров, стоящих возле самого леса, что-то темно-бурое, округлое и, как мне показалось, живое. Я опять подошел к отцу, показал рукой на интересный предмет и сказал:
- На Мишку уж больно походит.
Отцу некогда было разглядывать берег, он мимоходом глянул в том направлении, махнул рукой и гаркнул мне:
- Куст это, Пашко, куст, вот и все. Ты не выдумывай особо тут, мечтатель. Сам не видишь?
Но меня что-то смущало.
- А почему тогда он коричневый, куст этот?
Отец сделал равнодушную физиономию и вообще отвернулся. Ему надо было соблюдать курс, а не заниматься всякой ерундой. А я его отвлекал.
Коричневый куст вдруг поднялся на четыре лапы и пошел вдоль леса. Это была моя победа, и я радостно заорал.
- Вот тебе и куст! Медведь это, медведь!
Отец мой обернулся, тоже разглядел медведя и сбавил ход. Мы с ним вдвоем сделали из ладоней «козырьки» и разглядывали, как медведь крутил головой, как он глядел в нашу сторону, как шел вдоль моря, потом повернул в лес и скрылся за деревьями.
Я повизгивал в карбасе, ведь я видел живого медведя в первый раз.
А отец, видно что, маленько уязвленный своей невнимательностью, одобрительно на меня посмотрел и сквозь моторный треск прокричал важные для меня слова:
- Настырный же ты, Пашка, выглядел ошкуя. А я, вишь, проморгал. Молодец, сын, растешь. Охотник из тебя, может, и получится.
И радостно и желанно было для меня это отцовское одобрение. Тем более радостное, что он не очень-то был охоч на похвалы.
А вообще, я любил быть рядом с отцом. От него веяло уверенностью, силой, житейской мудростью что ли. С отцом можно было ничего не бояться.
Но без дела с ним не посидишь:
- Нам бы на бревно како не наехать. Вишь топляков скоко? – дал он мне указание на этот раз. – Ты, Пашко, коли в носу сидишь, дак вперед поглядывай. Мало ли чего…
Да уж, забота, так забота. На нашем Летнем берегу с одной стороны река Северная Двина, с другой – Онега. Обе сплавные. А работяги эти - сплавщики, видно что плоты ненадежно крепят, постоянно они разваливаются, и каждую весну в море уходит множество бревен. Волны в шторма выбрасывают их в наши места, оттого берега ежегодно заваливаются бревнами, досками, брусом, горбылями… Наши мужики ходят по берегу и выбирают себе готовый стройматериал. Кому на новый дом, кому на баню, кому на сарай, а кому-то просто на дрова. Уж много лет, благодаря сплавному разгильдяйству вокруг деревни не вырубается лес. А зачем, когда под рукой столько готового материала.
В самом деле, пару-тройку раз разглядел я впереди торчащие из воды комли бревен и во-время подсказал отцу, чтобы отворачивал карбас. Комли выглядывали из глубины словно квадратные головы неведомых и страшных морских чудищ. Они будто ворчали нам вослед:
- Жалко, жалко, что не ударились мы в ваш карбас и не проломили вам борт. Ничего, мы еще встретимся с вами на обратном пути…
А берег, освещенный солнцем, весь в нежно-желтой краске, все плыл и плыл мимо. Я полулежал на «корене» - широкой носовой доске и держался обеими руками за «коржок» - верхний выступ переднего киля и распахнутыми глазами озирал текущий навстречу простор. Повсюду, до самого горизонта вспыхивали искорки отраженного от воды света. И на всю ширь и высоту от вершины купола неба до бескрайнего водного пространства, на весь его размах, распахнулся прозрачный, светло-светло-сиреневый июньский день. Весь насыщенный красками лета, весь в мягко-синих, нежно-серых, ярко-зеленых, томно-бирюзовых тонах.
Я иногда призакрывал глаза, и казалось мне вдруг, что по берегу вровень с лодкой идет и идет нашим же курсом шаловливый юноша – подросток такого же, как и я возраста. С легкой походкой, белокурый и светлоглазый в цветастой сатиновой курточке, в бежевых штанишках он шагает по морскому берегу и насвистывает на дудочке какую-то веселенькую мелодию, которую я где-то уже слышал. Только не помню где. На голове у него красный колпак, на ногах мягкие сафьяновые сапожки, тоже красные. Иногда он смотрит на нашу лодку и машет нам рукой. И что-то кричит нам восторженное, юношеское. И радостный этот крик улетает далеко ввысь, под самый небесный купол.
Вот и тоня Плошиха, где на пожнях мы с папой вроде бы должны оценивать качество травы. Перед нами - высокий, покатый, зеленый угор, весь в крапинах белых, желтых и розовых цветов, упирающийся в своем основании в прибрежные камни. Здесь, в раздольных разнотравьях, растет напитанная морской целебной влагой самая сочная и вкусная трава. Деревенские коровушки и овечки любят ее самозабвенно. А уж как кушает сено с этих мест наша Голубка! И как много дает молока!
Отец мой поглядел на меня словно коварный и хитрый заговорщик: мол, как он ловко обманул всеведающую маму! И заулыбался.
А меня интересовали утки. Впереди и по сторонам их было много в этих местах. Это были большие, жирные и толстые птицы с черно-белой окраской. Я не знал, как они называются. Потом отец мне сказал, что это гахуны – самцы северной утки гаги. Они хитрые и ленивые эти гахуны: сейчас начало лета и их самки сидят на яйцах, высиживают птенцов, а эти лодыри – их мужья, бездельничают на морском приволье. Интересное дело наблюдать за ними. Вот их огромная черно-белая стая сидит на воде. И вдруг – никого нет, все они уже шарят по дну и жадно клюют там морских звезд, глотают моллюсков, треплют морские водоросли – гахуны всеядны. На воде только один или два «сторожа» сидят, озираются: нет ли какой-нибудь опасности?
Когда мы приближаемся слишком близко, гахуны вертят во все стороны головами – взлетать им лень, поэтому в воздух, с трудом выворачивая из воды тяжелые тушки, поднимается лишь несколько штук. Остальные ныряют и прячутся от нас в морской глубине.
Папа сокрушенно качает головой: вот ружье не взял! Он охотник и не может спокойно проходить мимо дичи. Тем более при таком ее количестве.
- Пух! Пух! – отец вытягивает к гахунам правую руку, «стреляет» по ним из пальца. Потом этим же пальцем грозит уткам: ужо я вас!
Но утки заняты своим делом и не боятся моего отца. А чего им опасаться человека, у которого нет ружья? Они же понимают это – хитрые птицы.
Я гляжу на отца и переживаю за него. Я расту такой же, как и он. Во мне тоже живет охотничья страсть.
А с уткой гагой я уже успел познакомиться довольно близко. В январе этого года я ходил по льду с зимней удочкой за коргу – подводную каменную россыпь, чтобы попробовать половить ревяков – беломорских бычков. Сразу и увидел темно-серую птицу, притаившуюся под ледяным выворотком – ропаком. Она сидела нахохлившись, из комка серых перьев торчал утиный нос. Когда я подошел к ней, птица только и сделала, что слегка вытянула шею и стала трясти головой, будто говоря мне: не трогай меня, человек, не трогай!
Стоял крепкий мороз, и гага, наверно, совсем окоченела на льду и обессилела. Ни убежать от меня, ни улететь она уже не могла. Я поднял ее со льда, засунул под полу ватника и отнес домой.
Полуживая, она почему-то не умерла от голода или холода, и спустя неделю уже шагала по нашей повети, покачиваясь с боку на бок, ковыляла обычной утиной походкой и хрипло крякала на обитавших там куриц. Она прожила на повети вместе с курами весь остаток зимы. Мы звали ее Гагуськой и пытались ее погладить, но она так и не привыкла к людям, и, когда к ней кто-то протягивал руку, старалась тяпнуть за палец.
Потом весной, когда с земли по ручьям сползли лед и снег, мы выпустили кур на улицу и вместе с ними Гагусю. Но она не стала гулять в куринной стае, а быстро-быстро побежала к морю, вдруг взлетела и видно было, как плюхнулась в воду. Больше мы ее не видели, уплыла в море-морюшко наша Гагуська. И к нам не вернулась.
Все тогда сказали: «Ну и ладно, ну и хорошо, что уплыла. Хоть жива осталась». А мне почему-то обидно было, что утка наша даже не обернулась назад, не крякнула нам напоследок, спасибо не сказала. Все же я спас ее…
Мы, люди, сильно привыкаем и к людям, и к зверям, и к птицам, если долго живем с ними рядом. И очень бывает обидно, когда они уходят от нас не попрощавшись.
Сейчас, глядя на гагачьих самцов, я думал: наверно, среди этих лентяев живет-поживает и ее супруг, который и не подозревает, что мимо него в эту минуту проплывает на карбасе спаситель его женушки. А та и забыла теперь обо мне, посиживает на своем гнезде, переворачивает клювом яйца, согревает их мягким и теплым пухом, выщипанным из собственного живота, и защищает от вечных воришек – наглых хищников песцов.
- Павлушко, - послышался громкий отцовский голос.
Папа вдруг встал во весь свой рост и показал мне рукой на берег.
- Надо пристать, - крикнул он мне и повернул карбас к берегу.
Мы уже проехали километров двенадцать. Я стал разглядывать берег, чтобы понять, какова цель высадки, ведь на суше нет никаких построек, нет людей? Пустынное место.
Но мы все же причалили. Отец вынес из карбаса и бросил на берег якорь. Потом повернулся лицом к берегу и зачем-то стянул с головы кепку.
- Пойдем-ко, Паша, к твоим дедушкам, - сказал он мне.
Вот так новость! Какие такие дедушки, коли берег пуст. Тем более, что рос я совсем без дедов. Слышал я, что все они сгинули в молодые годы, кто в море, кто на войне.
Мы поднялись на невысокий угорышек, и я увидел развалины старой избы. Крыша, крыльцо, верхние венцы давно прогнили, сохранились еле-еле лишь два три нижних ряда бревен, да и то труха-трухой. Но кое-где видны были остатки оконных проемов. Тут раньше люди выглядывали из избы на свет Божий. Два окошка было на море и два на уходящий вдаль берег. Мы постояли около бывшей избы, потом отец снял опять с головы кепку и сказал:
- Это тоня Сараиха, Паша. Тут лавливали семужку деды твои, да мои. Они привечали это место, обихаживали его и почитали. Самолучша тоня, - говаривали.
Он обнял меня за плечи, голос его дрогнул:
- Зайдем, Паша в избу, навестим родных.
Входной двери не было, лишь скособоченные косяки, вросшие в землю. Папа согнулся в три погибели, чтобы пролезть под верхним и проник вовнутрь, в бывшие сени. Я за ним. Напротив входной двери раньше была кладовка с полками, где хранились припасы и пойманная рыба. Теперь полки давно упали и догнивали в земельной трухе.
Справа в избу вел еще один дверной проем – два косяка, едва стоящие вертикально, изъеденные червями и гнилью. Мы зашли в этот проем.
В самой избе, где жили рыбаки, слева от двери громоздилась старая – престарая куча каменьев, обожженных и облупленных. Тут раньше стояла печка, топилась «по-черному» и согревала нутрянным своим теплом озябших на море рыбаков.
Отец присел на корточки возле бокового оконного проема и сказал мне, чтобы я сел напротив.
Мы посидели какое-то время молча. Потом папа склонил голову и закашлял. Он сидел так с опущенной головой и не поднимал ее, только вдруг вытер рукавом глаза. Я понял, что он плачет.
- Мне было примерно одиннадцать, я был, наверно, как ты по годам, или чуть помладше, батько мой привез меня сюда, на эту тоню. Мы пришли на паруске.
Отец говорил глухо, с расстановкой, слова давались ему тяжеловато. Он все время шмыгал носом.
- Тут раньше стояла лавка, и я на ней сидел тогда и глядел в окошко. А вишь за ручьем угорышек?
Я закивал:
- Вижу, папа, конечно вижу.
- Дак вот, на тот бугор вышел медведь. И понимашь ты, бродит, морда у его книзу, жрет чего-то, ягоды, наверно. Я как заору: «Медведь! Медведь!»
