Баба Паня проснулась раным-ранешенько. Она потянулась, зевнула и посетовала сама себе: «Поспать бы ещё часок другой. Да некогда бока-то отлёживать, когда скотины-то полон двор. Э́вон коровёнка не доена стоит, мается сердешная, телёнок непо́иный, два поросёнка опять же, да
курей десятка три, если не больше, овечек пяток — в деревне мыслимо ли без овечек-то? Хошь не хошь, а держи, а то ни варежек, ни носков не видать, как своих ушей, то-то и оно… Тут пока со всей скотиной управишься, напоишь да накормишь — почитай цельный час пройдёт. Эх, старость — не радость, молодость — не жизнь… Раньше-то по молодости вертелась, как веретёшко, всё успевала, не то что чича́с**. Хотя, чё Бога-то зря гневить? Ладно, хоть так шеве́люсь — плохо ли хорошо, а за восьмой десяток перешагнула три года как. Дедка Егор ещё когда говаривал: «Покуда шеве́лишься — живёшь!» А я, грешным делом, ра́не-то не разумела его слов, пока молода была…»
Она затопила печку, вышла на крыльцо и удивлённо вскликнула: «Батюшки мои, снег! Красота-то кака́... — от радости у неё из глаз прыснули слёзы, она вытерла их уголком платка. — Ой, а хлопья-то до чё пушистые, словно козий пух на небесах ктой-то растеребил да выбросил. Чудно! А чё удивляюсь-то? Покров-то неделю назад прошёл! Э́нто и раньше люди-то добрые примечали да гова́ривали: до Покрова на телеге, а уж опосля́*** — сани готовь… Вот робяти́шки-то как проснуться — обрадуются снегу-то! Прибегут к ба́ушке-то после школы проведать чё да как, и мне повесе́льше. Тоска одной-то. Тоска».
…Светало. Прасковья управилась со скотиной, взяла метлу и стала потихоньку сметать снег, разговаривая сама с собой: «Ну вот — в ограде мало-мало навела обихо́д****, тепе́реча малёхо передохну, а опосля́, ежели Бог даст, так не зага́дывамши***** — возле ворот с у́лки****** снег-то смету, насколь сил хватит. Шутка ли сказать — опять до зимы дожила Прасковья!»
Она отворила ворота, вышла на улицу. Снег валил и валил, норовя побыстрее укутать мёрзлую землю. Старушка, сметая снег, произнесла вслух: «И чё мету́, зачем? Мыслимо ли, только себя маю! Снег-от летит и летит… Да и пущай летит, на-то и зима! Ведь жалко таку́ красоту-то смета́ть»
Прасковья уже было собралась идти домой, но посмотрев вскользь на дорогу, заприметила идущую вдалеке женщину: «Идёт кто-то, да не пойму кто? Дождусь, пожалуй. Уж не ко мне ли, ча́сом?»
Мимо шла незнакомая молодая женщина, одетая не по погоде. Сердце у бабы Пани сжалось от жалости к проходящей женщине, видно было, что она сильно озябла.
Старушка набралась смелости и окликнула её:
— Девонька, здравствуй, милая!
— Здравствуйте, бабушка! — приветливо отозвалась прохожая. Она тянулась к добрым людям как к солнцу трава.
— Ты э́нто откуда идёшь така́ и куда? Снег валит, а ты в туфлёшках да в такую непогодь! Ты уж прости меня старую за любопытство.
— В Большие Ключи иду, бабушка!
— Батюшки мои, это ж ещё семь километров, мыслимо ли?! Ты ж застыла, поди, вся как есть? Э́вон смотрю, у тебя зуб на зуб не попада́т. Губёшки-то трясутся, ровно как лист осенний!
Женщина кивнула в ответ, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь согреться.
Старушка предложила ей:
— Давай-ка хоть в избу зайди ко мне, погрейся малёхо, почаёвничаем с тобой, ко́ли не побрезгуешь моей стряпнёй, вчерась, правда, пекла.
Женщина опешила от неожиданного радушия незнакомой старушки и, испытывая неловкость, стояла, как вкопанная, не зная, что ей ответить.
— Пойдём-ка, пойдём, девонька, в избу, а то так и захворать недолго, — не унималась баба Паня. — Я как проснулась, печку-то истопила. В избе-то щас тепло в аккурат.
