О том, как одна Белая женщина хотела изменить мир…
(Рассказ Трейси Эйбел)
.… Я выросла в пригороде Нью-Йорка, населённом Белыми американцами среднего достатка. Обучение моё проходило также преимущественно среди Белых людей того же сословия. Подобно многим, я была воспитана в убеждении, что «все люди созданы равными» и о человеке нужно судить по его поведению, но никак не по цвету его кожи. Едва уши мои научились слышать, мне было внушена непререкаемая вера в достоинства расовой слепоты и благо многорасового общежития.

Моя мать работает в области здравоохранения, отец был занят в транспортном хозяйстве Нью-Йорка. Всю жизнь оба были сторонниками Демократической партии, рабочими людьми, не имевшими времени заниматься культурой и политикой. Единственным политическим наставлением, данным мне от них было: Демократическая партия отвечает чаяниям людей труда, Республиканская – служит богатым. Мать также внушала мне не судить людей, любить всех и каждого, особенно обделённых. Выборочный подход к людям – порочен, говорила она, все заслуживают равного к себе отношения.

Я получила высшее образование в обществоведении. Все преподаватели в моём учебном заведении были белыми и либерально мыслящими. Именно там я впервые столкнулась с серьёзным обсуждением расового вопроса, впрочем, под единственным уклоном: расовое разнообразие жизненно важно для общества и Белые во всём виноваты. Мои сокурсники были воспитаны в том же духе, что и я, и для преподавателей мы были лёгкою добычей. Из стен учебного заведения я вышла образцовою либералкой.

Подобно множеству белых девушек из благополучных нью-йоркских пригородов я приняла решение посвятить себя униженным и угнетённым. Денежное преуспевание не ждало меня на сём поприще, но ожидаемое мною нравственное удовлетворение и превосходство над моими друзьями вполне стоило жертв. Словно сестра милосердия собиралась я направить свои стопы в негритянские трущобы и заслонить обитающие там благородные создания от белых порядков, белого самодовольства и высокомерия. Всею душою я верила, что стану искупительницей ужасающих дел моих предков в отношении несчастных цветных.

Моей первой работой на сём поприще стала детская комната в приюте для жертв бытового насилия в округе Нью-Йорка Стейтен Айленд. Приют входил в разветвлённую сеть благотворительного общества «Спасительные горизонты».

Здесь меня ждало первое настоящее знакомство с чёрными и латиноамериканцами. Они были моим начальством, они же были и предметом моих забот. Ни разу не видела я пришедших к нам Белых женщин, и вообще я была единственною «бледнолицей» в этом месте да и на ближайших улицах. Я чувствовала в себе необходимость доказать опекаемым мною женщинам и научить их детей, что белые люди им – не враги. Я думала, что если они станут видеть во мне «хорошего человека» прежде чем «белого человека», то я привнесу свою частичку добра в окружающий мир. Во мне жило убеждение, что мне нечего бояться и моё великодушие будет замечено и оценено.

Приходившие в приют за помощью женщины не должны были доказывать, что против них было совершено насилие: заполненного полицейского опросника о происшествиии было достаточно. Позднее из разговоров с ними я узнала, что большею частью насилие было вымышленным. Для получения нужной бумаги им было достаточно прийти в участок и заявить, что они подверглись оскорблению, угрозе насильственным действиям или самим действиям. До начала моей работы здесь я не могла вообразить, что кто-то может сделать в полиции ложное заявление.

В приюте женщины три месяца не платили за проживание, а затем их дело подлежало пересмотру. Дабы продлить себе льготы, им было достаточно выглядеть запугаными или хотя бы связно рассказать о причине своих страхов. В нескольких случаях женщины умудрялись обвести руководство вокруг пальца и жить в приюте чуть ли не по два года. Большинство получало для проживания отдельные квартиры, остальные – отдельные комнаты при общей кухне и гостиной.

Моей работой в детской комнате приюта был уход за детьми, чьи матери пытались наладить свою жизнь. Я также устраивала детей в близлежащую школу, не разглашая их нынешнего места жительства во избежание выслеживания их теми, от кого они испытали притеснения.