Отец поднял красные глаза, уставился на тот бугор:
- А батько-то мой Павел Андреич подходит к окошку, садится на место, где я теперь сижу, глядит на медведя и говорит мне: «Эх, жалко, Гриша, нету у нас дробовочки с тобой, ожедернули бы щас ошкуя этого, шкуру бы добыли матери на шубу». А сам усмехается, батько, шутить любил он…
И отец мой уронил опять голову, снова вытер рукавом глаза.
- А через год погиб он на зверобойке, на ледоколе «Георгий Седов». Не удалось мне с батьком своим нажиться. Так я без него и вырос…
Папа тряхнул головой и горько-горько сказал:
- А ведь так хотелось бы с батьком-то с родным пожить… Хороший он был у меня батько. Не довелось…
Отец еще больше склонил голову:
- А горюшка я похлебал без него-то, не приведи кому, Господи.
Потом мы на корточках выбрались из избяных остатков, постояли рядом, и отец низко поклонился старой умирающей избе, частице своего детства. Я поклонился ей тоже.
Когда шли к карбасу, он вдруг остановил меня и, глядя мне в глаза, попросил:
- Ты когда будешь здесь, Паша, ты приходи к ним. Они ведь ждут тебя, старики наши…
***
После Сараихи отец на какое-то время съежился. Сидел на задней банке, рулил и все курил, курил.
А я увидел впереди огромные каменюки. Они медленно надвигались на нас, эти невероятно высоко выступающие из воды глыбы, широкие и темные. Были эти камни разбросаны вдоль берега, их гряда тянулась далеко вперед по нашему курсу. Еще издалека меня заинтересовали продолговатые силуэты каких-то странных существ, возвышающихся над камнями. Может, это тюлени разлеглись на солнышке? Но тюлени не могли быть столь высокими и стройными. Из крупных птиц здесь только чайки, вороны, да еще изредка скопы – большие серые морские ястребы, падающие за рыбой с небес. Они и сейчас летали вокруг. Но все они были явно гораздо меньше сидящих на камнях силуэтов. Я крикнул отцу и показал на те странные фигуры. И по обрывкам звуков, по артикуляции его рта я понял: он кричит:
- Орлы! Это орлы!
Я никогда не видал столь громадных и важных птиц. Они восседали на каменьях, как законные и подлинные хозяева этих мест. Они долго не хотели взлетать. Только, когда мы подплыли совсем уж близко, они, сначала один, потом другой, нехотя и важно растопырили крылья, и также важно начали ими махать и подниматься ввысь. Сразу мне вспомнилась любимая книга «Дети капитана Гранта» и рассказ о том, как орел поднял в воздух мальчика. Глядя на размеры этих орлов, я подумал: а ведь такое могло быть в самом деле. И, когда поднявшиеся птицы стали в воздухе делать круг и пролетали над нашим карбасом, я невольно втянул голову в плечи и спрятался под «коренем» - широкой носовой доской. Так, на всякий случай. Вдруг схватит меня стервятник за шиворот, да и утащит куда-нибудь в лес. А там заклюет до смерти. Мне не хотелось повторять подвиг того мальчика.
Конечно, стыдновато было перед отцом. Он из кормы улыбался мне, качал головой и показывал на меня пальцем, как на какого-то трусишку.
Уже потом, когда опасность миновала, я клял себя за малодушие, ведь, в самом деле, чего мне было бояться? Рядом со мной отец, смелый и сильный. Да он так навернет веслом по башке любому орлу, если он только приблизится ко мне, его сыну!
Орлы поднялись ввысь и стали кружить над морем. Я разглядывал их, и мне казалось, что слышу шелест их крыльев и грозный гортанный клекот, щелканье мощных клювов.
Надо сказать, что встреча с морскими орлами произвела на меня тогда невероятное впечатление, я испытал подлинный восторг. Раньше я совсем не знал, что в наших краях живут самые настоящие громадные орлы.
Карбас наш плыл все дальше и дальше, качался на легких маленьких волнах. Я глядел на берег, на морской простор, на камни, на небо и размышлял: до чего же оно увлекательно, это наше путешествие на Усть-Яреньгу! Прямо какое-то дальнее странствие, такое же интересное и необычное, будто взятое из книжек, где описываются разные приключения. Еще я думал о том, что правильно мы сделали, поставив на карбас мотор и уплыв из деревни, где все далеко не так интересно, как здесь, в морском походе.
Лежа на носу, я вглядывался в прозрачную морскую глубь, в плывущий навстречу, проглядывающий сквозь водную толщу освещенный солнцем подводный мир, в полосы темного песка с лежащими на нем желтыми морскими звездами, в разноцветные камни, обвитые стеблями темно-коричневых водорослей. Этот огромный, фантастический, неведомый мне мир потрясал меня своей неизвестностью и необъятностью. «Вот бы стать водолазом, - думалось мне, - и разгуливать не по земле, а по тем вон камням среди рыб, тюленей и морской травы, играть с неуклюжими и смешными пинагорами, гладить белух…» Я уже читал где-то, что морские обитатели совсем не боятся водолазов, принимают их за своих собратьев
Отец опять окликнул меня. Он показывал рукой на берег. Там ковыляла по морской кромке в нашем же направлении какая-то женщина. По тому, как она тяжело переставляла ноги и плоско шлепала по песку, явно не по ноге, великоватыми сапожками, можно было разглядеть, что это не молодуха какая-то идет, а довольно пожилая тетушка.
Когда мы поравнялись с ней, она вдруг остановилась, развернулась к нам и принялась рьяно махать нам руками и что-то кричать.
Отцу моему, было видно по всему, не очень-то хотелось прекращать движение и приворачивать к берегу. С кисловатой физиономией он прокричал мне сквозь моторный треск:
- Это хто такая?
Зрение у меня было получше, и я распознал эту тетушку. Это была бабка Маланья, какая-то родня нашей бабушки Агафьи.
Чтобы не орать на всю Ивановскую, я подошел к отцу и на ухо сообщил имя тетушки.
- Кака така Маланья? – выпучил он глаза. – Кака ишше?
- Да родня наша, Матвевна.
- А-а, Матвевна, - скривил лицо отец. Ему жутко как не хотелось делать непредвиденную остановку. Ему хотелось скорее на Усть-Яреньгу. Как и мне. Но с родней ему было не совладать. Иначе мама его, бабушка моя родная Агафья, так бы ему накостыляла.
У отца не было других вариантов, и он повернул к берегу. И на подходе к нему папино лицо из кислого превратилось вдруг в самое что ни есть добродушное и даже очень радостное.
- Маланья Матвевна, голубушка, куды направилась-то?
Отец ступил на берег и принялся обнимать дальнюю родню. А та, обрадованная нежданной оказией, вовсю уже трещщала:
- Куды-куды, дитятко? К дедку свому, к Кирилу. Совсем ошалел окаянной, на тоню сел опеть, на свою Люленьгу, змееватик. Самому шаляку уж восьмой десяток стукнул намедни, а он прыткой больно, дома не сидит, кокорина. Паруски побежали, а он и с имя. Погляди ты какой добытчик вымырнул. Видали ево?
- Дак тебя довезти до Люленьги, или чево? – кое как встрял отец в бабушкино трещание.
Та будто и не слышит, продолжает свое:
- С председателем спелси, выноял у него: сяду, да сяду на Люленьгу. А тому чево? Знат, быват, что дедушко не подведет. Вот и разрешил, окаянной. А тот и рад, дурак старой. Только мильконул на тоню. Толку нету, а сидит.
- А ты-то зачем к нему побежала, Матвевна? – с трудом опять вклинился в бабкино тарахтенье отец. – Али на свиданье торописся, дева, помиловаться решила со своим-то дедушком?
- Ошалел ты верно, дитятко. Отмиловались уж мы с дедком-то, куды, годов-то эстолько, дак уж чего таперича об етом, ох темнеченько-то-о, - запричитала, притворно завсхлипывала Маланья Матвевна. Но было видно, что не без приятности восприняла она эту разговорную тему.
- Оголодал таперича дедушко-то мой, отошшал поди насовсем. Сборы-то у его были впопыхах. На тоню взяли, дак обрадел весь. Врастопыру накидал кусочков в пестерек, да и побежал баженой, а сам сидит на тони-то голой, да босой, да голоднюшшой. Я вот туто-где пособрала ему подорожничков, да пирожков спекла, да галагатку с черных-то ягод. Дак и несу старому греховоднику. Нате-ко, убежал ведь от меня, копыл старой. Все Люленьга у его в башке.
- А меня-то пошто завернула, бабушка?
- Дак, путно ли дело мне, старой-то старухе топать в эку-то даль. Верстиков пять ише не меньше, а куды мне… Да обратно надоть попадать опосле. Уж козой-то не могу прыгать, как ране. Корга ведь я, Гриша, нонеча стала, староватенька…
- Дак, чего, подорожнички-то до деда Кирила доставить?
- Во-во, дитятко, во-во. – Она скуксила маленькое морщинистое личико, выражая тем самым великую просьбу. – Ты уж, Гриша, забрал бы у меня пестерек-от, да сунул бы его дедушку-то мову. Помрет нето с голодухи-то окаянной…
Когда мы отплыли от берега, я оглянулся. Бабка Маланья стояла на берегу и махала нам вослед белым платочком.
***
Мы привернули к тоне Люленьге и вручили пестерек деду Кириллу. Он заглянул в него и сокрушенно завыговаривал:
- Да у меня припасов на месяц набрано. Куды мне, Гриша, эти прибавки? Эко она беспокойно хозяйство.
Но глаза его были теплыми, обрадованными.
- Ладно, - сказал он добродушно,- мы с напарником умнем потихоньку.
И спросил дрогнувшим голосом:
- Как там, Гриша, бабушка моя поживат? Здорова ли Матвевна, не болит ли чего у ей? В больницы лежала намедни, дак опасаюсь я.
- Здорова она, здорова, как коза по бережку бежит.
Дед Кирилл поднял на плечо пестерек и, полуотвернувшись от нас, как бы с необязательностью, как бы между прочим, но с очевидной признательностью сказал:
- А спасибо тебе, Григорьюшко, за бабушкины гостинцы.
И показалось мне в ту минуту, что на щеке у деда Кирилла блеснуло что-то вроде слезы. И он ушел в избу.
А мы поехали дальше.
Вот так я впервые разглядел в человеческих отношениях уже не раз слышанное мною, но никогда ранее не виденное воочию чувство, которое люди называют любовью.
Потом я наблюдал у людей это чувство много-много раз.
***
Ну, где же, где река, к которой мы так стремимся? Я рассматриваю берег с его лесом, ручьевыми впадинами, вершинами угоров с торчащими на них острыми зубьями еловых верхушек. Но Усть-Яреньги пока что нет и нет. Гляжу на отца и замечаю, что он стал беспокойнее: уставился в берег и крутится, как непоседа на парте. Вглядывается в береговую кромку, ищет в ней разрыв – так себя обозначает впадающая в море река. Значит, подъезжаем и скоро выходить на берег.
Ну вот, наконец-то, папа уже стоит в корме на ногах и заворачивает нос карбаса к берегу. Подъезжает, сбавив обороты мотора: мы не знаем здесь рельеф дна – могут быть и камни.
Вот она! Вот она, голубушка речка – река Усть-Яреньга! Ударяет своей водой море как бы из какой-то ямины, выплескивается снизу, из-за поворота, наверно, совсем неожиданно для самого моря. Это оттого, что перед впадением река образует озерцо, отстаивается в нем, как бы прячется, а потом выпрыгивает и целуется с морем.
Мотор глохнет, карбас наш мягко тычется носом в песок морской кромки. На меня вдруг с неба, с боков, отовсюду резко нахлынула тишина и зазвенела в ушах тоненькой, слабенькой ноткой, словно долго и протяжно запела в воздухе тронутая ненароком струнка. Несколько секунд я сидел и с умилением слушал этот поющий звук, наслаждался тишиной после дальнего шумного похода.
