|
Мир поэзии
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 14.02.2025, 13:23 | Сообщение # 1576 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3445
Статус: Offline
| Когда один я остаюсь
И за полночь пишу, читаю,
Иль праздно в думы погружусь
И о тебе, мой друг, мечтаю —
Средь тишины, как смерть, немой
Вдруг шелест в спальне пронесется —
Невольно взор потуплен мой,
И сердце трепетное бьется.
Кто там? Грядущий ли недуг?
Предтеча горя? Тень родная?
Зовет усопший брат и друг?
Иль совесть плачет, сна не зная?
1888, Иероним Ясинский
Лейкин
Однажды в конце 70-х годов я зашел в магазин готового платья в Гостином дворе. Приказчик стал бросать на прилавок пиджаки, чтобы я выбрал.
— Тут мокро, — сказал я, — вы испачкаете товар.
— Не очень мокро-с, — отвечал приказчик с улыбкой, — сладкий кружочек от стакана чая. Это господин Лейкин изволили пить чай, так мы из уважения к их посещению не стираем. Уже обсохло! — и он провел рукой по кружку.
— Что же такое уважение к Лейкину? А я, правду сказать, не читал еще этого писателя.
— Как можно; вы извольте прочитать, очень смешно и убедительно пишет, положительно поднял «Петербургскую газету»; без него какая это была газета; в руки нельзя было брать, больше взятками промышляли. Бывало, придет сотрудник и норовит продернуть магазин; по лицу уже видишь, что замышляет; и дашь трешницу — отступись только. А как господин Лейкин вступили в газету, об этом что-то больше не слыхать стало. Сотрудники не нуждаются, есть чем платить. Лейкин больше апраксинцев изображают; все очень верно подмечают и, прямо сказать, цивилизации служат. Прогрессивный писатель, на каламбурном амплуа собаку съели, первоклассный сатирик, смело можно аттестовать.
— Помилуйте, вроде Щедрина?
— Не слыхали-с; с нас господина Лейкина достаточно. Каждый день читаем только господина Лейкина.
Я все-таки долго не принимался за Лейкина. В старых «Отечественных записках» была напечатана его повесть из купеческого быта, я потом вспомнил, под названием «Христова невеста». Автором был описан купеческий предсвадебный пир, мальчишник и девичник в банях. От описания этого веяло какой-то древней, почти языческой обрядностью, какими-то российскими сатурналиями.
Может быть, из Лейкина выработался бы более серьезный писатель с бытовыми красками; но писать для журналов было невыгодно, и Лейкин, обладавший коммерческим умом, предпочел ежедневный газетный фельетон в такой газете, которая могла быть распространена при его содействии в среде, из которой он сам происходил.
Он был мешанин. Семья его была мелкобуржуазная, все его интересы высоко не поднимались; хотелось ему иметь свой домик, своих собачек, послеобеденный отдых, свой квас после трехчасового предвечернего сна и свою боготворящую его публику. Всего этого он достиг.
Фельетоны его в «Петербургской газете», в которую я наконец стал заглядывать, проникнуты были действительно иногда смехонадрывательным комизмом. Такие выражения, как «мое почтение с кисточкой», «вот тебе и фунт изюма» и тому подобные, были введены им в употребление, и если он выдвигал мошенника, то называл его «профессором». «Что-нибудь созорничать — на это он первый профессор». Иные называли его юмористом, но юмора у него не было. Чтобы быть юмористом, надо быть глубоким человеком. Комизм и юмор — огромная разница. В сатире — страдание за человека, и гнев, и негодование на него и на обстоятельства, доведшие его до безобразия, до черного порока, до потери образа человеческого, до бездарной пошлости. А Лейкин старался только насмешить, и от этого безобидно было для гостинодворцев и апраксинцев его «каламбурное амплуа».
С Лейкиным я познакомился следующим образом: в юмористическом журнале «Осколки», который стал издавать Лейкин, не прерывая своего сотрудничества в «Петербургской газете», участвовал Чехов 663 под псевдонимом Чехонте, как и в других юмористических изданьицах. Когда Чехов прославился и загремел, в «Петербургской газете» появилась карикатура: какая-то декадентская прожорливая птица схватила лапами меня и Чехова и куда-то тащит 664. Было это намеком на наши повести, появившиеся одновременно и показавшиеся карикатуристу изменою классическому стилю.
Тогда же в «Осколках» во всю страницу был изображен я с подлинным моим лицом, но с туловищем карлика. Я стою в редакции перед редактором, похожим на Лейкина, и предлагаю ему кипу рукописей. Под цветным рисунком этим было подписано: «Числом поболее, ценою подешевле».
Обе эти карикатуры были безобидны, но Виктор Бибиков рассердился и обиделся и, встретив на пароходе Лейкина, схватил его за плечи в припадке бешенства, вдруг охватившего его, и, по его словам, хотел выбросить несчастного комического новеллиста за борт, да Лейкин оказался грузным. При этом Бибиков кричал: «Как ты смеешь, свинья, оскорблять великих писателей!»
Скандал был большой. Публика отняла Лейкина, который, как и Бибиков, впал тут же в истерику.
Об этом происшествии сам же раззвонил по городу Бибиков, полагая, что он совершил подвиг, подсказанный ему чувством дружбы. Я обеспокоился, опасаясь, что Лейкин, да и другие могли увидеть в этом мою руку, так как Бибикова можно было подбить на что угодно, ввиду некоторой безумной складки его характера, и отправился к Лейкину принести извинения за дурака, выкинувшего такую бестактную и нелепую штуку.
Лейкин немедленно принял мои извинения, сказал, что он уже давно успокоился и не сомневался в том, что тут не было ни малейшей моей инициативы, и, провожая меня в переднюю, потребовал, чтобы я непременно дал ему какой-нибудь рассказ.
Я обещал и теперь не помню, дал ли я какие-нибудь строки в «Осколки». Если же дал, то, вероятно, под псевдонимом стишки «злодейские».
Через некоторое время я услышал однажды, что в другой комнате моей квартиры кто-то шагает полуторным шагом: Лейкин был хром на одну ногу. Он явился с визитом и с приглашением к нему на обед. При этом он выложил мне на стол большую стопку книг в разнообразных обложках.
— Я привез вам мои сочинения с просьбой непременно прочитать. Я, что ни говорите, маленький Щедрин.
Я ему рассказал, где я в первый раз услыхал о нем и где о существовании Щедрина и не подозревают.
— Ну, вот видите, — с убеждением сказал Лейкин, — надо меня прочитать. Чехов на мне научился писать свои рассказы. Если бы не было Лейкина, не было бы Чехова.
Он сидел и как-то жевал губами, как бы предаваясь мечте. На нем было пальто, а из-под пальто виднелись штаны с красными лампасами.
— Какой это на вас костюм, Николай Александрович, — удивился я, — генеральские штаны?
— Как вам сказать, вроде генеральских. Ношу по обязанности службы. Я церковный староста в церкви Казачьего полка, так это казацкая форма. У меня и медаль на шее на ленте есть. Нельзя без общественных отношений существовать, скучно было бы.
— Так что вы в церкви каждый праздник бываете?
— Ни одной службы не пропускаю, — с мрачной радостью объявил Лейкин. — Мы — юмористы — народ серьезный. Не забудьте приехать ко мне, мы ожидать будем. Жена заведение содержит, и девочек хорошеньких увидите.
— Как девочек, Николай Александрович?
— Да, так приятнее обедать, когда девочки хорошенькие служат. Крепостных теперь нет, да если бы и было крепостное право, с моим мещанским званием не пользовался бы. Когда бы еще я дворянства добился, а тут белошвейное заведение, во всех отношениях большая выгода. Жена помогает мужу, так что женское равноправие соблюдено. У нас традиция шестидесятых годов.
При встрече с Чеховым я рассказал ему, какое комическое впечатление произвело на меня знакомство с Лейкиным. Чехов сказал:
— А что вы думаете, я действительно ему кое-чем обязан. Я никак не могу отделаться иногда от его влияния, а «каламбурное амплуа», которое вы подцепили в Гостином дворе, — прелесть что такое. У каждого из нас есть какое-нибудь «амплуа». Вот и в моем покинутом псевдониме Чехонте, хотя он придуман был независимо от Лейкина, есть какой-то апраксинский запах, не правда ли?
С тех пор Лейкин состоял со мною, что называется, в дружеских отношениях. Я не был у него на обеде, на который он меня приглашал, но в день своего тезоименитства 667, как он выражался, он сам всегда приезжал за мною и вез к себе.
— У меня ведь вы покушаете, как нигде, — уговаривал он меня, — как только войдете в мой кабинет (теперь вновь отделан) — в мой дом, сразу увидите, что я человек шестидесятых годов.
В самом деле вся стена его кабинета была завешана портретами Слепцова, Суворина, Добролюбова, Чернышевского, Буренина, Тургенева, Успенского и проч.
— Завтра повешу ваш, — сказал он, — потому что получил наконец с автографом. Одного только Достоевского нет. Обратился я как-то к нему: дайте, Федор Михайлович, вашу карточку, а он как зыкнет на меня: «А для какой надобности вам моя карточка; что я вам и что вы мне?» Тут я сразу увидел, что ненормальный субъект, и решил обойтись без него. Пожалуйте в гостиную, там уже кое-кто собрамши, а в кабинет я не всякого пускаю, конюшня, да не для всякого жеребца.
В гостиной я встретил, можно сказать, всех персонажей его комических рассказов. Над диваном висел портрет его и жены. Оба они держали руки так, чтобы видны были перстни, которые художник изобразил добросовестно. Помнится, были и архиерейские портреты.
Персонажи были гостинодворские, как оказалось, родственники его и жены его, солидные купцы и приказчики с подхалимовским выражением лица. Одни важничали, другие старались быть «прогрессивными» и шаркали ножкой, когда знакомились, сладко засматривая в глаза. Дамы были солидные с открытыми плечами. Жена Лейкина была тоже полная, представительная дама в больших серьгах.
Конечно, была «собрамши» не подлинная аристократия Гостиного двора, а промежуточный слой, с которым водил хлеб-соль Лейкин. Но появились вскоре один за другим и литераторы: Владимир Тихонов. Щеглов-Леонтьев, Назарьева, Дубровина, блеснул Чехов.
Подошел ко мне Лейкин и угрюмо прошептал:
— Подоспело порядочно народу, а то я боялся, что рыбу некому будет есть. Не всякому подашь такое блюдо двухаршинное, не в коня был бы корм, если бы не ваша братия. Вот, жаль, Федоров не пришел.
Федоров был официальным редактором «Нового времени», известный когда-то водевилист. Он был большим едоком и так же сложен, как Лейкин, и так же хромал, только на другую ногу. Его прозвали комодом без одной ножки. Но, к величайшей радости Лейкина, явился, когда уже стали садиться за стол, и Федоров.
Двухаршинную стерлядь Лейкин сам разносил гостям и без милосердия накладывал кусок за куском на тарелку.
— Кушайте и помните, — говорил он, — где же так и покушать, как не у меня! Будете роман писать, опишите мой обед. Нарочно повара приглашал и целый день с ним советовался.
Девочки в белых пелеринках мелькали по столовой, убирая и переменяя тарелки, разливая вина, подавая кушанья.
— А, не правда ли, есть хорошенькие? — угрюмо спрашивал Лейкин. — Из них толк выйдет, жена в строгости держит. Нив одной белошвейной не найдешь таких хорошеньких, — продолжал рекомендовать он.
Девочки действительно были розовые, раскормленные и опрятно одетые.
— Мы не угнетаем, — сидя около меня, говорил Лейкин, — эксплуатации не полагается у меня ни-ни. Кончают ученье и уходить не хотят. Весь нижний этаж скоро займет мастерская.
После обеда были устроены танцы. Какой-то гостинодворский кавалер дирижировал и кричал: «Плясодам! Кавалеры проходите сквозь дам!» И еще что-то из «каламбурного амплуа».
Заметив, что я улыбаюсь, разговаривая с Чеховым, Лейкин подошел, прихрамывая, и сказал:
— Мои натурщики. Что ни говорите, а я настоящий натуралист. Я ничего не выдумываю. Природа богаче писателя. Щедрою рукой сыплет она и не такие еще выражения; только подслушивай да записывай.
Как-то я сидел одиноко у себя под Новый год. Приезжает ко мне Минский с женою, Юлией Безродною, оба принаряжены. Минский и говорит:
— Мы приехали за тобою к Лейкину встречать Новый год. Он непременно требует, чтобы и ты приехал, а отдельно заехать к тебе у него не было времени. Поедем, веселее будет вместе.
Приехали мы на Большую Дворянскую. Дом Лейкина был ярко освещен. Гости только что уселись за стол. Угрюмое лицо Лейкина даже расплылось в подобие улыбки.
— Ну, вот, наконец-то. У меня под ложечкой даже засосало, нет и нет вас. Чехов тоже не приехал, Баранцевич изменил. Не угодно ли взглянуть, места ваши никем не заняты.
От этого новогоднего ужина у меня осталось несколько комических штрихов.
Юлия Безродная чересчур насмешливо посматривала и знакомилась с обществом Лейкина. Ее смешили наряды дам, их вульгарные лица и развязность. Они хлопали рюмку за рюмкой вино и даже водку, как мужчины.
Сидевшая со мною рядом купчиха взяла на себя заботу угощать меня.
— Что вы так мало кушаете? — говорила она мне. — Наверное, вы наелись раньше. Как посмотришь на вас, сразу думаешь: ну, обжора, не откажется от хорошего кусочка; а между тем вы как барышня. Вот, позвольте предложить вам; вот еще; вот это. Скажите, что вы обожаете — гуся или утку? Нет, не желаете, к рябчику склонность почувствовали? Позвольте и рябчика вам положить. А что, как вы думаете, хватит рябчиков на всю публику? — вдруг заинтересовалась она. — Сколько нас за столом? Вы говорите восемнадцать человек? Ах, какой вы профессор умножения!
Мало-помалу Лейкин становился популярнее, богаче. Жена его, кажется, даже упразднила белошвейную, найдя для себя неприличным больше содержать ее. От генеральских штанов он не отказывался. Встретивши меня на Невском, Лейкин остановил извозчика, перешел на панель и рассказал мне, что едет к великому князю Алексею Александровичу и уже получил от него бриллиантовый перстень.
