В дороге

Однако после двух или трёх встреч я почувствовал, что имею дело с человеком незаурядным, обладающим глубоким и ироничным умом, собственным взглядом на мир и на жизнь.

Доверительные или хотя бы просто хорошие отношения сложились у нас не сразу: Скорняков был осторожен и сдержан, с людьми сходился трудно, к тому же он был старше на 20 лет. У меня к тому времени тоже выработалась насторожённость в общении с генералами. Тем не менее определённое расположение друг к другу мало-помалу возникло. Со временем оно переросло в долговременную доверительную дружбу.

Жизнь Николая Дмитриевича сложилась крайне неординарно, и только об этом я и хочу рассказать, оставляя в стороне наши многочисленные и порой любопытные разговоры на самые разные темы.

Мы часто ездили на его машине в Москву. Скорняков вёл машину неторопливо, как, впрочем, и всё, что он делал, и дорога занимала три, а то и три с половиной часа. Но я не замечал времени. Сидя за рулём, Николай Дмитриевич медленно и как бы нехотя начинал рассказывать о каких-то случаях из своей жизни. Вот ради этих рассказов я готов был терпеть все неудобства поездки на стареньком «Москвиче» даже ещё три часа.

Попробую воспроизвести, или, скорее, привести в определённый порядок то, что мне довелось от него услышать в разное время.

«Ты что, Клим, хочешь меня с немцами поссорить?»

Скорняков с отличием окончил Военновоздушную академию имени Жуковского в том самом 1939 году, когда у нас внезапно улучшились отношения с Германией и Сталин решил обновить состав наших военных дипломатов в Берлине. На должность военно-воздушного атташе были отобраны три кандидата. Сталин выбрал Скорнякова.

Скорнякова представлял Сталину Ворошилов. Сталин обратил внимание, что Скорняков – майор.

– Ты что, Клим, хочешь меня с немцами поссорить? Чтобы я послал к ним майора? Наш атташе должен быть полковником.

На следующий день Скорняков был уже полковником.

В Германии Скорняков провёл почти два года. В силу своей должности ему довелось общаться с высшими немецкими чинами. Уже вскоре после прибытия в Берлин новых военных дипломатов представили начальнику штаба верховного командования Вооружёнными силами Германии генералфельдмаршалу Кейтелю. Вот как рассказывал об этом Николай Дмитриевич:

– Кейтель произвёл на меня впечатление своим безупречно подтянутым видом. На нём был новый, прекрасно сшитый мундир, отутюженный, без единой складки. Я, понятно, не мог не вспомнить мешковатый, немного неряшливый полувоенный френч Сталина и засаленный воротник на кителе Ворошилова. Хотелось встать по стойке «смирно» и проверить, всё ли у меня в порядке. Те несколько минут, что продолжалась аудиенция, я напряжённо сдерживал себя, чтобы не начать поправлять галстук, не одёргивать китель и не вертеть шеей. Кейтель смотрел на нас непроницаемым бесстрастным взглядом, но я всё равно чувствовал исходящее от него едва уловимое презрение.

Впоследствии Скорняков несколько раз был на приёмах у Кейтеля и каждый раз снова и снова обращал внимание на его выправку и безукоризненно сидящую форму. Насколько я понял, Кейтель лично со Скорняковым ни разу не разговаривал.

«Господин рейхсмаршал, хотелось бы у вас кое-чему поучиться»

По-другому выглядели его посещения главнокомандующего военно-воздушными силами Германии рейхсмаршала Геринга, которому Скорняков как военно-воздушный атташе также должен был представиться.

Геринг, по его словам, всячески демонстрировал Скорнякову неформальное к нему отношение и доброжелательную простоту. Разговор он вёл преимущественно в шутливых тонах, и понять, где кончалась шутка и начинался серьёзный разговор, было крайне трудно.

Уже во время первой встречи Геринг заявил, что узнаёт Скорнякова, который, как он хорошо помнил, был его инструктором в Липецкой школе лётчиков, где Геринг проходил лётную практику в конце 20-х годов.