Я посвятила себя всецело моим подопечным детям, часть из которых вместе со своими матерями пострадали от серьёзного насилия. Я ожидала, что женщины, нигде не работавшие, не учившиеся и лишь рожавшие помногу детей, окажутся весьма искушенными в вопросах воспитания. Латиноамериканки в особенности, с их обильным потомством у каждой и размножением как главным предназначением их жизни, казались мне прирожденными наставницами в уходе за детьми, готовыми обогатить своим опытом американское общество.

С ужасом я увидела как латиноамериканские матери, равно как и негритянки, не беспокоились менять своим чадам подгузники до тех пор, пока те не покрывались с головою испражнениями. Вместе с детьми – порою совсем малолетними, не старше 10 лет – они смотрели фильмы для взрослых, фильмы ужасов. Эти мамаши оставляли детей играть на оживлённых улицах без малейшего внимания к их безопасности. Жильё их было захламлено коробками из-под пиццы, пустыми банками из-под колы, грязными одеждами, поломанной мебелью.

Потрясённая, но не сломленная, я стала оставаться на работе после окончания смены, ухаживая за детьми, как если б они были моими собственными. Я отмывала их загаженные тельца, вычищала их комнаты. Баюкала их, орущих и плачущих, перед сном, пока их мамаши отлучались купить виски или сигареты на деньги, отпускаемые приютом на питание, или провести свидание с очередным обольстителем из гетто, с коим они крутили любовь последние несколько дней. Я устраивала детям дни рождения и ходила в их школу на родительские собрания, поскольку их матерей не желательно было беспокоить. Мои старания не снискали мне признательности или уважения. Мамаши детей звали меня «белою задницею», покуда я выполняла их обязанности по уходу за потомством.

Я стала замечать расовые различия. Латиноамериканки обычно были чистоплотнее и менее шумные, нежели чёрные. Их жизненные устои уступали Белым устоям, но превосходили негритянские. Они презирали чёрных, с коими принуждены были общаться. Латиноамериканские матери приходили в приют большей частью в поисках бесплатных услуг и всегда стремились не упустить какие-либо льготы. Их гордость своим происхождением была глубокой и выраженной, они легко вспыхивали гневом по отношению к Белым и к Америке, будучи задеты по любому поводу – отказом в услуге или просьбою заплатить за что-то, казавшееся им бесплатным. Часто из-за косноязычия они не могли передать свою мысль, но им удавалось донести, что Америка перед ними всюду в долгах.

Более красноречивые объясняли свои неурядицы словами: «Белый человек не даёт нам встать на ноги». Как оказалось, многие цветные искренне верят в эту премудрость, независимо от своих доходов и уровня жизни.

Я никогда не жаловалась и выполняла свою работу со рвением и знанием дела. Однако, меня не баловали служебным ростом, отмечая лишь изредка скупыми похвалами. Ключом к признанию и продвижению в той среде было умение находиться на дружеской ноге с сотрудниками – со всеми и каждым, – упорный же труд встречал лишь пренебрежение, а то и презрение. Мои трудовые почины и замыслы вызывали в сотрудниках отпор, поскольку означали для них работу – вещь, которую они выполняли только под принуждением.

На меня были жалобы от наших постояльцев. Говорили, что я – высокомерна, смотрю на них сверху вниз. «Она думает, что лучше нас, потому что ходит в колледж!». Начальница приюта – негритянка – заметила мне, что я не должна выставлять напоказ мои предыдущие достижения. Моя футболка с написанным на ней названием колледжа, где я училась, воспринималась как оскорбляющая остальных.

Я также угодила в неприятности, настаивая, чтобы наши посетители следовали правилам работы детской комнаты. С 3-х до 5-ти часов дня её двери были открыты для всех детей, и мы помогали им делать школьные домашние задания (руководство приюта догадывалось, что их матери не смогут или не станут заниматься этим.) В остальное время дети должны были находиться под присмотром матерей, если только женщины не уведомляли нас заранее, с предоставлением доказательств, что поход ко врачу или подобное уважительное дело требует их отсутствия. На самом деле, мамаши стремились оставить у нас своих отпрысков, дабы отправиться на свидание. Такая уловка было распространена, но я старалась придерживаться правил.