— Бриллианты дешевые, желтые, но дороги не бриллианты, а внимание. Он пригласил меня, и сейчас еду к нему читать по утрам мои рассказы. Он находит, что я недурной рассказчик. Я действительно со сцены могу рассказывать, не только в кабинете у такой особы. Мне вот хотелось бы через него к царю проникнуть. Он наше русское направление любит, а я хоть и маленький Щедрин, но русский с ног до головы. Да, жаль, сейчас, — сообщил он, понизив голос до шепота, — говорят, запил. Ведь вот что значит, русская-то душа в нем сидит — требует!
Больше с Лейкиным я не видался.
Ясинский И.И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. Том I. М., 2010, с. 346-352.
______________________________________________________________________
***
По ветхому плетню змеится повилика
И лапчатый цепляющийся хмель.
С горохом пестрым жердь склонилася, как пика
И темный хвощ качается, как ель.
Пурпурно-красных мальв семья цветет в сторонке,
Подсолнечник глядит на огород.
Внизу, в тени, арбуз, как нить, свои усик тонкий
Вокруг стеблей глухой крапивы вьет.
Здесь овощи с травой презренною в союзе —
Здесь нет войны и не было давно.
Как меч, пылится лист на стройной кукурузе,
Скрывающей, как перл, свое зерно.
Когда роса, дымясь, встает над огородом,
И заревом осветится восток —
Мне чудится, что полн таинственным народом
Заброшенный цветущий уголок.
Перед окном моим вчера всю ночь толпились
Немые тени с тихою тоской.
Здесь духи мирные, быть может, поселились
И стерегут мой сон и мой покой.
1888, Иероним Ясинский
Дневник купеческой дочки
Очень скучно, а потому купила за пятиалтынный книжку и буду писать свой дневник. Прежде всего опишу, как я живу. Встаю в десятом часу, пью чашки три кофею и ем московскую сайку, а иногда и две; потом завтрак, потом обед; между обедом и завтраком пьем чай, а после обеда кофей; в восемь часов вечера опять чай, а там, как папенька придет из лавки, ужин и ко сну…
Перед обедом и перед ужином едим с маменькой клюкву, кедровые орехи, подсолнечныя зерна, мятные пряники, моченые яблоки или что-нибудь в этом роде. Я так привыкла что-нибудь жевать, что когда бываю в церкви и жевать нельзя, то, даже, слюна бьёт; а всё оттого, что скучно. Впрочем, и в церкви ем просвирку. Маменька и то говорит: «жуй, жуй, дура, пока ещё замуж не вышла, а там Бог знает какой ещё муж попадётся; может и запретит целый день жевать-то». Мне девятнадцатый год, а меня уже смотрели больше чем двадцать женихов, но всё расходилось, дело из-за папенькиной скаредности, или женихи были для меня слишком низки. Сначала было стыдно показываться женихам, а потом ничего. Что-ж, за кого-нибудь ведь надо-же выдти замуж. Записала-бы фамилии моих женихов, да забыла их, а иных не знала как и зовут. Кому-то я достанусь?
Гадала и на «Царе Соломоне» и на воде — всё выходит Василий, только ведь Васильев много.
* * * Сегодня по Лиговке мимо наших окон провезли четырнадцать покойников. За одними купеческими похоронами ехало тридцать три кареты. К завтраку пришла сваха Антиповна и сватала мне жениха из актёров, но маменька сказала, что уже тогда лучше выдать за становаго. Целый день скучала, потому что не могу много есть, так как нечаянно прикусила себе язык и он очень болит. В молодцовской комнате нашла книжку, но без начала и как её название — не знаю. Пробовала читать, но скучно. Как начну читать, так ко сну и заклонит. А ведь прежде любила читать, но папенька с маменькой всё ругались за это, а я и отвыкла. Вечером была с кухаркой у всенощной. В церкви стояло много солдат. Один из них был очень хорошенький и совсем с офицерским лицом, а ведь солдаты из простых мужиков.
* * * Сегодня целый день спала, а вечером была в бане и слышала от бабки, что наша соседка вдова Самострелова связалась со своим кучером. Вечером папенька пришёл из лавки пьяный и ругал маменьку разными скверными словами, а меня назвал кобылой. За ужином до того наелась, что еле вышла из-за стола.
* * * Ко мне сватается мусорщик и будет смотреть меня в Воскресенье в Прикащичьем клубе, для чего мне шьют новое платье. Папенька говорит, что мусорщик этот очень богатый купец, так как недавно выгодно обанкрутился, но крив на правый глаз. Маменька сказала, что нам с лица не воду пить. Сегодня наш прикащик Николай подарил мне шеколаднаго Наполеона и я его съела после ужина. Вечером он встретил меня в корридоре и вздохнул. «О чём, говорю, ты вздыхаешь?» «Об вас», говорит. А он очень не дурн собой, но жаль, что прикащик.
* * * Сегодня, поутру, мимо нас везли на кладбище генерала с музыкой, но я проспала. Такая досада! Ничего хорошаго не видишь. Ходила с маменькой за компанию в баню. Это второй раз на этой неделе, а придя домой съела фунт кедровых орехов и на гривенник клюквенной пастилы. Николай подарил мне сахарнаго лебедя. Дурак! А впрочем и за прикащиков замуж выходят. Папенька тоже был прикащик, да ведь вышел-же в купцы.
* * * Примеряла новое платье и при этом заметила, что с Рождества потолстела в талии ровно на два вершка.
Вечером была у всенощной и любовалась на одного певчаго. Загляденье! Ежели-бы этотъ певчий был богатый купец, то с радостью-бы вышла за него замуж. Николай подарил мне жестянку леденцов. Должно быть влюблён в меня. А что не написать ли ему любовную записку?
* * * Вчера меня смотрел в Прикащичьем клубе мусорщик. Это очень старый купец с шишкой на носу и я очень рада, что он напился с папенькой и обругал его сволочью.
Весь вечер танцовала с очень приятным кавалером. Он блондин с брюнетным отливом и два раза назвал меня бутоном, а маменьку величал мадамой. Разсказывал, что служит кассиром в банке и получает восемь тысяч, а также просил, чтоб я приходила в Воскресенье в Летний сад, после чего повёл меня на хоры и украдкой поцеловал руку. Ах ежели-бы ему придать глаза нашего прикащика Николая и усы певчаго, то он был-бы совсем картинка!
* * * Сегодня Николай подарил мне коробку винных ягод и назвал меня купидоном. После обеда спала и видела во сне кассира. Будто я лечу на воздухе и падаю в его объятия, а он стоит на траве в кустах и держит в руках ружьё, но вдруг сделался шум и я проснулась. Оказалось, что папенька пришёл из лавки домой пьяный и хочет бить маменьку поленом. Такая досада! Даже и сна-то путнаго не дадут до конца увидеть.
* * * Мимо нас провезли одиннадцать покойников. После обеда спала четыре часа, ела клюквенную пастилу и написала Николаю цедулку. Вот она: «Ах скажи мне, мой брюнет, ты влюблён в меня иль нетъ?»
* * * Покойников было девять. Целый день грызла подсолныхи. Вечером пришёл Николай и принёс мне медовую коврижку. Я ему отдала цедулку. Вместо ответа он обнял меня и поцеловал. Это было в корридоре.
* * * Ела мак. Была в бане. Николай принёс мне пяток апельсинов, но лишь только хотел поцеловать, как откуда не возьмись маменька и дала мне по затылку. Папенька и маменька ругали меня целый вечер и сбирались оттаскать за косы, но я спряталась под кровать. Николая выгнали. Прощай, моя любовь! Ну, да, ничего, остался кассир.
* * * Сегодня была с подругой в Летнем саду. Кассир был тоже там. Звал нас пить шеколад, но мы не пошли. Говорит, что не может жить без меня и всё жаль мне руку. Ах, как он мне нравится! Нет, он не в пример красивее Николая.
* * * Сегодня ходила в Гостиный покупать сапоги и видела кассира. Повёл меня в проход и угощал у пирожника сладкими пирогами. Разсказывал, что хочет поступить в гусары и взял у меня на память бирюзовое кольцо змейкой.
* * * Была у Владимирской, у всеношной, виделась с кассиром. Звал меня к себе на квартиру, но я побоялась. Вследствие отказа хотел принять яду, а потом застрелиться, но я просила обождать до Субботы. Обещал.
* * * Целый день ела клюкву и думала: идти-ли мне к нему на квартиру или нет? Решила идти с подругой.
* * * Только и дела — думаю об нем. Даже и покойники не интересуют. Была в бане, но без всякаго аппетиту.
* * * Ах, как мужчины коварны! Ах, как они врут и какие изменщики! Окно моей комнаты выходит на крышу соседняго дома и перед самыми стеклами дымовая труба. Сегодня только что встала поутру и подошла в дезабилье к окошку, как вдруг на трубе заметила трубочиста, хоть и трубочист, а вс-же мужчина. Я отскочила от окошка и начала на него смотреть из-за угла; но какой-же был скандал и как у меня оборвалось сердце, когда я в этом трубочисте узнала кассира. На его мизинце блестело моё бирюзовое кольцо. Я хотела упасть в обморок, но не могла. Коварный мерзавец! Трубочист, а смеет разсказывать, что он кассир в банке и получает восемь тысяч? Пропала и вторая моя любовь! Целый день плакала и не могла съесть даже и фунта орехов. Господи, хоть уж-бы за кого ни-на-есть выдти замуж, а то чувствую, что пропаду ни за копейку!
* * * Целый месяц не писала своего дневника. Во-первых лень, а во-вторых о чём писать? Целые дни сплю и ем и жду, кому-то я достанусь. Глаза опухли от сна да и челюсти болят. Маменька говорит, что это от еды. Вчера у нас на дворе случилась история… Впрочем, это я, кажется, видела во сне. Всё перепутываю, что вижу во сне и что наяву. Вчера по просьбе маменьки съела писать заздравное поминанье и вдруг забыла как зовут папеньку. Насилу вспомнила. Да, история. Вижу я, что вдруг спускается с неба огромная корзина с яблоками… Нет, лучше в другой раз. Страшная лень да и клонит…
На этом месте дневник кончается. В книжке виднеются крошки от булки и раздавлена муха.
1874 г, Николай Лейкин (1841 — 1906)
________________________________
***
Портрет
Бесцветные приглажены седины,
И как ножом прорезаны уста;
Неглубоки чела его морщины,
И — верю — совесть у него чиста.
Погас в его очах самодовольных
Божественный огонь — не знает он
Высоких дум, страшится мыслей вольных,
И жизнь его течет, как легкий сон,
Где жарких грёз неведомо волненье,
Где сердце спит в безгласной тишине,
И прилететь не смеет сновиденье —
Его душа бездействует во сне.
Не верит он порывам светлым чувства,
Не верит он молитвенным слезам
И, равнодушный к чудесам искусства,
Он равнодушен к вечным небесам.
1888
***
Эхо
Закат, как зарево, сиял.
Задумчивый благоухал
Акаций ряд.
Раздался колокольный звон,
Как будто чей-то вздох иль стон,
И вздрогнул сад.
Чу! В ясном небе надо мной
Мелькнул видений смутный рой.
Одно из них
С рыданьем кинулось ко мне
И словно бредит в страшном сне,
И глаз своих
С меня не сводит, и дрожит,
И сквозь рыданья говорит:
«Идем! Идем!»
Змеится тонкий, стройный стан.
Волнистый вьется, как туман,
Хитон на нем.
Объятье слышу белых рук
И речи тихий страстный звук:
«Идем! Идем!»
Но уж тускнеет жгучий взор,
Он помертвел, и в нем укор
Немой застыл.
Ослабли руки, гаснет речь,
Покров спадает с бледных плеч.
Как пара крыл.
В тоске бессильной призрак пал
К моим ногам и умирал,
И вдруг исчез,
Как исчезают облака,
По воле резвой ветерка,
Среди небес.
1889
***
Стоял я над рекой. Еще горел
Последний луч зари на тучах мутно-красных
И на мостах; и ветерок свежел,
И даль терялась в сумраках неясных.
В себе дворцы и храмы отразив,
Струилася Нева, стесненная гранитом.
И мерных волн немолчный перелив,
Будил мечты о чем-то позабытом.
О чем? Душа ответа не дала;
Но были те мечты прекрасны и печальны,
Как белой полночи немая мгла,
Как вздох любви, как поцелуй прощальный.
1890
Иероним Иеронимович Ясинский (1850, Харьков — 1931, Ленинград)
Учился на естественном отделении физико-математического факультета Киевского (до 1870, а затем — Санкт-Петербургского университета, но курса не кончил (Ясинский решил жениться на Вере Петровне Ивановой, а поскольку студентам не было разрешено вступать в брак, оставил университет.), посвятив себя журналистике.
И. И. Ясинский прожил долгую, богатую событиями жизнь. Сам он так описывает события 1917 года: «Выбитый из седла февральскою революциею, я был посажен в седло великим Октябрьским переворотом. Депутация от Кронштадтских матросов обратилась ко мне с просьбой приехать в крепость и прочитать лекцию о большевизме в её литературном преломлении». В возрасте 70 лет автор нескольких контрреволюционных романов, таких как «Первое марта» (1900) и «Под плащом Сатаны» (1911), И. И. Ясинский решил вступить в партию большевиков. В архиве ИРЛИ сохранился «Анкетный лист» Ясинского (Всероссийская перепись членов РКП(б)), где обозначено время вступления его в партию большевиков — июнь 1920 года.
__________________________________
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Воскресенье, 16.02.2025, 21:12 | Сообщение # 1577 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3445
Статус: Offline
| Собираются дни,
как кристаллы смерзаются в память.
Память, ты — холодна, ледяная картина в былом.
Но исторгнет душа
свой горячий, страдающий пламень,
Чтобы лёд растопить,
чтобы память дышала теплом.
Ах, ты, память страны.
Ты моя!
Ты — моя и чужая.
Ты — смятение душ, убывающей нации хрип.
Снова порох и кровь,
снова истину с грязью мешая,
Над землёю встаёт сумасшедшего времени гриб.
Я пытаюсь забыть, всё, что билось,
горело, металось,
Как нагар, из души вынуть памяти чёрную смоль.
Но никак не могу
оторвать даже самую малость,
И с надсадой живу, и ношу эту горькую боль.