Но я был маленьким помором, и в моих генах сидела неотвратимая истина: помор, находясь на промысле, не должен тратить попусту время, его руки, также как и голова, обязаны быть в непрестанной работе. Я выскочил из карбаса, достал из носа якорь-кошку и отнес его далеко от воды, затолкал лапы якоря за всосанное в морской песок бревно. Теперь якорь не вырвет из песка никакая сила.
А отец мой выходить из карбаса не торопился. Он сидел около мотора и раскуривал очередную папиросу. Он глядел на мотор, трогал головку цилиндра – не горячая ли, лениво озирался по сторонам, разглядывал берег и курил. Отец отдыхал. Он маленько притомился, пока вел свой карбас, свой корабль среди каменьев, меж множества опасных бревен – топляков по неизведанному доселе курсу дальнего странствия.
А мне не сиделось на месте. Я уже шнырял по берегу, ковырял ногами выброшенное морем барахлишко: полузалитые морской водой бутылки, разные там пробки, красивые дощечки, пучки ламинарии, прыгал по бревнышкам. Наверно, я был похож на щенка, вырвавшегося из неволи и сходившего с ума от нахлынувшей свободы.
- Ну чего, Пашко, пойдем с тобой рыбачить?
Мы забрали из лодки рюкзак, в котором находились заготовленные дома припасы для рыбалки: чайник с вложенной в него пачкой заварки, маленький топорик, лезвие которого засунуто в брезентовую рукавицу, бутылка молока, две алюминиевые кружки и сатиновый, сшитый мамой мешочек с едой. Там лежали и ждали своего часа мамины рыбники, калачи, хлеб с повидлой и головка нерасколотого сахара. Наш будущий обед.
В кармане рюкзака размещались наши с папой смотанные на деревянные мотовильца удочки – готовые к работе: с пробками, грузилами и крючками. И две продырявленные сверху железные коробки из-под зубного порошка, полные червей.
Карбас мы выставили на рейд, и она плавала метрах в двадцати от берега. К корме была привязана тонкая веревка – чалка, которая на другом конце закреплена была за крепкий сук лежащей на песке толстенной лесины. Так карбас никуда не денется, и в случае шторма его не разобьет прибрежная волна. Карбас всегда можно за чалку подтянуть к берегу.
Мы поднялись на пологий бережок. Место было пустынное. За полосой берега начинался кустарник, за ним во всю гигантскую даль и ширь простирался густой темный лес как бы разорванный низким прогалом, образованным руслом реки. Повсюду, до самого горизонта, на песке валялись бревна, бревна, бревна…
Отец повесил на спину рюкзак, уже собрался было шагать на речку, но вдруг, как будто вспомнив что-то важное, стянул рюкзак со спины, махнул рукой и сказал:
- Нет уж, товаришши мои дорогие, так дело не пойдет. Чаю не пила, работа не мила. Чево-то меня тошшак пробил, Пашко. Надо бы нам чайку глонуть.
Он достал чайник из рюкзака и приказал:
- Давай-ко, сбегони, паренечек к реке, да воды набери, а я огонечек разведу.
Я глядел, как вода, пузырясь и булькая, заполняет чайник и одновременно рассматривал эту сказочную и легендарную Усть-Яреньгу, давно жившую в моих мечтах. Здесь, перед впадением в море, она разлилась в небольшое озерцо, и мне, слышавшему много чудесных о ней историй, казалось, что форель, кумжа, да и сама семга ходят прямо сейчас у меня под ногами, протяни только руки, забрось только удочку…
Я стоял перед рекой с чайником в руке, глядел на плывущие мимо солнечные блики и мне казалось, что вот эти самые вспышки света и есть блестки солнца в огромных рыбьих глазах, мерцанье и переливы световых пятен я невольно принял за отсветы радужных пятнышек на боках лососей.
Все! Терпежу у меня больше не осталось. Я побежал к отцу и восторженными воплями сообщил ему, что в реке живут рыбьи стада и зыркают глазами. Еще я стал звать отца поскорее идти на рыбалку.
Папа мой степенно повесил чайник на уже висящий над костром таганок, уселся на бревнышке и сказал мне:
- Я, Паша, с места не тронусь, ежели чаю не попью. И тебе так советую. Ише успешь гарныша подергать. А ежели невтерпежь, дак и хватай уду и дуй один в лес на реку. Там тебя Мишка одного-то и дожидается. Он с тобой быстренько разберется с одним-то.
Нет уж, такой разворот меня никак не устраивал. С медведем совсем не хотелось встречаться, а их тут, наверно, пропасть сколько. А с отцом мне ничего не страшно. Не посмеет медведь на отца моего напасть, на такого сильного.
Чаю мы попили. И, когда я ел мамин вкуснящий калач, я подумал: и в самом деле, совсем не надо было так уж торопиться. Но это только, пока пил чай с калачом. Потом мне опять стало невтерпеж.
Папа пил чай немилосердно фыркая. Глаза его светились радостью и блаженством. Он проглатывал чай и мечтал:
- Не знай, не знай, крепка ли у тебя жилка на уде-то, Паша? Ты не думашь того, што оборваться может, ежели крупно чего клюнет?
- Папа, ты же сам уду мне делал.
- Ну ежели я сам, то не должна она хряпнуть. А то в этих-то местах люба рыбина может хапнуть. Только держись, едрена бабка.
Наконец-то отец поднял чайник, спросил у меня: «Ну ты все?» и резко вылил остатки на землю. Затолкал его и кружки в рюкзак. Я решил, что с привалом покончено, но папа снова сел на бревнышко.
- Надо теперь покурить, - сказал он твердо.
Выдержал я и это тяжелое испытание. Трудно было, но выдержал.
Руководство всеми дальнейшими нашими действиями отец взял на себя. Перво-наперво в молодом березняке мы вырубили удилища – длинные, тонкие и гибкие хлысты. Обтесали их, срубили сучки, зачистили кору. Потом привязали к кончикам заготовленные удочки. Стуча от нетерпения зубами, бормоча нечленораздельные звуки, с удочкойнаперевес, я ломанулся к реке прямо через кусты.
- Стоп, - сказал мне отец. – Ты куда это?
- Я, это, рыбачить.
- Доложи мне, рыбак, где твои черви? Без червей рыба худо клюет.
Я хлопнул руками по карманам и ощутил себя полным дурачком.
- Нету у меня червей, - сказал я сокрушенно, - забыл я их.
Отец неторопливо, с ехидной физиономией развязал рюкзак и достал железную банку. Все он делал неторопливо, словно маленько издевался надо мной – я ведь изнывал и страшно нервничал – так мне хотелось поскорее забросить удочку. Гораздо позже я понял, что отец действительно делал это специально. Так он воспитывал во мне рыбацкий азарт. И воспитал! Сделал из меня фаната рыбалки. Я за это благодарен своему отцу.
Он наклонился над брусничным ягодником, надергал щепотку листьев и травы, положил их сверху червей и вручил мне готовую банку.
- Вот теперь правильно все, - сказал он миролюбиво. – А там, где ты хотел ловить, там кусты одни, там уду не забросить. Пойдем искать путнее место.
Мы поднялись немного повыше и скоро вышли на пологий песчаный бережок. Течение было тихое и, видно что, глубокое.
- Когда гарныша ловишь, ходить надо тихо. Он все видит и слышит, осторожный он, – зашептал мне отец, - ты погоди тут маленько, погляди, как надо.
Очень осторожно шагая, он спустился к воде, на моих глазах наживил червяка и забросил удочку. Поплавок медленно проплыл мимо него, но поклевки не было. Папа повернул лицо ко мне и громко прошептал:
- Глубина тут больше, надо пробку поднять. – И передвинул пробку по леске. Сантиметров на пятнадцать. Забросил опять. Поплавок снова поплыл и почти сразу ушел вниз. Отец потянул удилище, леска натянулась, удилище изогнулось, но тут же распрямилось снова, леска с пробкой и крючком шмыгонулась кверху. В воде, почти на поверхности показался желтый бок крупной рыбы и исчез в глубине.
- Форелина крупняшша, - прошептал желчно отец, а может и кумжа - ушла, едри ее.
Он поднялся ко мне и спросил:
- Ну, все запомнил? Один сможешь, аль нет?
Я часто-часто закивал, и отец сказал:
- Поднимусь маленько повыше, буду рядом, ежели чего надо – кричи.
Он внимательно на меня глянул и ушел.
Я страшно нервничал. Тут столько рыбы, а я такая неумеха и занимаюсь ерундой. Сначала не мог выставить верную глубину, потом крючок цеплялся то за дно, то за кусты. Из-за этих зацепов с крючка слезала наживка, и я раза два-три наживлял снова червяка, так ни разу правильно не забросив удочку в воду. «Там отец, наверно, одну за другой форелин таскает, а я тут ерундой занимаюсь», - горестно размышлял я.
В довершение моих бедствий у меня получился зацеп. Дергал я удочку, дергал и, наконец выдернул ее из воды без поплавка, крючка и без грузила. Остались они на какой-то подлой коряге.
Полное бедствие! От переживаний я плюхнулся на песок, опустил низко голову и захныкал. В самом деле, рыба рядом, так долго к ней стремился, а занимаюсь ерундой – даже удочку не могу толком забросить. И надо бы взять себя в руки, а не могу. Слезы поганые сами текут.
Ну, чего тут делать? Надо идти к отцу, просить помощи, а я зареванный. Другое дело, что не могу же я бросить рыбалку из-за этой самой удочки. Надо идти…
Отец в самом деле был недалеко. С песчаной отмели он забрасывал удочку далеко, под противоположный берег и, пока поплавок плыл, шагал вслед за ним по песку. На плече висела противогазная сумка, в ней шевелилась рыба. Был он крепко занят, но все же отвлекся.
- Ну, што, рыбачок хренов, чё случилось? – спросил он хриплым и ехидным шопотом.
Я показал оборванный конец лески
- Да вот, да у меня…
Отцу, наверно, некогда было особенно-то ехидничать. Он быстро достал из бокового кармана коробку с запасными принадлежностями и очень быстро, минуты за три, приспособил пробку, грузило и крючок –наверно, за всю жизнь ему раз сто довелось делать это в походах. Закинул готовую снасть в воду, убедился, что поплавок стоит в воде не кособоко и отдал удочку мне.
- Остынь, - тихо сказал он, - все делай потихоньку, не трясись.
Он сказал мне то, что и надо было сказать. Я, в самом деле пришел в себя, взял себя в руки и больше не повторял прежних ошибок. Для меня, мальчишки, очень много значило отцовское слово.
Примерно я уже представлял, какую глубину надо было выставить и поднял поплавок на леске, как следует. В то место, где у меня возникло столько проблем, я забрасывать удочку не стал. Ну ее, эту корягу…
Первым делом я снял сапоги, засучил сколько можно штаны, наживил на крючок жирнющих червей и забрел в воду как мог далеко, туда, где торчали из глубины камни. Я прицелился и забросил удочку за эти самые камни, туда, где начинался плавный водоворот, в самую глубину, в омут, покрытый рваной пеной, скрытый от глаз нависшими деревьями.
Поплавок плавно ударился о водяную поверхность, полежал маленько среди пенных лохмотьев и, словно ванька-встанька, вскочил и выпрямился, оттопырившись кверху деревянной спицей.
И вдруг сразу же исчез.
Честно говоря, я не сразу это понял, потому, что произошло все как-то совсем уж неожиданно. Только что поплавок был, и – вот на тебе – нет его!
С бьющимся сердцем потянул я удилище вверх и понял: опять зацеп! Такая беда, напасть какая-то, опять проблема! Каждый рыбак знает: зацеп зацепу рознь. Бывает, что дернешь посильнее, и крючок отрывается от коряги, или сама коряга оказывается легкой. Я и дернул и потянул. Но коряга была тяжелой, она не шевелилась. Я постоял так в воде, попроклинал новую напасть, подумал: не везет мне на этой рыбалке, не везет и все. Снова сейчас все оборву, и опять придется идти к отцу с повинной головой, налаживать новую снасть.
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 05.02.2022, 06:58 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 05.02.2022, 06:40 | Сообщение # 2590 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Продолжение:
Я стал тянуть удочку с силой. Леска натянулась, как струна, удилище вытянулось.