Однажды я отказала женщине принять её детей, которых она привела в последнюю минуту нашей работы. Та направилась к начальству. Туда же вскоре вызвали и меня, где недовольная особа заявила: «Ты не хочешь взять моих детей оттого, что думаешь – ты лучше нас!». Разумеется, руководство встало на её сторону, устроило мне выволочку прямо перед нею и отменило моё решение. Уловка сей мамаши сработала: я вынуждена была в тот день сидеть с её потомством.

Мне казалось, что нашей целью было помочь женщинам стать чуть лучшими матерями и научить их не передавать своих детей под чужой присмотр при первой возможности. Отчитав меня за приверженность правилам и сопротивление жульничеству, начальница заодно обвинила меня в расизме и в довершение сказала: «Мы прежде всего помогаем здесь матерям, а не детям».

Я воротилась в тот день домой в слезах. Две вещи потрясли меня: невозможность понять, как мог кто-то подумать, будто я – расистка, и почему интересы детей не должны быть на первом месте. В итоге, после двух лет работы в приюте я решила оставить его.

Я нашла себе занятость в другом благотворительном заведении под названием «Уличное дело», также управляемого «Спасительными горизонтами». Это было учреждение в Гарлеме для «молодёжи, повязанною с улицей» возрастом до 24-х лет. Большинство наших подопечных были местными подростками, обычно не работающими и употребляющими наркотики. Их тянуло в банды, в занятия проституцией и бродяжничество. «Уличное дело» давало им приют, психологическую помощь, питание, возможность помыться, послушать музыку, посидеть за компьютером, пройти врачебный осмотр и даже иглоукалывание с медитацией. Здесь также могли найти себе прибежище незаконные иммигранты и прочие преступники, скрывающиеся от властей.

«Спасительные горизонты» живут за счёт средств, отпускаемых городом, штатом и федеральной властью, а равно благодаря частным пожертвованиям. Одной из моих обязанностей на работе было собирание и обработка всевозможных данных по нашему заведению. И едва ли не каждый месяц моё начальство исправляло мой отчёт, увеличивая в нём число обслуживаемых лиц, дабы получить взамен больше денежных средств.

Призывом «Уличного дела» было: «Мы не лезем вам в душу!». Но каждую среду все 75 сотрудников обязаны были собраться в кружок и начать обнародовать свои личные переживания. На восемь-десять часов эти собрания прерывали наше служение трудным подросткам – взамен мы должны были копаться в себе. То и дело какой-нибудь сотрудник из чёрного большинства вдруг обрушивался без малейшей причины в ярости на белого сослуживца. Отношения белых к чёрным на равных, без заискивания здесь воспринималось как оскорбление.

Нанесший случайную обиду белый сотрудник вынуждался падать ниц – увы, мне довелось видеть белых, стоящих на коленах перед чёрными – и испрашивать прощение за рабовладение прошлого, за своё привилегированное положение в настоящем, за цветных, сидящих по тюрьмам, за их трущобы, за СПИД и наркоманию среди них. Порою белый работник начинал рыдать в отчаянной попытке умилостивить десятки черных и коричневых лиц, взиравших на него. После достаточного унижения белого и его очистительных слёз наступало перемирие. Обиженый чёрный удостаивался похвалы и ободрения на будущее, а раскаявшемуся, не поднимающему глаз белому работнику давали испытательный срок и милостиво позволяли остаться на работе.

Я тоже была обязана посещать эти «посиделки», и несколько раз внимание собравшихся сосредоточивалось на мне. Общественному растерзанию я не подверглась, но ненависть по отношению к белым не обошла и меня.