Собираются дни и смерзаются, будто бы слёзы,
На щеках у России,
на битом шрапнелью лице.
Вот и снова ОКТЯБРЬ.
Зажигаются свечи и звёзды
Над Россией моею, бредущей в терновом венце.
***
Живём в тревожном 21-м веке…
О, Боже! Заклинаю и молю:
Не уроните небо, человеки!
Я с вами боль и горечь разделю.
Не уроните небо в бездну, люди,
Где обитает современный ад,
И где среди военных, чёрных буден,
Стоит на страже вечности солдат.
Достоинства, любви не уроните,
Все те, кто убивают небеса.
И лучше в небе молнию ловите,
Чем выстрелов убойных голоса.
Над Украиною подняться мне бы
И крикнуть миру горькие слова:
Не уроните в лютый космос небо
И землю, что пока ещё жива!
***
НА ПЕРЕДОВОЙ
Чужой, хохол, ты или свой?
Скорее, стал чужой, не правый.
Ты гибнешь на передовой,
Своею преданный державой.
А ведь была – единой – Русь,
И Киев был один когда-то…
Скажу – словами обожгусь,
Что ты мне был роднее брата.
Был ты – живой и я – живой…
Как два огня,
два русских света,
Мы бьёмся – на передовой
И вспоминаем Пересвета.
А в поле свист: – Убей! Убей!
Нас не спасут уже молитвы.
И держит в небе Челубей
Своё копье для новой битвы.
И раскровавлены луга,
И в центре замкнутого круга
Стоят два брата, два врага,
Чтоб на земле – убить друг друга.
***
Горчит полынь, горчит тысячелистник,
Исходит плачем стылая земля!
И как страницы горькой русской жизни
Листает ветер жухлые поля.
Качаются забытые растенья,
Бегут столбы полям наперерез.
И вдоль земли скользят немые тени,
В молчании сошедшие с небес.
***
Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна…
Михайло Ломоносов
Не дымится пространство, уж тихо и поздно,
По дороге небесной ходит светлый Господь.
И заснула Россия, и речкою звёздной
Проплывают планеты и лунный ломоть.
Сколько плотных веков над землёй просквозило,
Сколько звёздных миров прокатилось над ней.
И горючей тоской зазвенела Россия
Над печалью соборов, над сонмом полей.
Может быть, оживёт в новом времени Пушкин,
Может, Лермонтов бросит скитаться в раю,
Сдвинет с ним и со мной белопенные кружки,
И они зазвенят в сумасшедшем краю.
Полетит этот звон по дороге небесной,
Задохнётся дорога, от века темна…
И шагнёт Ломоносов на землю из бездны,
И пройдёт по земле ледяная волна.
***
Взметнётся вихорь чернокрылый,
Поднимет пашни, тёмный лес,
Как будто мир земной на вилы
Поднимет огненный Гефест.
Взметнутся дальние причалы,
Погосты, омуты, кресты.
И это будет лишь начало,
Где нет ни дна, ни высоты.
И плоть земная обнажится,
Уйдут на небо цепи гор,
И жаркой лавой обагрится
Геракла каменный топор.
Уйдут навечно к звёздам – люди,
Достигнув царства своего.
И жизнь спасением не будет
Ни для кого, ни для кого…
***
Двери не заперты. Выйду из дома.
Брошусь, как в воду, в траву.
Свет из земли полыхнёт незнакомый.
Кто там? – в тиши позову.
Кто там? Быть может, далёкие предки
Светят величьем своим.
Райская птица воспрянет на ветке,
В небо – и пламя, и дым.
Кто там? И выйдет из недр Радонежский,
Явится Дмитрий Донской,
И над полями поднимется Невский –
Скажет с душевной тоской:
– Что же ты пал, богатырь, среди поля,
Где твой норóвистый конь?
Где твоя доля? И в поле доколе
Меч не поднимет ладонь?
Вымолвит Сергий: – Отчизну забыли,
Прóдали вечную Русь?
Пели, речами трезвонили, пили:
Вот вам и нерусь, и гнусь
Встали над вами и треплют Россию,
Мера запретов пуста.
Душу России, как плоть, износили,
Нет ей пути и Креста.
Дмитрий Донской, низко долу склонённый,
Старцу в ответ произнёс:
– Как же виниться земле полонённой,
Коли ей путь – на погост!
Встанем за правое русское дело,
Мы ли не бились за Русь?
Отче, направь моё бренное тело,
Я до врага доберусь.
Невский воздел в небеса свои руки:
– Благослови нас, Господь!
Всё на своя возвращается круги:
Битвы и дух наш, и плоть.
И осенил их крестом Радонежский,
Как наречённый Отец,
И оказались Донской вместе с Невским
В танке, спешащем в Донецк.
***
Выхвачу у демократа-вора
Спрятанный за пазухой стилет.
Он завёрнут в тряпку триколора,
Где в помине русской крови нет.
Фронтовик, несущий свои годы,
Скажет мне под сполохом Побед:
– Знамя русской крови и свободы –
Это алый, светоносный цвет!
***
Наши сердца – раскалённые тигли:
Бьёмся и в войнах горим всякий раз.
В наших сердцах мы заставы воздвигли,
Где полыхает боями Донбасс.
Небо остыло и сердце озябло,
Встань и держись, неубитый солдат!
Наша твердыня ещё не ослабла,
Нас согревают рассвет и закат.
Жив Севастополь и жив Мариуполь!
Скольков вбивается в небо ракет,
Будто иглой зашивается купол
Алых небес и встаёт Пересвет.
Дрогнут враги и раскрутится пламя,
В чёрных долинах, как будто в аду.
И боевое раскроется знамя,
Как над Рейхстагом в победном году!
***
ПРОБУЖДЕНЬЕ
Я час назад проснулся. Замер.
И, словно сам себе чужой,
Лежу с открытыми глазами,
Лежу с распахнутой душой.
Пытаюсь мир вернуть из боли,
Пытаюсь эту боль постичь.
Из боли, будто из неволи,
Я боевой бросаю клич.
Я жду победы, жду успеха…
Я крикнул, кажется, в зенит.
Но тишина в ответ, лишь эхо
Над спящей Родиной звенит.
Рассвета порванное знамя
Сгорело над страной большой…
Лежу с открытыми глазами,
Лежу с обугленной душой.
***
Рассвет – подозрительно грустный.
Что стало с посёлком родным?
Неужто – мой край захолустный
Уже не предстанет иным?
Не вскинет гречишные крылья,
Подсолнухом не расцветёт.
Себя не накормит обильно,
Гнездовье души не найдёт?
* * *
Где прошлое? Еле заметно…
Век нынешний – злая печаль,
В нём крови и боли – несметно.
В грядущем – унылая даль.
Лаз в прошлое давнее – узкий,
Грядущее – вовсе дыра…
На гору взбирается русский,
И скачет, как лошадь – гора!
* * *
Мы – дикие, полые люди,
Никак не восполним себя.
Нас ýбыло и не пребудет…
Неужто, живём – не любя
Себя и затасканных буден,
Природы, глядящей со дна.
И, может, поэтому к людям,
Как зверь, равнодушна она.
***
Моя земля – она едина,
Неразделима на куски.
Моя земля – песок и глина,
Источник веры и тоски.
Моя земля – она живая,
В ней теплота материка.
Деревьев крепь сторожевая
Восходит прямо в облака.
Я в этом мире многомерном,
Как будто ветка на стволе.
Я для своей России верным
Всегда останусь на земле.
Моя земля покрыта прахом
И вдовьей горькою золой.
Летит душа орлиным взмахом
Над потрясённою землёй.
Ей в горе жить невыносимо,
Ей тяжело стонать во мгле…
Моя любовь невыразима
К моей истерзанной земле!
***
Снова томится и душу мне застит
Край мой угрюмый, слепая тоска.
Поле родное, открытое настежь,
Нет на селе твоего мужика.
Срубы замшелые смотрят убого,
Сердце деревни сгорело дотла.
И проступает, как вена, дорога
На пустыре у больного села.
Рухнули слёзы на старую школу,
На зерносклад, от разора пустой,
Где одинокий скрывается голубь,
Вставший, как Ангел, в селе на постой.
***
Сердце доброе скажи – веришь почему
Злому гению – тому, кто в обман поверг
Эту землю? Этот мир окунул во тьму,
Чтоб библейский белый день над землёй померк?
Сердце русское, скажи – стонешь почему?
Отчего твоя тоска расцвела окрест?
Может, ведомо тебе – или – никому:
Отчего скорбит народ и влачит свой крест?
Вот и снова на земле грянула война…
Снова взрывами, дымясь, задохнулся век.
Русь великая моя, ты стоишь одна,
В дýши сыплется с небес порох или снег.
Над Отчизной, что грустит в пепле и золе,
Раскатился, разметал крылья чёрный вран.
Но орёл к нему летит с радугой в крыле:
И врага на части рвёт, и повержен враг.
Как по травушке мороз, по морозу след.
Так и в мире, и в душе отстоится день.
И над Родиной моей возгорится свет,
Возгорится и затмит Мировую тень!
***
В ДОЛГУ
Я у Всевышнего в долгу:
Меня ловили силы мрака.
Молиться Богу не могу,
Поскольку грешен, как собака.
Я у лесных цветов в долгу:
Я продавал их, чтобы выжить…
Когда-то верил, что смогу
Взрастить цветы и поле вышить.
Я у земли моей в долгу!
Ведь не брала меня забота,
Как мало на своём веку
На пашню уронил я пота.
У мамы я своей в долгу
За все обещанные роли.
За то, что влёт и на бегу
Я причинил ей много боли.
Я у страны своей в долгу,
Что смог сегодня оглядеться,
Что дал извечному врагу
Над бедной Родиной слететься.
И если я не помогу
Отчизне, воину, калеке,
Останусь, видимо, в долгу
У самого себя навеки.
***
Спаси меня, Господи, неотторжимый
От сердца России, от русской души.
Какие бы нас ни глушили режимы,
Какие б ни путали нас миражи,
Мы молим единого Господа Бога
О нашем народе, чтоб выстоял он.
Верши свою проповедь,
Господи, строго.
Тебе мы несём за поклоном поклон.
Спаси меня, Господи, верный и правый,
От зла, от болезней, от смуты в душе.
Не надо мне злата и ветреной славы,
А надо Всевышнего чуда уже.
Владимир Петрович Скиф (настоящая фамилия — Смирнов), родился 17 февраля 1945 года в поселке Куйтун Иркутской области.
________________
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 19.02.2025, 16:04 | Сообщение # 1578 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3445
Статус: Offline
| Со всей страною говорить
Всем горлом, всем ознобом...
* * *
Разбит наш дом.
Он превратился в прах.
Как мне срастить
Обломки прежней жизни?
Как отыскать
На новых берегах
Пути к потерянной
Моей большой Отчизне?
Как отыскать? –
На языке каком
Окликнуть их,
Кому назвать
Приметы?
И я иду по снегу
Босиком...
Стоит зима.
И косяком к нам – беды...
***
Я иду по слепящему снегу,
Оступаюсь в горящую
Русь.
Никогда не склонюсь я
К побегу.
О победе в надежде
Молюсь.
Что мне воздух полей этих
Волглых,
Что дорог мне твоих
Маята?
Свет небес бесконечных
И долгих?..
Я стояла тогда у моста...
Тихо шли по дороге
Буренки,
Словно сны с голубого
Листа...
***
На крюк Россию взяли,
Как тучного быка.
Распяли и разъяли,
А прежде шкуру сняли, -
Кромсает нож бока.
Кому Норильск с Чукоткой,
Кому Тюмень и лес?...
А кровь все хлещет глоткой,
Рекой течет с небес, -
Народ овечкой кроткой
Идет в чужой замес...
***
Мы попадаем под колеса...
Мы сходим с рельс.
Летим с откоса...
Своей ли волей,
Волей рока.
Невесть какого скомороха
Так неожиданно жестоко
К нам повернулось мирозданье,
Событья.
Ход времен.
Эпоха.
И поведя надменно бровью
Они нам шлют
Свое посланье.
Грозят нам мороком
И кровью...
И нас уж нет -
Одно преданье...
И никакие пароходы
К нам в трудный час
Не подплывут:
Мы тонем в омуте свободы,-
Волна растет, сметая броды,
И ближний берег
Наг и крут...
***
Земля - как пух. Земля - как воск,
Земля - как пламя.
Здесь не шиповник дикий рос –
Здесь рдело знамя.
Оно летело к нам сюда
Тысячелетья,
Перелетая города,
И мор, и плети...
И вдруг исчезло без следа,
Ушло,
Взметнулось в никуда,
Как сон,
Как ветер...
***
Россия - волость вольная,–
Незрим и жгуч огонь..
Дорога - даль продольная,
Прямая,
Не окольная,–
Как неба ширь –ладонь.
Она,
Как в сказках пишется –
Белей,
Чем снег...
Ей Бог в окошке видится,
Ей конский топот слышится
Сквозь дрему век,
Когда ковыль колышется,
А горизонт все движется
За край земли
И рек...
***
Какая тишь стоит над миром…
Уснул мой город…
Далеко
Бросает свет полоской узкой
Чье-то яркое окно…
Белеет снегом занесенный
Проспект…
И словно покрова
На снег ложатся запоздало
Чеканных листьев кружева…
Не шелохнется тополь тонкий,
Он зачарованно глядит,
Как серп луны прозрачный,
Ломкий
Туманным облаком кадит.
В саду скамеек темных тени
Легли полосками на снег
Строкой немых стихотворений,
И ветер приискал ночлег…
А тишь стоит,
Стоит над миром…
Мне в тишь такую – не уснуть…
Застыло всё.
Лишь звезды в небе
Неслышно строят
Млечный Путь…
***
Прости меня. Не потакай молве,
Что поздно я пришла
К тебе
Проститься…
Что ни в одной
Не значишься
Строфе,
И что зачеркнута
Любви страница,
За то, что было и чему случиться...
Такие ветры, что не встать траве,
И сквозь каменья
Зернам
Не пробиться…
Прости меня...
Уходят поезда
Просроченных,
Упущенных мгновений…
Такая быстрая, опасная езда
По рельсам памяти,
В иные измеренья,
И ни одна не светится звезда –
Ни прошлого, ни та,
Что во спасенье…
***
Я почему-то жить –
Не тороплюсь.
