Когда меня забирали, мама кричала так, что охрипла и навсегда потеряла голос, но об этом я узнала потом. Оглянувшись на неё один раз, я навсегда запомнила эту картину - она стояла, прижимая руки к груди, в её глазах был непередаваемый ужас и рот перекосило от крика. Если бы вам вздумали отрезать разом обе ноги, вы бы, наверное, выглядели так же... Рядом с мамой, хватаясь за её серую юбку, ревели две мои младшие сестры. Они стояли босые на заснеженном крыльце и сухой мелкий снег волнообразно сыпал на них, срываясь с крыши от ветра. Нас, молодых незамужних девчонок, немцы забрали всех подчистую. Забрали также и мальчишек, которых по возрасту ещё не призвали на фронт. Мне в тот год было шестнадцать. Нас всех затолкали в грузовик с открытым кузовом и повезли к железнодорожной станции. Мы сидели в нём плотно, как овцы в загоне. Девчонки не смели громко плакать, только слёзы катились, замерзая тонкими сосульками под подбородком, а мальчики каменными лицами наблюдали, как остаётся позади родная земля и, сжимая борт грузовика пальцами с посиневшими от холода и напряжения костяшками, поглядывали на сопровождавших нас немецких солдат. Я знала, о чём думали мальчишки - о своих братьях и отцах, воюющих с проклятыми фашистами и отдающих жизни за родину. Снаружи мы примерзали от холода друг к другу, внутри - пылали единым огнём ненависти к немцам. Но что мы могли сделать? Что мы могли, если дула немецких винтовок были наставлены прямо на нас? На станции нас под конвоем поместили в товарные вагоны. Более скотские условия трудно себе представить. Мы ехали до Германии две или три недели и в нашем распоряжении была только солома и небольшая дырка в углу для справления нужды. Места не хватало, мы клали головы и ноги друг на друга. Юноши, девушки - все в одной куче. Запах немытых тел, неизвестность, холод, голод, грохот поезда... Доехали не все. Особенно мне запомнилась смерть девушки, которая стеснялась ходить в "туалет" при своём женихе. У неё лопнул мочевой пузырь. По прибытию мы попали на распределительный пункт. Там нас вымыли холодным душем, обрызгали какими-то дезинфицирующими химикатами, а девушкам состригли косы для профилактики вшей. Далее была биржа труда, которая по сути являлась самым настоящим невольничьим рынком. — Den mund auftun! Мне лезли пальцами в рот и я поняла, что его нужно открыть. — Gut, - заключил довольный немец, осмотрев мои зубы. Меня просили повертеть руками, поднять стоящую рядом девушку, разогнуться назад как можно ниже, даже спеть просили, желая проверить приятность голоса. С воспалённым горлом я пела, как пьяный охрипший сапожник. Они щупали мне мускулы на руках, шлёпали по животу, заставляя напрячь его как можно сильнее и вообще заглянули и в гриву, и под хвост, словно осматривали лошадь на аукционе. Наконец меня оставили в покое. Так я попала на кирпичный завод. В наши обязанности входило делать глину на конвейер для изготовления кирпича. — Руки все потрескались, смотри - прямо кровь из трещин сочится, - воровато показала мне руку напарница, девушка со смешливым круглым личиком. Кожа на её щеках была очень белая, тонкая и прозрачная, с веснушками, и сама она была светло-рыжей. — Да, у меня тоже вся кожа сухая, как наждачка, - ответила я, повертев свои измазанные в глину кисти. — Ты откуда? — Из-под Курска. А ты? — С Витебской области. Я Тая. — Валя. Тсс! Идут! За нашими спинами вырос надсмотрщик. Из коротких бесед выяснилось, что мы с Таей живём в одном бараке при заводе, но за месяц изнурительного труда не замечали друг друга. Постепенно мы с ней сдружились и Тае даже удалось поменяться кроватями с моей соседкой. После изнурительного трудового дня, в течение которого нас кормили всего один раз в день, мы засыпали с ней бок о бок голодными, с ломящимися от усталости костями. Я засыпала под журчащие, как тихий дождь, белорусские песни Таи, которые она напевала мне шёпотом в ухо; я выключалась под её девичьи мечты, под её надежду о возвращении домой, под её обещания непременно поцеловать то самое дерево на родной земле, в которое она отчаянно вцепилась и от которого её оторвал немецкий солдат, чтобы угнать на работы в Германию. Тая тоже засыпала когда я, успокаивая, вытирала её тихие слёзы и держала за потрескавшуюся от работы руку, и обещала ей, и клялась, что мы непременно вернёмся домой, что наши победят, что иначе быть просто не может! Вскоре нас с Таей перебросили на сушку кирпича. Мы его сушили и выпаливали, перетаскивали тяжеленные готовые связки... Работа требовала невероятных физических усилий и самым нашим большим страхом с Таей стало то опасение, что после такого надрыва мы никогда не сможем иметь детей. Так