Расовые установки в нашем заведении были строги. Нам запрещалось отмечать День Колумба, поскольку тот был «творившим геноцид расистом». Зато мне вменялось праздновать День Мартина Лютера Кинга, борца за права чёрных, и чтить «Месячник истории чёрных». И в День Кинга от меня требовали выполнять неоплачиваемую сверхурочную работу.

На моих глазах уволили единственного у нас белого работника-мужчину, за слова «негры – прирожденные танцовщики», сказанные им в желании польстить своим сослуживцам в баре после работы. Очевидно, белый не должен был вообще раскрывать рот касательно расового вопроса и даже льстить в этом отношении было не его «собачьим делом». Ему приписали кражу на рабочем месте и уволили. Каждый знал, что тот сотрудник не виновен, но он был белым, показал себя «расистом» своим высказыванием и этого было достаточно, чтобы не терпеть его долее.

Время от времени нас заставляли участвовать в занятиях, посвященных благости расового многобразия и развитию в нас чуткости к меньшинствам всякого рода. Ибо среди нас были люди как без отклонений, так и гомосексуалы, би-сексуалы, особи, изменившие свой пол, и даже лица неопределённого пола. Последние обычно решают каждый день, кем им хочется быть. Сегодня такое существо называет себя Брендой, через месяц Бренда становится Карлосом. Ещё через неделю Карлос превращается опять в Бренду, и если вы по ошибке назвали её Карлосом, то вам грозит обвинение в «дискриминации» с немедленным увольнением либо, в лучшем случае, обязанность пройти занятия по развитию чуткости. Среди нас было восемь таких извращенцев – поровну мужчин и женщин, то есть, тех, кем они были от природы.

В глазах работников нашего заведения страною управляли белые «воспроизводители», то есть белые люди здоровой половой ориентации, и всё, что подрывало такое положение вещей, заслуживало всяческой поддержки. Мир белых «воспроизводителей» был скучным, невыразительным, не изысканным, не творческим, не привлекательным и даже нравственно предосудительным. Как таковой, его следовало уничтожить. Правильно устроенные люди чувствовали на себе давление, имеющее целью превратить их во что-то ещё. Когда одна средних лет женщина здоровых взглядов и мать детей подросткового возраста перешла на занятиях в группу би-сексуалов, её наградили бурными рукоплесканиями и в честь неё весь день на работе был праздник.

«Уличное дело» имеет строгие правила против насилия, но у нас скрывались лица, совершившие разбои, нападавшие на женщин и даже убийцы. Даже когда сотрудники знали о том, они помогали прятать оружие, придумывали алиби и препятствовали полицейским расследованиям. Они не могли позволить «белому сатанинскому отродью» схватить очередное «чудесное чёрное дитя».

На выборах 2008-го года «Уличное дело» изо всех сил убеждало местную молодёжь голосовать за Барака Обаму, подкупая её бесплатными проездными билетами, талонами на питание в Мак-Дональдсе и прочим. Замечу попутно, что всякая попытка влиять на выборы для благотворительных учреждений считается незаконною.

Высокие требования к работе считались в нашей среде «белыми пережитками». В противовес, руководство «Уличного дела» поощряло вечеринки с выпивкой, а то и с наркотиками, а также распущенные отношения между сотрудниками прямо на рабочем месте. Избегавшие подобные кутежи лица становились изгоями среди сотрудников и рано или поздно представали перед Дэвидом Нишем – вице-президентом и непосредственным руководителем «Уличного дела», а заодно и гомосексуалистом. Тот обвинял отступников в нежелании «слаженно работать в коллективе», и они увольнялись либо выживались с работы иными способами.

Любая сторона расового вопроса в нашем заведении была вывернута наизнанку. В один прекрасный день прямо перед нашим зданием было подстрелено шесть человек, и я обмолвилась во всеуслышание, что Гарлем – опасное место. Мне велено было «заткнуться», и я получила наставление, что подобные слова отражают высокомерный взгляд на Гарлем и его чёрных обитателей. А когда я купила себе жилище в Стейтен Айлэнде, меня вызвал к себе всё тот же мистер Ниш и потребовал объясниться. Оказывается, Стейтен Айлэнд считался гнездом расизма, ибо три четверти его жителей были белыми. Я также узнала от сотрудников, что это место было «опасным», поскольку люди с темным цветом кожи подвергались там оскорблениям и нападениям.