В этот момент произошло что-то совсем уж странное. Коряга вдруг начала передвигаться по дну и с тяжелой, неотвратимой силой начала затаскивать меня на глубину.
То, что это большая и сильная рыба, я осознал только, когда был уже по пояс в воде. Рыба тащила меня в реку резкими, мощными толчками.
Но я не мог выпустить удилище из рук. Наверно, это было не в правилах мальчиков-поморов. Я просто заорал, что было мочи. Кричал и пробовал пятиться назад. Правда безуспешно.
На мой крик прибежал отец. Он бросился в воду, вырвал у меня удилище и стал тянуть рыбу сам. Сначала у него получилось немного подтащить ее к берегу, но вдруг на наших глазах, на другом конце удочки из воды выбросилось туловище крупной серебряной рыбины, совершило в воздухе «свечку» и так дернуло леску, что она со звоном лопнула, рыба ударила хвостом о воду, издав тяжелый, гулкий шлепок, и ушла на глубину.
- Семжина, - глухо, как бы про себя выговорил отец, - килограмм на пять, зараза. Ушла, надо же…
Он стоял по пояс в воде, в одежде, в сапогах. Тряхнул головой и стал выбредать на берег. Я побрел за ним. Мы уселись на край травянистого обрывчика, нависшего над песком, и стали горевать. Жалко нам было ушедшей с крючка семжины.
- Вкусняшша рыбинка-та была, навариста-а, - оценил ее папа.
Потом он вдруг улыбнулся как-то задорно, махнул рукой:
- А не струсил ты, Пашко, она ведь тебя чуть на глубь не уташшила насовсем? Штанишки-то небось полны, али как?
Чего там говорить, смелость я не проявил в схватке с семгой, и губа у меня тряслась. Но и признаваться в своей слабости не хотелось.
- Да не-е, я ведь уду-то не выпустил.
- Молодец, что и не выпустил. И дальше не выпускай свою уду.
Отец повернулся ко мне и сказал проникновенно:
- Много, Паша, у тебя в жизни будет ишше таких рыбин. Ты не робей никогда, борись, вытаскивай их на берег, вытаскивай…
***
Часа в три пополудни мы с отцом сидели на берегу реки. Горел и потрескивал просохшим лежалым хворостом костерок. И легкие искорки кружились над ним, словно маленькие белые бабочки. Закипала в чайнике речная вода, отец доставал из рюкзака пачку чая, наши припасы. Потом мы прихлебывали из кружек наваристый, ядреный напиток, расшелушивали скорлупу привезенных яиц, уплетали и нахваливали мамины калачи.
Мы сидели на мягких, полурассыпавшихся кольях старой изгороди зарода, когда-то вековечно тут стоявшего. Здесь из века была пожня, и на нашем месте возвышались стога сена с широкими заколинами. Теперь, давно уже, никто тут не косит. Вокруг нас густыми космами росла трава, и мы сидели в окружении зарослей иван-чая, резеды, лютиков и ромашки.
Рядом, в тени широченной ели стоял рюкзак с пойманной нами рыбой. В нем время от времени что-то тяжело ворочалось. Наверно, это была здоровущая кумжа, которую отец поймал в самом конце рыбалки. Это было на моих глазах. Папа не смог приподнять ее над водой и вытащил на берег волоком.
У меня нету оснований сильно хвастаться своими результатами, но и моя доля в общем успехе тоже была. Я выудил несколько ядреных форелин, и они лежали теперь в общем мешке. В целом мы с отцом наловили в тот день много рыбы. Было заметно, что в этом сезоне на Усть-Яреньге пока что никто не рыбачил, и форель активно клевала в каждом омуте.
Сытые и подуставшие, мы разлеглись после обеда на траве. Отец сразу же запохрапывал.
Я лежал лицом вверх и разглядывал, как колышутся от слабого ветра лапинья высоких елок, как над самыми верхушками деревьев бегут потихоньку на север белые, легкие облака, как клонится на вторую дневную половину солнышко. Слушал, как шумит рядом река.
А потом на меня навалилась теплым своим боком тяжесть сегодняшней усталости и пережитых за день впечатлений. Эта светлая тяжесть была несоразмерна с моим детским возрастом, поэтому она быстро победила меня, и я поневоле растворился в ее ласковом и нежном наплыве.
Вместе с нами был в этот день на рыбалке светлый - пресветлый и теплый – претеплый летний юноша - месяц июнь. Пока мы спали, он похаживал вокруг нас, покачивал нахлобученным набекрень красным колпачком, шуршал своей цветастой сатиновой рубашкой, перепоясанной зеленым кушачком. Светловолосый и голубоглазый, он играл на серебряной дудочке и напевал нам какую-то очаровательную и добрую песню. Во сне я отчетливо разобрал все ее слова и даже запомнил их. Но, когда проснулся, вдруг позабыл эту песенку. Помню только главный ее смысл. Она про то, как прекрасно светлое лето, согревающее белый свет, продрогший от зимнего холода.
***
Выехали мы обратно, когда солнце уже готовилось упрятаться за черный лесной горизонт, изрезанный дальними вершинами деревьев. Закат лоснился на воде бледноватыми, сиренево-красными оттенками. Нестерпимо яркий солнечный диск как будто запутался в тонком серебряном облаке, словно не мог из него выбраться. Может быть, солнце и само не хотело покидать это уютное, светлое и мягкое облако. Ему было так приятно полежать в этой постельке на самом краешке прозрачного июньского дня. И отодвигало солнышко момент, когда надо было скатываться в прохладную ночную темень и уступать место светилам ночным.
Небесный свод был просветлен отраженным от воды светом уходящего дня. На нем, на далекой восточной стороне слабенько поблескивала первая звездочка. Уже скоро на всю землю и на море упадет с неба раздольная белая ночь и разольется по всему неохватному пространству. Мальчишка июнь - мастер дарить людям такие ночи. Когда их с трудом можно отличить от июньских дней и когда совсем не хочется спать.
Она настигла нас примерно посередине пути, эта прозрачная ночь, и обволокла наш карбас. Море отражало и уносило ввысь глубинное фиолетовое сияние воды и, наверно, тень от нашей лодки отражалась в небесах. Туда, где, словно веснушки на лице девчонки, высыпали пятнышки робких, неярких звездочек.
А впереди нас, прямо над нашим курсом вместе с нами бежал домой яркий серп месяца. Он разбрасывал на нашем пути щедрые горсти драгоценных камней, которые почему-то не уходили под воду, а светились на морской поверхности яркими искрами, поблескивали и мерцали огоньками. Эти искры и огоньки создавали яркую, разноцветную лунную дорожку, которая вела нас домой.
***
Дни и события ушедшего детства неизбывно живы в памяти взрослых людей. Иногда во сне или в воспоминаниях приходит ко мне тот летний денечек, тот светлый голубоглазый юноша, живший когда-то в моих детских грезах. Вижу его, следовавшего за мной на протяжении всего того ослепительно-солнечного, пресветлого времени, такого счастливого и незабываемого. Откуда он взялся, кем он был, так ясно и отчетливо представляемый мною тогда?
Быть может, так преподнес мне себя тот теплый денек середины июня, когда живы были мои папа и мама, и бабушка Агафья, когда для нас росла сочная трава на цветных пожнях тони Плошиха, когда мы с отцом совершали дальние странствия на карбасе, оснащенным шестисильным мотором «топнога».
А, может быть, это было само мое детство, явившееся мне в тот ясный-преясный июньский день в образе синеглазого мальчика, моего дружочка?
Оно ведь именно такое – синеглазое, белобрысое, в красной рубашке, перепоясанной зеленым кушачком.
Павел Григорьевич Кренёв (Поздеев) – из коренных поморов, родился и провел детство в деревне Лопшеньга, что на Летнем Берегу Белого моря. Закончил Ленинградское Суворовское военное училище, факультет журналистики Ленинградского Государственного университета, аспирантуру Академии безопасности России.
______________________________________
Рыжая, до пояса, трава,
Тонкий березняк среди покосов,
В огородах – жалкая ботва,
Чёрная от утренних морозов.
А за ней – горбатятся дома
У свинцовых волн, под небом мрачным...
Скоро, скоро тут начнёт зима
Щели пухом забивать гагачьим...
Я рубцовским памятным стихом
Встретил потемневшие избушки:
Мой Ан-2 им вновь качнул крылом!
И опять на луг-аэродром
Вышли деревенские старушки.
Увязали накрепко в кульки
Свой гостинец – рыбу да морошку,
Машут самолёту, сняв платки,
Крестят пассажиров на дорожку...
Молодость, возможно, не поймёт,
Сколько в этих проводах печали:
Расстаются с внуками на год,
А в глазах вопрос: не навсегда ли?..
Пью с янтарной ягодою чай,
Что мезенским солнцем обогрета...
Ты, деревня, шибко не скучай, –
Прилетим на будущее лето!
Вот и стали зори посветлей,
Звёзд высоких – радостней горенье...
Защити, спаси, звезда полей,
Маленькие русские селенья!..
Илья ИКОННИКОВ
* * *
Лопшеньга
В 1907 году по направлению Императорского русского географического общества здесь побывал Михаил Пришвин. Его поразило, как жители Лопшеньги и соседней деревни "делят море" - семужьи тони. Эта история нашла отражение в произведении "За волшебным колобком".
По мнению сотрудника Кенозерского нацпарка Марины Мелютиной, прототипом пришвинской Марьи Моревны могла стать лопшарочка Мария Поздеева. Писатель с точностью воспроизвел в своем рассказе описание дома ее отца, в котором жил, и всей деревни.
Слово «Лопшеньга» — здесь слышится и полудикая древняя народность лопь и домашняя вкусная шаньга. Это очень симпатичная ухоженная деревня с добротными домами, зимой без дорог — только с буранными путиками-следами. Белое море плещет почти у самых крылец. Попасть зимой сюда не просто, из аэропорта Васьково в Лопшеньгу летает маленький Ан-2, но это очень нестабильное путешествие, зависящее от погоды и настроения техники.
Считается, что имя Лопшеньге дали первооткрыватели этих земель: переводится оно как "саамская река". Но есть и легенда: якобы в 1694 году по пути с Соловков сюда нагрянул сам Петр Великий. Заглянул в первую попавшуюся избу, а там бабушка лопатой достает из печи шаньги (это такие ватрушки с начинкой). Государь спросил, что у нее в руках, а в ответ изрек: "Ну тогда зваться вашей деревне Лопшаньга!" Правда, документальных подтверждений царского визита так и не нашлось.
В 1928—1929 годах местные жители сформировали рыболовецкую артель в которой работало 7 семей.
В 1933 году образовался сельскохозяйственный колхоз.
В 1937 году в Лопшеньгу впервые прилетел самолёт для эвакуации роженицы. В 1960-е лопшари сами выкорчевали лес на берегу под летное поле и построили деревянный аэровокзал.
В советские годы Лопшеньгу кормило и сельское хозяйство. На лугах паслось(!) стоголовое стадо колхозных коров, а в личных хозяйствах было много овец и баранов. Успешно работал маслозавод, который отправлял продукцию по морю.
Главным кормильцем лопшарей всегда было море. И сегодня рыбу здесь, кажется, ловят все - от мала до велика. Если в Лопшеньге вам накроют стол, на нем обязательно будут наваристая уха, соленая семга и селедочка, вареная и жареная треска, а также множество умопомрачительных паштетов и других закусок из рыбы.
К тому же рядом есть еще и лес с грибами-ягодами. Местные давно отметили интересную зависимость: рыбы нет - грибов полно, и наоборот. Но ни народного, ни научного объяснения этому нет. С коровами-то всё ясно почему их не стало в деревне.
Численность населения деревни, по данным Всероссийской переписи населения 2002 года — 284 человек, а в 2010-м составило 215 человек (поморы — 87 %). До 2015 года была центром муниципального образования «Лопшеньгское», но сдала власть посёлку Пертоминск.
Советская история деревень и сёл просто не вписывается в капиталистическую "Википедею". Эвана д. Яреньга, вообще там красным бельмом, только имя её, а ведь дети этой деревни учатся в Лопшеньге в школе-интернате.