Мне кажется, что впереди
Всего так много будет…
Я день не отпущу
Пока не наслажусь
Неторопливо вкусом
Буден…
Они мне так милы и дороги….
А праздничный
Претит мне звон.
Я так люблю седую пыль дороги –
Идти по ней
Без шума и знамен…
Мне кажется, что много мне отмерено,
И ни к чему сдвигать свершений срок…
Когда душа в бессмертии уверена,
То не спеша
Возводит свой чертог…
***
Я хочу прикоснуться взглядом
К скалам твоим и кручам,
И назвать каждый выступ зубчатый,
Как назвала бы сыновей,-
Именем звучным.
Смуглый хозяин мест этих,
Вечер,
Спустился с небес к тебе,
Чтобы встретить
На крышах твоих
Горячие маки,
И воды Зангу пропуская сквозь пальцы
Ввысь уходящие песни создать…
Над гроздью объемной
Тихо склоняюсь,
Слышу,
Как грезит в ущелье родник.
К звуку речи твоей приобщаюсь,-
Так неизбежен путей наших стык.
Мне твои истины трудные
Любы,
Сомкнуты губы твои
И скупы…
Взыскуют деянье с меня
Неприступные
Горы твои,
И уступы судьбы…
***
Пласты пород обнажены,-
Ракушечник,
Белесый гравий
В его ушах - гул глубины,
Его душа – воспоминанье…
Как помнят каменные губы
Прохладу девственной воды…
Непродолжительны и скупы
В горах армянские дожди…
Моря ушли,
Беды не зная,
Петь на других
Материках…
Но жаждет моря,
Изнывая,
Белесый гравий
На горах…
***
Мне не увидеть разлета бровей,
И глаз твоих темных,
Влекущих…
Мы в зоне воздействия
Разных полей –
Ты весь – в настоящем.
Мой голос – в грядущем…
В бурьяне и терниях тропы предтеч,
И плечи – в ознобе рассвета…
И только вдали
Пробивается речь,
Где камни ворочает
Лета…
***
Тревожная, черная мысль
Вся ночь мою душу
Снедает:
Мне снится –
Коварная рысь
Кровавый разбой
Затевает…
И вот она рядом уже,
Приблизилась к цели
Заветной, –
Стоит на моем
Рубеже
И силой грозит мне
Несметной…
И вся она в прищуре
Глаз,
В стремительном росчерке
Воли…
Метнулась…
И нет больше нас...
Последние сыграны
Роли…
***
Я видела тебя во сне.
Струился свет,
И леденило крышу..
Мерцали рыжие фонарики в окне,
И знала я,
Что я тебя
Увижу.
Я шла бесшумно.
По большим путям,
Раскинув руки,
Словно для объятья…
По разметавшимся
По всем дорогам, снам,
Которые должна была
Осмыслить и понять я.
За пологом пурги,
За толщей снегопада
Угадывала я
Твое тепло и свет.
И как за Каином
Легко ступала Ада,
Я за тобою шла
На голоса примет…
Ты был везде, -
В движении, в дыханье,
Ты был угоден жизни,
И любим…
И тысячи явлений и названий
Я замыкала
Именем
Твоим…
***
Я распахнула черные ворота –
Свои глаза…
А по земле текут,
Скрипят подводы…
Грядет гроза!..
Открыто сердце,
И душа открыта, –
Как ширь
Полей!..
Темнеет небо…
Воздух рвут копыта…
И шалый ветер
Гривы мнет коней…
Они идут…
Им нет числа и счета.
И, нескончаем, движется
Поток…
И рушатся границы,
Как ворота,
И чья-то тень уже у поворота
Растет и множится,
И целит боль в висок
Не как-нибудь, а с ходу бьет, и с лета…
И нет здесь Запада!
Здесь нет Востока! –
Страница первая Грядущего пролога…
И метка черная лежит
У самых ног…
***
Кто принял вызов?
Поднял кто
Перчатку?
Не предал –
Кто?
Так Господа моли
Помочь!
Ломай в смиренье
Шапку! -
Мы проиграли бой!
Надежду!
Душу!
Схватку!
Еще лишь час –
И нет у нас
Земли...
***
Просторы тяжелые подняли веки,-
Таким ожиданьем глаза их полны…
Ну что мне сказать вам,
Долины и реки,
Вам,
Солнечных бликов
Литые
Челны?
Навстречу мне руки Ваагна* простерты,
Зеленое пламя весенних одежд…
Я мимо иду
Ваших пристаней теплых,
По белым камням
Невозможных надежд…
***
Я – завязь живая
Грядущих основ,
Несущая силу и слово
Истока.
Чужда я законов больших городов,
И крови,
Текущей в жилах Востока.
И всех наслоений
Причуды и гений
Во мне не живут,
Не справляют свой праздник.
Земли не стряхнула еще я с коленей,
Я слушаю недра. И неба я данник…
Вокруг меня травы, приторны, пряны.
Их заросль густая, их царство,
Их век…
И первозданно дышит поляна,
Веков усмиряя стремительный бег…
А я как былинка,
Стою и качаюсь,
Руки сложив,
И веки смежив…
А я постепенно в себя превращаюсь,-
Срок на исходе,
Кокон ожил…
И в этом пространстве,
От века желанном,
Все стороны света –
А я посреди…
Подобна я глине на круге
Гончарном,
И вертится круг,
И всё впереди…
***
Но если ни направо, ни налево
Ступить нельзя,
То, значит, – ввысь?
То, значит, – в небо?
Или пешочком, краем света,
Туда, где камни
Точит Лета?
Ушло из глаз,
Исчезло лето…
Но на вопрос мой
Нет ответа.
И под ногами
Грязь и слизь…
***
Что день,
Что век,
Что всех распадов
Сила?
Всегда повержена,
Всегда жива…
К работе алчная,
Я всех простила…
Упрямства своего
Вбиваю в скальный грунт
Упрямые слова…
Я тверже камня.
Сдержанней гранита.
Высоко в небо
Вознесен
Мой храм.
И лавою земля моя
Покрыта,
Которой я
И Богу не отдам…
***
Как прошел этот год…
Как недели летели…
Все печали да хвори,
Да хмурая мгла…
Часто дети болели,
И проливы мелели,
И границ этих бед
Очертить я уже не могла…
И тогда,
Заглянув за предел,
Как за борт, за ограду,
Я направила лодку
Бог знает куда…
Может, вовсе в ничто,
Может, к Китежу-граду…
И пред ней расступилась
Вода…
***
Мне так давно не можется,
Не спится мне давно…
Дом оскудел, корежится,
Не вымыто окно…
А мне о том тревожиться
От века не дано…
Стоит,
Гудит невнятица,
Сумятица в мозгу.
Жизнь к черту, к ляду катится –
Очнуться не могу…
Летит крутыми спусками
На шаткие мостки…
Просторы стали русские
Тесны ль ей и узки?..
Иль слышатся пророчества
В далеких небесах?..
И умереть мне хочется,
Или убить
Свой
Страх…
***
Но каждый день мой – только день.
Не битва.
Сто компромиссов,
Уйма полуслов.
И в этом дне
Расплывчато и слитно
Лицо друзей моих,
Лицо моих врагов…
И я живу,
Живу без донкихотства,
Предубежденность пряча
И порыв…
Я чувствую своё с врагами сходство…
***
И я не знаю
Как мне быть –
Страну свою в какие руки
Отдать,
Доверить,
Поручить?
Кругом предатели
И шлюхи…
А ветер снова взялся выть,
И люди дохнут,
Словно мухи…
***
Я не знаю,
Где ты,
Когда снегом заносит твой город,
Что искрится на крышах осколками
Льда…
Когда движется ночь,
И дождем проникает за ворот….
Я тебя не увижу,
Не встречу уже никогда…
Может к лучшему то,
И подбить мне удастся итоги,
Той эпохи,
Что канула в бездну ночей?…
Я не знаю, где ты.
Здесь стоят непроглядные смоги,
И Великая Вечность
Приближается к жизни моей…
***
И нам придется все же
Притерпеться,
Чтоб вновь глаза
Поднять…
Мы проиграли…
Никуда не деться,
Хоть тронься разумом,
Ополоумь,
Иль спять…
И, обхвативши голову руками,
В недоумении качайся
Сотни лет…
Нас больше нет…
Так смейтесь же над нами,
Пока ваш час,
И дремлет наш
Ответ…
***
И, может быть,
Уже в последний бой
Нас поведет
Былых времен
Наследство, –
Шаг –
И бросок,
Безжалостный и злой,
Туда,
Откуда
Невозможно
Бегство…
***
Туманы с тучами слились,
И небо – серый студень…
Ручьи как реки растеклись,
Базар немноголюден…
Визжит пила на лесопилке,
И заполняет звуком дали.
Пройдешь –
И мягкие опилки
Набьются в мокрые
Сандалии.
Забор обвила повилика…
Проходят серо дни, безлико…
Безликостью не тяготясь своею…
Здесь вызревают зерна тихо,
И я их торопить не смею…
***
Сохранить Россию
Боже,
Помоги!..
Чтобы небо - синее,
Тропы в даль —
Легки.
Горе черным вороном
Не клевало глаз...
Помоги нам,
Господи!
Хоть в последний
Раз...
***
И мы осмелимся рвануться
В никуда
Земную почву
Покидая
Под ногами.
И отзовется нам,
Ответит даль тогда,
Когда прогнет
Хребет
Под скакунами.
И ржанье весело откликнется
Звезде,
И звон рассыплется по пыли
Придорожной...
Мы были здесь!
А нынче мы - везде!
Восставшие из были
Позапрошлой...
***
Нас вьюга нянчила в подоле
Под небом смут
И мятежа.
Нас холил ветер в чистом поле,
И пело острие ножа...
Тянулись долгие столетья,
Смешались говоры племен,
С землей - поземка,
С небом - ветер,
В своем дыханье ледяном...
А мы все вдаль глядим,
Как дети –
Владыки будущих
Времен...
***
Когда распрямляться
Пружине
Назначенный час подойдет –
Запомните! –
Память –
Не стынет –
И счет свой обидам
Ведет...
Как сжатая сила
Вулкана,
Как плач заколдованных
Недр, –
Так прошлого подвиг и рана,
Предвестье
Грядущих побед!..
***
Два города.
Две вечных правоты.
В моей душе
Две огненные вспышки.
Монументальность,
Разворот,
Домишки –
Мой Ереван.
Стихии мощь –
Москва...
Два притяженья...
И душа меж ними
Кружит,
Как мотылек,
Боясь присесть...
Два города,
Два имени,
Над ними –
Я.
Чтобы сказать:
"Я есть!"
***
Я превращаюсь почти в собаку,
Почти в дворнягу,
Приблудну кость...
Я на крылечке здесь рядом
Лягу,
Скажу вам тихо:
"Я только гость,
Что послан небом
В придачу к пище
Земной
И прочим
Иным благам.
Рюкзак мой старый –
На пепелище,
Его я тоже
Оставлю вам..."
Оставлю вам я
Свои каморки,
Свои котомки...
Бумажный хлам
Я осторожно
Сложу в коробки,
А ветер - листья -к моим ногам
Сметет устало,
Где я стояла
Давно. Когда-то
В стране иной...
Ступай же, ветер! –
Я все сказала...
И ты, прохожий,
Иди,
Не стой...
Сэда Вермишева (1932 - 18 февраля 2020)
_________________________________________
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Пятница, 21.02.2025, 19:59 | Сообщение # 1579 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3445
Статус: Offline
| Стало в городе постыло,
я подамся до села –
там жила прабабка Мила,
очень правильно жила.
А когда туда приеду,
как в насмешку над собой,
заведу за жизнь беседу
с покосившейся избой.
Мне расскажут половицы
про скрипучий свой недуг,
и ворчливо забранится
старый бабушкин сундук:
– До каких таких пределов
под замком добро стеречь!?..
И дымком заплесневелым
поперхнётся гулко печь.
И прабабушка к обеду
выйдет, памятью светла…
Я когда-нибудь приеду,
наплевав на все дела.
***
В доме пахнет пирогами.
В доме чисто вымыт пол.
Я давно хожу кругами,
Глядя искоса на стол.
Там укутан в покрывало
Хлопотливый мамин труд.
Уходя, она сказала:
– Не таскайте,
пусть дойдут…
Но какой же запах вкусный!
И с самим собой в борьбе,
Я тащу: сестре – с капустой,
С мясом – папе и себе…
Мама громко нас ругает,
Отводя смешливый взгляд.
Если пахнет пирогами,
Значит в доме мир и лад!
***
Конопатая девчонка
Довела меня до слёз.
У неё косая чёлка
И слегка курносый нос.
На неё взглянуть не смею
И, в мучительной тоске,
Я от робости немею
Даже вызванный к доске.
Мы сидим за партой рядом.
А пишу ей – в интернет.
Вечерами долгим взглядом
Я сверлю её портрет.
Конопушки посчитаю:
Раз, два, три, четыре, пять…
И всю ночь о ней мечтаю…
А с утра молчу опять.
***
Татьяне Алексеевне Сидоровой,
учительнице литературы
Татьяна Алексеевна,
Влюбленная в предмет,
Глядит на класс рассеянно,
Как будто класса нет.
Она – Татьяна Ларина,
Любовь её светла.
Мятежная испарина
На чистый лоб легла.
Отброшены сомнения,
И пишется само
Беспечному Евгению
Любовное письмо.
И мы сидим притихшие,
На нас из-за окна
Глядит глазами-вишнями
Серьёзная весна.
***
Богом посланная милость –
Тёплый солнечный денёк.
Это лето зацепилось
Паутинкой за пенёк.
Продолжает труд тяжёлый
Забубённая пчела.
Пацаны бегут из школы
На окраину села.
Промелькнут по косогору –
Мимо пасеки, на брод.
А пескарь в такую пору
И на голый крюк берёт!
***
Над покосившейся крышей
Серп недозрелой луны.
С близкого берега слышен
Свист монастырской шпаны.
Лип разлохмаченных тени
Не достигают земли.
Отзвуки всенощных бдений
Эхом тускнеют вдали.
В утреннем мороке гулком,
Будто бы впав в забытьё,
Шляется по переулкам
Зоркое детство моё.