Скорняков действительно одно время был инструктором в этой школе, но он не помнил, чтобы когда-либо встречал Геринга. Тем не менее Геринг и позже не раз повторял, что Скорняков якобы был его учителем, и порой шутил, что было бы интересно им встретиться в воздушном бою наподобие рыцарского турнира: Скорняков смог бы проверить, хорошо ли он, Геринг, усвоил его уроки. Что в этих шутках было фантазией рейхсмаршала, а что должно было нести какую-то серьёзную информацию, Скорняков так до конца и не смог понять.

Впрочем, однажды он решил воспользоваться шутливым настроем Геринга. Перед отъездом в Германию Скорняков среди прочего получил очень серьёзное задание: ознакомиться, по возможности конкретно, с немецкой технологией клёпки крыла для боевых самолётов. Сделать это было, естественно, непросто, если вообще возможно. И Скорняков решил рискнуть:

– Господин рейхсмаршал, коль скоро вы считаете меня своим учителем, мне тоже хотелось бы у вас кое-чему поучиться. Могу ли я просить вашего разрешения посетить один из ваших авиационных заводов и познакомиться с его работой?

Геринг, будто только того и ждал, не задумываясь ответил:

– Конечно, буду рад показать вам, как работает германская промышленность.

Через несколько дней Скорняков получил разрешение посетить один из заводов Мессершмитта и беспрепятственно знакомиться с работой в цехах.

Подробное описание технологии клёпки крыла самолётов Мессершмитта стало вскоре достоянием наших конструкторов.

Разговоры о будущем и притом весьма скором столкновении немецких и русских лётчиков в воздухе были любимыми шутками Геринга. Скорняков старался не поддерживать такого рода шутки, особенно когда в начале 1941 года в советском посольстве в Берлине появились сведения о вполне реальной подготовке германских вооружённых сил к войне против СССР.

«Говорят, что германская авиация лучше нашей?»

Весной 1941 года Скорняков был одним из многих, кто информировал Сталина о надвигающейся опасности – о подготовке Гитлера к войне против Советского Союза, и одним из немногих – возможно, даже единственным, – кого Сталин услышал и даже принял для личной беседы.

Вот как мне запомнился этот эпизод по рассказам Николая Дмитриевича.

Когда Скорняков вошёл и хотел начать доклад, Сталин его остановил и сказал: «Я знаю, что Гитлер готовится к нападению на СССР. Я читал ваши донесения и вызвал вас не для того, чтобы лишний раз услышать об этом. Я хочу спросить вас о германской авиации: мне говорят, что она лучше нашей. Как вы считаете, она действительно лучше? И если так, то в чём она лучше?»

– Я был готов к этому вопросу, – говорил Николай Дмитриевич, – и ответил без увёрток: «Да, товарищ Сталин, немецкая авиация действительно превосходит нашу и по своим техническим характеристикам, то есть по манёвренности самолётов, скорости, потолку, и по уровню подготовки лётного состава».

Сталин подумал и сказал: «Хорошо, немцы всегда были впереди в технических вопросах. Но почему вы считаете, что их лётчики подготовлены лучше, чем наши?» – «Прежде всего потому, что они тренируются на лучших машинах, чем наши, и уделяют тренировочным полётам больше времени». – «Спасибо, товарищ Скорняков. Хорошо, что вы меня не обманываете».

Мне показалось, что он сказал это с горькой иронией.

«А теперь скажите: в случае войны смогут ли германские бомбардировщики достигнуть Москвы?» – «Нет, товарищ Сталин. Сейчас у них нет таких баз, с которых они могли бы направить свои бомбардировщики на Москву. Это для них слишком далеко, им не хватит горючего на обратный путь. Кроме того, им пришлось бы лететь над территорией, хорошо прикрытой нашими истребителями и зенитной артиллерией».

– Зенитной артиллерией, – повторил Сталин. – И что же лучше защищает нас от нападения с воздуха – истребители или зенитная артиллерия?

– У нас постоянно идёт работа по выработке наиболее эффективной тактики взаимодействия истребительной авиации и зенитной артиллерии. Зарубежный опыт таков: немцы больше полагаются на свои истребители, англичане – скорее на зенитную артиллерию и особенно на только что появившиеся у них радары, позволяющие обнаружить бомбардировщики противника на ранней стадии их приближения».

«Ну как, готовитесь?»

У Сталина в руке был карандаш, и он стал медленно чертить на листке бумаги какието линии.