Бабушка потянула женщину за руку и завела её в избу. Гостья остановилась у порога, не решаясь пройти в горницу.
— Проходи. Проходи, милая, не стой в дверях.
— Жарко у вас, бабушка!
— Ну так жар-то костей не ломит! — улыбаясь, ответила гостье Прасковья и протянула ей носки. — Ты туфлёшки-то свои скинь, на вот носки шерстяные надень на ноги-то, а то пол-то у меня холодный.
— Спасибо, бабушка! — взяв носки, улыбнулась женщина. Из глаз у неё потекли слёзы, словно боясь, что их догонят и вернут назад.
— Вот те раз, — всплеснула руками старушка, — слякоть мне развела… Как хоть звать-то тебя, милая? Меня бабой Паней люди добрые кличут.
— Катя я, — робко ответила женщина.
— Стало быть, Катерина! Ну, тады́ садись, Катерина, э́вон к печке на приступочек, пока я на стол-то сбира́ю, ты согреешься, а коли хочешь, так на печь полезай.
— Бабушка Паня, я лучше на печи погреюсь, замёрзла страсть как.
— Ну, на печи, так на печи — дело твоё! Та́мака одеялко лежит маломальское, ты как слéдоват им укутайся.
— Можно?!
— Конечно, можно! Об чём речь…
Женщину уговаривать не пришлось, она тут же залезла на печь и укрылась лоску́тчатым одеялом.
Бабушка налила в алюминиевый чайник воды, поставила его на очаг, сказав вслух: «Чича́с, полешка два-три подкину, живо-два скипи́т! Ишь ведь чё, ворчит на меня печка-то, утром-то с ней некогда было лясы точить, вот она и осерчала сердешная, оголодала ровно, смотри-кась чё. Как только спесь-то у неё пройдёт и тут же загудит. Да-да, она у меня завсегда так, на обиду отходчива. Мой характер-то у печки!»
Вскорости хозяйка накрыла стол и позвала гостью.
— Садись к столу, Катерина! Отведай со мной всё, что Бог послал.
Женщина на печи отогрелась и стала чуть посмелее. Она слезла с печки и подошла к столу. Увидев стряпню, воскликнула:
— Богато живёте, бабушка!
— Богато — не богато, а на жизнь не жалуюсь, всё своё. У нас так люди добрые говорят: как потопаешь, так и полопаешь! Тружусь сама до старости лет, и своих сынов к э́нтому сызмальства приучила. Э́вон постряпу́шки, шанежки, сливки домашние. Тебе чаёк-то, может, Катерина, молочком забели́ть?
— Можно, если можно.
— Раз говорю, так пошто́ ж нет?! — ответила хозяйка. Взглянув на гостью, посетовала: — Смирна́я ты шибко, Катерина. С таким характером и пропасть недолго при нашей-то жизни. Отпор давать не будешь, заклюют… Эх, заклюют, помяни моё слово! Тьфу, тьфу, тьфу… — плюнула старушка через левое плечо.
— Так и так заклевали… — сказала Катерина, и из глаз её опять потекли слёзы — За решёткой три с лишним года отсидела ни за что, ни про что…
— Вижу, девонька, вижу…
— И не побоялись домой к себе пустить?
— А чё тебя бояться-то? Я жизнь-то свою, почитай, прожила, всякого человека насквозь вижу. А ты смирна́я шибко, слова поперёк не скажешь. Видать, досталось тебе в детстве-то, сердешной?
— А вы как догадались, баба Паня?
— А чё тут догадываться-то, у тебя на лице всё написано, девонька! Да ты ешь давай как слéдоват, не стесняйся! Будь как у себя дома.
— Нет у меня больше дома. Мать есть, но… — Катерина замешкалась, подбирая слова. — Нельзя мне к ней. Из-за неё и срок свой получила…
— Неужто правда, девонька?!
— Правда, ещё какая правда… Думала, руки на себя наложу, да не посмела, из-за дочки жить осталась. Подумала, если меня не будет, кому же тогда Машенька моя нужна будет?
— Что правда, то правда… — согласилась старушка. Она не стала у неё выпытывать о том, что случилось, мысленно проговорив: «Видимо ещё не готова: захочет — расскажет, а нет, так и не надо — у меня своей боли хватает. У всех свой крест».
Хозяйка избы подошла к комоду, достала носовой платок и протянула его гостье:
— На вот платок, слёзы-то утри… Да душу-то свою не тереби́ бо́ле, девонька!
