Старые люди ушли. Их так называют не по возрасту. Они были из той, старой жизни. Которая была совсем другой. Нынешние пожилые уже не те, хотя помнят про тех, старых. Они бы встали сейчас из своих могил и надавали бы нам по шее. За нерожденных детей. За обветшавщшие дома, за то, чо почти нет новых улиц, свежих, приготовленных для стройки, бревен, крепких, с раннего утра снующих по дворам, мужиков, отправляющихся куда-то по делам. За нелюбовь, за нелюбимых, живущих с нелюбимыми. Вот они-то сказали бы нам, покачав головой, что то, что мы еще любим кого-то — чудо, потому что понятия не имеем об их любви, из которой мы родились. Из которой мы должны были выйти красивыми, всегда молодыми, любящими друг друга как молнии — а не такой умирающей нынешней толпой.
От них остались деревянные, интересно загнутые инструменты, старые охотничьи лыжи, разобранные и уже ненужные ткацкие станки, разная ветхая берестяная утварь, зарастающие глубокие ямы за огородом, для того, чтоб замачивать лен. Теперь этого уже не делают — идут в магазин, берут в качестве одежды, не задумываясь, всякую всячину. А по ней раньше можно было прочитать все, как баба жила. Сарафан был, как жизнь в картинках — можно было одним взглядом прочесть, когда вышла замуж, сколько детей, сколько мальчиков, девочек, сколько коров, да всякое разное, кроме узоров, еще наносили. Шитое золотом, как у других, как у всех, и единственное, и неповторимое, как жизнь, платье. Вот, что было у старых. И еще работа. И еще дети. И любовь, другая, нам не понять, потому что она была горячая-горячая, а теперь охладела во многих.
У прабабушки моей был такой сарафан. И одиннадцать детей. И каждой в приданое дала по корове. И жизнь чистая, светлая, тихая. В сто два года, уже перед самой смертью, не сидела она дома, выходила с граблями во двор, ворошила сено, и улыбалась молча мне, солнцу, прохожим. Что она могла сказать мне, беззаботно скакавшей в мужском пиджаке с чужого плеча? Что бы я смогла понять про ту ее жизнь? Что я приобрела и чего лишилась, когда у меня уже не стало никакого такого платья, с вышитой своей жизнью? Я и не расспрашивала ее ни о чем. Жалею сейчас, потому что сейчас-то, может и смогла бы понять, а тогда все равно бы не поняла ничего.
Раскапывают археологи рядом с селом какие-то бусинки, крючки огромные на рыбу — видать, ловили тысячи лет назад по-другому, не так как сейчас. Какие-то украшения, пряжки, звериный стиль говорят. Достанешь прабабушкино платье, посмотришь, и вздохнешь — от нас что останется, что раскопают такого, что мы сделали своими руками и как-то рассказали про свою жизнь? Ничего. Зубные пластмассовые щетки, да перегоревшие электрические пробки? Ни в чем мы не рассказали о своей жизни, о своем счастье. Ни в одном предмете не рассмотрели свою жизнь, только в скотину-телевизор пялились, и горело все наше прошлое синим огнем.
Оскудели, измельчали — вот что такое мы по сравнению с ними, со старыми людьми. Не они старые, мы старые по сравнению с ними. От них осталась любовь — мы, еще какой-то слабый отпечаток на еще зеленом полотне земли. Только вышиты мы не золотом на этом прекрасном фоне, мы бегаем как бессмысленная толпа овец без пастуха, и почти ничем не выделяемся, каждый в одной и той же бессмысленной бесцветной одежке.
***
Как цепочка, за любовью все тянется, одно к другому прикладывается. Оборви это звено, и все посыплется, как бусинки. За ней вера и верность рядом, бок о бок. Потеряли веру, потеряли и верность, живут как во сне, только чтоб не пил сильно, или уж пил бы, так под присмотром. Осунулись, постарели еще молодыми, силы свои потратили на что-то серое, бестолковое, это когда без любви, а она что-то все реже выглядывает, как солнце спряталось за тучами. Ослабели мужики к любви, к настоящей, вот и заволокло все тучами, проиграли войну. Инвалидная команда, любовь и калеку делает человеком, и слепого зрячим, и безрукого безногого орлом, а нелюбовь и целого уродует, в этом вся наша нынешняя убогость. Обрежь эту жилочку в человеке, все остальное само порвется, будет как кукла тряпичная, лежать в углу, вместо любви и уважения, подсчитывать все одно — водка да деньги, сколько их можно на нее перевести.
***
Мой-то победил в этой своей войне, все же бросил пить, буянить, кричать про любовь в угаре. Хоть и перед концом жизни, а победил. И сейчас я все переживаю — угасал он от рака легких, а я не все сделала для него. Мыла, переворачивала, протирала пищу, а он все только смотрел и не жаловался, и от наркотиков отказывался наотрез. Угасал тихо, а я теперь каждый день вспоминаю, все ли сделала, вспоминаю, что не все мы успели.
Однажды попали на реке перед грозой на яму. А там огромная щука у него клюнула, и живца унесла. Он меня посадил еще живцов ловить, а сам этой щукой занялся, хитрющей. Выплывет она, схватит рыбку, утянет в глубину, а он ждет — когда она заглотит, а щука-то и выплюнет, или откусит ровно между тройников. Штук двадцать тогда ельцов мы перевели на нее, и она все время выходила из глубины, так страшно, и скрывалась. А потом гроза началась, и после грозы она уже не показывалась. Он мне и сказал, что мы ее еще успеем поймать, что она от нас не уйдет — мы еще вернемся. Вот только когда, думаю я теперь?
Вернется, все вернется, но когда и куда, и к кому. и кто выдержит это возвращение, а кто и нет?
Юрий Екишев
Оцените материал:
ПОДЕЛИСЬ С ДРУЗЬЯМИ:
Материалы публикуемые на "НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ" это интернет обзор российских и зарубежных средств массовой информации по теме сайта. Все статьи и видео представлены для ознакомления, анализа и обсуждения.
Мнение администрации сайта и Ваше мнение, может частично или полностью не совпадать с мнениями авторов публикаций. Администрация не несет ответственности за достоверность и содержание материалов,которые добавляются пользователями в ленту новостей.
|
