|
Мир поэзии
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 05.11.2024, 04:01 | Сообщение # 1551 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3183
Статус: Online
| Кто из нас не терял головы,
Ослеплённый таинственным светом?
Но попробуй тот свет улови,
Даже если родился поэтом.
Воссиял, закружил и померк,
Воротились постылые будни.
Замедляется времени бег,
Продолжаются козни и плутни.
Наказаньем становится сон
Для души воспалённой и ждущей.
Не забудешь, как был потрясён
Дивной музыкой, с неба идущей.
Вдруг проснёшься в холодном поту,
Ощутив нестерпимость желанья
Бросить всё и ступить за черту,
Вдаль, откуда исходит сиянье.
* * *
Стало грустно. Сел, притих
И не сделаю ни шагу:
Нету вымыслов таких,
Чтоб слеза прожгла бумагу.
Лживым словом не мани,
Будь оно свежо и ало —
Мне фантазии мои
Только сердце нашептало.
Я без компаса найду
В поднебесной круговерти
Путеводную звезду,
Уводящую в бессмертье.
И когда наступит час
Неземного вдохновенья,
Я заплачу в первый раз
От её прикосновенья.
***
Отец пришёл с войны живой,
Не ранен, без медали,
И только в том передовой,
Что с матерью скандалит.
Одеколон, как воду, пьёт,
Для дела не годится,
Друзей по пьянке лихо бьёт
И тюрем не боится.
Всё для него уже в былом:
Любовь, семья, работа...
Лежит в болоте за Днепром
Его штрафная рота.
***
Вырос в поле Глупенький
Василек Голубенький.
Не понять ему
Никак,
Почему же
Он сорняк?
***
Есть и в боли счастья доля.
Дело вовсе не в тоске.
Довелось по доброй воле
Повисеть на волоске.
Наплыла на солнце туча.
Завилась тропа в клубок.
И твоя звезда падуча,
Сизокрылый голубок.
Полетали – и довольно.
Мир оборванной струне.
За себя не так уж больно –
За других больнее мне.
* * *
Осень спешила, шумел листопад,
Падала с клёнов незвонкая бронза,
Я по оранжевым листьям ступал,
Как по осколочкам солнца.
Кто меня выманил, кто пригласил
В жгучий буран красоты и печали?
Каждый листок от тоски голосил,
Бурые ветки молчали.
Может, впервые подумалось мне:
«Время свой бег не замедлит.
Мир без меня обойдётся вполне.
Мне-то его кто заменит?»
* * *
Журавлиный клин
Расколол зарю.
Я стою один.
В небеса смотрю.
Наползает мрак.
Потемнел восток.
Не пойму никак,
Отчего восторг?
Быть зиме пора.
Я и ждал зимы.
Может, снег с утра
Побелит холмы.
Журавли грустны.
Мне же грех страдать.
Я опять весны
Начинаю ждать.
* * *
Ясно, звёздно, морозно,
Ветерок, тишина.
Домик маленький в соснах —
Два горящих окна.
Паутинка-тропинка
Меж сугробов крутых.
Вот такая картинка.
Зарисовочка. Штрих.
***
Звон малиновый,
Звон лиловый!
Солнце лупит в колокола.
Не хватает всего лишь слова,
Чтобы улица в пляс пошла.
Вот народец —
Они уж пляшут?!
Эх, раздайся,
И я спляшу!
Только кудри свои приглажу
Да подруженьку приглашу.
К черту шубу
И шапху к черту!
Посмотрите, как я могу!
Ух, вприсядку!
Ведь я не гордый,
Не останусь
У вас в долгу!
А девчонка, моя девчонка…
Недотрога,
Она ли то?!
Удержи-ка поди
Бесенка, —
будто птица —
В руке платок.
Что вам пава!
Куда там лебедь!
Кровь горячая с молоком!
Пьяный дед
Целоваться лезет,
Тоже выглядит молодцом!
Эх, Россия!
Народ бедовый!
Нет родней моего села.
Звон малиновый,
Звон лиловый,
Солнце лупит в колокола!
Темнота. Огонь погас
В маленькой печурке.
Не завязывая глаз,
Мы играли в жмурки.
За стеною, воя зло,
Лютовала вьюга.
И минуты не прошло,
Мы нашли друг друга.
Ты шепнула: «Не балуй».
И расцвел надеждой
Самый первый поцелуй
В темноте кромешной.
Не сгоревший уголек
Осветил нам лица.
Этот вечер так далек,
Как он часто снится.
***
Добрая да красивая,
Скромная да несмелая,
Речка моя ты синяя,
Вишня моя ты белая.
Месяц тобой любуется,
Звёздам улыбка нравится.
Петь бы тебе, не хмуриться,
Цвесть бы тебе, не стариться.
Быстро весна кончается…
Было бы лето славное!
Рано тебе печалиться,
Рано рыдать, желанная.
Что я один не сделаю,
Сможет любовь всесильная.
Вишня моя ты белая,
Речка моя ты синяя.
***
От мороза ли
Щеки розовы?
Или ветер их целовал?..
Ты стоишь одна
Под березами,
Спрятав пальчики в рукава.
Ой, красавица,
Ой, курносая,
А морозец-то не шутник.
По березонькам,
Тихо ползая,
Сыплет иней за воротник.
В шубку беличью
Забирается,
Устилается на груди.
Сердце девичье
Взять старается…
Ну, морозище, погоди!
Понесут меня
Кони добрые.
Прямо к миленькой подскачу.
Протяну я ей
Руки теплые
Да на саночках прокачу.
Сани легкие.
Кони быстрые.
Ночь морозная не страшна.
В небе звездочки
Вьются недрами,
Пляшет кругленькая луна.
Что задумалась,
Несравненная?!
Колокольчики —
Нет звончей!
Печка русская,
Горяченная,
Губы милого
Горячей!
***
Две недели завлекала,
Зажигала — как могла.
Загорелся вполнакала —
В доме сумерки и мгла.
Обольстительные речи
Обольщают — как и встарь.
Стеариновые свечи
Обменяю на фонарь.
Ватой стеклышко надраю,
Подровняю фитилек.
Я горю, да не сгораю,
Подпираю потолок.
От меня не жди измены,
Верен слову сукин сын:
Поднялись на счастье цены,
А еще на керосин.
***
Подождем до рассвета.
Ночь — обманчивый друг.
Снова слышится где-го
Неразгаданный сту..
Ну, чего испугался?
Ах, постой, погоди!
Я теперь догадался:
Это сердце в груди!
Застучало тревожно,
Не заглушишье его.
Все нам, милая, можно,
И нельзя ничего.
***
Это платьице в горошек,
Эта родинка на шее
Мне сокровищ всех дороже,
Всякой радости важнее.
А ещё твои глазищи
Не забыть мне ни в какую.
Пусть никто тебя не ищет,
Я давно ищу такую.
Ты души моей отрада,
С виду – девочка-подросток.
Мне тебя потрогать взглядом
Иногда и то непросто.
Мы ещё не совершили
Ни одной большой ошибки,
В сине море не уплыли
Золотые наши рыбки.
Вот идёшь ты по тропинке
В продувном своём платочке,
Расступаются травинки,
Улыбаются цветочки.
Хороша до неприличий,
От людей глаза не пряча,
Ты идёшь под гомон птичий
Сквозь негромкий лай собачий.
Я боюсь: подхватит ветер,
Унесёт тебя куда-то.
Ты же лучшая на свете,
Ты души моей отрада.
Мне грустить не позволяет
Благодатная погодка.
Веселит и умиляет
Божий мир твоя походка.
Я – не ангел за спиною
И не демон в стильном фраке.
Ты останешься со мною
И заткнутся все собаки.
Станут мне ещё роднее
До мурашечек по коже
Эта родинка на шее,
Это платьице в горошек.
Для тебя и солнце светит
Даже ночью, если надо.
Ты же лучшая на свете,
Ты души моей отрада.
* * *
Я в малиннике без малины
Заливаюсь, как соловей,
Покоряясь неумолимой
Песне молодости своей.
Бор сосновый — не корабельный,
Не строительный — дровяной.
Если б звери не оробели —
Познакомились бы со мной.
Я у ёжика взял иголки,
Я у волка украл клыки.
В пыльных дулах моей двустволки
Поселяются пауки.
За глоточек водицы свежей
Золотые часы отдам…
Поселился в лесу, как леший, —
Вы не бойтесь меня, мадам.
***
Неиссякаемый родник
Любви к тебе меня питает.
Возьму судьбу за воротник,
Посмотрим, кто кого пытает.
Ни ты ко мне, ни я к тебе
Кривых тропинок не торили.
Во всём покорствуя судьбе,
Особых бед не натворили.
Но час пришёл, но миг настал,
Когда меняются понятья.
Трещит хрустальный пьедестал,
Толкает бес греху в объятья.
Но извини. Какой тут грех,
Какой ценой награду купишь,
Когда ты мне дороже всех,
Когда и ты чуть-чуть, но любишь.
Вдруг это чудное «чуть-чуть»
Блаженством райским обернётся?
За всё прости, про всё забудь,
Испей водицы из колодца.
***
Спи, моя желанная.
Выцвела заря.
Ветром с поля бранного
Убрана зола.
Разлетелось, каркая,
вороньё.
Смотрят звёзды яркие
на жнивьё.
И пока до полночи
далеко,
Пьют из речки белое
молоко.
Спи, моя хорошая,
О былом скорбя,
Никогда не брошу я
Камушком в тебя.
В сны твои наведаюсь
я тайком —
Нежным, незапятнанным
васильком.
Из венка небесного
упаду,
Как тебе предписано
на роду.
Спи, моя любимая,
И прости меня.
В сердце голубиная
Песня-воркотня.
Взмыли сизокрылые
в облака
И забыли милую
на века.
Кабы я покинутым
не бывал,
Эту колыбельную
не певал.
Спи, моя бесценная,
Время лечит нас.
Ты — моя Вселенная
В этот звёздный час.
Что мне птицы-вороны
и цветы?
По любую сторону —
только ты.
Повторился осенью
месяц май.
Спи, моя курносая,
баю-бай.
***
На губах травинка слаще меда.
Выше счастья ты мне и не дашь.
Быть счастливым — разве это мода?
Быть любимым — разве это блажь?
Облака густые раздвигая,
Одиноко шествует луна.
Разве ты сегодня не такая?
Разве ты сегодня не одна?
Не была ты жгучею крапивой
И малиной тоже не была —
Ты ромашкой, самою красивой,
На поляне выжженной взошла.
* * *
Одарила своим появленьем
Тёмный скит без огня и души.
Уходила с таким сожаленьем,
Хоть садись и романы пиши.
Но роман ли? Что с нами случилось?
Не туман ли меня закружил?
В том тумане ты ясно лучилась.
Я родился и заново жил.
Я родился красивым, крылатым,
Две стези во единую свёл.
И под взглядом твоим виноватым,
Словно папорот, в полночи цвёл.
Ты ушла, ты сорвать не решилась,
И померк обезличенный мир.
Знать не надо, чего ты лишилась:
Или свет этот станет не мил.
***
Звякнула льдиной зима у порога.
Чуден узор на стекле.
Хватит же, слышишь, моя недотрога,
Нежиться дома в тепле.
Первый морозец, шалун и задира,
Хочет с тобой поиграть.
А про меня ты, конечно, забыла.
Что обещала вчера?
Наши прогулки в заснеженном парке
На год запомнили мы.