Однако, визит-центр нацпарка, гостиница и беломорский берег с причудливыми арт-объектами из природных материалов в виде камбалы, тюленя, кита и гнезда крачки для "дарагих" гостей всегда пожалуйста, с песнями и плясками поморцев:
Елена Федотова
3 фев 2022 в 18:56
В конце января "Дивованье" вновь принимало гостей. На этот раз ажно заморских! Из самой из Швейцарии к нам паренька "замело"! Ну дак что можем сказать: за границей такИ же люди живут! Общение с гостями было очень оживлённым. Мы не просто " Пели и плясали", мы по-настоящему общались! Это был активный и позитивный диалог. Гости оказались очень коммуникабельными! (Фото Пунанцевой А.М.) https://u.to/UXD7Gw
Жаль нет у них саамской трубки мира, было бы ещё колоритней.
* * *
Октябрь. Перекопаны поле и грядки,
В сарае — дрова в образцовом порядке,
В кладовке — варений, компотов парад,
На нижних рядах разносолы стоят.
Прибиты к забору отпавшие рейки,
Подвязаны к стойкам малинника ветки.
Наношены клюква, брусника, грибы…
А бабушке — всё не сидится «в избы»…
Едва рассвело — через хляби да грязи
За три километра в пекарню-магазин
Она с рюкзаком и кошёлкой ушла,
И ровно к полудню домой принесла,
Довольная, что «обернулась на раз»,
Хлеб, крупы, консервы — недельный запас…
Взяла табуретку, присела с дороги,
Ругая вполголоса спину и ноги.
Поела немного затем. И опять
Спешит свой ухоженный двор прибирать…
Берёзовых чурок, в обхват шириною,
Горушка — давно не даёт ей покою,
Они потемнели и сыплют трухой,
Однако крепки перед дряхлой рукой.
И осенью поздней, и ранней весной
Ведёт с ними бабушка бой затяжной.
Топор — за ударом удар… Незадача!
И вот, наконец, улыбнулась удача:
Пропитаны влагой, сдались нынче комли,
Крошась, разломились на грузные доли.
А доли — на дольки; из них, в свой черёд,
Поленца бабулин топор «выдаёт»...
И чурку стыдит она: «Эка колода,
Воюю с тобою четыре я года,
Давно бы, родимая, в печке сгорела,
Ещё бы и деда погреть ты успела,
Тогда-то, зимою, ведь был он живой…
Могла постараться, могла б для него!
А ты, окаянная, не захотела,
Решила лежать… Получай же за дело!
(Ударив по ней). А теперь мне одной
Колоть тебя надо, старухе больной…
Но я и с тобою, и с прочими — справлюсь,
На пятую зиму я вас не оставлю,
Уклад и порядок в хозяйстве храня…
Ох, Коленька-Коля! Зачем ты меня
Так рано покинул! Ничуть не зажился!..»
И я этот плач оборвать не решился,
И помощь моя — не добавила сил…
И долго о вдовьей судьбе на Руси
Я думал, скорбя о земле и народе,
В поморском селе, при нелётной погоде…
Илья Александрович Иконников
___________________________
117031
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 05.02.2022, 07:35 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Понедельник, 07.02.2022, 22:08 | Сообщение # 2591 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| СЕЛЬСКАЯ КАРТИНА
Буйство цветов на нескошенном поле,
пиршество бабочек, пчел и стрекоз.
Здесь, на раздолье на этом, давно ли
зрели пшеница, гречиха, овес?
Время застыло на сельских окрайнах,
нет ни коровьих мычаний в хлеву,
ни тракторов не видать, ни комбайнов,
даже на сено не косят траву.
Шапки репейные катятся в осень,
цвет облаков неспокойно-свинцов…
Дико торчат меж прореженных сосен
круглые башни кирпичных дворцов.
Тают селенья, теснятся хоромы
в горестных прорезях лесосек.
Множится, копится мир насекомый,
где от земли отошел человек.
***
В РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ
Вместо речки – ручеек,
продан детства дом.
И в окошке огонек
скрыт глубоким сном.
Всё чужое: дом не тот,
и не тот забор,
пес рычащий у ворот
и недобрый взор.
Здесь ли я играл в лапту
и гонял гусей?
Здесь ли высмотрел мечту
жизни всей своей?
Ухожу, и боль тоски
сердце бередит,
словно вслед из-под руки
бабушка глядит…
***
СТРАНА РОДНАЯ…
Предсмертно ржут дебилов залы,
в порочный мрак погружены.
И в Новый год звенят бокалы
под гимн разрушенной страны.
С экранов, быдлу на потребу,
текут жестокость и разврат.
…Летит Царь-колокол по небу
и беспрестанно бьет в набат.
Но крику неба не внимая,
глядит в экран орда слепцов.
Безмолвствует страна родная
под смех мерзавцев и скотов.
***
В ПЛЕНУ
Позабыв об отваге,
проморгали страну.
Вся Россия — концлагерь.
Мы — в позорном плену.
Наших предков свершенья
стали здесь не нужны.
И смешны возмущенья,
и обиды — смешны.
Наши «братья» для смеху
подло кинули нас.
Мы врагам на потеху
сдали Крым и Кавказ.
Иномарки и тряпки
оказались нужней,
и шуршащие бабки
стали чувствам родней.
Мы на баксы и жвачку
разменяли страну.
И стоим враскорячку
в этом телеплену…
***
ЧУЖИЕ
Одна и другая — чужие,
и нас по краям развели
две силы — Москва и Россия,
два полюса русской земли.
Нам стала враждебна столица.
Нас выгодней перемолоть.
Не сможем мы с ней породниться
и слиться в единую плоть.
Она всё черней и развратней,
ей грязные слаще слова.
Всё дальше и всё безвозвратней
уходит от русских Москва.
И скоро, ощерясь клыками,
спеша опуститься в Содом,
она всем идущим за нами
устроит кровавый погром.
***
ИХ ВРЕМЕНА
В Думе всех мастей иуды —
как враги в засаде.
Безголосые паскуды
блеют на эстраде.
От сердючки до собчачки
мерзость на экране,
полстраны, дрожа от ржачки,
млеет на диване.
Ржут дебилы до отключки
в умственном уродстве.
От собчачки до сердючки
все погрязли, как на случке,
в либеральном скотстве.
И рычит эфир, как цербер,
однородным сбродом,
тут и Познер, тут и Гербер,
тут и Веллер с Бродом.
Всё же харя у Сванидзе
С обезьяньей схожа.
Не дай Бог во сне приснится
Этакая рожа.
Видно, долго ждать придется
Времена другие.
Хорошо у нас живется
Лишь врагам России.
* * *
В другой стране, в другом тысячелетье…
Что это было? Сказка иль мечта?
Тоской души сумел переболеть я,
и вот – страна не та и жизнь не та.
В другой стране, в другом тысячелетье
мы оказались под пятой беды,
под игом тьмы, опутанные сетью
цинизма, лжи, насилья и вражды.
В другой стране, в другом тысячелетье
остались детство, юность и любовь…
Когда-то мир хотел душой согреть я…
Теракты, хохот, секс, разбой и кровь…
В другой стране, в другом тысячелетье…
Как дни, века над миром пролетят…
И может быть, в столетье двадцать третьем
стихи мои согреют чей-то взгляд…
***
КРИК
Время нелюдей, время зверей.
Мы — за гранью добра и прощенья.
Для растерзанных русских детей
нет закона и права отмщенья.
Наши дети не в силах молчать.
Кто бесстрашен, тот будет услышан.
Им осталось бесправно кричать
о законе, дарованном свыше.
Ими пройден терпенья рубеж.
Крик детей до безумства неистов.
Кровный зов их привел на Манеж,
наших прОклятых дней декабристов.
Власть трясется от крика детей,
не скрывая когтей и оскала.
Неумолчный, над Родиной всей
реет крик. Это только начало.
***
В чаду безумных выборных комедий
густеет сонм сирот, бомжей и вдов.
Чем выше у страны число трагедий,
тем больше у министров орденов.
И поделили нас, и разделили.
Кто был никем, тот стал в России всем.
Чем больше на экране всякой гнили,
тем веселей тому, кто глух и нем.
Одни бездушно и бессменно правят,
другие молча смотрят и жуют.
Одни взрывают, грабят, режут, травят,
другие ржут и радостно поют…
Валерий Васильевич Хатюшин
__________________________
***
Не кивайте на вирус,
Он давно уже в нас.
Со слезами на вынос
И крестом напоказ.
С барской спесью на вырост,
С бурьяном вместо сёл…
Слёз не знающий вирус –
С мира нашего скол.
И откуда явились,
Вот такие вот, мы?
Мы, взрастившие вирус
Пострашнее чумы…
* * *
МИСТРАЛЬ
Их, крутящихся пылью под бурею,
Размело на двунадесять стран…
Но мистраль, в окна бившийся к Бунину,
Был полынью воронежской пьян.
И палило ли сердце, сквозило ли -
Строки слепо светлели лицом
Рядом с теми худыми лозинами,
Что остались в снегах под Ельцом.
* * *
Не паровым и не печным
Согреть пытаемся печали.
Заглавным буквам и строчным
Темны слова, что отзвучали.
И все культурные слои
Смолчат, как в них ты ни копайся.
…Проснувшись, я ищу твои
Навстречу дрогнувшие пальцы…
***
Даже пафосом жизни привычным влеком,
Городок мой слова выбирает попроще…
Отменили знакомое слово «райком» -
«Что ж теперь, «Белый дом?» - усмехается площадь.
Дон Кихот, Ланселот, де Базан дон Сезар
Жмутся рядом с пожаркой, где книжный был прежде.
Ждут Ходжу Насреддина, что скажет: «Сезам…» -
Городок наш пока ещё верен Надежде.
Занавесок под ветром крыла, простыней –
Что пред ними невечности дальняя тучка?
А по пятницам вышедших в свет Дульсиней –
«Дунь, привет!» - окликает по-свойски толкучка.
И чужое – привычным становится нам…
Вышку сотовой связи поставили в центре.
И зовётся старушками гордо так – храм -
Небольшая, лишь в праздники людная церковь.
И заходит порою закат с кумачом
Во дворы… Но Россия иная – была ли?
«Он не нашенский, - вскинется речь, - Пугачёв!» -
«Ну, а я?» - усмехнётся Кондратий Булавин.
Фонари по ночам неспокойно горят,
Сжаты плотно овражным да пойменным мраком.
И идёт в Пустозерск мимо храмовых врат
Проповедовать старую правду Аввакум…
* * *
ЛАВОЧКА
Нет, мужние-то есть
В притихшем нашем доме,
Но взять хоть наш подъезд -
Всё больше вдовы, вдовы…
Их на тепло скупы
Апрели все, июли.
И некому супы
Варить в большой кастрюле.
То старость, то тоска
Знобят, судьбы касаясь.
Их лавочка пока
Вечерняя спасает.
Нет счастья на земле –
Да, говорят, и выше…
Но – угольки в золе:
- А Витя мой…
- А Миша…
Знакомые уже,
Длинны рассказы эти…
Ведь дома нет мужей,
Что к старости – как дети.
А у тебя вот - есть,
Давно обузой ставший.
И некогда присесть
С товарками, уставшей
От жизни-маеты,
Заботы ли, досады.
…Вот я уйду - и ты
На лавочку присядешь.
И – угольки сбирёшь…
…И те реченья ваши
Подхватит листьев дрожь:
- А Миша мой…
- А Саша…
***
Бабка Мартиниха, бабка Домаха…
Справа к нательным шнурку и кресту -
Плюшка, фуфайка да на смерть рубаха,
Рядышком хаты, где свёрток к мосту.
Вдовьих времён невесёлая доля
Помнит одно только слово: «Одна…».
…Зазеленел огород – и ладони
Тоже зелёные от бурьяна.
Крепок корнями паслён переспевший,
Сыплет осот семена на ветру…
Разом вместили размеры их пенсий
Право на отдых и право на труд.
Мышь под загнеткой да кот на лежанке –
Всё богатейство… А жизнь, как раю:
- Хлеба распаришь – ды с чаем, ды с жамкой…
- Жамка, как глудка, а смочишь в чаю…
Мелочь в карман, а карман – на булавку
(«Рублики считаны, кажуть – не лезь!»).
