Осознание непонимания
Автор – Ростислав Ищенко
«Мы не понимаем Украину», – фраза, которую мне годами приходилось и до сих пор приходится слышать в Москве от самых разных людей: обывателей, экспертов, политиков, дипломатов. Действительно, людей, которые считают, что они «понимают» США, Германию, Китай и т.д. в России достаточно. Те же четыре-пять известных мне человек, которые считают, что Украину «понимают», понимали ее не лучше (а, возможно, и хуже), чем «не понимающие».
В то же время, экспертное и политическое сообщества России, похоже осознали, что украинская проблема – это всерьез и надолго. Она останется и после преодоления текущего кризиса. То есть, спрос на «понимающих» гарантирован. Следовательно и количество «специалистов» по украинскому вопросу в ближайшее время должно резко вырасти. Не удивлюсь, если особо ушлые коллеги откроют курсы подготовки украиноведов.
Проблема действительно существует. Хотя бы потому, что тезис о «непонимании» Украины стал элементом общественного сознания, а значит и фактором, влияющим на формирование государственной политики. Поскольку же невозможно эффективно работать с тем, чего не понимаешь, проблема требует оперативного решения. Тем более, что ситуация на Украине такова, что уже в ближайшее время придется выбирать форму взаимодействия с этой территорией и ее населением, которая определит существенный элемент международной и внутренней политики России на длительную перспективу.
С моей точки зрения, для осознания реального положения вещей, необходимо в первую очередь дать ответ на следующие вопросы:
1. Как получилось, что после нескольких столетий жизни в одном государстве мы вдруг обнаружили, что не понимаем процессы, определяющие развитие огромной части нашего общества? УССР – примерно 1/6 часть СССР по населению, причем распад общего государства не остановил перетекание миллионов граждан из России на Украину и обратно.
2. Что именно мы хотим понять? Особенности традиционной украинской культуры? Причины текущего политического кризиса? Истоки и смысл русофобского украинского национализма? Актуальную прозападную ориентацию практически всей украинской элиты и значительной части общества?
3. Что мы хотим получить в итоге понимания? Абстрактные знания? Механизм выстраивания взаимоотношений? Рычаг для реализации амбициозной глобальной политики? Средство восстановления единого политического и/или культурного пространства?
В общем, традиционные вопросы: почему, что и зачем это надо?
Думаю, что не ошибусь, если скажу, что ощущение непонимания именно Украины возникло потому, что, приезжая в Германию или Австралию, мы не ожидаем встретить там русских людей, разделяющих наши взгляды, интересы и политические убеждения. С Украиной иначе. Мы до сих пор не знаем где реально проходит не политическая, а этническая граница Украины. До 2014 года Крым был украинским, а сейчас это один из самых русских регионов России (хоть состав населения практически не изменился). Донбасс разорван на русскую и украинскую части линией фронта, но при этом даже русский Донбасс не является Россией (в политическом смысле) и по поводу его перспектив существуют самые разные мнения. Так же, как разные мнения существуют по поводу актуальной русскости Харькова и Одессы, Днепропетровска и Киева, Чернигова и Запорожья.
Кто-то считает, что русские заканчиваются на бывшей административной границе РСФСР, уступая далее место украинцам. Кто-то числит русским все Левобережье. Кто-то помнит, что и Львов основан русским князем – потомком Мономаха, как русский город.
Кто-то согласен с украинскими националистами, утверждающими, что Юг и Запад Древней Руси изначально был населен иным народом – не таким как Русь Северная и Северо-Восточная. Кто-то ведет отсчет украинства от эпохи создания Великого княжества Литовского, Русского и Жемайтийского, ставшего позднее составной частью Речи Посполитой. Для кого-то украинство – польский проект XVIII века. Для кого-то – австрийский XIX века. Кто-то согласен с тем, что украинцев придумал германский генеральный штаб в 1914 году. А кто-то винит в их появлении национальную политику большевиков.
Ни одна из этих точек зрения не дает ответа на вопросы:
· каким образом вирус украинства поразил миллионы этнических русских, переехавших на Украину уже после 1945 года?