Вот тебе новые лыжи и палки —
Скромный подарок зимы.
Рада слепящему солнцу и шутке,
Щуря глазенки свои,
Стройной снегурочкой в беличьей шубке
Ты у калитки стоишь!
***
…И распрощались мы весной,
Цветущею, зеленою.
Делю с березой и сосной
Любовь неразделенную.
Не подыскал я нужных слов,
Не спел хороших песенок.
Но и без них среди цветов
Мне так сегодня весело.
И было вовсе ни к чему
Черемуху обламывать.
Не захотелось никому
Друг друга нам обманывать.
Я настоящую любовь
Прожду до лета раннего.
Зачем картину и лубок,
Не различая, сравнивать?
***
Соловей не поет.
Куст ракитов засох.
Помню имя твое,
Помню горестный вздох
Помню запах волос
И тепло твоих рук.
Из-за белых берез
Ночь нахлынула вдруг.
Соловей не поет.
Куст ракитов засох.
Длилось счастье мое
Только восемь часов.
Ногам не даю покоя.
Хоромы мне стали тесными.
Брожу над ночной рекою.
Русалок прельщаю песнями.
У лешего храп могучий.
Лохматому все до лампочки.
Я елкам, сбежавшим с кручи,
Приветливо глажу лапочки.
Под вербой, у кромки берега.
Где ветер жует сенники,
Мне встретился зайчик беленький
С письмом от самой Синильги.
Пойду поскорей, порадую
Красотку зеленоглазую.
Похвастаюсь ей нарядами,
По сосенкам с ней полазаю.
Сокровищам знаю цену я.
Недешево стану спрашивать,
Брусники лукошко целое
Нарву ради счастья нашего.
***
Между нами не пропасть, не горы
Небольшой разговор по душам.
Может, я нехороший, но гордый.
Ты не гордая, но хороша.
Словно лопнули струны гитары,
Рухнул мост меж крутых берегов.
Только кажется мне, что недаром
Заменял я собой бурлаков.
Огибая коварные мели
И садясь отдыхать на пеньки.
Мы немало с тобой одолели
Километров опасной реки.
Неужели у самого устья,
Сердцем чувствуя пенный прибой,
Без улыбки, без слова, без грусти
Мы навек разойдемся с тобой?
***
Вторая молодость пришла,
Когда стучался в дверь « кондратий».
Как ты посмела, как могла
Лишить меня своих объятий?
Я над собою хохочу,
Но ты нужна мне , словно воздух.
Я так мечтаю, так хочу
Лететь с тобой к далёким звёздам.
Давай немного погодим,
Не кони мы, что в скачках быстры.
Чуть поторопимся,- сгорим
От первой настоящей искры.
К столу присядем, помолчим.
Ведь этот мир устроен мудро.
Никто к нам в дверь не постучит,
И будет день, и будет утро.
***
В час прощанья попросим прощенья:
Друг у друга мы оба в долгу.
И какое имеет значенье
То, что я без тебя не могу?
Слишком гордых удача не любит.
Остальное почти ни при чём.
«Мы чужие, мы разные люди», –
Я в глазах твоих строгих прочёл.
Ты рукою махнёшь и уедешь,
Ты уедешь, куда позовут…
А в лесу нашем только медведи,
Да и то неохотно живут.
Обманусь: мол, прошло увлеченье,
Над самим же собой посмеюсь.
И какое имеет значенье
Эта тихая с горечью грусть?..
***
Я не бледный цветок подземелья,
Грело солнце мои лепестки.
Было всё: куражи и похмелье.
Жизнь текла в обрамленьи тоски.
Боль светла. За тоскливые ноты
Не привяжут с позором к столбу.
Не строчат у меня пулемёты.
Я – приятель гнилому грибу.
Слышу голос обиженной мухи,
Комара боевитый сигнал.
Но, друзья, это выдумки-слухи:
Я и мух не особо гонял.
Не гонялся за синею птицей,
Прилетела сама на крыльцо.
Целовал, называя сестрицей,
А она не узнала в лицо.
Слёзы выплакал, глазоньки сухи.
Душу выплеснул в эти стихи.
Но куда её злобные духи
Волокут? За какие грехи?
***
Хочешь знать, как в разлуке я здравствую?
Ты и думать забудь обо мне!..
Заграбастаю щуку зубастую,
Буду жить под корягой на дне.
В речке тинистой скука не водится,
Но сидит завсегда Водяной.
А уж он-то о нас позаботится,
Чтоб любовь проплыла стороной.
Рубашонку сошью полосатую,
Отращу пострашнее усы
Да большую улитку рогатую
Прицеплю на карман для красы.
До чего же работа приятная —
Плавать с хитрым сомом наравне!.
До чего ж без тебя, ненаглядная,
Скрыться в омуте хочется мне.
***
Чем рискую? А ничем.
По-собачьи сплю да ем.
И люблю тебя такую,
Несерьезную совсем.
Не с дровами тянем воз.
Что упало? Вот вопрос.
Непривычен, не приучен
На цепи сидеть барбос.
Мясоедом и постом
Мух ловлю щербатым ртом,
За тобой гоняюсь, дурень,
Как за собственным хвостом.
Ты — горчица, а не мед,
Я — колхозный анекдот.
Несуразного такого
Кто полюбит, кто поймет?
***
Вы напрасно за мной ходили:
Я с нуждой — не разлить водой.
У меня штаны худые,
И карман у меня пустой.
У меня голова дырява,
Даже имя свое забыл.
На окошке цветок деряба,
За окошком — бурьян да пыль.
Все меняется в этом мире,
Не меняюсь лишь я ничуть.
Дохнут мухи в моей квартире,
Не найдя ничего куснуть.
Сам с собой не найду я сладу,
Не могу по-другому жить.
Мне хотя б на штаны заплату,
Мне хотя бы карман зашить…
* * *
Кто сказал, что прозябаю?
Бодр и весел, сыт и пьян!
Девы бегают к бабаю,
Принимаю обезьян.
В хате смородом не пахнет.
Чай смородиновый пью.
Поглядят любой и ахнет,
Зря продукцию мою.
Не игрушки, а конфетки
В ряд на полочке стоят.
Избалованные детки
Мне спасибо говорят.
Оделяю деток щедро,
Словно все — моя родня,
Хоть поболе километра
Деткам ходу до меня.
Чиж поет, и сердце тает.
Мозг без водки во хмелю.
Так чего же не хватает
Молодому бобылю?
***
День от ночи отличу,
Чёрный день от ночи белой.
Сядь поближе к скрипачу,
Над собой усилье сделай.
Поломался мой смычок,
Заменил его лучиной.
Соревнуется сверчок
С озабоченным мужчиной.
Тихо скрипнула кровать,
За окном вздохнула ива.
Чем тебя очаровать,
Если музыка фальшива?
Матом скрипочку покрыл
И смычок погнутый прелый.
Прилетел амур без крыл,
В голый зад вонзает стрелы.
День ли, ночь ли,- всё равно
Бесполезная затейка.
Музыкантишко – говно
И цена ему копейка.
***
Но я не винтик и не гвоздь,
Пусть выгляжу комически.
Я – на земле нежданный гость.
Я – диверсант космический.
* * *
В тихом омуте черти водятся,
А не окуни да лещи.
Сбереги меня, Богородица,
Мимо омута протащи.
Поопутал хмель мои удочки,
Сердце тиною обросло,
А свободной нет ни минуточки:
Совершенствую ремесло.
Топором тешу пни дубовые,
Нет ни краю им, ни конца.
Гей вы, девицы чернобровые,
Иль не видите молодца?
А вода в реке — сажа чёрная,
Отражается в ней беда.
Голова моя непокорная
Да козлиная борода…
***
Пришла ко мне паломница
В соломенный шалаш
Ей что нибудь обломится
Таков характер наш
Советам батьки следую
Любую в дверь впущу
Блудницу исповедую
В святую обращу
Глаза мои не очи ведь
Предательски косят
Ох соблюдайте очередь
Не рвите волося
Да будут приголублены
Смятенные сердца
Все пальчики отрублены
У Сергия отца.
***
Жил, на целый свет окрысясь.
Все едят, а я — говей?..
Вдруг прислали десять тысяч.
Пискнул в брюхе соловей.
Подлетели кверху гирьки
На тарелочке с нуждой.
Накуплю лапши да кильки,
Побегу, как молодой.
Отскребли на сердце кошки,
Не успел я духом пасть.
Разноцветные сапожки
На одну сменяю масть.
Всех врагов оставил с носом
Важен, как архиерей.
Буду пользоваться спросом,
Словно просо у курей.
Навострил Пегас подкову,
Бьет копытом: и-го-го!
Ой, спасибо Базанкову
И компании его!
***
А земля ещё крутится…
Погоди, не грусти.
Мне мешает распутица
До тебя добрести.
Непогожа погодушка,
Хуже – век не была…
Подари мне, лебёдушка,
Хоть перо из крыла.
Кто печалью не делится,
Тот и в радости глух.
Снова под ноги стелется
Серый галочий пух.
От его изобилия
Стали серыми дни.
И тебя, моя милая,
Закружили они.
Но мне, грешнику, верится,
Что придёт к нам тепло!
Ведь земля ещё вертится
Непогоде назло.
* * *
Зима. Хорошая погода.
Сиянье снега. Тишина.
Я на тебя смотрю полгода
Всё из окна да из окна.
Влюблён без памяти? Едва ли,
Никто мне повод не давал.
А на окне цветы завяли –
Давно я их не поливал.
Не скажут мёртвые герани,
Как душу грешную спасти.
Моя зима не за горами.
…Твоей весне ещё цвести.
* * *
Заманила роща жёлтая
И не хочет отпускать.
Позабыл, куда и шёл-то я,
Звать кого, кого искать…
Все находки и подарки
За плечами в узелке.
Точно звёздные огарки
Тлеют листья на песке.
Подниму один, понюхаю.
Попрощаюсь насовсем.
Я последнею краюхою
Поделился бы… А с кем?
* * *
Мне хорошо в моей глуши,
Далёк исход её плачевный.
Для очищения души
Вхожу я в лес, как в храм священный.
Молюсь колодинам да пням,
Иных богов не признавая.
Деревья смотрят на меня,
И в каждом есть душа живая.
Природы славное дитя,
Я, человек, её обидел
И, о потерянном грустя,
Её врагов возненавидел.
Природа – ласковая мать,
Грешно над нею нам смеяться.
Мы научились покорять,
Но разучились поклоняться.
***
Зачерпну из бадейки воды,
Тупоносые сброшу ботинки.
От окошка до ближней звезды
По хрустальной скользну паутинке.
Положу тишину на зубок,
Оторву лепесток у потемок.
Нераспутанных мыслей клубок
До утра прокатает котенок.
На рассвете растает звезда,
Брызнет утро березовым соком,
Заиграет в бадейке вода,
А ботиночки скрипнут с упреком.
***
Кто из нас не терял головы,
Ослепленный таинственным светом?
Но попробуй тот свет улови,
Даже если родился поэтом.
Воссиял, закружил и померк,
Воротились постылые будни.
Замедляется времени бег,
Продолжаются козни и плутни.
Наказаньем становится сон
Для души, воспаленной и ждущей.
Не забудешь, как был потрясен
Дивной музыкой, с неба идущей.
Вдруг проснешься в холодном поту,
Ощутив нестерпимость желанья
Бросить всё и ступить за черту,
В даль, откуда исходит сиянье.