***
Дождь с восторгом встречен лужами —
вон как пенится вода…
У окна, насквозь простуженный,
ворошу свои года.
Здесь я очень-очень маленький.
Ах, как мама молода!
Дом с кирпичною завалинкой,
сад — в нём яблонь два ряда…
Школьный двор. Я чуть встревоженный
с гладиолусом в руке
и, как школьникам положено,
в новом сером пиджаке…
Старый дом, дождями стиранный,
вот с тобой прощаюсь я —
обзаводимся квартирою.
Вот и новые друзья…
Не поспеть за жизнью мчащейся.
Стены техникума… Но
не прилежный я учащийся —
танцы, девушки, кино…
Вот с погонами сержантскими
в ладном воинском строю.
И готовы все сражаться мы,
все — за Родину свою.
Ведь она — одна пока у нас,
друг литовец, друг бульбаш,
Могилёв, Орёл и Каунас… —
весь Союз пока что наш…
Дальше, брызжа многоточьями,
покатились времена:
крах страны, рожденье дочери…
Быстро выросла она…
Как судьбу не перелистывай —
чем пытливей, тем больней…
Ветра свист, дорога мглистая,
тень моя летит по ней…
Всё ещё бурлит и пенится
в лужах стылая вода…
Ах, судьба, годов ты пленница!..
Над дорогою звезда.
***
Проводница уж так строга,
будто главная в МПС.
Еду в Белые Берега
сквозь насупленный Брянский лес.
Там песок побережный бел,
точно сахарный рафинад!
У меня там всего-то дел,
что рыбалка да променад
по исконно грибным местам –
там чудес и красот – не счесть!
Если нету чего-то там,
уж не знаю, где это есть…
В ожиданье к стеклу приник,
чай в стакане остыл давно.
Проводницы тигриный рык
не даёт распахнуть окно,
за которым светлеет мга.
Разветвляется путь стальной –
вот и Белые Берега!
Проводница, махнём со мной!..
***
В котомке квас да мятный пряник,
Большою думой светел лик –
В моей отчизне каждый странник
В своем убожестве велик.
Пряма, как лезвие, дорога.
Бела, как помыслы, луна.
Спокойно спит моя страна,
В своем величии убога.
Со старины привычна к боли,
К обилью жертвенных кровей…
Обрывки снов пасутся в поле,
Их караулит соловей.
***
Сдвинув в сторону плетень,
Бог поставил мету
Из окрестных деревень
Именно на эту.
В холода дворы теснейr
Прижимались к тыну,
Отмирали по весне,
Пережив годину.
Быт размерен,
у людей
Вкусы простоваты:
Сговорясь, в апрельский день
Все белили хаты.
Дружно – вспашка,
Дружно – сев,
И любой при деле.
Здесь и немцы, обрусев,
Под гармошку пели.
***
Отец шагнул в родимый дом
Из огненного круга.
Четыре года сын с отцом
Не видели друг друга.
Война впечатала свой след
В их судьбы, точно в глину.
Отцу исполнилось сто лет,
Четыре года – сыну.
Суровый, будто трибунал,
Молчит в дверях мужчина.
Пацан родителя узнал,
Тот не припомнил сына.
***
Всю-то жизнь мой отец слесарил,
Почитая свой труд за честь.
Под руками его плясали
Все металлы, что в мире есть.
Размечал заготовки, резал
И паял, и клепал – за грош.
И шутил:
– Я тебе из железа
Чёрта сделаю, если хошь…
А теперь, как его не стало,
Прихожу я с вопросом:
– Бать,
Из какого, скажи, металла
Мне для сердца броню склепать?
Слишком много на нём отметин –
Так болит, что уж мочи нет…
Прошуршал над погостом ветер
И принёс мне отцов ответ:
– Ты, сынок, только с виду умный,
А на деле – совсем дурак.
Тех, кто ходит с плитой чугунной
Вместо сердца, полно и так.
Ты подумай-ка головою:
С железякой в груди ты б смог?
А болит… Знать, оно живое,
И ты этим гордись, сынок…
***
Улочка, наспех запорами клацая,
Бредит, ко сну отходя.
Пряный настой расплескала акация
После шального дождя.
Неподалеку прононсом диспетчера
Сонно бормочет вокзал.
Стихло.
Стыдливо из Космоса вечного
Месяц рога показал.
Дедова липа над крышей сутулится,
Скрыв от напастей жильё…
Если бы этой не было улицы,
Я бы придумал её!
***
РОДИНА
Дойдёшь до чёрного столба –
Сверни направо:
Твоя здесь скорбная судьба,
Твоя держава.
Твой худо-бедный огород
В тени крапивы,
Тебя заждались у ворот,
Рыдая, ивы.
В лугах не кошена трава
Четыре срока.
А мать… а мать ещё жива,
Да одинока.
Ждёт обветшалая изба
Тебя так долго.
Сверни у чёрного столба, –
Нет выше долга.
***
Вырастая до прежнего роста,
человек возвращался с погоста.
Шли минуты,
и делалось легче,
расправлялись ладони и плечи,
возвращались дела и заботы,
воскресение шло за субботой.
Всё предельно понятно и просто:
человек возвращался с погоста.
***
Родина любимей не становится
С добавленьем прожитых годов.
По моей судьбе промчалась конница –
Глубоки отметины подков.
Выбоины тотчас же наполнила
Светлая небесная слеза.
Сердце от рождения запомнило
Родины усталые глаза,
Спрятанную в сумерках околицу
И дымки лохматые над ней…
Родина любимей не становится,
Родина становится нужней.
***
В деревне Коровье Болото
Совсем не осталось коров,
Да и от деревни всего-то –
Двенадцать замшелых дворов.
Воюет старик-долгожитель
С колодезным журавлём:
– Помрём-то когда же, скажите?
Ведь всё же когда-то помрём…
Горбатятся крыши косые,
Хребтами белеют плетни…
Храни, Вседержитель, Россию!
И эту деревню храни.
***
Убереги меня, Судьба,
Не от невзгод, не от болезней –
От суматохи бесполезной
И от позорного столба.
Не дай забыть своё родство,
Чтоб не краснеть отцу и деду;
Дай счастье знать, что я не предал
На этом свете никого.
Что все и всем отдал долги,
Что был не пасынком Отчизне…
От пустяковой, зряшной жизни,
Судьба, меня убереги.
***
Селеньице Былины.
Ухабы да бугры.
Здесь больше половины —
бесхозные дворы.
Давно деревню эту
метлой житейских вьюг
развеяло по свету,
не тронув лишь старух.
Куда пойдёшь от дома,
в котором прожил век,
где тишина знакома,
как близкий человек?
Не гаснут в хатах свечи,
блюдутся все посты.
До города — далече,
до неба — полверсты.
***
Ходили слухи, бабка ведьма:
мол, ей и сглазить — плюнуть раз.
Давно пора ей помереть бы,
да ведьмам слухи — не указ.
Вот и жила неторопливо,
мирясь со злобой языков,
и взглядом жгучее крапивы
стегала души земляков.
Скупа на ласковое слово,
копной волос белым бела
и подозрительно здорова…
До той поры, как померла.
С кончиной каверзной старухи
утихомирилась молва…
А на девятый день округе
хватать не стало волшебства.
***
Долго не пишется…
Яблони ветка
лезет в окошко, тихонько звеня…
Тут вот на днях прицепилась соседка:
«Ты, — говорит, — напиши про меня.
Я ж, погляди-ка, страдаю от веку:
брошена, дети — сиротки, как есть…»
Как же, ну как объяснить человеку:
судеб разбитых на свете — не счесть.
Нынче хорошее встретится редко,
чаще — предательство, злоба, враньё.
Ну а соседка… Да что там соседка!
Я ведь уже написал про неё:
в этом стихе и вот в этом, и в этом —
долго верёвочку горькую вью…
Нет. Обзывает хреновым поэтом —
хочет фамилию видеть свою.
***
Много яблок по деревне.
только знают пацаны,
что у бабушки Андревны —
просто диво, как вкусны!
И поэтому, наверно,
успевает только треть
урожая у Андревны
окончательно созреть.
Шибко сердится Андревна —
мол, коту под хвост труды, —
собирая на варенье
уцелевшие плоды.
И который год, не знаю,
всё стращает пацанву:
— Вот ужо, кого споймаю —
ухи-т начисто сорву!..
А потом вздыхает глухо
и, беседуя со мной,
говорит:
— Дурна старуха —
нешто слопать всё одной?
***
Кажется, я не умру никогда…
Речка дымится над вспаханным полем.
Вслед отступающим страхам и болям
смотрит насмешливо с неба звезда.
Ей говорю: «Не меня сохрани,
но береги без конца, год за годом
тех, кто с моим неизменным уходом
могут пред миром остаться одни…»
Сорванный лист устремлён в никуда —
то ли падение, то ли паренье.
Дочка вишнёвое варит варенье…
Кажется, я не умру никогда.
Андрей Владимирович Фролов
_________________________
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 25.02.2025, 00:55 | Сообщение # 1580 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3445
Статус: Offline
| НАДО ЖИТЬ
или Коттедж на колёсах
Этот удивительно славный сон снился мне во второй раз. Но нынче я его не досмотрел. Не досмотрел самое лучшее в нём, когда после концерта меня приглашают на банкет в огромном зале, и у меня разбегаются глаза от обилия еды на столах. И прервал этот чудный сон Коленвал, нудный мужичишка, которого просто распирают самые сумасбродные идеи: то — как из кефира самогон делать, то — как обмануть «однорукого бандита» и стать миллионером, то — как получить приглашение на презентацию. Его никто не слушает, а наш кот Горлопан сразу же начинает издавать какие-то оскорбительные звуки, пока Коленвал не пнёт его ногой. Лишь Диоген — худая рыжая дворняга — смиренно смотрит не него слезящимися глазами и помахивает в такт его словам хвостом.
Вот и сейчас Коленвал разбудил меня, чтобы сообщить:
— Послухай, Партайгеноссе, есть идея.
Он всегда так начинает. При этом у него обиженный вид, как у актёра Брундукова в фильме «Афоня», когда тот просит рубль. Я пошевелился под многослойным одеялом, и холод мгновенно отыскал щель, чтобы облобызать мои затекшие члены. Старая кушетка, найденная мной на помойке, жалобно всхлипнула, и подвал отозвался звуком упавшей капли воды. Чтобы отвести разговор про его новую идею, я с наивным видом спрашиваю:
— И почему тебя назвали Коленвалом?
— Сто раз объяснял, — кипятится он, стаскивая спортивную шапочку со своей пожухлой головы. — Водка такая была. Народная. Дешёвая. Три, шестьдесят две стоила. Буквы на ней враскоряку стояли — одна выше, другая ниже, на коленвал похоже. Ну, я её всегда и брал с корешами. Я же не спрашиваю, почему у тебя кличка Партайгеноссе, и как ты вообще попал в наше избранное общество?
— Это не кличка. Это должность такая была — партсекретарь по-немецки.
О том, как я попал в бомжи, я уже давно никому не рассказываю — даже себе самому запретил думать об этом. Что случилось, то случилось. Назад не вернёшь. Назад можно вернуть только деньги, отданные в долг, да и то не всегда…
— Ну, я ещё понимаю, — продолжает Коленвал, — почему кота назвали Горлопаном, а вот псина чем провинилась, что её обозвали Диогеном?
— Это Псих дал ему такую кличку — философ… тот, что умер полтора года назад, ты его не застал. Он нашёл щенка в бочке из-под краски. Вот и назвал его по имени древнего философа Диогена, который тоже когда-то жил в бочке.
У Коленвала кожа на лбу собирается в поношенное плиссе, некоторое время он сосредоточенно молчит и, наконец, спрашивает:
— А как этот философ сюда попал? Ему что — Канатчиковой дачи мало?
Я не отвечаю, потому что Псих был мне симпатичен, и мне не хочется говорить о нём с Коленвалом. Но, чтобы он снова не начал талдычить о своей идее, я его спрашиваю:
— Пожрать что-нибудь принёс?
— Да что ты! Все наши «супермаркеты» обошёл, ни в одном даже завалящего батона не нашлось. Может, до меня конкуренты навели шмон?
— А из вчерашнего ничего не осталось?
— Горлопан всё схавал.
Чтобы не думать о жратве, я вспоминаю, как Псих пил водку. Он сначала долго смотрел на стакан, потом осторожно брал его большим и средним пальцами и медленно подносил к губам. Замирал на минуту, закрыв глаза, и, наконец, выливал в рот неторопливо, беззвучно без единого движения губ. В этом было что-то ненормальное, пугающее для человека, который видел Психа впервые. Но я скоро привык к его странностям, которые заключались не только в поглощении водки, и они мне начали казаться просто привычками одинокого человека. Псих действительно был философом и работал ранее в каком-то институте, где занимался проблемами эстетики. Он очень любил Канта и спирт. Ему прощали неравнодушие к немецкому философу, а вот пристрастия к спирту — не смогли. Откуда в таком институте водился спирт, я допытаться у него не смог, но факт: каждый день Псих где-то его раздобывал и объяснял это производственной необходимостью. Он показывал мне как-то эпиграмму на себя из институтской стенгазеты, и очень ею гордился. Она мне запомнилась:
Я живу теперь по Канту.
У меня ученый вид.
Я носил бы аксельбанты,
Только канцлер не велит.
Зло с добром мешая разом,
У меня с душою флирт.
Отвергаю чистый разум,
Принимаю чистый спирт…
Меня отвлекает голос Коленвала:
— Так ты послухай насчёт идеи. Она самая, что ни есть, жизнетрепещущая. Из этого подвальчика нас вот-вот попрут. Уже заходили какие-то хмыри, когда ты свой обход делал. Музыканта тоже не было, а я отвертелся, сказал, что, мол, кота своего ищу. Горлопан как чувствовал, затесался куда-то.
Но они всё поняли правильно. Предупредили, чтобы через двадцать четыре часа и духу нашего тут не было… Так что я тут присмотрел одно место, коттедж на колёсах.
Я смотрю на Коленвала, и он мне чем-то напоминает Психа, хотя между ними целая пропасть. Они стоят по обе стороны от неё, как отражение один другого, преломленное фантастическим образом тьмой, исходящей из её чрева. Психа тоже одолевали идеи, но это были идеи глобального характера. Например, о влиянии биологического кода человека на единый генетический код Вселенной и, таким образом, получении возможности корректировать эволюцию Мироздания. Это был нормальный тип параноика с глобальным уклоном. В то же время Псих не был чужд сентиментальности и мог заплакать, прочитав о брошенном младенце.