Истиною же было совершенно противоположное. На улицах Гарлема мои светлые волосы, голубые глаза и белая кожа превращали меня в неотвратимую мишень. В меня неслись проклятия, унижения, а то – и пивные бутылки, брошенные из окон домов или автомобилей. Один раз, когда я остановилась на улице и наклонилась поправить свои шнурки, некто метнул в меня из близлежащего дома кольцом штанги. Оно пробило дорожное покрытие не далее, чем в пяди от меня. Случалось мне быть и окружённой на улице молодыми негритянками, обещавшими убить «белоснежку» за появление в их округе. Редко могла я пройти от станции подземки до места своей работы без сопровождения сзади чёрных, отвешивавших мне самые грязные замечания.

А в наше заведение постоянно звонили раздражённые чернокожие, обещавшие «добраться до этой белой сучки». Когда мне доводилось подходить к телефону, то даже звонившие наши подопечные иногда говорили: «Ты та самая белая сучка? Я до тебя доберусь!». Мое присутствие в месте их обитания было невыносимо для них, ведь повсюду в домах окон, магазинов, на наклейках автомашин там красовался призыв: «Гарлем – для чёрных!».

Когда я пыталась обратить внимание своего руководства на происходящее, ответом мне бывало привычное «заткнуться» или же со значением мне преподавался урок о том, что чувствуют негры и латиноамериканцы в белых частях города. Часто мои жалобы заканчивались даже проведением общих для всех «уроков чуткости», где меня выставляли ничтожеством и злодейкою с неисправимыми белыми расистскими замашками. А однажды меня вызвали в один из начальственных кабинетов, где его хозяин – негр 50-ти лет – велел мне прочесть книгу о «белом господстве», ибо я, оказывается, жила в заблуждениях и меня необходимо было просветить.

На деньги благотворителей «Уличное дело» приглашало выступать перед опекаемыми подростками представителей «Чёрных пантер» [объединения черных боевиков – примеч. «Р.Д.»]. Мне надлежало выражать радость от этих встреч, хотя я чувствовала себя на них крайне неуютно, ибо «пантеры» возбуждали детей до состояния, в котором они готовы были наброситься на любого нецветного, оказавшегося на их пути. «Уличное дело» было довольно вытуплениями: они развивали в молодежи чувство гордости своим происхождением и побуждали их на борьбу с Белым человеком вместо ведения негритянской междуусобицы.

Но почему, удивитесь вы, белый человек вообще работает в таком месте? Сейчас мне трудно ответить на этот вопрос. В основе моего выбора было стремление привнести в мир немного добра. Я хотела помочь страдающим людям, и мне казалось, что поступаю правильно.

Другие белые, возможно, находят своё пребывание в чёрном гетто увлекательным приключением и смотрят на собственное расовое унижение там как на любопытную сторону своих жизненных поисков. Современная «культура» также определённо влияет на людей в этом неправлении. Многие белые из пригородов делают негров своими кумирами, чья жизнь в трущобах занимает воображение. Эстрада, кино, спорт сейчас крайне сосредоточены на чёрных, и белая молодежь делает вывод, что Белое – это убого. Я помню своих белых друзей отзывавшихся и в подростковом возрасте, и отзывающихся по сю пору о чем-то неодобрительно такими словами: «о, это – слишком белое».

Имеющие такие наклонности белые претерпевают чудовищное поношение, но тем не менее, гордятся своей стезёй и искренне полагают, что делают жизнь вокруг себя лучше. Похоже, понятие вездесущего «белого превосходства» обладает мощным воздействием на умы, проникнувшись которым многие безусловно верят, что заслуживают унижения.

Не могу не упомянуть, что «Уличное дело» весьма походило на секту, оказывающую неусыпное внимание каждому закоулку жизни его работников. Руководство постоянно внушало нам, насколько нам повезло иметь столь чудесную работу, где мы любимы нашими посетителями, сотрудниками и начальством. Нам надлежало смотреть свысока на тех, кто был не с нами и верить, что важнее подобного братства нет ничего в мире.