· почему миллионы выходцев с Украины, живущие в России являются русскими людьми?
· как объяснить явление, получившее с легкой руки пиарщиков Коломойского название «жидобандеровщина» - отнюдь не ограниченное рамками, сгруппировавшейся в Днепропетровске вокруг Игоря Валерьевича организованной преступной группировки, но реально охватившее широкие слои украинского еврейства – людей, чьи предки массами гибли от рук бандеровцев?
· почему аналогичные процессы происходят в других национальных общинах, проживающих на Украине (грузинской, армянской, крымско-татарской)?
· как получилось, что те же крымские татары, вчера еще составляли серьезный кадровый резерв бандеровщины, а сегодня большинство из них, оставшееся в Крыму – вполне лояльные российские граждане, а часть, оставшаяся на материковой Украине или выехавшая туда, дополнительно радикализировались, став большими бандеровцами, чем сами бандеровцы?
На самом деле, между нами и людьми, осознающими себя украинцами (или называющими себя таковыми) лежит ментальная пропасть. Причем на уровне элит эта пропасть наиболее глубока. Отсюда и появляется ощущение критического непонимания происходящего. Не немцы, не американцы, не китайцы, такие же люди, служившие в той же армии, заканчивавшие те же школы и ВУЗы, певшие те же песни, смотревшие те же фильмы, состоявшие в той же партии, и даже родившиеся, кто в Казахстане, кто в Курске, а кто в Якутии, занимающиеся тем же бизнесом, так же пришедшие в политику на волне перестройки, кто из комсомола, кто из кооперативов, а кто из «красных директоров», вдруг начинают декларировать абсолютно иные ценности.
Несовместимость ценностей хорошо заметна уже потому, что даже российские прозападные либералы, поначалу поддерживавшие майдан, вынуждены сегодня дистанцироваться от украинского режима, признав, что не понимали и не понимают происходящих там процессов. На стороне киевской бандеровщины остались только те из них, кто видит свою задачу в разрушении России любой ценой. Но здесь речь уже может идти не о политических взглядах, а об измене Родине (неважно имеет она идейную или материальную подоплеку).
Любое явление, сколь бы широким оно ни казалось, всегда имеет одну, зачастую внешне незаметную первопричину. Какой-то фактор всегда определяет дальнейшее развитие по расходящимся линиям, остальные же являются вторичными.
В нашем случае таким фактором, является менталитет элит, сформировавшийся в результате объективной разницы начальных условий. Российская элита обладает имперским мышлением, характерным для правящего класса любого государства с глобальными амбициями. Глобальные же амбиции диктуются одними только размерами России – насущными проблемами обеспечения ее безопасности и даже просто выживаемости.
Имперское мышление предполагает, что расширение зоны военно-политического и финансово-экономического влияния центра – всегда благо, поскольку обеспечивает регионам больший уровень зажиточности, безопасности, культурного развития. И это действительно так. Именно поэтому, пока Украина была имперской территорией, на которой проживала часть государствообразующего народа, она являлась самой лояльной частью империи, обеспечивая приток в центр военных, политиков, администраторов, деятелей культуры. Украинский же национализм (как в мягком варианте, так и в виде бандеровщины) был маргинальным политическим течением, не имевшим никаких перспектив на самой Украине. Сами же украинцы ощущали себя такой же составной частью русского имперского этноса, как сибиряки, поморы или донские казаки. Мелкие региональные отличия (значительно меньшие, чем между голштинцами и баварцами) не играли никакой роли.
А потом на Украину свалилась независимость. Нежданная и ненужная, но свалилась. И украинская элита, из части имперской элиты – совладельца глобального государства, превратилась в элиту пусть достаточно крупной, но второразрядной страны, амбиции которой объективно не могли выходить за рамки восточноевропейского региона. Перспективы имперской карьеры закрылись, зато появилась возможность стать монопольным владельцем своей территории.
Вот эти два фактора: ограниченность возможностей и необходимость сохранять монополию на владение определили менталитет украинской элиты, который со временем стал менталитетом значительной части украинского общества.