***
Мрачна моя опочивальня,
И мрачен свет в окне ночном.
Но изумительно хрустальна
Печаль о памятном былом.
Еще не справлены поминки
По тем несбыточным мечтам,
Где в каждой капельке-росинке
Построен мною Божий храм,
Где дивный сад, в котором птицы
Поют зарю в жару и стынь,
А родники живой водицы
Поят солодку и полынь.
Пускай душа лакала зелье,
Непотребимое скотом,
Она справляет новоселье
В парящем замке золотом.
Еще трагичней и нелепей
Бывали беды от разрух.
Мечта жива, покуда в склепе
Любви не выветрился дух...
Сергей Александрович Потехин
_________________________________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 05.11.2024, 18:18 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Суббота, 09.11.2024, 16:51 | Сообщение # 1552 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3183
Статус: Online
| Среди тишины, покоя,
За самою дальней рекою,
Под вышней охраной небес
Одна деревенька есть.
А в той деревеньке, кроме
Всех прочих домов есть домик,
В котором отца и мать
Учился я понимать.
Для памяти и поклона
От них осталась икона:
Георгий змею поражает,
Змея же ему угрожает.
Лик воина сосредоточен,
Змеюке глядит он в очи.
Копье под его рукою
Полно тишины, покоя.
С такою же тихой властью
Над каждой моей напастью
Мать нитку в иголку вдевала,
Рубаху мне зашивала.
С такой же святой отвагой,
В сиянии слезной влаги,
Отец у военкомата
Меня провожал в солдаты.
…Страну мы сдали без боя,
Не стало в стране покоя,
И тишины не стало.
И жизнь себя – долистала.
Лишь в небе светло да ясно,
Лишь в памяти не напрасно
Мать нитку в иголку вдевает,
Рубаху мне – дошивает,
Отец меня – провожает,
Георгий змею – поражает…
* * *
Все было так: привычно и светло
в тазу ждала согретая вода;
прозрачно пузырился над столом
мой первый крик;
блестели провода;
кружились ласточки,
и на короткий миг
на малую мою ладонь
садилась вдруг одна из них.
А вечером в печи пылал огонь,
и надомною наклонялась мать.
Я слушал только сказки.
Мне
была дана способность понимать
всё то, что не случалось на земле.
* * *
В моем окне
живет пейзаж.
Там ласточки и дети суетятся,
там лето на рассвете
просыпаться любит,
а люди там живут
по замыслу неведомого мне
художника .
***
После дождика в лесу отрада,-
Русский дух берёзовый так сладок!
На берёзках высохли слезинки,
Спрыгнули дождинки с паутинки.
Прошептала капля дождевая:
Не печалься, жребий постигая.
Радуга светилась по-над лесом,
Как прекрасен Божий мир,чудесен!
Расступилась роща величаво,
На опушке музыка звучала:
Жаворонок пел на небе звонко,
Славил он родимую сторонку!
И сказал мне ангел, потихоньку:
Бог тебя прощает, как ребёнка.
***
РЫЛЬСК
На тысячу долгих лет
К горе пришпиленный город
Сначала велик был мне,
Затем стал, как тесный ворот.
Мне так хорошо было в снах
Его запыленных блуждать.
А отряхнув их прах,
Мне вольно было сбежать,
Невольно чтобы узнать,
Что без него в пути
Посеянное – не сжать,
Потерянное – не найти.
***
У бабушки Натальи
Глаза – аквамарины
Колдунья из былины
Как-будто стала явью.
Вещунья и гадалка
Пронизывала взором
И пособляла хворым,
Бабулечка – Наталка
И чувствуя кончину
Со мной она прощалась:
Прости мою усталость,
Прости, что вас покину.
И обещай одно мне –
Попробуй быть счастливым!
И я нетерпеливо
Ищу. Бабулю помню.
* * *
Я одинокий охотник,
Без дома живу охотно,
Сыплю порох под кремень,
И убиваю время.
Так и прошли – во сне –
Детство мое на коне,
Юность в вине и во вне
Того, что должно быть во мне.
Но время тоже не плотник,
Не сеятель и не жнец.
Но время тоже охотник,
У нас с ним один конец.
***
Москва, ты навсегда - мое кочевье,
Где не дрожит от топота трава…
Не спрашивай же, кто я, и зачем я
Не произнес, а преподнес сии слова.
Так повелось: за далью даль, за данью
Чему-то дань. И вот уже настал
Тот день, когда всего себя отдал я
Твоим камням и вековым крестам.
***
Северное счастье -
Дождик да ненастье,
А куда деваться?
Надобно смиряться.
Нищему одеться –
Только подпоясаться,
Голому согреться -
В снеге изваляться.
Царствуют барыги,
Стражники–ярыги,
Каркают вороны,
Пачкают иконы.
Развелося власти
Тучами, до страсти,
Подати - как пытки,
И нажитки житки.
Северное счастье -
Дождик да ненастье
А куда деваться?
Надобно смиряться.
***
О НЕКОТОРЫХ НАШИХ НАПРАСНЫХ СВОЙСТВАХ
Царю тому на верность присягну,
Кто возвратит России Севастополь!
(Валентина Ефимовская)
Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом...
(Николай Рубцов)
С возрастом я начинаю воспринимать всю свою жизнь в виде пространства, поделенного пополам. И если одна половина похожа на мой письменный стол, где каждый клочок бумаги и каждая книжка ждут своего срока, то вторая остается подобной темному чулану, где неприкаянным хранится все, что было однажды обретено, но – вдруг оказалось ненужным.
Например, с тех пор, как лет в семь я сумел с высоты бруствера той канавы, что окаймляла наши огороды, без сторонней помощи усесться на просторную лошадиную спину и, умирая от ужаса и восторга, вроде бы как промчаться аж до дальнего, в небо упирающегося Бугра и обратно, должен был бы я стать на всю жизнь заядлым лошадником. По крайней мере, войдя во вкус, я мастерил из отцовских запасов сыромятной кожи кнуты и уздечки, изукрашивал их алюминиевыми заклепками, плетениями, а также разного веса китецами. Но однажды и кнуты, и уздечки, и самодельный сапожный ножик, и шильце, и мотки смолёной дратвы вместе с запасами толстенной алюминиевой проволоки я подарил племяннику, уже подрастающему, уже на мои богатства жадно поглядывающему.
А случилось это после того, как отец вручил мне самодельный ящик с плотницкими и столярными инструментами.
Но прежде, чем я этот воистину царский подарок от него получил, к нам зашла баба Миланья и попросила моего отца вкопать ей новый присошек для калитки, поскольку старый сгнил и отломился. Отцу же надо было убегать по своим делам, так что пообещал он присошком заняться либо вечером, если возвратится не затемно, либо на следующий день.
А как только он из дома ушел, я отправился к двору бабы Миланьи самолично.
Она уже орудовала тяпкой на своем огороде. Так что без её пригляда я выкопал яму на глубину трухли от присошка старого, затем черенком лопаты утрамбовал землю вокруг присошка нового, найденного в миланьиной куче для дров. Затем, как это делал отец, вытесал и вбил вплотную к присошку основу под пятку самой калитки. Затем калитку поднял и петли её приколотил с помощью проходившего мимо деда Яшки – уже дряхлого и потому с трудом понявшего, что двор бабы Миланьи я не ломаю, а ремонтирую.
Баба Миланья, когда я её позвал принимать работу, заплакала. Отец тоже по возвращению домой сходил к миланьиному двору. Долго сопел носом. Из одной прикрепленной к присошку петли гвозди как бы невзначай вынул и прибил её заново, так чтобы калитка "гуляла свободней". И много народу к нам подошло. При этом мужчины, для пущей важности поплевав на ладони, вроде как пытались вкопанный мной присошек изо всех сил пошатнуть, а женщины, поохав и поахав, стали именовать меня исключительно Иванычем по примеру деда Яшки, который тоже чувствовал себя героем, и во все последующие дни, пока ноги ему позволяли выползать из дома, он, завидев бабу Миланью, охотно кричал ей: "Как там поживает наша с Иванычем калитка?"
Но кроме бабы Миланьи жили на нашей улице другие вдовы. Одни, как Миланья, в войну потеряли и мужей и сыновей, другие – сыновьями обзавестись до войны не успели. Так что в течение лета я все неприкаянные дворы и хатки обошел, все их плетни и садовые загородки выпрямил, всем ихним шатающимся скамейкам и табуреткам распорки к ногам прибил, а бабе Олене даже поставил заплатку в полу сарая, где стояла у нее корова.
Думаю, даже Наполеона после всех его побед над Европой Париж не встречал с таким восторгом, с каким встречала меня моя улица, когда я, важно пошмыгивая, выходил со двора. "Вот, Иваныч идет, всем Иванычам он будет Иваныч!" – доносились до моих ушей со всех дворов и ото всех колодцев восхищенные женские голоса. А мужчины первыми со мною здоровались и приостанавливали даже самые азартные свои разговоры. Так что, если б я попросил у них закурить, то, по первоначалу, они бы наперебой стали предлагать мне свою махорку, и только задним числом бы опамятовались. Даже мой суровый отец, запоздало обнаруживший, что его запасы драгоценной сыромятной кожи почти ополовинены, только-то и спросил: "Неужели ж я тебе отказал бы, если б ты по-человечески спросил у меня разрешения?" И я уже не из страха, а из великодушия не стал ему объяснять, что с его разрешения свои кнуты и уздечки я вынужден был бы изготовлять из самых коротющих и неудобных обрезков. "Ну, ты, слава Богу, из баловства уже вырос", – смирился и отец, твердо уверовавший, что я стану таким же, как он, рукастым.
И на следующий день я получил от него в личное пользование ящик с теми инструментами, которым, конечно же, была у него более достойная замена, но – очень уж для меня драгоценный.
И – вопреки ожиданиям отца, оказавшийся в ящике столярный карандаш с необыкновенно мягким и толстым грифельком пробудил во мне еще и интерес к рисованию. Так что все, что у нас в школе затем появлялось в коридорах в виде стенгазет, досок почета и прочего, было намалевано моей рукой. Однако же, о своем самодеятельном умении рисовать я затем вспомнил в своей жизни лишь пару раз. Когда служил в Армии, то для выполнения оформительских работ меня иногда освобождали от однообразных боевых дежурств на неделю и дольше. И еще я взялся за кисти, чтобы расписать орнаментами храм в винницком городишке Чечельник и тем самым заработать денег перед женитьбой.
Кроме того, очень часто, как самый счастливый сон, я вспоминаю бесконечную морскую гладь – то синюю и легкую, как невесомый воздух, то зеленоватую и изукрашенную белыми рунами пены, то мускулистую и свинцово-серую, а иногда по утрам – молочно-белую, а затем розовую, а затем – ослепительно-золотую, а на закатах – даже не могу сказать, какую. И особенно мне нравилось стоять за штурвалом нашего старенького сухогруза "Мингечаур" ночью, когда по его, оказывается, не такому уж и крупному корпусу пробегали судороги под ударами волн, когда брызги с хрустом впечатывались в стекла рулевой рубки, а я, распахнув рот, выскуливал занемевшим от восторга горлом некую свою полную ярости мелодию, и она полновластно вплеталась своей хоть и утлой, но живою нитью в выдыхаемую морской стихией великанью симфонию.
Четыре часа такой вахты пролетали, как один миг!
Однажды капитан вошел в рубку именно тогда, когда я, удерживая судно против волны, уже не скулил, а вопил, как резаный.