Бабка Мартиниха явится в лавку
И перекрестится – хлебушек есть.
По две буханки – и в сумку, и в сетку.
Прежде-то ноша полегче была,
Но не доходит до лавки соседка…
В праздник – и жамок «два полкила»…
Жизнь – не в ромашковой пене лужайка,
Ну, а когда – в целом свете одни?
…Сам уже старый, а вспомню их – жалко,
Бабок чужих по-мальчишески жалко,
Мне по России – кровной родни.
***
РАВНИННОЕ
Родник иссох? Не береди
Слепую жажду гневной лирой.
Нет родника – в себе найди;
Не смог – в себе колодец вырой!
Берись немедля за дела!
И – за венцом венец – до края...
И ты поймёшь, как тяжела –
В тебе самом – земля сырая…
***
ОТТЕПЕЛЬ
Лёд займётся от луж
И затухнет не скоро…
Оттепель после стуж.
Выгорают озёра.
Травы склизкие там
В ил забились по-жабьи.
Выжигает метан
Рыбьи нежные жабры.
И глубины, и мель,
Как неслышимый ропот,
Густо выбелит бель,
Щучий выстелит опад.
В горле стала комком
Жалость – слюни да сопли.
Обречённым мальком
Пульс мой бьётся – до сотни.
Может, так
и народ
Белью выпадет, былью?
Совести кислород
Выжигается гнилью!
Будто чувствуя куш,
Вороньё раскричалось…
Оттепель после стуж –
От площадных кликуш –
Тем же самым кончалась.
* * *
Пора, когда вода светлеет,
Кувшинки, выстилая дно,
Тоской зелёною болеют
По лету; но ушло оно.
Никто не рад его уходу,
Вот разве только мысль одна:
Что это высветило воду –
И ту, утекшую, - до дна…
* * *
Долго ли ждать нам до времени гроз?
Поздно наступит тепло или рано?
Ты выдаёшь свой погодный прогноз,
Просто читая погоду с экрана.
Мой же прогноз от науки далёк,
Но и с таким мне надёжно живётся.
Как заиграл у купальни малёк,
Значит, и лето вот-вот отзовётся.
Это не блажь ли (и сам не скажу) –
Жизни течение метить мальками?
…Долго стою на мостках, всё гляжу:
Может, мелькнут? Ведь вчера же мелькали…
* * *
…Писать не перестал,
Выходят книжки даже,
Но есть ли где места,
Где есть они в продаже?
Ты знаешь – как не знать! –
Понты в литературе:
Есть лохи (мы) – и «знать»,
Из тех: «Ты чё, в натуре?!»
И говорить – о чём? –
Когда их всех пытали
Совком… Сплошным «тычём»
Забиты амитали.
Крутых обложек лоск,
Цитат липучка лестных.
…Но где-то ж есть киоск –
Для нас, для лохов местных!
Там тесно, но меня
В круг примет, право слово,
Чуть выдохнув, родня –
Праправнуки Кольцова…
* * *
Вечером строку не записал…
И, очнувшись, сонная тетеря,
Разве только локти не кусал,
Той строкою брошен ли, потерян.
Рот сминал, вставал, ходил, вздыхал,
Старость клял, что выпала на долю.
Почему, как в жизни, всё в стихах?
Ведь ушла, наверно, к молодому…
* * *
Я - красный! Ну а вы, ребята смелые,
«Комса» былая, - записались в белые,
И вот – мои ровесники, «годки» -
Гурьбой меня берёте за грудки.
Мол, отвечай, красняк, за время мерзкое –
За наши клятвы, песни пионерские…
Вы нам за всё ответите, «совки»:
За Зимний, за Сиваш, за Соловки!
- Ответим, - говорю, - зачем кричать?
Назвали всё, за что мне отвечать?
Но почему же вы, ребята скромные,
Забыли про «Вставай, страна огромная»?
Вам даже над рейхстагом алый стяг –
Как деревенский родственник в гостях.
А вынь ты скрепу эту лишь одну –
Господь не поручится за страну,
Где смерть пила - из Волги, из Невы,
Из Дона, из Москвы-реки… Но вы
С неистовством мятущихся натур
Сыграть решились в сто клавиатур
Историю – с чужих, фальшивых нот…
Но песни не забыл свои народ!
Из незабытых тех всего одной
Он вас смахнёт - «Священною войной»!
А я… Да, признаю свою вину:
Мой дед – кулак, отец мой был в плену…
Меня же в плен никто не брал, я сам
Под ельцинскую дудочку плясал,
«Борис, борись!» - шаманил, как в бреду…
Я сам себя за то предам суду.
За ту страну, за ту войну, за ту
Не смытую со строчек красноту,
Что не по чину мне, не по летам,
Казалось бы… Но я – остался там,
Где жизни всей основа из основ –
Матросов, а не Власов и Краснов.
И знаю я, как вы ни правь скрижали,
Что я – остался, вы – перебежали…
Александр Гаврилович Нестругин
____________________________
118247
Сообщение отредактировал Михалы4 - Понедельник, 07.02.2022, 22:10 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 09.02.2022, 23:51 | Сообщение # 2592 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Людмила Зыкина - знаменитая российская певица, известная во всем мире как «золотой» голос России.
Послушайте, как в начале своей карьеры в далеком 1961 году она поет песню Александра Аверкина на слова Виктора Бокова "На побывку едет"
https://u.to/vXj_Gw
__________________________
ПЕСНЯ ВИКТОРА БОКОВА
Он песню выпустил в народ –
Плясунью, плакальщицу, странницу,
И это чудо – не умрет,
Покуда наш народ останется.
Она прославит русский лен
И красоту его старинную,
Хотя давно со всех сторон
Цветущий клин
зажат дурниною.
Строка дохнёт издалека
Теплом (ветра его – не выдуют)
От оренбургского платка,
Пускай пуховых коз повыведут.
Пылает летняя заря,
А моряка – в чинах повысили,
Пускай на лентах якоря
И ордена его – повыцвели.
Но не иссякнет всё, дай Бог,
Среди теченья неглубокого,
Пока живет реки исток,
Пока поёт
Россия - Бокова.
***
СТРАНА, ОТРАЖЁННАЯ В ПЕСНЕ
Памяти Александра Аверкина
…И снова душа не на месте,
Когда понимаешь сполна:
Страна, отражённая в песне
Народной, –
другая страна.
В ней больше детишек голубят,
В ней чистые взгляды – синей.
В ней пьют и гуляют, но любят
Всего горячей и сильней.
Та песня, что славит довольство,
И та, что всплывает в беде, –
Различны.
Такое их свойство,
Но так, как в России, – нигде.
Ты слышал глубинные вести
И тем не давал победить
Страну, отражённую в песне,
Какой ей завещано быть.
***
ИНЕЙ
С кровью рожден и кончается век.
Страшною силой Россия ведома.
Сыплет внезапный сентябрьский снег
На баррикады у "Белого Дома".
Нет еще стонов и скрюченных тел.
Есть только дикая схватка без правил.
Кровью окраситься снег не хотел,
Отшелестел и под вечер растаял.
Дальше - позор, бабье лето, конец
Без оправданья и без аллилуйи.
Падает русский безусый юнец,
Подло попав под российские пули.
Ими расстреляно ныне во мне
Все, что хранило и было святыней.
А по стране на стерне и броне -
Иней.
***
РОДНЫЕ НАДПИСИ
На самом большом перегоне,
Где ели застыли в ряду,
Читается надпись на склоне
Старинная: "Слава Труду!".
Давно её не подновляли,
Меж плиток пробилась трава,
Но мы-то забудем едва ли,
Как ярко сияли слова.
Россия разграблена насмерть,
Но снова осилит беду,
Когда восстановится надпись
И суть её — "Слава Труду!".
Весенней страною поеду,
Чтоб верных друзей перечесть,
Чтоб с ними ещё —
"За Победу!"
Летящую надпись прочесть.
***
ЧЕТЫРЕ ПОЛЯ
Как символ вечности державы
И днесь, и шесть веков назад
Четыре поля русской славы
В снегах сверкающих лежат.
И сберегают отсвет славы,
Которая врагам видна
От Прохоровки до Полтавы,
От Дона до Бородина.
Сковали реки ледоставы,
И кажутся поля мертвы,
Но в День защитника державы
Их свет доходит до Москвы.
***
Каждый раз, услышав гром салюта,
Думаю под россыпью огней:
Нету Дня пехоты почему-то
Среди самых разных славных дней.
Подвиги её не позабыты.
Это верно. Хоть кого спроси –
Стало утро Куликовской битвы
Первым Днём пехоты на Руси.
Пусть перед лицом орды и смерти
Князь с дружиной были на коне,
Но сдержали первый натиск смерды –
Пешие!
И на любой войне
Ими начинались переходы,
Ими занимались города.
День Победы – вечный День пехоты.
Согласитесь, прочие рода:
Смолкли пушки, остывали танки,
Но когда боец среди руин
Закурил, перемотал портянки,
Стало ясно – точка!
Взят Берлин.
***
ВАСИЛЬЕВСКИЙ СПУСК
Даже Запад порой умиляется:
Ничего-то у нас не меняется –
Вновь толпа молодая ревёт.
Даже если корабль накреняется
И в мертвящий тупик упирается,
Плещет лозунг: "Россия, вперёд!".
Все успехи и все поражения,
Все утехи и все унижения
Капитал криминальный ковал.
Им любая преграда осилится.
Вновь ликуют на Спуске Васильевском
Там, где Ельцин еще ликовал.
Вновь на сцене стоят макаревичи,
Голосят, что Иваны-царевичи
Ни в тусовку, ни в Кремль – не пройдут.
Мокрым снегом победы оплаканы,
Все восторги и песни – оплачены,
Только слёзы – бесплатно текут.
***
БЕРЕЗЫ НА КРОВИ
Спал с рюкзаком в изголовье,
Шел и не верил глазам:
Сколько берез в Подмосковье
По боевым рубежам!
Здесь, где во имя столицы
В первую осень войны
Было приказано биться
Насмерть солдатам страны.
И на великом погосте
Многострадальной земли
Их побелевшие кости
Березами проросли.
Солнце скрывается в тучах
И пробивается вновь.
Ветви березок плакучих
Горько шумят про любовь.
Многие парни не знали
Даже о первой любви.
Встали под красное знамя…
Сколько берез на крови!
***
СТЫДНО!
Нам не сносить повинной головы.
Да что же сможет привести нас в чувство! –
Пятьсот рублей защитникам Москвы
К тому ж единовременно. Не густо.
Я думаю на берегах Оки,
Москвы-реки, какой-нибудь Маглуши:
Какие же такие сквозняки
Опустошили и убили души?
Что стало бы с жирующей Москвой,
С первейшими на свете богачами,
Когда бы не закрыл ее собой
Тот, кто не спит от горечи ночами?
Все чаще говорят фронтовики,
Что вовсе не привыкли жить задаром:
Накрыть бы эти все особняки
Одним декабрьским Жуковским ударом!
И я уверен, что они – правы:
Ни память в них, ни гордость не убиты.
Да сколько их, защитников Москвы,
С трудом дошедших к юбилею Битвы…
***
В ПОДМОСКОВНОЙ ЧАЩЕ
За жаркими днями и зноем,
За маревом впереди
Над западным Подмосковьем
Пошли наконец-то дожди.
И, страстью грибною ведомы,
Мы взяли свои туеса.
Болотины, буреломы –
Стареющие леса.
Никто их давно уж не чистит,
А ждет, чтоб под корень свести.
Лишь леший какой-нибудь свистнет,
Чтоб сбить с векового пути.
Каков же он? – встречный не спросит,
Но прошлое – снова со мной.
На дальнем скрещении просек,
На старой дороге лесной,
Где сходятся Памяти тропы
О страшных боях под Москвой,
Я снова увидел окопы
И дзоты Второй мировой.
Казалось бы, в эдакой чаще –
Ни трассы, ни светлой реки,
Куда и стекаются чаще
Громоздкие особняки,
Но здесь, в глухомани, когда-то
Стоял топоров перестук,
Ходили в ночное ребята,
Девчата спешили на круг.