Неслучайно сегодня «прозревшие» адепты майдана винят радикальных украинских националистов в том, что своими бездумными действиями те разрушили украинскую государственность, объективно не оставив Украине другого выхода, как вновь попытаться стать частью России. Первоначальный «национализм» элиты был скорее сепаратизмом. С аналогичной ситуацией Россия сталкивалась в абсолютно русских регионах (в Вологде, Рязани, Брянске), когда на закате перестройки и в период ельцинского безвременья власть центра ослабела («берите суверенитета сколько сможете проглотить»), а местные элиты получили почти полную монополию на решение региональных проблем. Получи они в тот период независимость, международную субъектность, признание границ и собственную армию, ситуация в них мало бы отличалась от украинской.
Приведу простой пример. Нурсултан Назарбаев в Казахстане и Александр Лукашенко в Белоруссии оказались политиками неординарными, понимающими не только пользу интеграционных процессов на постсоветском пространстве, но и неизбежность для своих стран выбирать между интеграцией и деструкцией. Украинская элита в силу ряда причин до сих пор не осознала неизбежности именно такого выбора. Более того, до начала путинской эпохи именно Назарбаев и Лукашенко были моторами и инициаторами интеграционных процессов, буквально продавливая их сквозь вату равнодушия, а то и саботаж тогдашнего российского руководства. Тем не менее, за 25 прошедших лет, полностью отсутствовавший на момент распада СССР белорусский национализм возник, оперился и сейчас пребывает в том же состоянии, в котором находился украинский году в 1999-м (к концу первого срока Кучмы). Казахский национализм, хоть Назарбаеву и удается купировать его наиболее агрессивные проявления, существовал всегда и на данный момент теоретически обоснован и практически развит намного сильнее, чем был украинский в первые годы независимости. Причем в обоих случаях мы имеем не просто какие-то маргинальные народные кружки по интересам, но серьезные политические движения, поддерживаемые влиятельными элитными группами и имеющими в перспективе шансы на приход к власти.
То есть, на Украине возникли, быстрее развивались и достигли апогея те же процессы, которые характерны для всего постсоветского пространства, в том числе для самых дружественных в отношении России государств.
Почему так происходит? Местные элиты, становясь из провинциальных элит империи государственными, воспринимают и осознают государственные интересы именно на том политическом уровне, на котором находятся их государства. Осколки империи априори являются в лучшем случае региональными игроками, а то и вообще озабочены только сохранением собственного суверенитета (не путать с независимостью).
Малое государство (не глобальная империя) не может быть независимым в полной мере. Ему необходимо выбирать покровителя, который в обмен на долю его суверенитета будет обеспечивать ему геополитическое прикрытие. Сегодня такими протекторами в мире могут выступать США, Россия и Китай. На момент возникновения постсоветских государств и формирования их элит, эффективную протекцию могли оказывать только США и ЕС – объединенный Запад. Отсюда и соответствующая ориентация элит. Напомню, что Лукашенко к концу 90-х годов вынужден был, опираясь на поддержку народа, провести фактически зачистку прозападной политической элиты, вступив в определенный момент в борьбу с собственным парламентом и правительством.
Любая интеграция предполагает наличие интеграционного центра. На постсоветском пространстве таким центром может быть только Россия. Только она располагает соответствующими политическими, дипломатическими, военными и экономическими возможностями. Другой центр интеграции постсоветского пространства может приобрести актуальность, только в случае деструкции российского государства. Кстати, поэтому националистические элиты именно об этом и мечтают, даже если Россия их в упор не видит и не имеет никаких планов в отношении их стран.
Более мощная военно-политическая или экономическая сила, при самых равноправных условиях объединения, прописанных на бумаге, объективно растворяет в себе, постепенно поглощая, более мелких партнеров. Поэтому в НАТО все имеют право вето (действует принцип единогласия при принятии решений). Но никогда Люксембург не заблокирует предложение США. А Франция и Германия могут (как на Бухарестском саммите, где они блокировали предоставление Украине и Грузии плана действий по членству в НАТО), но только выступая совместно и с таким напряжением сил, что подобная фронда возможна только по суперпринципиальному поводу. По этой же причине Германия, являясь финансово-экономическим локомотивом ЕС, обладает в Евросоюзе определяющим влиянием, не совпадающим с ее официальным статусом.