— Я не виню этих женщин, они — невесты времени, а дети их — возмездие его!
Он любил стихи и много знал наизусть самых разных, порой совершенно безвестных авторов. Я думаю, что он и сам писал когда-то стихи и некоторые из них читал, выдавая за чужие. Перед смертью, когда я зашёл к нему в больницу, он мне тихо, тихо прочёл:
* Я сто раз умирал. Я привык
Умирать, оставаясь живым.
Я, как пламя свечи, каждый миг
В этой вечной борьбе невредим.
Умирает не пламя, свеча.
Тает воск, а душа горяча.
И в борьбе пребываю, уча
Оставаться собою самим…
Он не сказал, чьи это стихи, и я подозреваю, что он их написал сам под влиянием какого-нибудь древнего восточного поэта.
Хлопнула дверь, и крадущейся походкой к столу прошествовал Музыкант. Он кладет аккуратно и как-то даже торжественно свою дерматиновую сумку и облегченно вздыхает.
— Ты что, продал свою трубу? — с радостным удивлением почти кричит Коленвал. Музыкант снова вздыхает и тихо говорит:
— Скучные, пещерные люди. Им тряпки да жратва мозги, разъели аки черви навозные.
Он садится на стул, длинный, нескладный мужик лет пятидесяти, с манерами районного интеллигента, бросает длинноперстные руки на выщербленную поверхность стола и говорит небрежно, кивая на сумку:
— Остатки чужого пира. Отобедать бы надо.
Коленвал бросается к столу и выкладывает из сумки какие-то пакеты, нарезку и присвистывает:
— Ого, да тут и бутылка горючего! Где ты это раздобыл? Я же только что всю округу обшарил.
— На Брестской.
— Как тебя туда занесло?
Музыкант что-то объясняет, а я думаю, что он вряд ли когда-нибудь продаст свою трубу, на которой, по его словам, играл сам Эдди Рознер и даже оставил инициалы на ней. Музыкант просит за неё десять тысяч долларов, как за реликвию, но ему никто не верит. Может быть, и впрямь на ней играл знаменитый джазмен, во всяком случае, она выглядит старой и заслуженной, с едва различимыми буквами «Э. Р.».Музыкант сам когда-то играл на трубе в оркестре Дворца Культуры, но, когда жена выгнала его из квартиры, ушёл сначала в комнату, которую снял, а потом, когда оркестр и Дворец Культуры перестали существовать — на улицу, ибо платить за жильё стало нечем, а найти новую работу он не смог. Единственное, что у него оставалось дорогого — это труба, и, может быть, он нарочно назначил за неё такую большую цену, чтобы её никто не купил.
У меня с Музыкантом ровные, хорошие отношения. Я немного жалею его, он знает это, и не обижается. У него есть два брата и сестра. Все они неплохо устроены, но Музыканта они знать не хотят, так же как и он их.
Снова хлопает дверь, и вкатывается большой клубок из сильно потёртого меха, всклокоченной шерсти и пепельно-серого островка кожи, на котором поблескивают глаза и задиристо топорщится нос.
— А вот и мадам Кирюня! — кричит Коленвал, — издаля унюхала колбасу. Ну и нюх! Пошибче, чем у Диогена,
Кирюня вяло огрызается, снимая с себя шубу и громадную лохматую шапку. Бросает их на кушетку Коленвала и подходит к висящему на канализационной трубе зеркалу. Заскорузлыми, толстыми пальцами поправляет редкие клочковатые волосы и говорит вслух сама себе:
— Ничего. Ещё на две драки хватит.
— Что, опять подралась с Крохой? — язвительно спрашивает Коленвал, раскладывая снедь.
Кирюня не отвечает и толкает меня в бок:
— А ты что развалился? Особого приглашения ждёшь?
Говорит она добрым по-матерински голосом, да и вообще она не злой, сострадательный человек, а её периодические драки с Крохой — такой же бездомной и одинокой женщиной, как и она — это, скорее, некий ритуал, потеха для себя, а больше — для других, сродни любому спортивному состязанию. Часто после такой драки сердобольные люди давали им деньги и сопереживали по поводу телесных повреждений. И, похоже, что больше всего ей нравилось именно сострадание.
Я смотрю на Кирюню, на её немного бугристое, как осеннее поле, погасшее лицо, её впитавшие застывшую тьму зимних сумерек глаза, и вспоминаю, что Псих называл её Нутром неба. Я вылезаю из своего кокона и подвигаюсь к столу.
— Партайгеноссе, а где колбаса партии? — не унимается Коленвал. У него хорошее настроение и, скорее всего, это связано с его новой идеей. Он разливает водку по разнокалиберным питейным принадлежностям, но у всех оказывается поровну. Я беру фарфоровую чашку без ручки, бутерброд с шибко пахнущей рыбой и сажусь на ложе. Мне не хочется пить водку сразу после сна, она обжигает и без того немощную плоть, но и отказаться не хватает смелости, чтобы снова не нарваться на насмешки. Пусть они и беззлобные, и даже, можно сказать, снисходительные, но в моём возрасте любые шутки почему-то неприятны.
Я начинаю думать о Психе и мысленно с ним разговаривать. Вообще я стал замечать, что мне приятнее говорить с мёртвыми, в крайнем случае — с отсутствующими, которых воображаю такими, какими они были в лучшие минуты нашего общения, понимая меня так же, как и я понимал их. Живые мне, как правило, неприятны своей тупостью, непоследовательностью, жестокосердием и жадностью, от них можно ждать всего, что у годно, в отличие от мёртвых. Я представляю, как Псих, раза два обвив одной ногой другую, держит стакан двумя пальцами и, нежно обнимая его, говорит:
— У тебя много родственников. Почему ты не хочешь осесть у кого-нибудь из них? Например, у сына или у сестры? Валандаешься с отбросами вроде меня…
Разговор у нас идёт на одной и той же ноте, которую я назвал бы умиротворённой, как течение равнинной реки, с долгими не тягостными паузами. Я отвечаю и одновременно слушаю себя как бы со стороны.
— Это наказание. Должны же мы ответить за то, что дали негодяям развалить страну. На самоубийство у меня воли не хватает, потому что я — слабак. Но и жить, как ни в чём не бывало, тоже не могу. Вот и отдал квартиру сыну. Он-то не виноват в этом бардаке. Пусть живёт. А жену я ещё при Черненко похоронил. Обноски на себе ношу, как вериги, и горжусь этим, даже зауважал себя за то, что на поступок сподобился.
— Ты же ведь фигурой был, не пешкой. Что же не позаботился допрежь, как повытурили вас из всех кабинетов?
— А кто знал, что из меченой башки Горбача, как из драконова яйца, вылупится это иудово племя?
— Надо было знать. Перестали вы питаться Высшим Разумом, перестали понимать мир, вот и засохли, как древо без воды. А все сухое огонь пожирает. Это древний закон.
Голос Психа заглушают крикливые слова Коленвала:
— …Да рвать отсюда надо, пока не загребли! Я ж говорю, там целый коттедж на колёсах. И место — лучше не придумать, в закутке, сразу и не найдёшь. Будем там, как у Лужка за пазухой.
— Жди! Пригреет он там тебя, аж сопли полезут из всех дырок, — возражает Музыкант. — Из этого попрут, другой найдём.
— А ты сначала найди, — вступает в разговор Кирюня, — да попробуй зайди туда. Распилили «железный занавес» на металлические двери в каждую конуру…
Но Коленвал не сдаётся:
— А ты, Партайгеноссе, почему не голосуешь?
Но я предлагаю сначала пойти всем и посмотреть на найденный Коленвалом «коттедж», а уже потом решать…
…После почти теплого подвала меня пеленает холодная позёмка, она завивается меж домами в круговерть, забирается за воротник, и я прижимаю его поплотнее к телу. Встречные сторонятся нас, обходя, чтобы случайно не коснуться, и только дети не обращают внимания и пробегают, задевая своими шелестящими куртками.
Я немного отстаю и снова слышу голос Психа:
— Самое недолговечное чувство в человеке — это любовь. Честолюбие, жадность, злобство, зависть живучи, как споры ядовитых грибов. А вот любовь, даже всепоглощающая, приходит, как жиличка, ненадолго, и покидает сердце, оставляя следы разрушения и тлена. А между тем, сильнее, чем любовь, чувства нет. Может быть, поэтому она и сгорает так быстро… Ты любил?
— Да. Но это было давно, и я уже почти не помню этого сумасшествия.
— И ты не жалеешь, что потерял её?
— Наверно жалею. Но больше всего жалею, что потерял пространство. Иногда я чувствую, что задыхаюсь в тесноте домов, человеческих тел, машин, окриков «Низзя!» Мой мир сузился до размеров скотного двора.
— А ты посмотри на небо, и тебе станет легче. Страшнее другое — потерять будущее. Без него всё остальное теряет смысл. Вера в будущее — это и есть вера в Бога. А Бог —это Вечность Будущего.
Я невольно смотрю на небо, но ничего, кроме снежной мглы, не вижу. Мне просто холодно и одиноко. Нога моя скользит, и я машинально хватаюсь за чью-то руку. Человек шарахается от меня и торопливо обгоняет нашу компанию. Впереди всей процессии идёт Коленвал, я вижу, как бодро подпрыгивает его спортивная шапочка, и как он иногда оглядывается на перекатывающуюся и тяжело дышащую за его спиной Кирюню, на Музыканта и на меня, матерно подгоняя нас.
Мы проходим вдоль длинного забора и оказываемся на заброшенных железнодорожных путях. Холодно, пустынно, убого. Сколько уже лет эти запорошенные снегом ржавые рельсы не знают весёлого перестука колёс и теплоты прикосновения к ним человеческих рук?
В тупике виднеется одинокий старый пассажирский вагон, какие ходили по дорогам страны после войны. Мы подходим к нему, и Коленвал, встав на единственную подножку, с трудом открывает тяжёлую дверь. Я стою поодаль, шагах в пяти, и с любопытством смотрю на этого обшарпанного железнодорожного трудягу с заколоченными досками окнами. Снегопад прекратился, и в размывах тяжёлых туч, медленно уходящих на юг, проглянула предвечерняя синева неба.
Усиливается ветер.
Я стою и читаю выцветшие от давности надписи на потемневшей зелени вагона: «проверка тормозов», «МЖД СССР», «количество мест — 60», и недавние, сделанные мелом: «ЦСКА — чемпион!», «Гони в Саратов», «Пошли вы на...» и почти под самой крышей: «Россия».
Внутри вагона большинство полок выломано, а в дальнем углу свалены, как попало, бюсты, видимо, из красных уголков станций и депо, лозунги на красных полотнищах, какие-то книги и папки с бумагами.
Коленвал воодушевленно говорит:
— Окна забьём, как следует, оставим только пару со стёклами, поставим буржуйку, общий стол, и каждому — по купе. Я присмотрел унитаз для туалета, а под вагон бочку подкатим. И всё будет, как в лучших домах Лондона и Парижа.
Потом он смотрит на потускневшее лицо Музыканта, на его гримасу и поспешно добавляет:
— Зато нас отсюда ни одна зараза не турнёт. Свой дом на колёсах. Да и кому нужна эта старая рухлядь? Всё, отъездила, отлетала.
— А что? Тут и для меня можно будет угол отгородить. Вот только без света будет худо, — Кирюня смиренно улыбается и садится на одну из полок.
— Почему это — без света? Я что, зря двадцать два года вкалывал электриком в ЖЭКе? — приободрился Коленвал и начал расписывать, каким будет наш коттедж на колесах…
Выйдя из вагона, мы расходимся на поиски съестного, и я ухожу в облюбованный мною район, где дворы забиты иномарками, в подъездах сидят консьержки, а окна занавешены дорогими шторами. Там стоят несколько контейнеров, в которые частенько скидывают просроченные к употреблению продукты. К тому же, у меня налажена связь с уборщиками мусора.
Первый же контейнер встречает меня незнакомой надписью мелом: «Столовая по случаю переучета шницелей закрыта навсегда». Тем ни менее, я заглядываю в вонючее нутро и нахожу только несколько перевязанных стопок книг, среди которых «Воскресенье» Л. Толстого, «Двенадцать» А. Блока, несколько томов Тургенева, Платонова, фадеевскую «Молодую гвардию», «Русский лес» Л. Леонова, сборники стихов…
В другом контейнере повезло больше: не вскрытая нарезка колбасы, банка шпротов, хлеб и полбанки пива. Я ещё долго брожу по знакомым издавна местам такого родного и такого чужого мне города. Я вспоминаю: здесь был дом детского творчества, куда нас приглашали на праздники и выставки. Теперь — это офисы каких-то коммерческих фирм. Стоит с забитыми окнами и следами недавнего пожара бывший детский сад, омертвело смотрят глазницами окон цеха завода металлоизделий, бойко развевается триколор над бывшим зданием райкома. В окнах тьма и настороженность, такие же, как и в глазах охранников новой власти.
Поскрипывает снег под ногами, вспорхнули синицы с дерева, вздрогнула качнувшаяся под ними ветка, сбросив хлопья снега, донёсся женский голос:
— Денис, иди ужинать! — и мне становится легче, сердце неведомо как освобождается от липкого груза воспоминаний и обид. Я возвращаюсь в наш подвал первым, и меня охватывает грусть, как при расставании с родным домом. За два года жизни в нём я успел привыкнуть к этим плачущим трубам, бормочущим стоякам, тусклому свету единственной лампочки, к моему ложу и старому креслу, в котором так любил сидеть Псих, и даже к коту Горлопану, безмятежно спящему на топчане Музыканта.
Диогена нет. Он живёт, в основном, на улице и только иногда забегает в надежде, что ему перепадёт что-нибудь с нашего стола.
Во влажных сумерках подвала я почти физически ощущаю сидящего в кресле Психа и говорю ему о скором переезде в старый вагон. Псих равнодушно отвечает:
— Не забудь взять книги. Не оставляй их. Нельзя бросать живое существо, даже если оно никому не нужно. А в хороших книгах живая душа страдает.
Я ему рассказываю, что нашел сегодня несколько книг на помойке, но не взял их, а взял колбасу.