Женщина взяла платок. Бабушка Паня продолжила разговор:
— К чистой-то душе грязь не пристанет, она слезами омоется и чище чистой станет, так мне ещё моя мамаша сказывала, когда уму-разуму учила… А прощать… Не знаю, как тако́ прощать… Простишь, так дело твоё, и не простишь, за э́нто никто не осудит, я так, грешным делом, думаю. Много за свой век пережила и насмотрелась. Одних соплей на кулак, зна́шь, сколь намотала, но всегда себе говорила: держись, Панька-долгорукая, дети у тебя есть — всё выдержишь! И ведь правда выстояла, а кто меня ел поедом, тех уже и в живых нет. А я всё живу и живу, землю-матушку ногами топчу, хоть и ша́ркаю, еле ноги передвигаю, а к свету каждое утро тянусь. Глаза-то открою спросонья, и така́ на меня радость находит, что на солнышко красное ещё чуток полюбуюсь и за себя, и за своего мужа покойного, и за внука Ванюшку…
Гостья позавтракала и, выйдя из-за стола, поблагодарила:
— Спасибо, бабушка Паня, за хлеб, за соль!
— На здоровье, Катерина, — улыбнулась старушка. — Ты погоди, я чича́с тебе гостинцев немного в газетку заверну. Угостишь дочку свою.
— Да не надо. Неудобно мне, баба Паня, — призналась гостья и покраснела.
— А я так тебе на э́нто скажу: неудобно штаны через голову надевать. Я же тебе от чистого сердца гостинцы-то даю. Не отказывайся, Катерина. Дают — бери, а бьют — беги.
Бабушка завернула стряпню в газетку и протянула её гостье. Та взяла, обняла её и положила в авоську. Катерина надела туфли и собралась было уже уйти, но старушка остановила её.
— Постой! Я валенки тебе дам, а то ведь пока ты до дочки своей идёшь, ты же ноги себе отморозишь. А я грех такой на свою душу брать не хочу, — сказала старушка и ушла в соседнюю комнату. Вскоре она вернулась с валенками в руках.
Она протянула их гостье и сказала:
— Вот возьми, тебе должны подойти.
— Так они же совсем новые! — оторопела Катерина. — Не могу я так.
— Бери, кому говорю… — прикрикнула на неё хозяйка. — Внучке я други валенки ската́ю, а пока она в старых похо́дит — не велика птица.
И Катерина взяла. Баба Паня проводила её и смотрела ей в след. Перекрестив удаляющуюся фигуру женщины, она проговорила:
— Кто и зна́т, как судьба-то у неё да́ле сложится…
…Внучка после школы забежала к бабушке и с порога прокричала:
— Привет, баба Паня!
— Привет, внученька! Проходи в избу. Я вчерась стряпни напекла. Чай хоть со мной попьёшь.
— Спасибо, баба! А я за валенками пришла. Где они у тебя, баб?
— А я ведь, Томка, валенки твои новые женщине одной отдала, — призналась старушка.
— Как это отдала? — Томка ошарашено смотрела на бабушку и не могла понять. Её сердце щемило от обиды.
— Она после тюрьмы с остановки в одних туфлях шла к дочке в детдом в Большие Ключи, озябла вся. Сердце-то моё не выдержало, и я её в избу-то позвала да накормила. И валенки-то твои отдала... Может, увидев добро, она душой оттает и дочку из детдома заберёт... А тебе валенки-то чуть попозже справим, потерпи малость, Томка. В подшитых пока́месть походишь.
Внучка стояла и растерянно хлопала ресницами.
— Ты же мне их на день рождения подарила…
— Подарила, и ещё раз подарю, — заверила её бабушка. Она обняла Томку. Внучка уткнулась ей в грудь и заплакала. Старушка погладила её по голове и сказала:
— Не могла я по-другому. Прости.
Елена Халдина
Оцените материал:
ПОДЕЛИСЬ С ДРУЗЬЯМИ:
Материалы публикуемые на "НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ" это интернет обзор российских и зарубежных средств массовой информации по теме сайта. Все статьи и видео представлены для ознакомления, анализа и обсуждения.
Мнение администрации сайта и Ваше мнение, может частично или полностью не совпадать с мнениями авторов публикаций. Администрация не несет ответственности за достоверность и содержание материалов,которые добавляются пользователями в ленту новостей.
|