– Хорошо, товарищ Скорняков, я вижу, вы неплохо разбираетесь в порученном вам деле. И тогда ещё один вопрос: вы знаете, что в Германии существует оппозиция их теперешнему режиму. Но эти люди сами бессильны против режима. Им нужны союзники. Им очень бы помогло, если бы между Германией и СССР началась война. Не думаете ли вы, что когда они говорят о скором нападении Гитлера на СССР, они хотят спровоцировать нас на эту войну?

– Я, – рассказывал Скорняков, – ответил в том смысле, что левые силы в Германии, которые сейчас находятся в подполье, действительно с надеждой думают об уничтожении гитлеровского режима извне, но это не единственный источник наших сведений о близком нападении Германии на СССР. Я рассказал ему, что на последнем приёме у генерал-фельдмаршала Кейтеля в поведении немецких офицеров чувствовалось определённое возбуждение. Из обрывков разговоров можно было понять, что многие из них направляются на восток и готовятся к чемуто чрезвычайному. Я не стал говорить Сталину о том, что Геринг почти в открытую говорил со мной о близкой войне.

Сталин беседовал со мной почти час.

Через несколько дней после того, как я вернулся в Берлин, меня в очередной раз пригласил к себе Геринг. Он приветливо поздоровался и неожиданно спросил: «Ну как, готовитесь?» – «Мы всегда готовы, господин рейхсмаршал». Геринг улыбнулся и перешёл к обычным делам…

Сталин и Гитлер

Скорняков считал Сталина трезвым политиком, способным слушать и слышать людей, которых тот считал специалистами в своём деле. Это позволяло ему оценивать стоявшие перед ним проблемы с самых разных сторон и принимать взвешенные решения.

Гитлер, напротив, был иррациональным политиком, порой поступавшим импульсивно, под влиянием наплыва эмоций.

Скорняков дважды был свидетелем выступлений Гитлера. Один раз это было, когда фюрер выступал перед высшим командным составом на приёме в генеральном штабе. Скорняков видел его совсем близко – поразили горящие глаза фюрера, устремлённые поверх собравшихся куда-то в потусторонний мир, к каким-то высшим силам. Казалось, он осознавал себя оракулом этих высших сил, и люди ему верили. Он делал неожиданные паузы, как будто вслушиваясь в голоса из потустороннего мира и черпая оттуда свои слова. Его речь была отрывистой и напоминала скорее заклинания, чем речь нормального человека.

Всё это производило жуткое впечатление.

В другой раз Скорняков слышал его в большом зале, при огромном стечении народа: было по меньшей мере около трёх тысяч человек. Гитлеру удавалось буквально завораживать людей своей речью.

Скорняков считал, что главной функцией Гитлера как раз и было умение владеть толпой, наэлектризовывать толпу. Что касается решений, то в действительности многое определяли стоявшие за его спиной люди, такие как Геринг, Кейтель, возможно, ещё и другие: они, зная его слабости, умело подталкивали Гитлера к определённым решениям.

Николай Дмитриевич любил порой немного пофилософствовать. Как-то он рассуждал о том, что при некоторых условиях наши достоинства оборачиваются недостатками: «Возьми Сталина. Трезвый, холодный, расчётливый. Рационально мыслящий. Но именно этот рационализм и подвёл его в оценке возможности нападения Гитлера на Советский Союз. Сталин считал, что Германия безо всякой войны получает от нас всё, что ей надо, – хлеб, нефть, сырьё, политическую поддержку… Зачем ломиться в открытую дверь, ввязываться в войну? С точки зрения здравого смысла действительно незачем. Но Сталин не понимал, а вернее, был не в состоянии понять, что человеком движут не только рациональные силы, особенно таким человеком, как Гитлер. Гитлер тяготился вынужденным сближением со Сталиным, с этим, как он считал, «унтерменшем» (недочеловеком). Такой союз унижал Гитлера в его собственных глазах, и он с трудом сдерживал переполнявшие его эмоции…»

В письме к своему главному союзнику Муссолини, которое Гитлер написал 21 июня 1941 года, за несколько часов до вторжения в СССР, он признаётся, что все эти два года (с момента заключения пакта Молотова – Риббентропа) ему стоило огромных усилий преодолевать себя. «И вот теперь, – писал Гитлер, – когда я принял окончательное решение, я наконец освободился от этой немыслимой тяжести».

Леонид Аринштейн