То есть, интеграционые процессы, при формальном равноправии, и при отчетливой взаимной выгоде, всегда ведут к тому, что часть суверенитета более слабых партнеров переходит в ведение более сильного. Это объективный процесс и ни одна политическая воля не может его остановить или даже существенно затормозить.
Таким образом, политические элиты осколков империи всегда опасаются сотрудничества с элитой имперского центра, поскольку помнят, что исторически являлись имперской провинцией и опасаются, снижения своего статуса и своего влияния на собственной территории. Экономические элиты бывших провинций опасаются больших финансово-экономических возможностей элит имперского центра, которые, к тому же могут опереться на поддержку располагающего большими возможностями государства.
Все это приводит к попыткам ориентации на альтернативные глобальные проекты, а также к поддержке, как минимум частью провинциальных элит, местных национализмов. По мере же развития национальных государственных проектов, заинтересованность в сохранении их самости, распространяется на все более широкие слои населения. Создаются государственные ведомства, не характерные для провинции. Происходит обвальный рост чиновничества, которое понимает, что его статус и даже само рабочее место гарантируются только возможно более полным объемом суверенитета.
Интеграционные процессы на определенном этапе требуют, для повышения эффективности, перенесения центров управления на наднациональный уровень, делая лишними ряд национальных ведомств. Единая валюта, предполагающая единый эмиссионный центр делает лишними национальные банки, единое таможенное пространство в идеале требует создания единого таможенного органа и т.д., вплоть до единых структур управления Вооруженными Силами, минимизирующими влияние и статус национальных.
Именно поэтому украинская политическая элита всегда открыто выступала против создания наднациональных структур в любых интеграционных проектах, а элиты участвующих в постсоветской интеграции государств относились к ним с опаской, стремясь выхолостить их полномочия и оставить право принятия обязывающих решений на национальном уровне. В качестве компромиссного выхода из положения придуманы регулярные саммиты глав государств, правительств, а также профильных министров и глав ключевых ведомств, но такая структура громоздка и страдает не достаточной оперативностью и низкой эффективностью. То есть дальнейшая централизация в процессе интеграции неизбежна, как выдвинутый Францией и Германией проект превращения рыхлого ЕС в централизованные Соединенные Штаты Европы.
С точки зрения имперских элит, это – несомненное благо. С точки зрения провинциальных элит – посягательство на их права и полномочия.
Это противоречия преодолевается безвыходностью ситуации для провинциальной элиты, когда опасности отказа от интеграции превышают дискомфорт, испытываемый в связи с интеграцией. Если же провинциальная элита считает, что может обеспечить свои интересы вне интеграционных процессов, она будет им сопротивляться до конца.
Так же, как чиновничество на определенном этапе заинтересованным в сохранении суверенитета становится бизнес (не только большой, но и средний, и малый). Процессы, в которые он встроен, на которых зарабатывает, правовое поле, в котором работает, возникают в условиях независимости. Любое ограничение суверенитета предполагает изменение условий работы, которое пугает бизнес не столько своей невыгодностью (обычно для большинства бывает выгоднее), сколько неопределенностью и необходимостью конкуренции с более широким кругом производителей.
Деятели культуры и искусства опасаются потерять свою нишу. Те из них, кто способен осваивать имперское или глобальное пространство и так в нем работают. Те же, кто за пределами малой родины не востребован не желают терять монопольное положение.
В конечном итоге получается, что помимо элиты, весьма широкие народные массы, с течением времени, начинают извлекать выгоду из независимого статуса. Имперские проекты становятся им чужды и опасны. Основные силы страны бросаются на балансирование между разными глобальными центрами силы, с тем, чтобы они друг друга уравновешивали.