От смущения, я изогнулся над штурвалом в три погибели. И уши мои запылали так, что я даже услышал треск своих волос.
Но – сняв мокрый плащ и озабоченно взглянув на картушку компаса, капитан подивился только тому, что берегового огня с мыса Тарханкут все еще не видно.
– На всякий случай ты градусов на пять влево забери и так удерживай, – велел он. – А то даже не заметишь, как в этот Тарханкут врежемся.
И не без облегчения я понял, что мое свойство впадать во время шторма в обморок звериного пения не такое уж и редкое, что, может быть, даже и он, наш вечно хмурый капитан, такой, как я, созвучный природным вызовам человек.
Три года я был рулевым матросом. Но надо было куда-то девать скопившиеся у меня тетрадки со стихами. И однажды я от моря проснулся, из сердца его навеки вырвал, купил билет на поезд и умчался непонятно куда и с непонятно какою новою жаждою.
И если, например, в Киеве я сразу же стал тяготиться работою на стройке в качестве электромонтажника, то в инструментальном цехе волгоградского завода "Красный Октябрь" я прикипел к токарному станку намертво. Так что мой наставник дядя Миша (так он велел себя называть) уже через месяц на спор с другими токарями вместо нарезания гаек или шайб поручал мне даже свою хоть не трудоемкую, но на доли микрон, работу, а я – благополучно справлялся.
А однажды в вестибюльчике нашей душевой он вдруг остановил меня за локоть и строго велел:
– Ты здесь стой и гляди на вон того человека, пока он не оденется и не уйдет, а потом же мне скажешь, кем он тебе показался…
Решив, что дядя Миша опять с кем-то на мои свойства поспорил, я терпеливо стал наблюдать за невысоким мужчиной лет пятидесяти, не спеша одевавшимся возле своего вещевого шкафчика. Пока был он лишь в трусах и в майке, то от всех прочих токарей нашего цеха отличался он разве что почти подростковой щупловатостью и особой задумчивостью. Другие перешучивались, все время вступали друг с другом в короткие и ничего не значащие разговоры, а он даже мочалку и мыло укладывал в шкафчик с таким видом, словно решал самую ответственную задачу. И лишь когда он сначала одел немыслимо белую рубаху, а затем и дорогущий костюм с галстуком, мне стало ясно, что нашему брату он не чета.
– Ты уже уходишь, Андреич? – заторопился спросить у него такой же пожилой, но еще не успевший одеться токарь.
– Не торопись, Матвеич, я тебя до центра подброшу, – очнулся от своих, конечно же, важных мыслей этот особый человек.
И все, кто в голом виде, а кто в полуголом, затихли, на прощание стали один за другим пожимать ему руку.
– Бывай, Василич, – важно попрощался он и с мужчиной, оказавшимся рядом со мною. Однако, мне тоже была протянута выглядывающая из просторного белого манжета с серебристой запонкой узкая и мягкая кисть его руки.
– До завтра ж, – услышал я его смутный голос, обращенный уже именно ко мне.
Хоть и с перепугу, но все-таки попал я своею ладонью в его ладонь. А опомнился уже в душевой.
Дядя Миша, намыленный с головы до ног, ополоснул лицо и нетерпеливо спросил:
– Ну, как?
– Что ли директор наш здесь переодевается? – предположил я от растерянности даже самое немыслимое.
Эти мои слова были встречены всеобщим хохотом. Словно бы все уже сверх всякой меры натерпелись в ожидании вот этого моего вопроса, и, наконец, себе дали волю.
– Завтра я ж расскажу Андреичу, как ты его уже в директоры записал! – больше других веселился дядя Миша. А затем он же мне сообщил:
– Если хочешь знать, наш Андреич такой же, как и ты, токарюга! Только с его квалификацией зарплата у него в разы больше, чем у любого министра! И, как министр, на работу на черной "Волге" он приезжает! Вот так-то! Ты это понял?!
А насладившись моим недоумением, он оглянулся на токарей, разинувших от восторга рты, и воскликнул:
– Но я готов с кем угодно поспорить, что и мой вот этот рукастый ученичек в скором времени станет таким же мастером, как Андреич!
Разумеется, никто не принял его вызов всерьез.
Но я в этот день до общежития добирался пьяным от открывшейся мне на всю оставшуюся жизнь перспективы. Потому что работа токаря представлялась мне увлекательнейшей забавой. Лишь кнуты и уздечки я когда-то мастерил с таким же увлечением, с каким нарезал теперь даже примитивнейшие болты и гайки.
А когда я уволился, дядя Миша не то что руку не протянул на прощание, а даже и не взглянул на меня.
Я же успел к нему привязаться. И потому цех покинул, страдая от его на меня обиды.
Впрочем, в период своего блуждания по свету я вынужден был приобрести опыт расставания с людьми, к которым в буквальном смысле слова прикипал. Тот же капитан, которого сначала я ненавидел за его строгость и полное равнодушие ко всему, что не входило в круг его и наших обязанностей, вскоре стал казаться мне образцом истинного моряка. Так что, когда мне приходилось участвовать после вахты в тайном распитии кем-то припасенной бутылки или даже в более суровых нарушениях корабельной дисциплины, то чувствовал я себя чуть ли не предателем. И даже делился с товарищами своими переживаниями.
– Кэп наш нормальный мужик, – простодушно утешали они меня. – Но не Родине же мы изменили, а всего лишь, пока судно у берега стоит, пару девах заманили на борт.
– А если портовая милиция просечет? Нам-то ничего, а капитану влетит… – упрямо пытался я своих товарищей образумить.
Все эти мои верноподданнические к капитану настроения на экипаж не действовали. Да и сам я не мог оставаться в стороне от всех наших тайных и потому необыкновенно притягательных приключений.
А может быть, это только теперь мне кажется, что среди всех моих напрасных свойств была и жажда верноподданичества?
Но, в таком случае, отчего, в очередной раз уворовав колхозную лошадь и пустивши её в галоп, я представлял себя кавалеристом, мчащимся навстречу смерти ради чего-то более важного, чем сама моя жизнь? И калитку я не просто некоей бабе Миланье чинил, а вдове и матери героев, погибших в суровой битве с врагом. Да и стихи я стал пописывать только потому, что горло у меня трескалось от суммарного напряжения всех тех высоких смыслов, которые мне мерещились где-то далеко от нашего, как мне казалось, вечно погруженного лишь в работу и дремоту села. То есть, я, видимо, все-таки ощущал себя человеком, которому оставалось лишь во что-то вполне истинное уверовать и за что-то самое драгоценное побороться.
А когда, вдоволь наблуждавшись по свету, я наконец оказался у стен Кремля, то сердце мое заныло, а в голове зашумела кровь, потому что – вот же она, всему миру видимая Спасская башня, вот же воздел к небу свои бессмертные купола и испытующе на меня глядит Василий Блаженный, вот блестит брусчатка, по которой сам Жуков, принимая Парад Победы, процокал копытами своего белого рысака…
Ну, допустим, приехав Москву для поступления в Литературный институт и впервые добредя до главной площади страны, я ни о чем таком не размышлял, но – не менее часа простоял, как вкопанный, исподлобья озирая известные мне наизусть святыни.
И можно лишь сожалеть, что в Кремле в это время сидел старичок более ветхий, чем даже дед Яшка в пору моих плотницких подвигов, с трудом одолевающий своим речевым аппаратом все самые главные державные слова.
Однажды в Центральном доме литераторов писатель Василий Петрович Росляков, с которым я успел подружиться, под рюмку водки вдруг заговорил и о нашем Брежневе.
– Веришь ли ты, Коля, – с ожесточенным своим страданием сознавался он, – если б кто-то на фронте мне сказал, что вынужден буду я еще и плакать возле телевизора вот такими слезищами (Василий Петрович поднес к моим глазам две свои в полную ширину растопыренные горсти), что после Сталина сначала самодур, а затем маразматик будут править моей самой великой в мире страной, что на просторах от Тихого океана до Балтики государство наше уже не выкормит бычка на лишний кусок говядины для магазинных полок, то я бы в это не поверил… Да сроду не поверил бы я когда-то, что буду дожидаться, когда этот мешок с трухой из Кремля вынесут… И ты еще увидишь, какие гниды в Кремле вокруг этой мумии уже завелась... Сейчас они там тихонечко копошатся, а когда они всю власть себе заберут, когда свое мурло тебе покажут, ты их оттуда уже даже дустом не вытравишь!
Но за годы своих благополучных скитаний я нагулял себе столь оптимистический румянец, что все слова о заговорах против моей страны отлетали от моих щек, как горох. Так что хотя Василий Петрович был более чем в два раза старше меня, слушал я его надрывный глас с таким же сочувствием, с каким много чего повидавшие люди сочувствуют юношей, впадающих в уныние при первом крушении своих надежд.
И все-таки после этого нашего разговора заставить себя глядеть в телеэкран на Брежнева я уже не мог. И был я рад каждой встрече с Василием Петровичем прежде всего потому, что у него на виду я вдруг наполнялся, как при первом посещении Красной площади, торжественным предчувствием скорой бури.
А когда появился Горбачев, то росляковский глас: "Ну, повыползали из своих щелей! Повыползали! И что же они творят, что творят!" – уже для меня не оставался гласом вопиющего в пустыне. И газету "Московский литератор", я, едва став её редактором, сам того не осознавая, сразу превратил в первое оппозиционное издание.
Вот только радость великой победы, которую я в своем нетерпение догонял, сначала скача на привычной к любым тяготам колхозной лошади, затем – поправляя калитку бабе Миланье, затем – свирепо удерживая против штормовой волны старенький сухогруз "Мнигечаур", а затем и в качестве восставшего редактора, пережить мне так и не удалось.
Потому, может быть, таким своим теперь уже во всех смыслах напрасным свойством, как верноподданничество, я, едва подвернулся случай, позволил себе насладиться в полной мере.
А дело было так. Должен был я лететь на торжественную церемонию "золотого стыка" в газопроводе "Ямал – Европа". А тогдашний наш вице-спикер Сергей Бабурин, узнавши об этом, заявил мне, что сейчас же позвонит Президенту Белоруссии и договорится, чтобы тот со мною встретился. Не в силах придумать, каким может быть у белорусского Президента повод для такой встречи, я запротестовал.
– Да ты хоть представляешь, что ты, русский писатель, пожмешь руку последнему во всей Европе независимому национальному лидеру! – запротестовал и Сергей Николаевич, у которого с белорусским Президентом сложились свои отношения на почве их единой иллюзии в виде будущего российско-белорусского Союзного государства.
Поскольку к тому времени я прочитал все, что можно было прочесть и о генерале де Голе, изгнанному из Елисеевкого дворца оседланными ЦРУ студенческими волнениями, и о непокорном главе Италии Альдо Моро, расстрелянном управляемыми все тем же ЦРУ "красными бригадами", то возможность вживую увидеть уже действительно последнего политика из этого героического ряда так меня вдруг взволновала, что я отказался от предложения Сергея Николаевича самым решительным образом.
А церемония "золотого стыка" (это когда сварщики, экипированные в новенькую, пока еще не обмякшую спецодежду, под оркестр и аплодисменты сваривают в трубопроводе последний шов) проходила в открытом поле. И у не успевшего покрыться пылью трубопровода возвышалась трибуна, с которой белорусский Президент и московские гости произносили речи, соответствующие столь важному событию, а перед трибуной колыхалось море журналистов и прочих гостей.
