А я всегда подспудно знал, что отец любит меня больше чем мать. И я, признаюсь, всегда любил его больше. Потом, когда вырос, порой, и ненавидел. Но теперь, когда жизнь моя перевалила в свою вторую половину, я понимаю, что всегда любил своего папу, даже и в самые острые моменты ненависти и непонимания между нами.

В детстве же я любил его безоговорочно и горячо.

Бураево… Долгое время я жил тут с бабушкой и дедушкой и дико тосковал по родителям, которые «завезли и бросили». Но вот – чудесное, волшебное летнее утро!!!

Я просыпаюсь от радости и предчувствия чего-то хорошего. Так и есть! На кровати рядом со мной спит отец, и я вижу его смуглую спину в белой майке. Странные ассоциации – полукружия лямок майки на его спине так напоминают мне полукруглые рамы на задней стенке – «спине» советского автобуса – «ЛАЗа» или «ПАЗа», на одном из которых папа, наверное, и приехал ночью ко мне в Бураево. Я тихонько глажу папу по спине и засыпаю снова – уже не со слезами на глазах от тоски по родителям, а с чувством полной защищённости и спокойствия. Папа приехал! Вот так сюрприз!

Мне тогда, наверное, было лет пять или шесть, но это воспоминание так врезалось в мою память, что я до сих пор вижу его – отчетливо, будто кадр из светлого цветного советского фильма…

Маленькая комната была залита солнцем через широкое окно, а за окном жужжали шмели, и шелестела листва в саду, и журчала вода в шланге, из которого дедушка, вставший спозаранку, заботливо поливал грядки… Наверное это и было счастье? Почему, ну почему оно посещает нас только в детстве?

Проходят годы, и я уже школьник. Невинное детское счастье омрачено школой, замарано чернильной ручкой, которой нас заставляют писать, неизбывные кляксы в тетрадях, промокашки, перочистки и прочая гадость… Жирные красные двойки в дневнике, старательно и любовно выводимые толстыми мозолистыми пальцами Александры Вальтеровны, и вызывающие дикую ярость у моей матери… У мамы был неукротимый бешеный нрав. Пощечины… зуботычины… В общем сказка про тридцать три подзатыльника, а не про девочку с голубыми волосами…

По поведению у меня стабильно стоял твердый и незыблемый «неуд». И если на родительское собрание ходила мать, то это был полный пипец, как сказали бы сейчас. Но иногда случалось чудо, и ее заменял отец. Видимо, Бог иногда обо мне вспоминал.

– Ну что ты уж… – лениво тянул папа, выходя с собрания. – Не можешь разве вести себя прилично? Ну не хулигань уже. Опять вот подрался с Абдуллиным… – после этого он заботливо брал меня под локоть и вёл домой, и я знал, что ничего плохого больше со мной не случится. По дороге я даже имел наглость клянчить жвачку или мороженое, и папа, покровительственно улыбаясь, покупал их мне. Он был снисходителен к моему детскому «хулиганству»…

Мама принимала слишком близко к сердцу мои школьные злоключения. Страдала от этого сама и заставляла страдать меня, хотя мне и в школе хватало страданий. А отец обладал способностью воспринимать все эти мелкие на его взгляд происшествия спокойно и снисходительно. Но ведь так и есть! Что стоят все эти школьные беды на фоне предстоящей жизни?

Проходят тяжелые школьные годы. В девятом классе я уже не тот запуганный учителями и матерью мальчик. Я – самоуверенный и даже наглый тинэйджер – этот термин уже входит в обиход со страниц журнала «Ровесник», который выписал мне, конечно же, папа. На дворе перестройка, и теперь уже не мы, школьники, боимся учителей, а они нас. Короче что-то вроде февральской революции, хотя никакой Керенский и не издавал приказа об отмене чинов. Мы сами их отменили. На уроке химии завзятый хулиган и двоечник Шурик Плотников вскакивает ногами на парту и начинает диким ослиным голосом петь цоевские «Перемены». Училка убегает в слезах. Класс в восторге. Мы, пользуясь неожиданно свалившейся нам на головы свободой, отыгрываемся за все прежние репрессии, притеснения и обиды.

Удивительное было время – перестройка. В итоге мы потеряли свою Родину, но тогда, в ее начале мы об этом еще не знали. Тогда – в восемьдесят восьмом, мы просто балдели от чувства свободы и в том числе – свободы творческой. Появилось вдохновение. Ах, это сладкое слово – СВОБОДА! Как оно магически действует на людей! Я стал поэтом. В классе я заделался кем-то наподобие гуру и даже удивился этому. Но было такое время! Пиши-ка сейчас стихи и получи популярность! Накося-выкуси…

Дома мать по-прежнему пыталась стращать и кошмарить меня математикой, но тут на мою сторону встал отец. Он сразу и безоговорочно стал поклонником моих юношеских и может даже в чём-то нелепых, незрелых стихов, большинство из которых я, наверное, никогда и не опубликую. Слишком наивно, слишком коряво. А отец просто влюбился в мою детскую поэзию. К этому времени он уже отринул свои (во многом навеянные матерью) попытки сделать из меня гения математики и принял мою гуманитарную стезю как данность…

Но когда я начал осваивать прозу, мой папа стал беспощадным и безжалостным цензором и критиком. Я нёс к нему свои первые рассказы и начатые романы, а он их безжалостно высмеивал. И не зря. Его критика шла мне только на пользу, и я писал всё лучше и лучше, пока не написал свой первый роман о Конане… Да! Так я стал писателем!

Прошла перестройка. Распался СССР. Промчались девяностые и нулевые. Папа и мама состарились, в итоге развелись, младший брат увёз маму в другой город. Кто рядом со мной из родных? Только мой папа – как и тогда, в далёком детстве, как в трудные школьные годы, как в голодном начале девяностых, я чувствую его поддержку и любовь. Где ты, то золотое время, осиянное ослепительно ярким солнцем, когда мы ехали с тобой, отец, на велосипедах по уфимскому, тогда еще единственному мосту – ты, ещё молодой и полный сил, а я, малыш, старательно крутил педали, чтобы успеть за тобой? Где оно? Всё проходит – но, покуда мы живы, воспоминания вспыхивают и оживают как кадры из светлого цветного советского кино…

ПАПА, БУДЬ!!!

(На фото - Г.Л. Шарипов)

Ренарт ШАРИПОВ,
писатель

12 февраля 2018