В случае с Украиной, общие пророссийские настроения населения настолько пугали элиту, что она допустила прозападный перекос в политике, а также радикализацию местных националистов. В конечном итоге это привело к опрокидыванию и разрушению корабля украинской государственности. Однако, если бы этого и не произошло, все равно предложения и проекты которые, с точки зрения имперской элиты, были бы взаимовыгодны, отвергались бы местной элитой исключительно по идеологическим соображениям – из опасения попасть в зависимость и утратить суверенитет, а с ним статус и доходы.
Отсюда видимость непонимания: как можно отказываться от таких выгодных проектов, как Таможенный союз, ради соглашения об ассоциации, несущего угрозу украинской промышленности и торговле? Чтобы понять, надо внимательно слушать, что говорит украинская элита, заявляющая, что не хочет попадать в зависимость от России. Это ключевое словосочетание. Элитная группа, стремящаяся сохранить свой удел, смертельно боится элитной группы, восстанавливающей имперское пространство.
Так герцоги и графы, бароны и бояре, привыкшие к практически полному иммунитету, опасались усиления королевской и царской власти, даже, если на первом этапе такое усиление несло сплошные выгоды. Интересы политической системы, обслуживающей замкнутое хозяйство, вступали в противоречие с интересами политической системы, ориентированной на максимально открытую в большой мир экономику. Поэтому в России страдают от того, что страна мало станков экспортирует (хоть уже и наладила собственное производство), а на Украине радуются, что государство заканчивает процесс деиндустриализации и претендует на статус «аграрной сверхдержавы».
Эти два менталитета, два образа мышления, базирующиеся на двух совершенно разных политических и экономических системах, совершенно не пересекаются. Они формируют под себя и разные человеческие общности, укомплектованные диаметрально противоположным образом мыслящими индивидами. Поэтому мы и сталкиваемся с кажущимся парадоксом, когда вчера переехавший на Украину русский вдруг оказывается бандеровитее потомственного местного бандеровца. Поэтому и задаемся вопросом: что там за вирус в воздухе распылен?
Именно поэтому независимая Украина может быть одна, их может быть несколько, она может включать или не включать коренные бандеровские территории Галиции. Одного не может быть – никакая Украина не может быть устойчиво, долговременно пророссийской. Даже если украинское правительство будет утверждаться в Кремле, все равно, через некоторое время оно осознает, что его объективные интересы, как элиты независимого государства, стремящейся к максимальной степени суверенности, лежат в максимальном от Москвы дистанцировании.
Вся идея не только украинства, но и любой постсоветской суверенности выражена в названии кучмовской книги «Украина – не Россия». Подставьте название любого другого независимого постсоветского государства и вы получите «национальную идею» в чистом виде. Другое дело, что не везде «национальная идея» смогла возобладать, но везде она к этому стремится.
Поэтому нам проще договариваться с восточноевропейцами. Они никогда не обладали полным суверенитетом, но всегда были независимы. Для них вопрос смены протектора является проблемой материальной выгоды и военно-политического зонтика.
Для постсоветских элит проблема деимпериализации собственного сознания связана с самоидентификацией и внутренним обоснованием своего права на суверенность. Мы по разному мыслим, мы говорим на одном языке, но в одни и те же слова вкладываем разный смысл. То, что для нас хорошо, для них плохо. И так будет еще очень долго. Поэтому не надо стремиться их «понять». Это так же бессмысленно, как пытаться понять процесс дыхания. Мы дышим не задумываясь о том, что и как мы делаем. «Понимание» украинства, проникновение в его суть будет только мешать выработке рациональной политики, отвлекая внимание на множество второстепенных факторов и несущественных отличий.
Понять надо только одно. Российская политика в отношении Украины (или того, что от нее останется) может и должна формироваться, изменяться и реализовываться исключительно в соответствии с прагматическими имперскими интересами России, как глобального государства. Совместить их с интересами хутора все равно не получится, сколько не вникай в проблемы хутора и как ни напрягайся.
Украинство: идеология или патриотизм?
Олег Неменский. Украинство - фиктивный национализм