Когда услышать с трибуны что-то новое уже не предвиделось, я, дабы насладиться простором чистого поля, решил отойти в сторонку.
Но эта одинокая прогулка оказалась недолгой, потому как вдруг обогнала меня сначала одна группа вооруженных камерами телевизионщиков, потом вторая, потом и третья. Как оказалось, торопились они к небольшой, человек в десять, стайке местных крестьян, подошедших к ограждению и издали за церемонией наблюдающих. Любопытства ради я тоже к ним подошел.
– То-то от вас, полноправных граждан, Президент отгородился… – язвили оробевших перед камерами крестьян московские журналисты. – А все потому, что диктатор он, все потому, что за людей он вас не считает!
Такие их речи подозрительными мне не показались, поскольку в ту пору белорусского Президента все наши телеканалы ненавидели лютой ненавистью и за его дружество к России, и за его упрямое нежелание войти в подчинение мировому гегемону.
– А ваши правители разве ж не огораживаются? Всем им положено вот так огораживаться, не одному нашему, – виновато стала оправдываться самая пожилая крестьянка.
– Да, но у нас демократия, а над вами вся Европа смеется, вы теперь самая отсталая страна из-за своего Лукашенко!
– Какой бы он был, но он наш… – стала оправдываться и женщина помоложе.
– Да в том-то и дело, что он такой же, как и вы, колхозник! Как может он со своими мозгами руководить не колхозом, а целой страной! – возмутилась журналистка с абревиатурой НТВ на микрофоне.
– А потому что честного человека люди нечестные всегда принимают за простого… – скорбно рассудили крестьяне.
– Да неужели вам безразлично, что сделает он с вашей страной и какая у вас будет жизнь? – напирали журналисты.
– А какая у нас должна быть жизнь, если мы как трудились, так и будем трудиться, а другой жизни мы себе не желаем…
– Но все, что он делает, обрекает вас на вечное отставание от Европы! – возмущались журналисты уже не понарошку.
– Зато он наш… – упрямились крестьянки.
А та, что помоложе, вдруг осмелела и пустилась даже в пространные рассуждения:
– Свой человек если и ошибется в чем, то мы поймем и потерпим, потому что не со злого умысла он это сделает… Да пусть ошибается он сколько угодно, потому как до Александра Григорьевича у нас такая же, как у вас, демократия была, а жить было невозможно, почти каждая людыночка наша в Москву на заработки уезжала… А теперь, слава Богу, живем хорошо…
– Хлопчики и девчатки, – наконец вступил в разговор и один из мужчин. – Мы понимаем, что у вас работа такая, потому на вас не обижаемся, но и на нас, таких да сяких, вы тоже не гневайтесь… Мы люди простые, мы что думаем, то и говорим… Мы вот издали и хоть одним глазком своего Президента увидели, и больше ничего нам не надо… А вам если положено внутри загородки стоять, вот и идите на свое место…
И тут крестьяне загомонили уже меж собой. Мол, действительно, откуда им знать, что перед этими телекамерами надо говорить, а чего не надо. Да и демократию эту, "будь она неладна, на хлеб не намажешь"…
Не придумав, как демократию "на хлеб намазать", журналисты огорченно обозвали крестьян кэгэбэшными подосланцами и дружно устремились обратно к трибуне.
А я остался глазеть на белорусских крестьян, оказывается, похожих на моих российских односельчан не только внешне, а и своим разговором. Ну, не больше их речь отличалась от моей, московской, чем в селах Вологодчины или Владимирщины. То есть, получалось, что такие же они русские люди, как и я. Да и когда давным-давно расписывал я храм в центре Украины, то женщины из церковной общины даже обиделись на меня за то, что обозвал я их украинками. "Мы руськы!" – возразили они. "А я в таком случае кто?" "А ты тоже руськый, но только ты из москалив!"
То есть, находясь посредине Белоруссии и глядя на горстку её корневых насельников, никак не мог я поверить, что это уже граждане навсегда чужого для меня государства, и что их местная спокойная вера в своего Президента меня никак не касается, что у Лукашенко нет возможности стать также Президентом и моим. При всем том, что в ту пору в Москве все чаще мне доводилось слышать: "Вот выберем себе Лукашенко, и он в России наведет порядок такой же, как в Белоруссии".
Хотелось с крестьянами самому заговорить. Но желание мое сказать им что-то доброе и хорошее было столь велико, что я бы, дав волю скопившемуся во мне за время их беседы с журналистами пылу и жару, скорее напугал бы их, чем ободрил.
Уныло поплелся я к уже опустевшей трибуне. Даже своему потерянному было товарищу, нетерпеливо встретившему меня сообщением, что все уже занимают места за накрытыми в брезентовом шатре столами, особо я не обрадовался. Потому что истинным чудом в этот день оказался не еще один трубопровод, и не огромный, чуть ли не на полгектара распростертый вот этот шатер, а крестьяне, имеющие возможность жить так, как им хочется, и мудро оберегающие право на свою родную жизнь.
Белорусский президент и тогдашний глава "Газпрома" Рэм Вяхирев в шатре произнесли тосты, а я, досадуя, что не согласился на авантюрное предложение Бабурина, угрюмо слушал.
А что, мог бы теперь спокойно подойти к Лукашенко, сказать: "Я тот самый Дорошенко, о котором вам Сергей Николаевич говорил. И мне просто захотелось от всей души пожать вам руку!" И всё. И ничего необычного в этом нет…
А Лукашенко уже стал пробираться к выходу. И многие даже без помощи Бабурина вставали, руку ему пожимали…
Часть журналистов бросилась вслед за белорусским Президентом, чтобы задать свои последние вопросы. Когда я тоже покинул шатер, они все еще его атаковали. А ко мне вдруг подошел широкоплечий и широколицый мужчина в наглухо застегнутой на молнию куртке, спросил:
– Вы Дорошенко?
– Да… – сознался я почему-то не совсем уверенно.
– Идите за мной.
О том, что Бабурин все-таки посамовольничал, я догадался только тогда, когда Лукашенко, уже от журналистов отгороженный охранниками, вдруг обернулся в мою сторону и пожал мне руку так же запросто, как это умели лишь мои волгоградские токари.
Из всего, о чем мы очень уж кратко и на ходу перемолвились, я ничего не запомнил.
А потом, оглохнув от стремительно вращающегося круга лопастей взлетающего президентского вертолета, я цепенел от страха, что вертолет рухнет на землю.
Ах, как же неуклюже взлетают эти тяжеленные вертолеты!
Я за свою жизнь успел привыкнуть, что они не взмывают стремительно и в единый миг, как самолеты, а от отсутствия начального равновесия рисково покачиваются и как бы даже всем своим корпусом вздрагивают. Но каждое такое же обыкновенное покачивание и вздрагивание лукашенковского вертолета раскаленными иглами почему-то впивалось в меня.
Может быть, я даже по своему обретенному на флоте звериному свойству под президентским вертолетом по-собачьи скулил.
А едва вертолет уверенно устремился вперед, я от верноподданнического восторга стал еще и покашливать.
Но – не зря бодливой корове Бог рогов не дает!
Последний раз я вполне замечательно рыдал в далеком детстве, чтобы перебороть какое-то очередное родительское вето.
А тут я лишь покашливал и постанывал, хотя понимал, что вот так диковато я от восторга плачу.
А верноподданническое чувство, никогда до той поры мной по-настоящему не испытанное, оказалось, к тому же, столь замечательным, что я бы от восторга и умер, если б остатками своего сознания не отдавал себе отчета в том, что Белоруссия все-таки страна не моя…
…Верноподданнический восторг начинает меня душить до сих пор, когда из вагонного окна я сначала угрюмо гляжу на наши смоленские поля, давно не бритые и не стриженные, наглухо заросшие бурьянами и подлеском, а затем, воспрянув, гляжу и на аккуратно возделанные, словно бы отличницами начертанные, белорусские нивы (ну, могут же бывшие советские крестьяне землицу свою принарядить, если их продовольственную заботу воспринимать так, как это делается во Франции или Германии, а не в России и не на просторах Африки!); или когда брожу я по Минску – тихому да мирному, чисто умытому, а главное – для жизни не опасному; или – когда в одном из белорусских колхозов, строениями похожем разве что на новорусскую нашу Рублевку, увидел я и бассейны для плавания, и спортзалы, и клубы для развития у местных детишек разного рода творческих наклонностей. А глава этого колхоза (тоже, кстати, писатель), то жаловался нам на белорусские законы, удерживающие закупочные цены на социально значимом уровне, то вдруг хвастался:
– И, значит, чтобы выкрутиться, завели мы собственное обрабатывающее производство. Так что поставляем на рынок готовые продукты, а не дешевое сырье. И даже мороженное наше за рубежом покупают охотно, и вот еще чипсы придумали мы из яблок не концерогенные…
В тот раз наша писательская организация проехалась аж до Бреста.
Одно за другим представали перед нами села, самые невзрачные из которых в России могли бы нас лишь восхитить. Над многими населенными пунктами возвышались более чем выдающиеся строения, которые, как оказалось, "новые белорусы" все-таки предпочитают возводить там, где выпало им родиться.
– А потому что этим бизнесменам людей бояться незачем, потому что нормальному человеку среди своих жить лучше, чем абы где, – поясняли нам белорусские наши коллеги вполне обыкновенными голосами.
Я вспомнил, как и меня в моем родном селе величали Иванычем только потому, что вдовам плетни я поправил. А уж хозяевам этих дворцов ничего не стоит отщипнуть от себя денежку на то, чтобы свое родное село вымостить плиткою местными мастерами, а не гастербайтерами, как в Москве (между гостиницей "Москва" и Историческим музеем, перед которым я тоже когда-то трепетал, плитка за одну зиму покоробилась такими буграми, каких ни в одном белорусском селе я не увидел!). Или – чтобы не какому-нибудь средиземноморскому городу занавесить всё море своею миллиардною яхтою, а дать немного на жизнь какой-нибудь старухе-землячке и быть собою довольным, и себя ощутить воистину большим Иванычем, чем все Иванычи вместе взятые.
Пытаясь скрыть от всех свое очередное верноподданническое удушье к главе не моего государства, всю дорогу я просидел, отвернувшись к окну, за которым жила-была хоть и не моя, но все ж таки драгоценная для меня Белоруссия.
Только жене я сознался, что являюсь тем редким типом человека, который наивысшим и даже сладостным для себя благом считает возможность стать частью огромной толпы, содрогающей планету приветственными криками в честь своего истинного национального Президента, лидера, вождя, монарха и хоть кого угодно, лишь бы своего, такого, как я сам, только гораздо большего, чем я, более, чем я, настоящего…
Ну, разумеется, не совсем так это было. Жене я всего лишь сказал, что, мол, уже невыносимо ощущать себя частью родной российской толпы, над которой простирается абсолютная нравственная пустота.
И, напомнив обо всех тех известных нам из истории дикостях, в которые впадали народы древние во времена такого же, как ныне у нас в России, нравственного разложения, с воодушевлением процитировал Хаммурапи:
«Тогда-то меня, Хаммурапи, назвали по имени, дабы Справедливость в стране была установлена, дабы погубить беззаконных и злых, дабы сильный не притеснял слабого…».