— Ну, не взял, и не взял. Значит, пришло время колбасы, а время книг ушло. Страшно не это, — продолжает он. — Страшно то время, которое последует за временем колбасы.
— Ты преувеличиваешь, Псих. Человечество прекрасно чувствует себя без книг, без всех этих романов и стихов, без опер и симфоний.
Я говорю это с нарочитой издевкой, но Псих не обращает внимания на мой тон и произносит тихим ровным голосом:
— Провидение беспощадно и чуждо жалости. Всё, что происходит, происходило, и будет происходить, давно записано в его небесных скрижалях. И другого ничего не может быть, как бы самонадеянное человечество не изгалялось в своём сумасбродстве. Никто не в силах остановить ход истории, предначертанный Провидением. А Россия... Она уже «как гость на празднике чужом».
— Но ведь есть же святые и их молитвы о спасении!
— Да, есть. Но на каждого святого уготован свой крест.
—Что же теперь сидеть и ждать своей участи?
—Надо жить. Просто жить, как велит совесть твоя, разум твой и вера. Надо жить, - повторят Псих и умолкает, растворяясь в полоске света падающего на кресло через открывающуюся дверь.
…Две недели мы приводим вагон в порядок, утепляем его, ставим что-то вроде буржуйки и унитаз, а Коленвал пробрасывает от какой-то линии провод и вешает лампочку. Долго спорим, что делать с бюстами и лозунгами. Бумага само собой пойдёт на растопку. Наконец Кирюня разрешает наш спор:
— Бюсты я оставлю себе. Люблю решительных мужиков.
День нашего переезда совпал с последним днём сырной недели и кануном Великого поста. С утра мы разошлись в поисках еды для праздничного стола по случаю новоселья и по разным другим нуждам и неотложным заботам.
…Прежде, чем заняться промыслом, отправляюсь к дому, где жил когда-то, и живёт теперь сын с разумной, хорошо умеющей считать, женой и сыном, — внуком моим. Дорога неблизкая: сперва нужно ехать на трамвае, потом на метро и, наконец, идти пешком минут десять. На этом пути всегда случаются какие-нибудь неприятности, поэтому я редко позволяю себе это путешествие в прошлое.
Вот и теперь у входа в метро меня останавливает милиционер, упитанный до невменяемости, с дубинкой у пояса и устало говорит:
— Ваши документы.
Он долго перелистывает паспорт, потом смотрит на меня одновременно с удивлением и подозрительностью, задает пару дурацких вопросов и отпускает с миром.
… Я осторожно подхожу к родному дому, чтобы не столкнуться лицом к лицу со знакомыми или, тем более, родными. Мне очень хочется увидеть их, обнять внука, поговорить с сыном... Душа моя рвётся к ним, не внимая доводам разума. Усиливается ветер, бросая, редкие снежинки с такой колкостью, что я поднимаю воротник и прячу в нём лицо.
— Ну вот, думаю я, и природа помогает мне оставаться незамеченным.
Я подхожу к дому так, чтобы видеть издалека свой подъезд и окна квартиры, и долго, долго стою, не отрывая от них слезящихся на ветру глаз. Молча проглатываю слова немудрёной молитвы:
— Господи, помилуй детей и внуков наших и прости меня, грешного…
Снегопад густеет, превращаясь в метель, и меня начинает колотить дрожь. Вспоминаются слова Психа:
— Дайте мне точку опоры, и я поставлю мир на прежнее место.
Разум всё-таки одерживает победу в очередной раз, и я отправляюсь в обратный путь, так и не увидев своих дорогих.
…К вечеру мы собираемся в нашем новом обиталище, принеся с собой самую разнообразную снедь. Последней вкатывается Кирюня, подталкивая впереди себя двух обшарпанных пацанов лет девяти-десяти,— бездомных детей. По-матерински она увещевает их:
— Замёрзнете ведь. Вон, какая метель занялась, с ног сшибает, а тут отогреетесь да насытитесь, чем Бог послал да добрые люди подкинули.
Сообща мы устраиваем шикарный стол. Коленвал включает транзистор и жарче распаляет печь. И только Музыкант сидит на своей полке и тупо рассматривает трубу. Его цепляет Коленвал:
— Ты что, давно не видел её? Вчера только ходил с ней в музей музыкальных инструментов. Да, кстати, что тебе сказали?
Но Музыкант молчит, продолжая слепыми глазами смотреть на свою реликвию. Потом подносит ее к губам, и из застывшего горла трубы вырываются первые два такта «Прощания славянки». Но он тут же откладывает её и тяжело вздыхает. Глаза его наполняются какой-то тревожной мыслью, он смотрит на нас и вдруг виновато, по-детски, улыбается. И тут Коленвал произносит своё знаменитое:
— У меня есть идея!
И Горлопан орёт в ответ благим матом. Коленвал успокаивает его пинком и продолжает:
— Я сдеру с этих мошенников миллион! Нет, два миллиона! Партайгеноссе, ты когда-нибудь считал, сколько спичек в коробке? Должно быть пятьдесят. Я проверил сто коробок. Во всех было не больше 47, c в основном 43-44. Вот гады - буржуи, на спичках даже нас дурят. Я уже консультировался, как написать заявление в суд на спичечные фабрики. С каждой потребую по миллиону за обман и моральный ущерб!..
Но его никто, кроме меня, не слушает. Эту обличительную речь прерывает Кирюня:
— Давай-ка за стол, прокурор голозадый!
Мы неспешно, занимаем места за столом. Кирюня усаживает пацанов около себя, дает им тарелки и вилки, а Коленвал священнодействует с бутылкой водки по только ему известному обряду. За стёклами вагона завывает ветер, слышно, как шуршит по крыше снег. Вагон подрагивает от внезапных порывов мятущегося над землёй воздуха, но тихое потрескивание дров в печке, музыка в транзисторе и нежно обволакивающий душу глоток водки рождают в нас бесшабашное настроение.
Мы хорошо сидим. Мир где-то там, далеко от нашего тупика, шелестит колёсами иномарок, долларами, платьями красавиц и крылышками надежд. У меня на коленях уютно устроился Горлопан, я машинально провожу пальцами у него за ухом, и он тихо и блаженно мурлычет. Кирюня кормит пацанов и о чём-то их расспрашивает. Музыкант держит в одной руке вилку с огурцом, в другой трубу, а Коленвал всё пьёт и пьёт водку, но почти не пьянеет…
Вдруг вагон вздрагивает, издавая радостный металлический звук. Сначала насторожился Горлопан. Потом и нам стало не по себе от явного ощущения движения и поскрипывания колёс. Погас свет, и мы окончательно поняли, что вагон куда-то едет. На какое-то время мы потеряли способность говорить и двигаться. Первыми пришли в себя пацаны и бросились к выходу. Мы очнулись. Кирюня побежала вслед за ними, но успела остановить только последнего:
— Куда ты, глупыш! Не в Америку-чай, увезут. Ну, оттащат на пару вёрст, и опять встанем на мёртвый якорь.
Я зажигаю свечу, припасённую на крайний случай, и тихий ровный свет возвращает покой и смирение. Музыкант подносит трубу к губам, и марш «Прощание славянки» наполняет движущийся по ржавым рельсам вагон. Звуки трубы разрываются в надломе и тоске, вызывая отчаянное желание изменить, переиначить всё вокруг. Сквозь звуки марша я слышу голос Психа, идущий как-будто из нутра мира:
— Это было со мной, это и тебя достигла мольба России: «Стою у сердца каждого и стучусь».
И я понимаю, я внезапно озаряюсь ответом, что мне делать. Я встаю, иду к выходу и хочу открыть дверь, но дорогу мне преграждает Кирюня:
— Не надо. Пойди, помоги мне. В моей загородке Коленвал повесился.
Николай Васильевич Беседин
___________________________
* Из афганских поэтов в книге Ю.Семенова : «Дипломатический агент»
На безвестную жизнь мелочей
Как внимательно солнце глядит,
Мелкоту не лишая лучей,
И никто им не будет забыт.
Человек, если вправду велик,
Малых сил презирать не привык,
Он глубоко в их душу проник –
как внимательно солнце глядит.
***
СВЕЧА
Я сто раз умирал, я привык
умирать, оставаясь живым.
Я как пламя свечи каждый миг
в этой вечной борьбе невредим.
Умирает не пламя – свеча,
Тает плоть, но душа горяча.
И в борьбе пребываю, уча
Быть до смерти собою самим..
* * *
Дали месяцу серп для чего
и пустили в небесную гладь?
Чтоб с людей не от мира сего
И с мечтателей жатву собрать.
|
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Среда, 05.03.2025, 07:58 | Сообщение # 1581 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3445
Статус: Offline
| Я научилась просто, мудро жить…
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
1912 г.
***
Молитва
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар —
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
1915 г.
***
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.
Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина…
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор всё как будто больна.
1917 г.
* 21 мая 1917 г.
В Кронштадт выезжает президиум Исполнительного Комитета Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов. В этой делегации примут участие представители всех фракций.
В Кронштадте, на несколько месяцев раньше, чем в других городах и селах России был ребром поставлен и в пользу Советов решён главный вопрос 1917 года: какой класс будет править?
***
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее, —
Мне голос был.
Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
1917 г.
***
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час…
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
1922 г.
***
Клятва
И та, что сегодня прощается с милым, —
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
1941 г.
***
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг — он дышит,
Он живой еще, он все слышит:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: «Хлеба!»
До седьмого доходят неба…
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон — смерть.
И стоит везде на часах
И уйти не пускает страх.
1941 г.
***
Мужество
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
1942 г.
***
Победа
1
Славно начато славное дело
В грозном грохоте, в снежной пыли,
Где томится пречистое тело
Оскверненной врагами земли.
К нам оттуда родные березы
Тянут ветки и ждут и зовут,
И могучие деды-морозы
С нами сомкнутым строем идут.
2
Вспыхнул над молом первый маяк,
Других маяков предтеча, —
Заплакал и шапку снял моряк,
Что плавал в набитых смертью морях
Вдоль смерти и смерти навстречу.
3
Победа у наших стоит дверей…
Как гостью желанную встретим?
Пусть женщины выше поднимут детей,
Спасенных от тысячи тысяч смертей, —
Так мы долгожданной ответим.
***
И в День Победы, нежный и туманный,
Когда заря, как зарево, красна,
Вдовою у могилы безымянной
Хлопочет запоздалая весна.
Она с колен подняться не спешит,
Дохнет на почку, и траву погладит,
И бабочку с плеча на землю ссадит,
И первый одуванчик распушит.
1945 г.
***
Москва… как много в этом звуке…
Пушкин А. С.
Как молодеешь ты день ото дня,
Но остаешься всегда неизменной,
Верность народу и правде храня,
Жаркое сердце вселенной!
Слышны в раскатах сирен трудовых
Отзвуки славы московской…
Горький здесь правде учил молодых,
Жизнь прославлял Маяковский.
Плавный твой говор, рассвет голубой,
Весен твоих наступленье!
Солнечный праздник нам — встреча с тобой.
Мыслей и чувств обновленье.
1949 г.
***
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, —
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград
В день новолетия учителя и друга
Песнь светлой благодарности поют, —
Пускай вокруг неистовствует вьюга
Или фиалки горные цветут.
И вторят городам Советского Союза
Всех дружеских республик города
И труженики те, которых душат узы,
Но чья свободна речь и чья душа горда.
И вольно думы их летят к столице славы,
К высокому Кремлю — борцу за вечный свет,
Откуда в полночь гимн несется величавый
И на весь мир звучит, как помощь и привет.
21 декабря 1949 года
***
И Вождь орлиными очами
Увидел с высоты Кремля,
Как пышно залита лучами
Преображённая земля.
И с самой середины века,
Которому он имя дал,
Он видит сердце человека,
Что стало светлым, как кристалл.
Своих трудов, своих деяний
Он видит спелые плоды,
Громады величавых зданий,
Мосты, заводы и сады.
Свой дух вдохнул он в этот город,
Он отвратил от нас беду, —
Вот отчего так твёрд и молод
Москвы необоримый дух.
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
“Мы пришли
Сказать, — где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!”
Декабрь 1949
***
Так будет!
Не надо нам земли чужой,
Свою мы создаем, —
И одарил ее водой
Могучий водоем.
Не засуху, не недород,
Не раскаленный прах —
Благоухание несет
Здесь ветер на крылах.
Не будет больше черных бурь,
Губящих как самум,
Увидит свежую лазурь
Пустыня Кара-Кум.
И дети, ясным вечерком
В тени гоня овец,
Уже не ведают, о чем
Печально пел отец…
Но что в моей стране труда
Теперь произошло,
То лучезарным навсегда
В историю вошло.
1951 г.
***
Родная земля
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
1961 г.
Анна Андреевна Ахматова (11 (23) июня 1889 - 5 марта 1966)
_________________________________________________________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Среда, 05.03.2025, 08:01 |
| |
| |
| Михалы4 | Дата: Вторник, 18.03.2025, 09:58 | Сообщение # 1582 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 3445
Статус: Offline
| Говорят, под Новый год… Почти сказка
У ярко освещенной витрины с дорогими игрушками стояла нескладная девочка-подросток. Казалось, она не чувствовала мороза, не замечала своей крупной размеренной дрожи.
Мимо нее, весело смеясь, проходили с подарками богатые люди. Она не слышала их. Чуть погодя и некого стало слышать, улица опустела – до Нового года оставалось чуть больше часа.
Ровно за час раздался скрип тормозов, и из остановившегося «мерседеса» вышел блестящий молодой ученый, член Академии наук, консультант крупнейших зарубежных корпораций, красавец Александр Орлов. Он ехал к своей невесте Жанне, балерине Большого театра, с которой был продлен контракт, и решил, кроме дорогих подарков, купить ей еще игрушку.
– Кто ты, девочка? Что ты здесь делаешь одна? – спросил Александр, заметив несуразное существо.
– Я – девочка? – обернулась девочка. – Ну ты даешь! Я – проститутка.
Александр инстинктивно отшатнулся, но приличия требовали продолжить разговор, и он сказал:
– Ты вся промерзла.
– Невезуха! – объяснила девица. – Ни одного клиента. Представляешь? Довели страну.
Александр понимал, что надо бы повернуться и уйти, но врожденная интеллигентность не позволяла сделать это.