У нас не могло быть никаких тайн друг от друга. Мы постоянно устраивали совместные посиделки после работы, а в конце недели собирались на вечеринки. Мы раздавали друг другу советы о личной жизни, непременно пропитанные либеральным и межрасово-братским взглядом на вещи. Скажем, когда я купила себе дом на Стейтен Айлэнд, то услышала от сотрудников, что мне следовало бы остаться в убогой квартире в трущобах, дабы я могла лучше представлять себе ношу чёрного человека. Мои друзья также советовали мне вовсю изменять моему другу, с которым я встречалась. Он был музыкантом, часто бывал в отлучке с концертами и, прибегая к изменам, я могла не переживать, если он занят тем же.

Но именно мой приятель стал постепенно приводить в порядок моё мышление. Он совершенно не соприкасался с миром, в котором пребывала я. Белый, умный, хотя и бросивший в своё время среднюю школу, он разъезжал по миру как пианист, начиная со своих 18-ти лет. И он был свободен от того многослойного внушения, которым подвергаются белые учащиеся в старших классах, ВУЗах и на рабочем месте. Только такой человек, которого промывание мозгов обошло стороной, мог объяснить мне безумие, царящее в «Уличном деле».

Мой друг знал, что на моей работе его звали «тот белый малый, с которым ты гуляешь». И он, в свою очередь, написал письмо одному из наших работников, более всех досаждавших мне, озаглавив оное «чёрному малому». Намерением было не пускаться в оскорбления, но ткнуть тому в лицо двуличие «расовой беспристрастности» нашего заведения с постоянным унижением белых и возмущением, если кто-то напоминал неграм об их цвете кожи. Мой приятель также помог мне увидеть, что мои усилия не сделали никого лучше среди моих подопечных и сотрудников. Всё, что доводилось мне видеть, были злоупотребления и неблагодарность.

И я начала менять своё отношение к происходящему. Стала резко отвечать на приставания и домогательства, не позволяла больше «Уличному делу» копаться в моей личной жизни. Одно это сделало меня изгоем среди сотрудников, а мои отношения с белым парнем произвели полный переполох. Те, кого я считала своими добрыми приятелями стали относиться ко мне как к отверженной – ведь я уже явно не отличалась презрением к белым. Мои трудовые почины отвергались, продвижение по служебной лестнице доставалось самым неспособным, но только не мне. Большущий негр, что принимал меня в свое время на работу, даже вызвал меня к себе и стал рассказывать, насколько он обеспокоен переменами во мне. В конце разговора он пообещал мне «существенное продвижение», если я «вернусь в колею» и расстанусь со своим «замкнутым миром».

Но я подала заявление об уходе. В ответ вице-президент нашего заведения Дэвид Ниш позвонил мне и стал упрашивать прийти на разговор. Он говорил, насколько беспокоится о моей судьбе и как важны ему моё счастье и успех. Мой белый друг согласился, что мне следует пойти на встречу: возможно на ней я получу долгожданное повышение в должности. По дороге в Гарлем мы составили список перенесённых мною обид в стенах «Уличного дела». Если г-н Ниш беспокоился обо мне, то он, непременно, не допустит их более.

Прибыв на место, я была встречена едва ли не всеми работниками заведения. Перво-наперво, они попросили меня вернуться к ожидавшему меня другу и отправить его домой. Сделав это и вернувшись, я заметила, что все собравшиеся имели в руках копию письма «чёрному малому», написанного моим парнем. Как и следовало ожидать, они принялись клеймить моего спутника как опасного, ослеплённого одержимого. Потрясённая, я смотрела на заполнивших помещение людей, включая вице-президента, размахивающих письмом, написанным не для посторонних глаз.

Следом начались выдумки, будто мой друг написал множество писем разным сотрудникам «Уличного дела». Мне должно было стать стыдно за это – ведь письма рождали в людях гнев и вставляли палки в колеса уверенному движению вперёд нашего заведения.