– То есть, высоких смыслов был не лишен даже этот царь, не знавший Евангелия, не имевший возможности прочить столько книг, сколько мы прочитали! И почему я должен смиряться с этими современными либеральными гусеницами, у которых и душа и мозг являются всего лишь придатками их желудка, почему я должен какому-то ушлому Познеру поверить, что либералы поедают меня не от алчности, а в неких очень уж прогрессивных намерениях?
– Тебе надо было родиться во времена толстовского Пети Ростова, – утешила меня жена.
– Не знаю, как мне, а уж Рослякову точно надо было жить в другое время, – вспомнил я после монаршего Хаммурапи и о простом фронтовике, о блистательном, ныне напрочь забытом писателе Василии Петровиче Рослякове.
Он умер в роковом 1991 году, не в силах расстаться со своей напрасной надеждой на то, что наше Отечество, спасенное его поколением от чумы коричневой, спасется и от чумы и либеральной.
Наверно, я тоже с такою же надеждой до сих пор не расстался. Но только живет она во мне вопреки рассудку, лишь инстинктивно, как та песня, которую когда-то в своем ночном одиночестве я выскуливал, удерживая судно против штормовой волны.
Это Достоевскому суждено было догадаться лишь о том, что если Бога нет, то все позволено.
А нам довелось понять еще и то, что если Бога нет, то напрасным является даже и то, что нам уже самою сутью нового времени не позволено, что, как в темном чулане, таится и теплится в нашей душе вопреки всему.
***
Как проедешь мари, ленту вёрст,
Заприметишь старый лес-погост
Здесь темень, студёна Русь-река
Дремлет истомлённая, горька
Лес уснул, погост отцов без света,
На мосту - подкова и монета
На сосне - картавая ворона,
На рубле двуглавая корона
Лапище дракона на короне.
Капище мамоны вместо трона.
***
НОВОГОДНЕЙ ТОСКИ ПРЕДВКУШЕНИЕ
Детство плачет во сне – искушение...
За окном темнота, запорошенность,
Чёрный снег, бесприютность, заброшенность:
Новогодней тоски предвкушение...
Календарная праздность хотенья
Еле теплится в сердце, мой Боже,
Занеможил как лес без одёжи...
Среди ёлок улягусь как тень я
Звёзды льются из бездны, не счесть,
Утешенье найду ли – Бог весть.
5.11.2024
Николай Дорошенко (16 сентября 1951 - 5 ноября 2024)
______________________________________________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Суббота, 09.11.2024, 17:01 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 12.11.2024, 13:20 | Сообщение # 1553 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3183
Статус: Online
| РУССКАЯ ГЕОГРАФИЯ
А в подвале пыльно, много мышей, накурено.
Генератор кряхтит последними оборотами.
Мы контролим дорогу в Селидово из Цукурино.
Поднимаем птицу, наводим арту - работаем.
А грунтовки в полях ржавеют сожжённой техникой,
А поля засеяны минами и снарядами.
Мы вчера у врага отбили Желанное Первое, -
Это значит, еще на шаг подошли к Курахово.
Вот из Карловки с рёвом, сшибая ветки акации,
Беременная парнями из Тулы и Грозного,
Несётся "буханка". Везёт бойцов на ротацию.
Надеется только на РЭБ и на волю Господа.
Где-то в Москве отдыхают, играют в мафию,
Девчонки в клубе вертят красивыми шеями...
А мы изучаем русскую географию
В посадках и лесополках, изрытых траншеями.
И нам бы хотелось к родному порогу - коленями;
Любимых женщин нежно назвать по имени.
Но мы наступаем в западном направлении,
Потому что нас ждут:
В Одессе,
Херсоне,
Киеве.
________________________________________
RUSSIAN GEOGRAPHY
In the dugout, it's dusty, mice scurry in sight,
The air thick with smoke, the generator fights.
We control the road from Tsukuryno to Selydovo,
Launching the bird, targeting with artillery — onward we go.
The fields are rusting with burned-out machines,
Littered with mines and shells, torn by war's means.
Yesterday we seized Zhelannoye One,
Which brings us a step closer to Kurakhovo's sun.
From Karlovka roars, breaking acacia's embrace,
A van full of boys from Tula and Grozny in haste.
Off to rotation, trusting only in God’s grace,
And jamming devices, as they race through this place.
Somewhere in Moscow, they're resting, playing games,
While girls in the clubs turn their beautiful frames.
But we’re learning Russian geography’s name,
In trenches and woods, all ravaged by flames.
How we long to kneel at our own front doors,
To softly whisper the names we adore.
But we march westward, through battle and roar,
For they wait for us still:
In Odessa,
Kherson,
Kiev, evermore.
***
【战壕里的诗歌： 俄国的地理】
战壕里尘土蔽天，鼠群横行，烟雾弥漫，
发电机终鸣，发出嘎吱的绝响。
我们扼守着库库里诺至塞利多沃的要道，
放飞无人机，火炮校正——战斗打响。
田野小径上，废铁残骸锈迹斑驳，
地雷与弹壳，遍布农田的每个角落。
昨日我们自敌手重夺“热望村”的领地，
标志着向库拉霍沃又迈进一步的征程。
自卡尔洛夫卡轰鸣驶来，金合欢枝折叶落，
面包车满载图拉与格罗兹尼的勇士，
驶向轮换之地，
唯愿电子战系统灵验，苍天庇佑你我。
莫斯科一隅，他们正沉醉于“黑帮游戏”的欢愉，
夜店的女孩们轻摆颈项，舞姿曼妙……
而我们，于战壕与林间探寻俄国的地貌，
在这弹坑累累的大地之上。
我们多么渴望跪在家乡的门槛旁，
轻声呼唤心中挚爱女子的芳名，
但我们仍需向西挺进，
因为有人正期盼着我们：
在敖德萨的街头，
在赫尔松的河畔，
在基辅的城心。
Переводчик: Азат Рахманов
_____________________________________
***
В Уманском больше нет жилых домов,
Как нет в России кладбища без флага.
Я награждён медалью «За отвагу» -
В ней поселились души пацанов,
Однажды не вернувшихся с задачи.
Вы знали, что медали тоже плачут?
Я слышу по ночам их тонкий плач.
Ещё они не терпят пошлых песен
И постепенно прибавляют в весе
По мере выполнения задач.
Ещё не виден у войны конец,
Граница не обведена пунктиром.
Вчера на Мавик наскребли всем миром,
А значит, завтра путь лежит в Донецк.
На «Маяке» часов примерно в восемь
Мы купим «птицу» (тушку) и не спросим,
Откуда продавец её достал.
«Купил в Москве», - поверим этой сказке.
И только его масляные глазки
Нам скажут то, чего он не сказал.
Стучится осень. В лесополосе
Рыжеют вязы, головой поникли…
Опять сегодня выживут не все,
Но к этому мы, в общем-то, привыкли.
И будет враг унижен и разбит,
Но отчего же так душа болит,
Вся в шрамах и порезах, и в заплатах?
Нагретые стволы фонят теплом -
Вот так душа орёт с закрытым ртом,
Она ни в чём, ни в чём не виновата.
Мы третий год штурмуем небеса,
И где растёт та лесополоса,
Которая окажется последней, -
Никто не знает. И не в этом суть.
Стихами смерть, увы, не обмануть,
Не убаюкать, песню не пропеть ей.
Но снова надо двигаться вперёд,
Месить ногами ледяную глину,
Надеяться, что РЭБ не подведёт,
В патроннике патрон не встанет клином.
Пусть будет так, как повелит Господь…
Опять разрыв. Осколок ищет плоть
И почему-то пролетает мимо.
Враг человеческий опять стреляет в нас,
Но он ещё не знает в этот час,
Что с нами Бог. Что мы непобедимы.
***
И вот уже не слышно канонады.
В Авдеевке маршрутное такси
Трясется на ухабах, объезжая
Воронки, гильзы, души пацанов,
Что бродят здесь и ищут свою роту, -
Им некого, им некого спросить:
Живые их не видят и не слышат.
Таков удел. Быть воином. Жить вечно.
Под Карловкой мы взяли П..дор-лес
И закрепились. И стремимся дальше
Дойти и обмануть старуху-смерть.
Вчера двоих бойцов на мотоцикле
Догнал случайный/не случайный дрон.
Один на руль упал и свесил руки.
Второй боец запутался в коляске.
Так и сидит. И будет так сидеть
Сто тысяч лет. Уже войдём мы в Киев,
Уже Одесса снова станет мамой,
А тот боец останется сидеть,
Прикованный навек к своей коляске.
Устанет лето, пожелтеют краски,
Я сделаю последний/крайний выстрел,
Но пуля как всегда летит не прямо, -
Ей прямо не положено лететь.
Сто тысяч лет пройдёт на белом свете,
И то, что было Карловкой, Авдосом
Под толщей вод окажется на дне.
И только два бойца на мотоцикле
Останутся, как прежде, на посту.
И снова будет дрон жужжать на небе,
Закольцевав собою ход времён.
И ничего уже не изменить.
***
Осыпаются листья, желтеет привычный пейзаж.
На губах привкус ржавчины, ветра и карамели.
Это осень опять надевает свой камуфляж,
Чтобы скрыть по посадкам стихи, «лепестки» и потери.
Наши мёртвые нас не оставят и смогут помочь,
Даже если мы будем орать, бесноваться и плакать.
У Малого остались жена и красавица дочь,
И зачатый ребёнок, который родится без папы.
Бородатый, улыбчивый, крепкий, как новый блиндаж,
Потрещать по душам ко мне ночью приходит Калина.
Мы с ним снова на промке ныряем в разбитый гараж,
Он опять, не смотря ни на что, закрывает мне спину…
Эта осень косыми дождями мне бьёт по лицу,
С каждым новым ударом всё больше и больше зверея,
И кричит мне живому, забывшему стыд подлецу:
«Никогда. Не вернёшь. Ни Хопеша. Ни Тоху. Ни Змея»
Но дорогу осилит идущий, и надо идти.
То не бурные реки нахлынули по половодью, -
Это строчки, теснясь, разрывают меня изнутри,
Оттого что накормлены потом, землёю и кровью.
Все мы ходим под Богом, не зная, что будет потом,
Но в одном я уверен на этом израненном свете:
Если мой позывной, как и ваши, не станет стихом,
Я клянусь, пацаны, - я вам всем расскажу о Победе!
Дмитрий Филиппов, позывной - Вожак https://t.me/s/vozhak_Z?before=990
_____________________________________________________________
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 17.11.2024, 13:59 | Сообщение # 1554 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3183
Статус: Online
| Было так — легенды говорят —
Миллиарды лет тому назад:
Гром был мальчиком такого-то села,
Молния девчонкою была.
Кто мог знать — когда и почему
Ей сверкать и грохотать ему?
Честь науке — ей дано уменье
Выводить нас из недоуменья.
Гром и Молния назначили свиданье
(Дата встречи — тайна мирозданья).
Мир любви пред ним и перед ней,
Только все значительно крупней.
Грандиозная сияла высь,
У крылечка мамонты паслись,
Рыбаков артель себе на завтрак
Дружно потрошит ихтиозавра.
Грандиозная течет вода,
Грандиозно все, да вот беда:
Соловьи не пели за рекой
(Не было же мелочи такой).
Над влюбленными идут века.
Рановато их женить пока…
Сквозь круговорот времен домчась,
Наступил желанный свадьбы час.
Пили кто знаком и незнаком,
Гости были явно под хмельком.
Даже тихая обычно зорька
Всех шумней кричит фальцетом: —
Горько! Гром сидит задумчиво: как быть?
Может, надо тише говорить?