– Где Новый год встречаете? – светски спросил он.
– Где, где… – начала девица, но тоже что-то удержало ее от рифмы. Наверное, тоже врожденная интеллигентность Александра. – Нигде, – закончила она.
И сейчас еще можно и нужно было оборвать разговор, но как будто остановилась перед Александром тень Федора Михайловича Достоевского и как будто бы Федор Михайлович прошептал: «Нужно, чтобы каждому человеку было куда пойти».
– Я приглашаю вас, – неожиданно для себя, девицы и Федора Михайловича сказал Александр.
– Сто долларов, – сказала девица, твердо зная, что сейчас ей красная цена сорок, а по случаю возможного скорого окоченения даже тридцать. По всему телу пролетело: «Хоть бесплатно, но в тепло», но она повторила: – Сто.
– Да, да, – машинально ответил Александр.
***
– Жанна! Жанна!
– Алекс! Наконец-то!
Они обнялись.
– Познакомься, пожалуйста, это Надя, она проститутка. Представь себе, чуть не замерзла на улице.
– Проститутка? – Жанна подошла, щуря подслеповатые от беспрерывного чтения стихов глаза. – Очень приятно. – С невыразимой грацией она протянула пришелице свои чудесные руки и сказала: – Будем подругами.
Наде никогда не случалось бывать в таких богатых домах. Каждую вещь, которую она видела, ей хотелось взять и унести.
В камине в гостиной, где находились все трое, весело потрескивали березовые дрова. Тихо отворилась дверь, и вошла мама Жанны Лада Вениаминовна.
– Мама! Ты посмотри, кто у нас! Алекс привел проститутку! Она замерзала на улице.
– Какая прелесть, – всепонимающе улыбнулась Наде Лада Вениаминовна. – Будьте как у себя дома.
– Ой, у меня такой бардак!
– Тогда будьте как у себя в борделе.
– Спасибо.
– Саша, – отнеслась Лада Вениаминовна к будущему зятю, – вы сейчас так напоминаете своего дедушку. Он тоже любил приводить домой проституток.
Фраза была несколько двусмысленной, но она неожиданно рассеяла остававшееся напряжение, и все весело засмеялись.
Вскоре стали собираться гости: крупные банкиры, бизнесмены, деятели культуры. Странно, но почему-то Надя чувствовала себя среди них абсолютно своей.
Ее внимание привлек один высокий красивый старик, профессор консерватории. Он был, как оказалось, неизлечимо болен.
– Завтра умру, – доверительно сказал всем профессор.
Никто не мог сдержать слез.
– А что с тобой? – вырвалось у Нади.
– Рак легких.
– Ой, плюнь! У нас одного сутенера залечили сволочи. «Рак легких, рак легких!» Деньги тянули. А у него оказалась простуда. Нужно выпить стакан водки с перцем – и как рукой снимет.
Старик горько улыбнулся, но перед ним на серебряном подносе уже стоял стакан водки с перцем.
– Модест Ипполитович, – сказали все, – а вдруг?! Что вы теряете?
Слабеющей рукой профессор опрокинул в умирающее тело стакан водки… и ему стало лучше. После второго стакана ему стало хорошо.
– У меня никого нет! – крикнул после третьего стакана водки полностью возвращенный к жизни Модест Ипполитович. – Был сын Сергей, он погиб в Чечне, защищая Родину… Надя, позвольте мне удочерить вас!
– Давай.
Она сказала это просто, обыденно, но все вдруг ясно почувствовали, что в нашей жизни есть место чудесам. В перезвоне бокалов слышалось: «Есть, есть, есть место чудесам».
По радио попросили отгадать какое-то слово из трех букв. Правильный ответ давал выигрыш 1 000 000 рублей. Надя кинулась к телефону и дозвонилась первой.
Было без пятнадцати двенадцать, когда в квартиру нетерпеливо позвонили. Надя кинулась к двери и первой открыла ее. Вошли трое в масках с автоматами.
Гости, за исключением уже неизлечимо пьяного Модеста Ипполитовича, привычно повернулись лицом к стене, расставили ноги и подняли руки. Надя поняла, что сейчас у нее украдут ее недолгое, но такое веселое счастье. Она подскочила к самому здоровому из налетчиков и с криком «Довели страну!» сорвала с него маску.
Наступила предсмертная тишина. Тишину разбавил шум неверных шагов. К красавцу бандиту шел Модест Ипполитович.
– Сережа! – шептал он. – Сынок!.. Ты жив?
– Отец! – сказал Сережа, не сводя глаз с Нади. – Я жив. Я сбежал от дедовщины. Сейчас граблю богатых и отдаю все бедным.
– Так ты пришел грабить?
– Нет, я пришел отдать.
Они горячо обнялись. Двое товарищей Сережи дали каждому из гостей по бриллианту, по рубину и по пачке печенья.
Куранты начали бой. Все кинулись к столу – нужно было успеть проводить старый год.
С десятым ударом проводили старый, с двенадцатым встретили новый.
В полуночных новостях передали, что Госдума приняла закон «Любить ближнего как себя самого», что в стране открыты новые месторождения нефти, золота, титана и платины, что футбольный клуб «Спартак» куплен английским миллиардером.
Вообще в первую ночь Нового года повсюду на территории России творились неслыханные чудеса. Так, чиновник Криворуков не взял от одного из своих гостей взятку. Долго потом он не мог объяснить себе, как это случилось. Жена водила его к психиатрам, те только руками разводили. Промучившись, так и не найдя объяснения, потратив все сбережения на лечение, в полной нищете и одиночестве Криворуков через год умрет. Но все это будет потом.
А сейчас Сережа и Надя, взявшись за руки, идут по заснеженной Москве. Кто не верит в чудеса, может дальше не читать.
Сережа и Надя оказались возле той самой витрины с дорогими подарками, с которой начинался наш рассказ.
– Всё как в сказке, – сказала Надя.
– Так может везти только в новогоднюю ночь, – сказал Сергей.
Он сложил руки рупором и громко крикнул:
– Так может везти только в новогоднюю ночь! Люди, будьте счастливы! Вы слышите меня?
– Слышим, – раздался из ночи хрипловатый мужской баритон.
Перед Сережей и Надей объявился армейский патруль.
– Кто тебя за язык тянул? – спросил старший наряда. – Я тебя, дезертира, по голосу узнал.
Через секунду снежная пелена поглотила Сергея.
Надя одиноко стояла перед витриной, она не помнила адреса Жанны, не знала ее телефона, но почему-то верила, что счастье теперь не отвернется от нее.
И только она подумала так, только эта радостная мысль осветила все закоулки ее души, как послышался скрип тормозов, у обочины остановился «мерседес». Весело смеясь, Надя подбежала.
Из-за приоткрытой дверцы веселый голос спросил:
– Свободна?.. Залезай!
«Поперло, – весело подумала Надя, – пошел клиент».
«Мерседес» исчез, как и появился, – неожиданно. Перед праздничной витриной никого больше не было.
***
Жена-невеста
Вечером жене говорю:
– Девушка, где я вас мог видеть?
Это у нас такой условный сигнал – мол, как ты сегодня?
Она:
– Сегодня даже не мечтай, сегодня я себя плохо чувствую, очень устала – весь день без воздуха.
И главное – смотрит как-то враждебно. И наверное, чувствует, что неправа – еще больше раздражается:
– Что ты спрашиваешь, сам бы мог заметить, но ты же только о себе думаешь. Это у меня к тебе чувства, а у тебя ко мне одни инстинкты, и даже в них ты меры не знаешь!
Какая мера-то?.. Минздрав ничего не предупреждал.
Еще сказала, что она забыла, когда я ей цветы дарил и когда последний раз шампанским угощал. Потом знаешь что сказала? «Жена – всю жизнь невеста».
Вот занесло ее! Двенадцать лет замужем – все невеста. И инстинкт, между прочим, – это не прихоть, а приказ космоса. Приказ! Его умри, но выполни.
Я вижу – она в таком состоянии, что ей бесполезно объяснять про космос. Взял незаметно ключи от машины, говорю:
– Пойду прогуляюсь, что-то тоже воздуха не хватает.
Сел в машину и рванул на улицу. У нас они там стоят, которые космосу помогают. Подъехал к одной, спрашиваю:
– Сколько?
– Четыре тысячи.
– Четыре?!
– Да.
– Абонемент, что ли, на год?
– За час. Деньги вперед.
Думаю: «Это если рабочий день восемь часов, если даже с выходными, то получается… восемь на четыре и еще на двадцать два… получается… не хуже, чем у министров, а может, и получше. Неплохо устроились… министры-то. Хотя их тоже каждый день… трясут будь здоров».
Говорю:
– Что значит «деньги вперед»? А если товар залежалый?
Она мне:
– Не на рынке.
В смысле – пробовать не даем.
Конечно, немного я растерялся, спросил:
– Четыре тысячи чего?
Она:
– Можешь в евро, можешь в рублях.
Ну тут уж я нашелся, говорю:
– Лучше в рублях.
А потом, когда окончательно прояснило, как я заору:
– Четыре тысячи?! Да у меня жена за четыре тысячи неделю пашет без воздуха, без шампанского. Совесть у тебя где?
Она сказала, где у нее совесть, и тут еще вижу, бегут ко мне два мордоворота. Я по газам.
Еду, думаю: «Ничего себе! Четыре тысячи, хамство какое! За что, собственно? А мне деньги даром, что ли, даются?.. Четыре тысячи! Это не напасешься! Куда правительство смотрит? Чем президент занят? Знают они, по каким ценам народ живет, горе мыкает?!»
Я плюнул даже… Попал в лобовое стекло – ничего не видно сразу, но зато так ясно стало, что проституция – это позорное явление нашей жизни. Позорище! Грязь!.. Это же – грязь! Где грязь стоит четыре тысячи? Если два раза в неделю весь в грязи, это два на четыре и еще на четыре… тридцать две тысячи! Совсем, что ли, они с ума сошли? А в семью тогда что? Детям что останется? Дети растут не по дням, а по часам. Что творят, гадюки!.. А если каждый день в грязи? Это четыре тысячи на тридцать дней… Сколько примерно?.. Это сразу даже не сосчитаешь.
Потом успокоился немного, подкатил к супермаркету, взял шампанского, конфет, цветов два букета – и домой.
Вхожу – жена плачет и улыбается, говорит:
– А я видела, как ты незаметно ключи взял, еще подумала: «Может, он за цветами?»
Я говорю:
– Интересная ты. А куда еще я мог поехать?
Тут же всё на стол, а есть-пить не стали, весь день без воздуха – сразу в постель.
Легли, она локтем мне в бок ка-ак даст, говорит:
– Офицер, сигареткой не угостите?
Это у нас сигнал такой.
– С удовольствием, – говорю, – этого добра у меня!.. Хотя… Минздрав предупреждает: чрезмерное курение вредит вашему здоровью.
***
Совесть
Под самое Первое апреля всей семьей пошли в кино: теща, это жены мать, я сам, жена сама и наш с женой общий сын лет десяти.
Перед фильмом журнал пустили. В магазине кладут на пол сто рублей и снимают, кто поднимет и что будет делать. Все, конечно, сразу бегут к выходу. Там их останавливают, спрашивают: «Где же ваша совесть?» – и отбирают сто рублей.
Вдруг смотрю – я в очереди. И теща на весь зал кричит:
– Витю показывают! Это наш Витя!
И тут показывают, как я эти сто рублей с пола поднимаю, сую в карман и спокойно стою дальше.
В зале кто-то басом говорит:
– Ну и морда!
Теща тоже громко говорит:
– Нет, это не наш Витя!
Я спокойно стою в очереди, к выходу не спешу. Тогда режиссер засылает ко мне двух артистов. Оба аж посинели от холода. У нее на руках ребенок в драненьком весь – кукла оказалась, – у него ботинки на босу ногу.
– Не видел кто наших последних ста рублей?
И опять крупно меня. Я смотрю на них, но видно, что не слышу, о чем речь. Наверное, о своем о чем-то задумался. Тогда артист разворачивается, ка-ак пнет меня, я еле на ногах устоял. Спрашивает:
– Не на-хо-ди-ли вы ста рублей?
Я говорю:
– Время – без двадцати шесть. – И хотел отвернуться от них.
Тут ложная мать кричит:
– Убейте меня, не знаю, на что завтра купить кусок мяса грудному ребенку!
Народ на их искусство реагирует вяло, больше озирается – куда это сто рублей пропали.
Тогда фальшивая мать кричит:
– Помочь нам некому, мы неизвестные сироты из детского дома для глухонемых!
Тихо сразу стало в зале и в том магазине, всем стыдно сделалось, что совести у людей мало осталось.
И тут опять крупно меня. И что-то у меня в лице дрогнуло, я лезу в карман. Бас в зале говорит:
– Молодец, морда!
Теща плачет, кричит:
– Это наш Витя! Витечка наш!
Я лезу в карман, говорю:
– Учитывая, что вы сироты и что не в деньгах счастье, жертвую вам три рубля.
И тут все полезли по карманам, стали совать им кто рубль, кто червонец. И все чуть не светятся. Сотни две те набрали. Но они не рассчитывали на такой оборот, и режиссер им ничего не говорил. Стоят нерадостные. Отец совсем потерялся. Говорит мне:
– Что же вы, сукин сын, ничего больше не хотите нам дать?
И мать ребенка опустила, одной рукой за голову держит.
Я им говорю:
– Я и так от семьи оторвал. У самого семеро глухонемых детей, потому что жена алкоголичка все из дома тащит. Спасибо теще, хоть и спекулянтка, а выручала. Но вчера… царствие ей небесное, преставилась, а хоронить не на что.
Народ мне на гроб теще сбрасываться уже не стал – не до конца еще у людей совесть отогрелась.
А в зале ржут: над артистами, которые ребенка за голову держат, надо мной, что убиваюсь из-за их неблагодарности, и над тем, что я сто рублей выронил, когда за тремя лазил.
Народу журнал понравился. Бас сказал:
– Умереть со смеху.
И все радовались, что еще у людей немного осталось совести.
Только теща сказала:
– Ну и морда же наш Витечка!
Анатолий Трушкин
_______________
Сообщение отредактировал Михалы4 - Вторник, 18.03.2025, 10:00 |
| |
| |
/> |