Я стала говорить об обидах, мною перенесённых, но собравшиеся отвергли их все до одной, говоря, что «такое случается на любом рабочем месте».

Далее, г-н Ниш известил меня, что наблюдая 30 лет всевозможное бытовое насилие, он увидел следы его и в моем случае. Г-н Ниш спросил, случалось ли моему другу ударять меня или хотя бы злиться на меня. Я ответила, что тот ни разу не тронул меня пальцем, но был раздражён отношением ко мне на рабочем месте. «Замечательно, это и есть начало дурного отношения к вам, – сказал вице-президент. – Я убеждён, что если он покуда не бьёт вас, то в скором времени начнёт».

Собравшиеся слушали со вниманием, движениями выражая своё одобрение, а он говорил и говорил. «Вас подстерегает великая опасность. Мы знаем вас уже долгое время, и полюбили вас. А этот друг появился в вашей жизни всего несколько месяцев назад. Вы не знаете его до конца, но мы умеем распознавать подозрительное. Это – наша работа. Вы переменились. Замечаете, что сотрудники перестали разговаривать с вами? Им не хватает прежней вас, той, которую этот белый задумал убить. Вы позволите ему убить вас?»

В его речи мой парень представал неуравновешенным душевнобольным, одержимым тёмными мыслями, которого я должна всячески сторониться. Его взгляды отличались от взглядов всех других, кого я знала. Он был отщепенец. Взирая на множество тех, кто, якобы, был на моей стороне, я чувствовала своё бессилие сопротивляться, неспособность возражать. И они убедили меня, что я стою у опасной черты.

Сейчас я оглядываюсь в ужасе на устроенное мне представление, но после того промывания мозгов я в самом деле согласилась позвонить своему другу, известить его о нашем разрыве и потребовать, чтоб он оставил моё жилище. Несколько сотрудников вертелись рядом во время моего телефонного разговора, писали себе заметки и уже намечали следующие шаги, дабы разрыв наш стал окончательным. А г-н Ниш отправил меня трудится на моё старое рабочее место.

Покуда я занималась привычным делом, содрогаясь от только что пережитого, вице-президент начал подыскивать мне место в приюте для жертв насилия. Он позвонил моим родителям и друзьям с рассказом о моём чудесном спасении от рук зловещего человека. Затем он вызвал меня к себе и предложил отправить полицию к моему дому удостовериться, что моего друга там уже нет. И даже зловещим голосом предложил послать туда «определённых людей, не полицейских», дабы «не оставалось вопросов». Я ответила, что в том нет необходимости.

Отработав весь день, я ехала в такси в отведённый мне «приют», когда вся дикость случившегося вдруг дошла до меня. Чем дальше я ехала, тем более прояснялся мой ум. Я велела водителю повернуть и двигаться в Стейтен Айленд – к моему дому. Мой друг был сбит с толку моим дневным звонком и дожидался меня, дабы выяснить всё напрямую. В тот вечер я оставила сообщение на телефоне г-на Ниша о том, что не вернусь в его заведение. И я не вернулась. Наутро он позвонил мне домой, но я не подняла трубку. А он не оставил сообщения.

Я отрезала все нити, связывавшие меня с «Уличным делом». И несомненно, там тоже решили, что меня следует всячески избегать. Все сотрудники, уверявшие меня в своё время в вечной дружбе и поддержке, исчезли напрочь.

Первое время я не могла понять, почему руководство такой значительной организации как «Спасительные горизонты», старалось такими причудливыми мерами удержать меня. Неужто им была непереносима мысль, что кто-то может пренебречь созданным там либеральным раем, блистающим совершенством? Их чувство превосходства, по моим представлениям, должно было страдать, если кто-то не мог оценить их творение.