Молния стесняется — она,
Может, недостаточно скромна? —
Пьем за новобрачных! За и за! -
Так возникла первая гроза.
Молния блестит, грохочет гром.
Миллиарды лет они вдвоем…
Пусть любовь в космическом пространстве
О земном напомнит постоянстве!
Дорогая женщина и мать,
Ты сверкай, я буду грохотать!
***
Четыре пули
Первая пуля
Попала в ногу,
Но я, представьте, не был взволнован, —
Я был совершенно спокоен…
Ей-богу!
Честное слово!..
То ли бог, то ли черт мне помог?
До сих пор
Я понять не могу –
Для меня это тайна.
Пуля вторая
Летела в упор
И в меня не попала
Чисто случайно…
Нам, калекам-бойцам,
Только жрать, только спать,
Только радость одна,
Что друзей вспоминать.
Жаркой кровью своей
Поперхнувшись на миг,
Третьей пулей сражен,
Пал братишка комбриг.
Он стоял, чудачок,
У врага на виду,
Он упал на траву
Головой бесшабашной…
О четвертой пуле
Я речь поведу,
О четвертой —
О самой тяжелой и страшной.
Эта пуля вошла
В мою главную жилу
И бежит,
Отнимая последнюю силу.
Я всю ночь провожу
На бессонной постели, —
Эта пуля без отдыху
Шляется в теле.
Приложи только руку —
И нащупаешь ты
Мгновенную выпуклость быстроты.
Приложи только ухо —
И услышь, недвижим,
Как свистит эта пуля
По жилам моим.
Ты мне жилу разрежь, если нож твой остер,
Чтобы пулю добыть и запрятать в затвор,
Потому что в степях поднимается дым,
И свинец еще будет необходим!
***
Я не знаю, где граница
Между Севером и Югом,
Я не знаю, где граница
Меж товарищем и другом.
Мы с тобою шлялись долго,
Бились дружно, жили наспех.
Отвоевывали Волгу,
Лавой двигались на Каспий.
И, бывало, кашу сваришь.
(Я — знаток горячей пищи),
Пригласишь тебя:
— Товарищ,
Помоги поесть, дружище!
Протекло над нашим домом
Много лет и много дней,
Выросло над нашим домом
Много новых этажей.
Это много, это слишком:
Ты опять передо мной —
И дружище, и братишка,
И товарищ дорогой!..
Я не знаю, где граница
Между пламенем и дымом,
Я не знаю, где граница
Меж подругой и любимой.
Мы с тобою лишь недавно
Повстречались — и теперь
Закрываем наши ставни,
Запираем нашу дверь.
Сквозь полуночную дрему
Надвигается покой,
Мы вдвоем остались дома,
Мой товарищ дорогой!
Я тебе не для причуды
Стих и молодость мою
Вынимаю из-под спуда,
Не жалея, отдаю.
Люди злым меня прозвали,
Видишь — я совсем другой,
Дорогая моя Валя,
Мой товарищ дорогой!
Есть в районе Шепетовки
Пограничный старый бор —
Только люди
И винтовки,
Только руки
И затвор.
Утро тихо серебрится…
Где, родная, голос твой?
На единственной границе
Я бессменный часовой.
Скоро ль встретимся — не знаю.
В эти злые времена
Ведь любовь, моя родная, -
Только отпуск для меня.
Посмотри:
Сквозь муть ночную
Дым от выстрелов клубится…
Десять дней тебя целую,
Десять лет служу границе…
Собираются отряды…
Эй, друзья!
Смелее, братцы!..
Будь же смелой —
Стань же рядом,
Чтобы нам не расставаться!
***
Я нынешней ночью
Не спал до рассвета,
Я слышал — проснулись
Военные ветры.
Я слышал — с рассветом
Девятая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
За тонкой стеною
Соседи храпели,
Они не слыхали,
Как ветры скрипели.
Рассвет подымался,
Тяжелый и серый,
Стояли усталые
Милиционеры,
Пятнистые кошки
По каменным зданьям
К хвостатым любовникам
Шли на свиданье.
Над улицей тихой,
Большой и безлюдной,
Вздымался рассвет
Государственных будней.
И, радуясь мирной
Такой обстановке,
На теплых постелях
Проснулись торговки.
Но крепче и крепче
Упрямая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
Я рад, что, как рота,
Не спал в эту ночь,
Я рад, что хоть песней
Могу ей помочь.
Крепчает обида, молчит,
И внезапно
Походные трубы
Затрубят на Запад.
Крепчает обида.
Товарищ, пора бы,
Чтоб песня взлетела
От штаба до штаба!
Советские пули
Дождутся полета…
Товарищ начальник,
Откройте ворота!
Туда, где бригада
Поставит пикеты, -
Пустите поэта!
И песню поэта!
Знакомые тучи!
Как вы живете?
Кому вы намерены
Нынче грозить?
Сегодня на мой
Пиджачок из шевиота
Упали две капли
Военной грозы.
***
В разведке
Поворачивали дула
В синем холоде штыков,
И звезда на нас взглянула
Из-за дымных облаков.
Наши кони шли понуро,
Слабо чуя повода.
Я сказал ему: — Меркурий
Называется звезда.
Перед боем больно тускло
Свет свой синий звезды льют…
И спросил он:
— А по-русски
Как Меркурия зовут?
Он сурово ждал ответа;
И ушла за облака
Иностранная планета,
Испугавшись мужика.
Тихо, тихо…
Редко, редко
Донесется скрип телег.
Мы с утра ушли в разведку,
Степь и травы — наш ночлег.
Тихо, тихо…
Мелко, мелко
Полночь брызнула свинцом, -
Мы попали в перестрелку,
Мы отсюда не уйдем.
Я сказал ему чуть слышно:
— Нам не выдержать огня.
Поворачивай-ка дышло,
Поворачивай коня.
Как мы шли в ночную сырость,
Как бежали мы сквозь тьму —
Мы не скажем командиру,
Не расскажем никому.
Он взглянул из-под папахи,
Он ответил:
— Наплевать!
Мы не зайцы, чтобы в страхе
От охотника бежать.
Как я встану перед миром,
Как он взглянет на меня,
Как скажу я командиру,
Что бежал из-под огня?
Лучше я, ночной порою
Погибая на седле,
Буду счастлив под землею,
Чем несчастен на земле…
Полночь пулями стучала,
Смерть в полуночи брела,
Пуля в лоб ему попала,
Пуля в грудь мою вошла.
Ночь звенела стременами,
Волочились повода,
И Меркурий плыл над нами —
Иностранная звезда.
***
Двое
Они улеглись у костра своего,
Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного,
В затылок другому вошла.
Их руки, обнявшие пулемет,
Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед,
Никак оторвать не могли.
Тогда к мертвецам подошел офицер
И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел,
Отдать пулемет приказал.
Но мертвые лица не сводит испуг,
И радость уснула на них…
И холодно стало третьему вдруг
От жуткого счастья двоих.
***
Пирушка
Пробивается в тучах
Зимы седина,
Опрокинутся скоро
На землю снега, -
Хорошо нам сидеть
За бутылкой вина
И закусывать
Мирным куском пирога.
Пей, товарищ Орлов,
Председатель Чека.
Пусть нахмурилось небо
Тревогу тая, -
Эти звезды разбиты
Ударом штыка,
Эта ночь беспощадна,
Как подпись твоя.
Пей, товарищ Орлов!
Пей за новый поход!
Скоро выпрыгнут кони
Отчаянных дней.
Приговор прозвучал,
Мандолина поет,
И труба, как палач,
Наклонилась над ней.
Льется полночь в окно,
Льется песня с вином,
И, десятую рюмку
Беря на прицел,
О веселой теплушке,
О пути боевом
Заместитель заведующего
Запел.Он чуть-чуть захмелел —
Командир в пиджаке:
Потолком, подоконником
Тучи плывут,
Не чернила, а кровь
Запеклась на штыке,
Пулемет застучал —
Боевой «ундервуд»…
Не уздечка звенит
По бокам мундштука,
Не осколки снарядов
По стеклам стучат, —
Это пьют,
Ударяя бокал о бокал,
За здоровье комдива
Комбриг и комбат…
Вдохновенные годы
Знамена несли,
Десять красных пожаров
Горят позади,
Десять лет — десять бомб
Разорвались вдали,
Десять грузных осколков
Застряли в груди…
Расскажи мне, пожалуйста,
Мой дорогой,
Мой застенчивый друг,
Расскажи мне о том,
Как пылала Полтава,
Как трясся Джанкой,
Как Саратов крестился
Последним крестом.
Ты прошел сквозь огонь —
Полководец огня,
Дождь тушил
Воспаленные щеки твои…
Расскажи мне, как падали
Тучи, звеня
О штыки,
О колеса,
О шпоры твои… Если снова
Тифозные ночи придут,
Ты помчишься,
Жестокие шпоры вонзив, -
Ты, кто руки свои
Положил на Бахмут,
Эти темные шахты благословив…
Ну, а ты мне расскажешь,
Товарищ комбриг,
Как гремела «Аврора»
По царским дверям
И ночной Петроград,
Как пылающий бриг,
Проносился с Колумбом
По русским степям;
Как мосты и заставы
Окутывал дым
Полыхающих
Красногвардейских костров,
Как без хлеба сидел,
Как страдал без воды
Разоруженный
Полк юнкеров…
Приговор прозвучал,
Мандолина поет,
И труба, как палач,
Наклонилась над ней…
Выпьем, что ли, друзья,
За семнадцатый год,
За оружие наше,
За наших коней!..
***
Клятва
Вор сорвал с нашей двери запор.
Мы из тех, кто стреляет в упор!
Старожилы победных боев,
Мы — из племени большевиков!..
Всей земли боевая пора!
Встанут древние воды Днепра
И, пока не затопят врага,
Никогда не войдут в берега!
И земля за врагом поползет
Всеми топями Пинских болот,
Всею пылью широких дорог,
Чтоб пути разглядеть он не мог!
Это нашей Республики дом!
Это все мы скопили трудом!
Разве гору с собой унесешь?
Разве русскую землю возьмешь?
В нашем доме врагу — не житье!
Я клянусь, государство мое, —
Ярость воина, тяжесть свинца
Во врага погрузить до конца!
Жизнь моя, пронесись, пролети,
Выполняя приказ, сквозь бои,
Закаляясь в дыму и в огне,
В общей клятве родимой стране!
***
Каленые сибирские морозы,
Балтийская густая синева,
Полтавский тополь, русская береза,
Калмыкии высокая трава.
Донбасса уголь, хлопок белоснежный
Туркмении, Кузбасса черный дым —
Любовью сына, крепкой и надежной
Мы любим вас, мы вас не отдадим.
Безмолвна тишь глухой военной ночи.
Товарищи построились в ряды,
За ними Север льдинами грохочет
И шелестят грузинские сады.
Свирепствует свинцовая погода,
Над армией знамена шелестят,
За армией советские народы,
Как родственники близкие, стоят.
Мы для себя трудились, не для немца
И мы встаем на рубежах войны,
Чтобы ударить в сердце чужеземца
Развернутою яростью страны.
***
Шестнадцать месяцев путем уже знакомым
Сожженных сел, обугленных берез
Проходим мы, сроднившиеся с громом
И порохом пропахшие насквозь.
Привычным стало то, что было страшным,
Мы научились подвиги ценить
Не для того, чтоб рассказать вчерашний,
А для того, чтоб новый совершить.