продолжалось очень долго. Года полтора мы с Таей надрывали здоровье, опаляя и перетаскивая кирпичи. Когда наши войска приблизились к Германии, немцы стали отходить. Спешно сворачивалось производство на заводе. С Таей случилось несчастье - кто-то в суматохе толкнул гору готового кирпича и Тая, убегая, упала, и кирпичом ей сильно повредило ногу. Лечить её не стали, это было бессмысленно, потому что немцы, отступая, решили расстрелять всех рабочих. Тая оставалась в бараке, а меня с другими девушками гоняли туда-сюда, чтобы мы успели выполнить последние подготовки к отступлению. Это были наши последние рабочие дни. — Девочки, девочки мои хорошие, идите сюда! У заднего выхода нас манил к себе знакомый дед. Я хорошо его знала - дед Андрей был русским, но с детства жил в Германии и всю жизнь проработал на нашем заводе. Он был женат на немке и официально назывался Андреасом. Так как немецкий он знал в совершенстве и вообще впитал в себя культуру Германии, никто не догадывался, что он по происхождению русский. Он часто втихаря подкармливал нас с Таей домашней колбасой и пирогами, приготовленными его женой. "Держитесь, девочки, держитесь, мои красавицы!" - тихо говорил он нам хорошим, но чуть ломанным русским языком. — Идите, идите, девочки, скорей! Я осмотрелась. Немецкие работники не обращали на нас никакого внимания, они в панике сновали по заводу, как крысы на тонущем корабле. Мы подошли к нему с другой знакомой мне девушкой Машей. Дед Андрей тут же схватил меня за руку и потащил по коридору, и Маша едва успела вцепиться в мою протянутую ладонь. "Сейчас...сейчас..." - бубнил дед и резко свернул за одну из железных дверей. — Я вас спрячу, мои красавицы, спрячу у себя дома. Сегодня вечером будет расстрел. Всех работников расстреляют. Вы знали об этом? Так-то. - он откидывал пустые деревянные ящики от дальней стены. Там тоже была узкая дверь. Нас с Машей обдало могильным холодом. Мы переглянулись. Немцы говорили, что завтра утром вывезут нас в лагерь за городом, где нам будет намного комфортнее. Мы бросились помогать деду расчищать проход. Сырым, провонявшим плесенью узким туннелем дед вывел нас на улицу. В пятидесяти метрах от нас я увидела здание нашего барака с той, другой стороны, с которой прежде никогда на него не смотрела. — Тая... - вспомнила я. - Мы должны забрать её! — Нет, нет, моя девочка, нужно быстро бежать, бежать вон туда, я хорошо заплатил привратникам, чтобы нас выпустили, - воспротивился дед. — Десять минут! Зайдите назад и подождите меня ровно десять минут! Если я не вернусь, можете идти без меня. Я рванула к бараку, не оглядываясь. Тая должна вернуться домой, должна увидеть своих, должна поцеловать то дерево, от которого её оторвали... Я шла, гордо задрав голову под взглядами проходящих мимо немецких служащих. Консьержа в здании барака не было - судьба благоволила ко мне, не иначе! Пройдя самые опасные препятствия, я пулей влетела в наш отсек. Тая стонала на кровати от боли. Наспех всё объяснив ей, я взвалила на себя подругу и поволокла к выходу... — Куда вы? - хрипнул заходящий в здание консьерж на скверном русском. — Приказано доставить в медпункт, - спокойно ответила я. Он прищурился и стоял, провожая нас подозрительным взглядом, пока мы не зашли в первые двери медпункта, находящиеся в торце соседнего здания. Я открывала двери тихо и осторожно, боясь, что нас услышат санитары. Через десять мучительных секунд мы вышли и я поволокла стонущую Таю на задний двор. Маша вышла из укрытия и помогла мне. Дед ковылял впереди. Замирая, мы приблизились к запасным воротам. Умирая от страха, прошли их, даже Тая перестала в тот момент стонать... Дед спрятал нас в подвале своего дома. Его жена обработала рану Таи и зафиксировала ей ногу деревяшками и бинтами. При любом шуме мы прятались в шкаф - за его задней стенкой была ниша в стене. Я потеряла счёт дням и ночам. Рана Таи затянулась, но нога распухла и она не могла на неё ступать. Я знала, что всех рабочих, всех тех, с кем я успела сблизиться, уже расстреляли. Дом то и дело сотрясался от взрывов. Настал день, когда дед вывел нас из подвала. — Немцы ушли, мои голубушки. Пришли американцы. Я отведу вас к ним. Жена деда помогла нам кое-как обмыться и дала свою одежду. Американцы встретили нас ослепительными улыбками, накормили своими консервами и подарили по шоколадке. Я ничего не понимала из их трескотни. Только одно слово звучало у меня в голове: "Домой!". Военный хирург осмотрел ногу Таи и наложил ей до колена гипс. Ей выдали костыли и на них она допрыгала вровень с нами до машины, которая должна была отвезти нас на станцию. Поезд был забит под завязку, в вагон поместили только