Теперь – только дачники…
Душно.
Меж елей – просвет голубой,
Но помнит корнями опушка
Значения местного бой.
Казалось, чего б это ради
Загинуть в лесу
молодым?
Здесь клятва понятней: ни пяди
Родимой земли – не сдадим!
***
НА БЫВШЕЙ ПОЖНЕ
На пожне, заросшей и дикой —
Как хочешь по ней поезжай —
Алеют межи земляникой,
Теперь это весь урожай.
Была она дальней и трудной,
Но всё-таки пожней была...
Есть ветер, есть берег безлюдный
И хутор, сгоревший дотла.
Одни валуны на пригорке
Означили дома квадрат.
Поэтому ветер тут — горький,
И сам тишине я — не рад.
По этим отрогам Валдая,
По скудным делянкам земли
Кипела страда молодая
И русые дети росли.
Как брызги пожарного блика
И кровной обиды в душе,
Осыпалась вся земляника
На сирой, оплывшей меже.
***
ГРАНИТНЫЕ КОРНИ
Сегодня такая пора на Руси,
Что почва родная – не кормит,
Но всё ж норовят у поэта спросить:
- А где твои корни?
Так где ж мои корни?..
И память парит
До набережной Кадашевской,
Чтоб тверже ответил:
- Вот здесь, где гранит
Из СССР дошедший,
Где в звёздное небо врезается Кремль,
Где звонкие песни не спеты,
И влажно блестит красноватый кремень –
Ступени и парапеты.
Державную волю по жизни пронёс,
Скорбя по солдатам убитым
И сплавив печаль подмосковных берез
С парадным гранитом.
Я сыном Москва-реки буду всегда!
Про нежность свиданий напомни.
Мазутом и свежестью пахнет вода
И плещет на корни.
***
ТЕОРИЯ СТИХОСЛОЖЕНИЯ
Вся теория, в общем, проста,
Стиль газет — поэтичен, нахрапист:
«На контроле — зимовка скота» —
Это будет, простите, анапест.
Читать эти лозунги нам не впервой,
Позвольте для ясности — новый пример:
«Да здравствует партия — наш рулевой!»
Почти амфибрахий — серьезный размер.
Но в серьезности — опасность,
Людям хочется бодрей:
«Демократия и гласность» —
Вот любимец мой — хорей:
«Скоро, скоро лед растает.
Время движется вперед.
Скоро девок расхватают
И до баб черед дойдет!»
...Малость увлекся, отмёл назидания,
Дважды веселый хорей повторил.
«Правофланговые соревнования» —
Это я дактилем заговорил.
А чтоб забылась укоризна,
Я повторяю главный штамп:
«Вперед, к победе коммунизма!» —
Родимый наш, железный ямб.
Александр Александрович Бобров
____________________________
119205
Сообщение отредактировал Михалы4 - Четверг, 10.02.2022, 22:14 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 12.02.2022, 00:59 | Сообщение # 2593 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3265
Статус: Offline
| Ни один канал, кроме "Культуры", Его не вспомнил!
___________________________________________
Поэзия и красота –
Естественней союза нету.
Но как ты ненавистна свету,
Гармония живая та!
Одно мерило всех мерил,
Что
он
ей верил,
Верил свято
И перед смертью говорил, -
Она ни в чем не виновата.
Николай Доризо
______________
Это портрет младшей дочери Дантеса Леони-Шарлотты Дантес де Геккерн.
> https://ic.pics.livejournal.com/sadalsk....nal.jpg
В этом возрасте ее поместили в клинику для душевнобольных...
10 января 1837 года Дантес женился на родной сестре Натальи Пушкиной – Екатерине Гончаровой. Женился не по любви, а по настоянию друзей, спешно желая замять назревающий скандал, связанный с именем Поэта. Но это не помогло: 29 января прозвучал тот роковой выстрел на Черной речке.
Дантеса арестовали, разжаловали в солдаты и выслали с беременной женой за границу.
На родине его жизнь сложилась счастливо: должность сенатора Второй империи, налаженный быт, хорошие дети.
И все бы ничего, если бы не младшая дочь Леони. Ей не было и трех лет, когда умерла мать. Екатерина Гончарова скончалась от послеродовой горячки, родив, наконец, после трех дочерей, долгожданного сына.
Маленьких сестер и новорожденного Луи взяла на воспитание сестра Дантеса Адель, старая дева.
И далее началось необъяснимое. Екатерина при жизни с детьми на русском говорить не смела, в семье все изъяснялись по-французски. После смерти матери Леони - единственная из всех детей заговорила на русском языке, причем, выучив его самостоятельно, владела им в совершенстве.
Светская жизнь ее не интересовала. Она прошла на дому курс Политехнической школы, и, по словам своих профессоров, была первой. Брат Луи вспоминал, что у сестры было две привязанности: математика и… Пушкин.
Свою комнату Леони превратила в молельню: на стене висел огромный портрет Александра Сергеевича, перед которым всегда горела лампада. Дальше шли другие его портреты и книги. Русские. Она прочла Пушкина всего, знала наизусть Онегина, целые главы из «Кавказского пленника» и «Капитанской дочки».
С отцом Леони не общалась – в одной из ссор назвала его убийцей Пушкина и больше никогда с ним не разговаривала.
В год столетия поэта в интервью для газеты «Новое время» брат Леони Луи сказал следующее:
- Пушкин! Как это имя связано с нашим! Знаете ли, что у меня была сестра, - она давно покойница, умерла душевнобольной. Эта девушка была до мозга костей русской. Здесь, в Париже, живя во французской семье, во французской обстановке, почти не зная русских, она изучила русский язык, говорила и писала по-русски получше многих русских. Она обожала Россию и больше всего на свете Пушкина.
Леони умерла в парижской психиатрической лечебнице, где провела 28 лет. В периоды просветления просила родных только об одном: «принести ей книги «дядюшки Пушкина»… https://sadalskij.livejournal.com/4321417.html?view=comments#comments
____________________________
Все в нем Россия обрела —
Свой древний гений человечий,
Живую прелесть русской речи,
Что с детских лет нам так мила, —
Все в нем Россия обрела.
Мороз и солнце...
Строчка — ода.
Как ярко белый снег горит!
Доныне русская природа
Его стихами говорит.
Все в нем Россия обрела —
Своей красы любую малость.
И в нем увидела себя,
И в нем собой залюбовалась.
И вечность, и короткий миг,
И радость жизни, и страданье...
Гармония — суть мирозданья,
Лишь он один ее постиг!
Все в нем Россия обрела,
Не только лишь его бессмертье, —
Есенина через столетье,
Чья грусть по-пушкински светла.
Все в нем Россия обрела —
Свою и молодость, и зрелость,
Бунтарскую лихую смелость,
Ту, что веками в ней жила, —
Все в нем Россия обрела.
И никогда ей так не пелось!
В своей поэме "ТРЕТЬЯ ДУЭЛЬ" Н. Доризо рассказывает о роковом возмездии, о трагедии, которая вошла в дом убийцы Пушкина — Дантеса.
Его родная дочь Леония Шарлотта, в которой заговорила русская кровь ее матери, родной сестры жены Пушкина, блестяще изучив русский язык, посвятила всю свою жизнь памяти великого русского поэта...
Отрывок из Full text of "Третья дуэль", Николая Доризо
Комната Леонн — дочери Дантеса. Леони одна.
Опять французская чужая речь!
Она и на губах моих
И всюду в воздухе витает.
Я от рождения ее лишь слышу
От матери родной и от отца.
Но почему она мне кажется чужою,
Она же нянчила меня, меня растила,
Кормила материнским молоком.
Так почему ж она мне кажется чужою!
Особенно чужой после того,
Как до утра я книги русские читаю.
Здесь отчий мой очаг. Так почему ж
Мне все Россия снится. Кто тому виновник?
Язык французский как постылый муж,
А русский словно пламенный любовник.
Как грешница, украдкой по ночам
Спешу к нему на тайные свиданья,
И предстает тогда моим очам
Морозных русских зим очарованье.
То вижу лес с багряною листвой.
То слышу вдруг до боли, до рыданья
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И сладко мне и тяжко...
Но откуда эта власть,
Всесильное влекущее начало?
Я русский будто и не изучала,
Я с ним в душе когда-то родилась.
В какой-то книге прочитала я,
Что во французской горной деревушке
В семье крестьян безграмотных и нищих
Родился мальчик. Но не по-французски,
А по латыни начал говорить.
Хотя его никто не обучал латыни,
Он наизусть Овидия читал.
1 Меня вы звали, госпожа?
* Нет вы свободны. Можете идти, Сюзанна.
В полубреду он грезил грозным Римом,
Боями гладиаторов, когортой,
Идущею в поход на диких галлов.
Как будто жил он в том далеком веке.
Как это все ему передалось?
Откуда это эхо древних римлян,
Откуда этот голос римской крови?
Не знаю, это сказка или быль.
Так и со мной. Во мне неистребимо
Болит, тоскует русская душа.
(Пауза.)
Но, может быть, я б и не знала русской речи,
Росла б француженкой, как все мои подруги,
Когда бы в детстве вдруг не догадалась,
Что в нашем доме тайна русская живет.
В семье все так загадочно молчали
О Петербурге и о русской тете —
О Натали, о маминой сестре.
Мы от нее не получали писем,
За все года — ни одного, ни разу.
И сами мы ей писем не писали
Ни в Рождество, ни в Новый год, ни в Пасху.
О ней мне запрещали говорить.
Потом узнала я от Лизаньки Наурской,
Что мой отец в России на дуэли
Убил супруга тети Натали —
Великого народного поэта.
И это так меня ошеломило —
Я не могла ни есть, ни спать. Все время
Стоял передо мною с укоризной
Печальный образ гения-поэта,
Убитого моим отцом. И я решила
Узнать, узнать во что бы то ни стало,
Что написал он,
чем он так велик.
Вот для чего с таким упорством изучала
Я столько лет его родной язык.
Учил меня он, Пушкин, русской речи.
Ой, Пушкин,
мне
Россию
подарил .
Его божественным стихом заговорил
Ее простор в дыму полтавской сечи
И в тишине задумчивых полян,
Где встретился с Людмилою Руслан.
(Достает портрет Пушкина.)
Портрет его... он тайно мной храним.
Как пред святой иконой, перед ним
Зажгу молитвенные свечи.
(Вешает портрет рядом с иконами. Зажигает свечи.)
Пока живу, до смертного конца
В одном моей судьбы предназначенье —
Замаливать кровавый грех
отца,
Так, видно, суждено мне от рожденья.
По силам ли нести мне эту ношу?..
Болит все тело... Голова в жару...
(Становится на колени перед иконами, перед портретом. Молится.
Не замечает, как входят Дантес, Геккерен и врачи.)
Преображенский
(про себя)
Что вижу я?.. Его портрет
Здесь, в доме этом.
И дочь Дантеса
На коленях
пред его портретом!
Л е о н и
Как замолить кровавый этот грех
Перед Россией?
Господи, дай силу.
Весь род наш проклят.
Мы все его убийцы.
Кровь,
Кровь на руках моих!
Его убила я,
спокойно,
хладнокровно.
Геккерен
(в ужасе, шепотом)
Она сошла с ума!
Л е о н и
...спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет...
И это та рука,
Что в детстве по щеке меня любила гладить
Горят клеймом ее прикосновенья...
(Рыдает.)
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мот щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
Дантес
(бросается к ней)
Молю тебя, опомнись, дочь!
Л е о н и
(в экстазе, в полузабытьи)
Убийца!
Прочь, убийца,
Прочь!
(Дантес хватается за сердце, тяжело оседает на стул.)
Гостиная в особняке Дантеса. Дантес лежит на диване после сердечного приступа.
Около него Геккерен.
Геккерен
Ну, слава богу, обморок прошел.
Мой бедный мальчик, экое безумье!
Я понимаю, что удар тяжел.
Спасти нас может лишь благоразумье.
Дантес
Два вызова его, и оба мимо пролетели,
И оба не попали в цель.
У нас с ним было две дуэли,
И вот сегодня
третья, и последняя, дуэль.
Ведь это ж дочь моя, ведь я же ей отец!..