Позднее я узнала от одного человека, работавшего в отделе приёма на работу в «Спасительных горизонтах», что с моим уходом «Уличное дело» постигло испытание: никто не знал, как выполнять мою работу или даже работу других, кою мне приходилось заодно делать. Воистину, эта богадельня гомосексуалистов, трансвеститов, неграмотных чёрных, ненавидящих США латиноамериканцев и прячущихся преступников, созданная во славу многорасовой демократии и человеческого разнообразия, – эта богадельня не могла выполнять своё предназначение без белого раба, копошащегося на рабочем месте. И я услышала признание, что мой труд покрывал обязанности десятка человек, которые могли в это время заниматься разговорами, устраивать себе досуг, присваивать вещи и еду со склада пожертвований.

Одно время я думала, что мне просто не повезло с местом работы и потому мой опыт расовых отношений искажён. Но с тех пор я услышала немало историй подобных моей, если не худших. Все белые, угодившие в похожие условия, покорно воспринимали происходящее с ними, видя в том движение к новому миру и «светлому будущему».

Мой отец, проработав 20 лет в транспортном хозяйстве Нью-Йорка, был отправлен на пенсию, когда в высшее руководство его отделения был назначен негр. От него отец услышал однажды выражение: «много соли что-то у нас – я добавлю в неё перцу». И трудовые отношения там разительно поменялись в пользу чёрных. Белые перестали продвигаться по службе, и условия труда стали нетерпимыми для моего отца.

Моя сестра работает в крупной медицинской страховой компании, обслуживающей большинство служащих Нью-Йорка. Работает одним из секретарей у чёрного руководителя компании. Она – единственная белая в своем отделе и её держат для выполнения всей работы, на которую другие не способны. Её черные сослуживцы приходят на службу двумя часами позже, обедают на час дольше, уходят домой на час-другой раньше едва ли не каждый день. Прошлой зимой начальник устроил моей сестре выволочку за утреннее опоздание на полчаса – в день, когда на город обрушилась снежная буря и остальные сотрудники не явились на работу вовсе. А недавно её сотрудница-негритянка вообще исчезла с работы на две недели. Вернувшись, она рассказала, что была в то время возле своего ребёнка, умиравшего в больнице. Уже в тот же день стало ясно, что история ею придумана, она просто устроила себе отпуск. Спустя некоторое время эта чёрная получила прибавку в зарплате и повышение в должности, обойдя мою сестру.

Хотя я рассталась со «Спасительными горизонтами» и «Уличным делом» навсегда, веяния оттуда доносятся и на моё новое рабочее место – отделение неотложной помощи, где я помогаю врачам ухаживать за больными. Своё время врачи расстрачивают на не имеющих медицинской страховки латиноамериканских отпрысков, пришедших с царапинами, ушибами, головной болью и поносом. Бестолковым мексиканцам приходится давать пластыри и выписывать аспирин, что приводит врачей в бешенство. У нас даже появилось выражение: «мексиканцы идут в неотложную помощь приплясывая, а белых приносят на носилках».

Каждый, кто работал бок-о-бок с черными или латиноамериканцами, знают, чем они дышат. Из тех, кто с ними не работал, многие догадываются. Но агитпроп всегда старается показать вещи навыворот. Короткое время спустя, как я покинула «Уличное дело», «Спасительные горизонты» выпустили короткое видео, предупреждающее о домашнем насилии. Пострадавшая женщина там выглядит чересчур похожею на меня, а её обидчиком выступает белый мужчина, весьма напоминающий моего друга. Совпадение, наверное… Несчастная белая женщина спешит к своим цветным сотрудникам за помощью и защитой.

Работая в «Спасительных горизонтах», я составляла сводки о постояльцах нашего приюта. В 92-х случаях из каждых ста насилие творилось чёрными мужчинами, в 7-ми случаях – латиноамериканцами, редкий один случай на сотню приходился на белого. По прихоти своей, впрочем, «Спасительные Горизонты» предпочли изобразить в видео зловещего белого мужчину, беззащитную белую женщину и благородных цветных, спасающих её…

Перевод © «Русское Дело», 2010
В статье вынужденно использовано 77 нерусских слов (менее 2%). Чужие изречения и самоназвания не учитываются.
Источники: American Renaissance,  собственные.