«Назад ни шагу!» — лозунг над полками.
Пусть сто смертей нам встанут поперек!
Как Ловать — Ильменю, как Волге — Кама,
Так наша Стойкость — Мужеству приток!
Пусть будет страх в бою тебе неведом.
Запомни, друг: таков закон войны —
Лицом вперед — услышишь гром победы,
Лицом назад — проклятие страны!
Рассказ о нас — о преданных отчизне —
Ты сыну, как былину, передашь,
Чтоб помнил он, как, присягая жизни,
Стояли насмерть — в этом подвиг наш!
***
Здесь мы на родину завоевали право,
Здесь в Октябре ударил первый гром,
Здесь преданность,
Здесь мужество и слава
Живут, как в общежитии одном.
Мы стали снова в боевой тревоге,
И молодость знамена пронесет,
Чтоб сквозь туман победные дороги
Опять увидеть c пулковских высот.
Мы нашу клятву повторяем снова!
Нет! В этот город не войдут враги.
Здесь не замолкнет ленинское слово,
Здесь не затихнут Кирова шаги!
Звучит приказ — и все пришло в движенье.
И пушек строй, и четкий бег бойца,
И корабли, идущие в сраженье,
И к испытаниям готовые сердца.
В одном строю идут отец и брат твой,
И ленинградец принимает бой
И боевою нерушимой клятвой
Советский город дышит пред тобой!
***
Отечество героев
Я в детстве читывал: перед врагов ордою
Герой меча не выпускал из рук...
Мне незачем искать в истории героя,
Когда он рядом, здесь, товарищ мой и друг.
Я хочу, товарищ Харитонов,
Товарищ Здоровцев, товарищ Жуков, я
Хочу сказать, что в гуще миллионов
Героев увеличилась семья.
Пришла пора не стрелам, а снарядам,
Не племена — народы восстают,
Не в мифологии, а близко, близко, рядом
Герои и товарищи живут.
Не из истории, не из легенды древней —
Героя шлет советская деревня.
Скажи такому: «Отврати беду!»
Он скромно произносит: «Есть — иду!».
Героям древности придется потесниться!
Любой наш день, любой наш фронт возьми.
Ведь каждая истории страница
Заполнена советскими людьми.
Они живут легендой боевою
Вот здесь, вот рядом, близко, на яву.
Да здравствует отечество героев,
Эпоха Сталина, в которой я живу!
Михаил Светлов (1903 - 1964)
__________________________
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, Вчера, 14:49 | Сообщение # 1555 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3183
Статус: Online
| Не рассказывай мне больше сказок, мама,
Про Добрыню да Ивана-дурака.
Всё смешалось нынче. Посреди бедлама
Не отыщется зелёного ростка.
Ничего они теперь-то и не знают,
И не помнят, да и помнить не хотят.
Сказку «россказней» с презреньем называют
И детей своих в беспамятстве растят.
Жизнь теперь другое тесто замесила,
Стали лишними средь злата-серебра
Сказки русские, где побеждает сила –
Сила духа, здравомыслья и добра.
И в равненье на морального урода,
Для кого весь наш уклад – наоборот,
Как-то стыдно стало «выйти из народа»,
Словно стадо мы людей, а не народ.
Чем сильней любовь, тем злее ненавидишь
Всё, что жаждет нами чтимое убить.
А без этих сказок в люди-то не выйдешь,
Чтобы Змея да Кощея победить.
***
Живём почти что на вокзале:
Гудит-свистит со всех сторон!
Зато мы столько слов узнали –
Прилёт, растяжка, броник, дрон...
Пусть тучи хмурые нависли,
Но рано вражье торжество:
Там новые родятся смыслы,
Где лупит наша ПВО!
И хоть не занимать азарта
Врагу, хоть глаз его остёр,
Но бьёт по цели наша арта,
Чтоб взять противника в котёл.
Пусть враг бандеровщину славит,
Ждут перемогу главари, –
Им шансов точно не оставит
Команда «триста тридцать три!»
Я света истин не нарушу –
Вот главный времени мотив:
Война вернула людям душу,
От плевел зёрна отделив.
Да, тяжко жить на стыке, то есть
На сломе, через страх и грусть...
Но к нам вернулось слово «совесть»
И вновь согрело слово «Русь».
***
ВЕТЕРАНАМ
ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
Есть в памяти сквозная рана
(Придумать кто б такое мог?):
Ещё я помню ветерана
С колёсиками вместо ног.
Он с наслажденьем папироску
Крутил оставшейся рукой,
А под себя приладил доску,
Чтобы срастись с людской рекой...
Я вижу, чуть прикрою веки:
Бежит-спешит нарядный люд,
А у церквей сидят калеки,
Да им не шибко подают.
В те дни, когда пришла на свет я,
В объятья праздничной страны,
Всего лишь два десятилетья
Нас отделяло от войны!
По меркам разбитного века –
Всего каких-то два шажка
До улиц, где полчеловека
Катила на себе доска...
Придавлены эпохой снулой,
В скупой её вписавшись слог,
Обглоданы войны акулой,
Шли сквозь толпу – без рук, без ног...
Шли сквозь счастливых и не слишком,
Всё строивших незнамо что,
Приставленных к своим делишкам,
Приверченных к своим авто…
И мы не понимали сдуру,
Что тем обрубкам нет цены,
Собой закрывшим амбразуру –
Дымящуюся пасть войны.
Куда бы притулиться вздоху,
Вплетённому в судьбы мотив?..
А ведь они спасли эпоху,
За мир собою заплатив.
***
Диванной критике-забаве
Ругать и хаять всё с руки.
Но управлять войной не вправе
Глубокие тыловики.
Ты, у кого весь день нирвана,
В саду – цветочки, в баньке – пар,
Чем всех критиковать с дивана,
Сменил бы, что ль, репертуар!
Те, с кем в сети легко бодаться,
Кого так сладко поучать,
Имеют право ошибаться,
И отступать, и огорчать
Тебя – по сути, нулевую
Не единицу даже, так –
Простую крысу тыловую.
Ты не у дел, пойми, чудак!
Там, в пекле, все как на пружинах,
И сбой возможен, и просчёт,
Поскольку в человечьих жилах
Не морс, а кровушка течёт.
В штабах случаются авралы:
Кто – струсит, кто – недопоймёт...
Глупят, бывает, генералы
И руководство устаёт...
Кто склонен к лени, кто – к наживе,
Что ж, на войне как на войне,
Но мы живём в одном порыве,
На нас ответственность вдвойне.
И ты пойми, диванный гений,
Любимец кошаков и вдов:
На фронте нет простых решений
И однозначных нет ходов.
Там всё меняется в мгновенье,
В душе порой такой раздрай!..
А ты, отбросив все сомненья,
Чем можешь, лучше помогай.
Велись так все на свете войны:
То крот, то плут, то дезертир...
А если все вокруг довольны,
То это не война, а мир.
И где ты будешь – на обеде
Иль обнесёшь с корзиной лес,
Мы всё равно придём к победе –
С твоим диваном или без.
***
Мучительно жалею свой народ.
Кромсает бомж батон. Крещу вослед.
Тьма нравственный сжигает кислород.
«Да будет свет… – шепчу. – Да будет свет!..»
Бесплотный морок заполняет грудь,
Скребёт в гортани, путает слова…
Я верю, что народ мой не согнуть –
Сто тысяч раз история права!
Мы терпим. На груди рубах не рвём.
И воздух напоён пыльцой планет.
Мы выстоим. Мы мрак переживём.
«Да будет свет! – твержу. – Да будет свет!»
Мы не алкаем мести и войны,
И угрожать безумцам нам претит.
Мы не жадны, не злы, не голодны.
Но вдруг да нагуляем аппетит?!
Мы печь седлаем. Мы не ищем брод.
Мы долго запрягаем – тыщу лет…
Несокрушимо верю в свой народ:
Он одолеет тьму. Добудет свет.
* * *
Чего хочу? Всего лишь быть,
А слыть – не мой формат,
Сквозь зной и стужу тихо плыть
Без курса, наугад.
Всё это, чтоб понять успеть,
В чём сущий смысл пути:
Себя в себе преодолеть,
Себя в себе найти.
Жить-поживать от «А» до «Ять»
Без зла и похвальбы
И душу гнутую спрямлять
Ударами судьбы.
* * *
Жизнь такая долгая была,
Что пора бы жить её обратно,
Уходя в порталы многократно,
Где душа снегов белым-бела...
Где чисты молитвы и листы,
Где одно лишь будущее смутно,
Где душа болит ежеминутно
От любви, добра и красоты...
Через всех событий бурелом,
Сквозь ожог имён и нумераций,
Колоском топорщась, продираться,
Застревать болезненным углом.
Ходуном заходят времена,
Перемешанные с именами...
Белые шары воспоминаний
Улетучатся, как пелена...
...Где-то там, забытый до поры,
Вешний птах старательно затенькал.
Прошлого щербатые ступеньки,
Всполошённой памяти порыв...
Видеть всё, не размыкая вежд,
Дальше и пронзительнее взгляда.
Только не заглядывай, не надо
В окна заколоченных надежд...
* * *
Пришёл – и не разгадывай, не надо,
Прими как вечной тайны торжество
Растрёпанную повесть листопада,
Дождя и снега светлое родство.
Читай, броди, пролистывай аллеи,
Всё впитывай, запоминай, любя,
Как, вспыхнув, зори жарко заалели –
И не отторгли, приняли тебя
Частицей плазмы в сеть своих артерий –
И растворили в светотенях дня...
Ты часть земли. Не стань её потерей,
Ты этим зорям и снегам родня.
Учись у них любви в своём смещенье
Основ, понятий, смыслов наконец.
У мира сущего проси прощенья,
Поскольку он – творения венец.
«Забей», что банкомат закрылся в восемь,
Что нет «бабла» на дорогой айпад...
Куда важней – когда наступит осень
И как пройдёт ближайший снегопад.
Нет ничего главней на самом деле
Весенних луж, осенних паутин...
И вечная душа в невечном теле
Слиянна с Тем, Кто вечен и един.
Объятья распахнув, продли паренье,
Хотя б мгновенье никуда не мчась...
Ты – человек. Ты – не венец творенья,
А только плазмы крохотная часть.
***
Тихо празднуем. Снег – в окно,
Растворённый, как сахар, в дожде.
Абсолютно ведь всё равно,
Кто ты, друг мой незримый, и где.
Нераскрытой колодой карт
Боль уснёт в потайном уголке…
Прикоснётся холодный март
К запылавшей внезапно щеке.
Это разве не волшебство –
Быть расслышанным в сонмище звёзд?
Тихо празднуем душ родство
Друг от друга за тысячи вёрст.
***
Мы вернёмся к себе из крутых виражей,
Из запутанных подлых времён,
Нам поставит мелодию ветер-диджей
В час, когда понесётся со всех этажей:
– Старый мир навсегда упразднён!
И на улицах смех колокольца свои
Вновь рассыплет на три стороны...
А с четвёртой взлетит (гласу правды внемли!):
Вновь Добрыней на страшном распутье земли
Побеждён Змей Горыныч войны!
Будет осень, а может, весны соловьи
Слёзы выжмут из сомкнутых вежд.
Жизнь без счастья мертва, как душой ни криви...
Мы вернёмся к себе по дорогам любви
Коридорами добрых надежд.
Валерия Салтанова https://stihi.ru/2020/09/06/8753
___________________________________________
|
| |
| |
/> |