Каким спокойствием унять такую муку?
На этот раз меня сразил его свинец —
Попал
мне в сердце,
а не в руку.
Казалось, нет его. Немалый срок прошел,
А он меня во Франции нашел.
Как он сейчас смеется надо мной! https://archive.org/stream/B-001-025-021-ALL/B-001-025-021_djvu.txt
____________________________
Николай Доризо "Третья дуэль" https://www.youtube.com/watch?v=RUIcOzdd7d0
Драма Николая Доризо о судьбе русского поэта Пушкина. Актеры 11, 10 и 9 классов.
_______________________________________________________________________
На день памяти Александра Сергеевича Пушкина
Умрёт сегодня Пушкин…
Страшный день
В который раз сегодня повторится.
Ужель не вспомнит нынче о беде,
О лютом горе шумная столица?
Напраслина! На месте Бенкендорф,
Которого учить тому не надо,
Как ловко переводят разговор
На Пушкина с проблем Олимпиады.
Хотя бы так: где громко любят спорт,
Встречая чемпионов и медали?
Ликуй, поэт: не зря аэропорт
Твоим бессмертным именем назвали!
По Сеньке – шапка, по заслугам – честь
За звания, дистанции, этапы.
Зачем уменье наизусть прочесть
Стихи тому, кто спустится по трапу!
Ему б другие зазубрить слова,
Которые в досье секретных копят.
Чтоб не болела больше голова
От окрика насмешливого: «Допинг!»
Встаёт над миром новая заря,
В которой места сантиментам нету.
«К чему теперь рыданья?» – что ли, зря
Написано… Как же его? Ну, тем поэтом…
Унёс в компьютер прагматичный век
Печали чернореченской картины,
Чтобы иной искрился нынче снег –
Искусственный – под солнышком Пекина!
Там голубой, простите, белый свет
Играет пандемические пьесы,
Где Пушкиных в помине больше нет,
Зато везде задорные дантесы.
Большое своротить – не по плечу...
Пытаюсь в малом оставаться честным:
«Мороз и солнце...», – с внуком я учу
И спотыкаюсь – как же – «День чудесный»?
День скорбный, день печальный. Смерти тень
Накрыла навсегда лицо героя...
И завтрашний таким же будет день,
Коль эту книгу мы сейчас закроем...
***
Лихие времена –
Что водка без закуски.
Расхристанной душе
Ядрёный хмель – во зло.
Прости меня, земля,
Что я остался русским,
Что нам с тобой вдвоём
Вот так не повезло.
Что горький жребий наш –
Нерусская удача,
Что пропили свою,
Которой – грош цена,
Что незачем мостить
Нам, грешным, Стену Плача –
Готова ею стать
Не каждая ль стена!
Прости меня, земля,
Что я не стал героем,
Что память занесёт
Забвения песком…
А только день пришёл –
И раскопали Трою.
О, дай мне стать твоим
Последним черепком!
Чтоб кто-нибудь ожёг
Его прищуром узким,
И, отыскав ответ
На каверзный вопрос,
Над этим черепком
Одно лишь слово:
«Русский?»
Когда-нибудь ещё
С надеждой произнёс.
* * *
Угрюмо вторили колёса
Тому, кто в забытьи хмельном,
Упрямо мучился вопросом:
«Как мы живём?»
Жи-вём. Жи-вём.
Служивый выпивал по-русски:
За окнами глухая темь,
И так – без тостов и закуски –
Тоскливое: «Зачем?»
Чем? Чем?
Примчались из степи метели
На запах крепкого вина.
И ордена его звенели:
«Что за страна!»
Стран-на. Стран-на.
О, вечное России горе
И от ума, и от питья!
«Живёшь ты в блуде и позоре!
Ты самая…»
Моя. Моя.
* * *
«Я – коммунист, бандит советской власти!» –
Орал мой дед, идя через село.
Ах, дедово нечаянное счастье –
На месяц лишь в «кутузку» занесло!
А всё бабуля…
Главному с разлёту
Упала в ножки:
«Разголубый мий,
Помылуйтэ босоту и голоту!
Мыкыта, як напьеться,
Вин дурный…»
И отпустили, деда отпустили,
Побитого, учёного – домой.
И простирал бестрепетные крылья
Над сирою страной тридцать седьмой.
Наверно, не в бабулином поклоне
Была судьба, а в том, верней всего,
Что был мой дед незаменимый конюх,
Что чахли кони в стойлах без него…
Как прежде, над запойной головою
Цыганским бубном дёргалась луна.
Но с той поры дорожкою кривою
Шёл молча дед, бледнея от вина.
Кто знает, и узнается едва ли,
О чём шептал у стойла пьяный дед.
А жеребцы понятливые ржали,
Кивая часто конюху в ответ…
* * *
«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» –
Хрипел отец за чаркою до пота.
Пел, как умел, фальшивя всякий раз,
Он, командир зенитного расчёта.
И некому помочь и подтянуть
Ему в застольной песенной кручине –
Его расчёт земной окончил путь
Под Сталинградом и в днепровской стыни.
Не трижды ли сержанта обошла
По кругу поведённой смертной чашей
Судьба – хозяйка бражного стола,
Где вместе за столом и наши, и не наши…
Отец, прости, что в прежние года
Я не болел твоей заветной болью.
Казалось мне, что это навсегда –
Твой слёзный хрип в негаснущем застолье.
Наверно, время делает мудрей,
Вдруг возвращая главный смысл понятьям.
«Из сотен тысяч батарей
За слёзы наших матерей,
За нашу Родину! Огонь!»
Ты слышишь, батя?
* * *
Да был ли он, Евпатий Коловрат?
С отчаянья его придумал кто-то,
Когда Орда уже не «коло врат»,
А проломила русские ворота!
И хлынула потоками в проран
Неодолимо конница Батыги.
Вот тут-то и измыслен был рязан,
За помощью приехавший в Чернигов.
Как он с былинной удалью гвоздил
И в хвост, и в гриву вражескую силу!
Так бил, что его великий пыл
Лишь глыба камнемёта остудила…
Как песня богатырская лиха!
Остановись, великое мгновенье!
И не как нет ни капельки греха
В наивном стародавнем сочиненьи!
Когда всему заветному конец,
Когда кругом неверие и тризны,
Был явлен миру чудный образец,
Как защищать величие Отчизны!
Смеренный инок, твой лесной глагол
О небылом да сбывшемся деянье,
Негаданно-нежданно приобрёл
Воистину вселенское звучанье!
И потому судьбе наперекор,
Оборужённый вечным вещим Словом,
Суровый пахарь брался за топор,
Как те рязанцы, и опять, и снова!
…Глядите: чёрны вороны кружат,
Который год кружат над отчим краем.
И умирает снова Коловрат,
С былинной песней вместе умирает.
И торжествуют злобные враги,
Нас одолевши на незримой рати.
Молю: опять, Всевышний, помоги,
Чтобы явился на Руси Евпатий!
Да здравствует святое торжество
Героя на пути к заветной цели!
Неважно, кто придумает его –
Услышали б ту песню и запели…
* * *
Среди вопросов праздных и непраздных
Ищу один-единственный ответ:
Неужто День Победы – это праздник
Солдат страны, которой больше нет?
Когда салюта майского зарницы
Расплещут в небе развесёлый свет,
Вглядитесь, как печальны эти лица
Солдат страны, которой больше нет.
Как тяжелы натужное веселье,
Шутов продажных громогласный бред!
Неужто враженята одолели
Солдат страны, которой больше нет?
Есть, видно, и у стойкости пределы.
Не потому ли в перекрестье лет
Так безвозвратно войско поредело
Солдат страны, которой больше нет.
И, никого ни в чём не виноватя,
Глаза в глаза – совет, завет, ответ –
Глядит светло с плиты могильной батя –
Солдат страны, которой больше нет.
* * *
Безвременье – а будто время длится!
Уже не стонет, а молчит земля…
Судьбы моей бескрылая синица,
Не обижайся зря на журавля.
Ему из поднебесья лиходеи
На почву опуститься не дают –
У сна с названьем «Русская идея»
Сейчас один – заоблачный маршрут.
Там ветер ледяной разбойно свищет.
Куда в такое небо? Прыг да скок…
Давно синичка выбрала жилищем
Приветливо распахнутый силок.
Привычно в нём… Подумаешь, петелька!
Ну, не пускает – экая беда!
Зато напиться не мешает в стельку
И с телевизором быть – не разлей вода.
И бестолково мечутся по клетке,
Воображая, что во все концы,
Крикливые, беспомощные детки –
Безвременья бескрылые птенцы.
О, как всё плохо!
Да заткнись ты, нытик!
Не время причитать и голосить,
Когда одни растрёпанные нити
Остались от величия Руси.
Не надо сокрушаться, что измены –
Зловредный рок Ивана-дурака.
А потому и прозвище «нацмены» -
Для тех сейчас, кто русские пока.
Господь нам посылает испытанья
Своим – за чередою череда.
Всё меньше нас? Так в огненном дыханье
Теряет вес железная руда!
Металлом стать, выжаривая в шлаки
Никчёмную породу – в этом суть!
И потому наш крестный путь во мраке.
Иным и не бывает русский путь!
* * *
Горят леса. Пожарникам – работы!
А тут ещё и новая беда:
Из кранов застоявшимся болотом
Разит водопроводная вода.
Переполох царит в Водоканале.
Недаром телевизоры с утра
Вещают: цепь природных аномалий
Во всём виновна, следствие – жара.
Мол, загнивают микроорганизмы.
Когда бы так… Гниёт по всей стране!
Как там писал отец соц.реализма?
«На дне»? Вот и смердит на дне…
* * *
Ты говоришь, Россия, как Союз,
Вот-вот падёт, развалится на части,
И будем называться мы улус
Какой-нибудь новоордынской власти?
Всё это верно. Только вот Ордой
Не напугать страну трёхцветных флагов.
Быть может, как когда-то, не бедой
Орда бы стала, а заветным благом!
Хотя о чём я! На сто лет вперёд
Просчитана судьба былой России.
И станет президенто-ханом тот,
Кто не похож на доброго Батыя!
Который вовсе не три шкуры драл –
Со всех доходов – только десятину.
О, золотоордынская пора,
Вернись опять на русскую равнину!
Пятою властной распри погаси!
Тогда, глядишь, из множества фамилий
Когда-нибудь и явится Руси
Пока ещё безвестный Джугашвили…
Юрий Щербаков
______________
120085
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 12.02.2022, 04:49 |
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 14.02.2022, 07:41 | Сообщение # 2594 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Урааааа у мну отпуск!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Ну что погнали
Nektunez Ft. Goya Menor – Ameno Amapiano (Official Video Edit) You want to Bambam
https://www.youtube.com/watch?v=OrzHvUCmO9w
Классная композиция,хорошо идет через мою душу и ритм такой четкий танцевальный,,,
Когда слушаю с подсознания считывается что мы все едины,,,
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 14.02.2022, 07:50 | Сообщение # 2595 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Михалыч, про Арктику сильно
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 14.02.2022, 08:16 | Сообщение # 2596 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Galibri & Mavik - Федерико Феллини (Премьера клипа)
https://www.youtube.com/watch?v=3-STCxyZhGE
Все только не ржать,ну мне нравится эта композиция-легкая не напрягает
и танцевальная
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 14.02.2022, 08:55 | Сообщение # 2597 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| А знаете,я когда рухнула в бытовуху ремонт и тд(низкие вибрации) мне внутренний голос говорил -не забывай кто ты капец
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 14.02.2022, 09:02 | Сообщение # 2598 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| А еще я вижу у людей столько желчи внутри-зачем они убивают свою душу 
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 14.02.2022, 09:24 | Сообщение # 2599 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Мне нравится высказывание Архангела Нихиила-грубо говоря-фильтруй
базар-смотри откуда идут твои мысли
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
| FIKUS | Дата: Понедельник, 14.02.2022, 09:29 | Сообщение # 2600 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 2864
Статус: Offline
| Господи-сайт я тебя люблю,да ладно что там я кайфую на сайте
Жизнь-лучший драматург..сценарист и режиссер..
|
| |
| |
/> |