Таю, выставив из него двоих женщин. Эти женщины, я и Маша (и множество других) забрались по лестнице на крышу вагона. Так и ехали мы долго-долго до самой БССР на крыше. На заре я, продрогшая до костей, услышала знакомый голос. — Валя, Валечка! Ты где, Валя?! — Тая! — Я приехала! Я приехала домой, Валюш! - сияла измятая тяжёлой дорогой Тая, держась на костылях. Поезд начал трогаться... — Спасибо, Валечка, спасибо за спасение! Удачно добраться! Целую, люблю! Не забывай меня! — И ты не забывай меня, Тая! Прощай... На следующей станции нам подставили лестницу и мы пересели в вагон. Можете себе представить чувства человека, который по прошествии двух лет рабства вернулся домой из лона врага? Когда я увидела лица наших русских солдат... Эти наши усталые, угрюмые, такие настоящие лица, которые не умеют улыбаться фальшиво, а если вдруг улыбнутся, то внутри тебя расцветает весна... Потому что это настолько искренно и сердечно, что хочется плакать. И я плакала. Все мы плакали, попадая в надёжные руки наших честных ребят, которых поболее, чем нас, прокрутило через жернова войны. Когда я шла домой пешком от станции, то первой, кого я увидела, была моя мать. Она полола картофельные грядки. Из горла мамы вырывались лишь хрипы, но по ним я поняла, что наш отец погиб в бою. Мать стала полностью седой, сёстры заметно подросли и исхудали... Меня же не сразу узнавали родные. После всего пережитого я постарела как минимум на десять лет. Я вышла замуж, у меня родился сын... Всё самое страшное осталось в прошлом, которое даже сейчас невозможно забыть. . Рассказ основан на воспоминаниях Валентины Григорьевны А. . инет.
Материалы публикуемые на "НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ" это интернет обзор российских и зарубежных средств массовой информации по теме сайта. Все статьи и видео представлены для ознакомления, анализа и обсуждения.
Мнение администрации сайта и Ваше мнение, может частично или полностью не совпадать с мнениями авторов публикаций. Администрация не несет ответственности за достоверность и содержание материалов,которые добавляются пользователями в ленту новостей.
Ко Дню Победы дали нам задание подготовить выступления в подшефной школе. В библиотеке набрал всё, что относилось к Войне. Сел в читалке и до обеда конспектировал.
Выбрал заодно несколько книг с фотографиями. Были там и печи с остатками несгоревших костей, и горы детских сандаликов, и кучи женских волос. Много чего было такого, от чего и волосы на голове шевелились, и злость вскипала.
Ко дню поездки попросил библиотекаршу взять на день те книги. С фотографиями. Разрешила.
Приехали, встретили нас и повели в школу. Двухэтажная, с огромными коридорами и просторными классами.
Меня определили в 10-й"Б".
Оправил гимнастёрку, захожу. Всё как обычно. Доска, стол, три ряда парт. Девочки в передниках с бантами, ребята в школьной форме. "Камчатка" с рослыми второгодниками.
Здравствуйте, садитесь. Улыбаются, сели, меня разглядывают.
Открыл конспект, начал было ... и понял. Да неинтересно им это. Каждый год им рассказывают о нашей Победе. Одно и тоже. Меняются рассказчики, меняются слова, но смысл прежний.
Потому и девчёнки на первых партах подтянули юбочки, глазками стреляют и кажут мне округлые коленки. А "Камчатка" только что разве из рогаток не стреляет. Возможно в младшего сержанта опасаются попасть.
Лыбятся почти все. Кроме отличников. Таких сейчас "ботаниками" называют.
Тогда я резко замолчал. Выдержал паузу и сказал: Вот о нашей Победе вы, конечно знаете много. А что вы знаете о фашистах?
Молчат, уже не лыбятся. Ждут, когда кто-нибудь из отличников скажет. Поскольку это не урок, и домашнего задания не было, - молчат и отличники.
Тогда начал рассказывать им о тех печах, о горах сандаликов, о женских волосах. И пустил по рядам книги с фотографиями.
Тишина, муху слышно. Вымер класс. Только фотографии листают и меня слушают.
Звонок, в коридоре шум, голоса. Мои не шевелятся, все во внимании. Уже и юбочки закрыли коленки. Уже и книги вернулись и легли стопочкой на первой парте. А я ещё не всё рассказал, о чём прочёл.
Кто-то из взрослых открыл дверь, - на него ноль внимания. Тот молча ретировался.
Понимая, что всё равно не успею и за перемену окончить рассказ, благодарю их за внимание. Все молча встали. Девушка, видимо староста или комсорг, сделал жест рукой и никто не вышел из-за парт.
Выхожу из класса. Наши стоят, ждут меня. Курить всем хочется. Старлей удивлён, но доволен.
И тут, открывается дверь и "староста" просит меня вернуться.
Класс стоит, улыбается. Староста держит в руках книгу в твёрдом переплёте. Книга о Войне. А на форзаце дарственная надпись и подписи ВСЕХ учеников
