Как бы (косвенно) оправдывая советский идеологический прессинг, к концу его жизни нараставший, Горький пишет далее, что мысль о НЕОБХОДИМОСТИ стеснять человека идеологией – «Мысль церковная». И добавляет совершенно справедливо «В государственном праве - тоже эта мысль». Так он приходит от советской конкретики к широкому обобщению общей теории цивилизации. Вот есть конкретная форма организации жизни людей, относящаяся к 20-м годам ХХ века.
Эта форма – не есть же ВСЯ история. Это маленький кусочек истории, в котором выпало счастье (или несчастье) жить обласканному властью М. Горькому. Понятно, что были до того десятые годы, а после будут 30-е, 60-е, наступит XXI век с той же неизбежностью, с какой наступил XIX после «осьмнадцатого» и ХХ после XIX-го.
И вот интереснейший вопрос, который волнует и М.Горького, и нас через почти что 100 лет: а что скажет ВСЯ история о его или о нашем кусочке себя?
Можно ли встать на точку зрения истории вообще – и оттуда, с пониманием целостности и непрерывности процесса, глянуть на конкретно-исторические дрязги и узких практиков «века сего»?
Такую попытку мы называем ОТЦ – Общей Теорией Цивилизации. Суть его в том, что цивилизация в каждый момент своего исторического времени, кроме уникальных черт эпохи, содержит обязательные черты, которые отличают её от дикости, варварства, анти-цивилизации, и которые отделяют времена исторические от доисторических.
Каждый правитель и каждый мыслитель кривляется по своему. Эти кривляния где смешны, где страшны, но кроме уникальности – есть ли и нечто типовое в застройке разных исторических веков?
Горький обдумывает идеологическое стеснение советской власти, подавление революционного разгуляя и махровой махновщины чугунными формулами обязательного поклонения. Он приходит к выводу, что это мысль и практика церковные, а так же изначально вложенные в государственное право.
Таким образом, идеологическое давление 20-х годов оказывается связано с веками церковной практики и веками правоведческой практики предыдущих эпох. Меняются формы давления, но само оно необходимо и неизбежно – иначе человек «расплывается», как пишет Горький, а с нашей точки зрения – даже хуже: рассыпается в труху.
Вне идеологического давления человек становится патологически-несобранным, «без царя в голове» - то есть безумцем.
Доселе мысль Горького отличается простотой и очевидностью. Рисуются ступени формирования цивилизованной личности под идеологическим давлением: оно сперва такое, потом эдакое, а теперь вот какое…
Существует огромная разница между примитивным тиглем первобытного племени и доменной печью современного металлургического комбината: однако сам принцип обработки металла плавлением остаётся – пока есть на свете металлургия.
Точно так же присутствие как идеологии, так и идеологического давления выступает, по мысли Горького, технологией воспроизводства «людей разумных». Человека не просто давят идеологией – его формируют. А чтобы формировать – нужна форма, в которую заливается жидкая первичность…
+++
Если человека никак не формировать – то он и не сформируется никаким. Мысль глубокая, но по форме близкая к тавтологии. Современный либеральный человек (как и современная либеральная педагогика) – лишён ясных представлений о добре и зле, истине и лжи, достойном и постыдном, допустимом и недопустимом. Он потерял способность различать подвиг и предательство, доброту от простой пассивности, деловую активность – от злодейства.
Такова плата за «деидеологизацию» - то есть отказ от универсалий[1] в духе средневековых номиналистов, но уже не в дебрях схоластических умствований, касавшихся 0,001% населения Европы, а в быту миллионов.
М.Горький записал свои думы об идеологическом давлении в церковной и правоведческой среде, имея в уме, видимо, думы об идеологическом давлении коммунистической партии. Так получилось подобие периодической таблицы элементов – но не в химии, а в социологии. Каждое идеологическое давление нашло свою клеточку и получило порядковый периодический номер.
Государственное право вырастает из церковного – потому что если право не будет различать со всей ясностью добра и зла, то оно превратится в нагромождение бессвязных, логически несовместимых капризов господствующей верхушки. Представления о добре и зле разветвляются в законы, и, соответственно, законы могут быть логически собраны обратно в общий принцип. Кроме того, зная общую логику законодательства, можно вычислить каждый конкретный закон. Подобно этому математик не нуждается в готовых ответах – ответ для него заключён в самом условии задачи и логике решения, единой для всех математиков.
Переход к социализму в этой схеме – логическое решение поставленной цивилизацией и историей задачи. Цивилизация является условием задачи, история – методом решения (у нерадивых – на черновике с помарками), социализм – правильным ответом. Когда 5 тыс. лет назад цивилизация поставила свои условия[2] - ответ, по сути, был уже предрешён (ибо цель стояла ясно), неизвестны были лишь пути решения поставленной цивилизацией задачи: как сделать распределение всех благ зависимым не от силы, а от справедливости. Что противопоставить возникающим возможностям грабежа – чтобы возможность не становилась неизбежностью?
+++
Борьба с каннибализмом наполняет собой всю человеческую цивилизацию. Ранние цивилизации покончили с прямым людоедством. Монотеистические религии покончили с кровавыми жертвами, т.е. каннибализмом ритуально-сакральным. Создавая науку «экономику», и противопоставляя её «хрематистике», Аристотель ставил задачу преодолеть экономический каннибализм, пожирание людьми средств к существованию друг у друга.
Общая логика более чем отчётливо просматривается через всю историю: ужесточение отношения к каннибалам всегда сопровождает развитие цивилизации, а смягчение отношения к ним – деградацию. Или - цивилизационный откат, одичание (если бы мы яснее это понимали в 80-е годы ХХ века, то, конечно, не пошли бы на безумные и преступные «ельцинские реформы», по сути, высвободившие энергию экономического каннибализма).
+++
Но, очевидно, М.Горького мучил тот же вопрос, который мучает и нас в целом ряде публикаций «ЭиМ»: простота схемы «цивилизация => история => коммунизм» не объясняет сложности витиеватого пути пяти тысячелетий, описываемых хронистами. Мы не видим ни ясности решения, ни ясности делания.
Мы живём 5 тыс. лет спустя после первых законодательных запретов на каннибализм – но и в нашем обществе встречаются людоеды, причём в XXI веке их количество заметно умножилось по сравнению с ХХ веком…
Дело в том, что очевидность ненасилия очевидна только для жертв насилия. Если провести референдум среди антилоп или зайцев – как они относятся к пожиранию их львами или волками, то результат референдума будет более, чем очевиден. Понятно, что антилопы или зайцы очень хотели бы, чтобы их не жрали (как и советские граждане – давшие абсолютное большинство на референдуме о сохранении СССР в обстановке беспрецедентного промывания мозгов).
Проблема в том, что этого не хотят ни львы, ни волки, и референдумы оленей с зайцами для них – «нелегитимны». Легко убедить в недопустимости угнетения жертву угнетения. Но как убедить в этом угнетателя? Революции рассматривали такой экзотический вариант, как просто убить всех угнетателей, но на место убитых тут же выходили «дублёры»… И в какой-то момент стало ясно, что истреблять начальников придётся до самого последнего человека, потому что предпоследний непременно попытается сыграть в коррупцию…
+++
В дикой природе зверь принадлежит только себе и насильственным обстоятельствам непреодолимой силы. В условиях цивилизации жизнь человека разделили на три равные доли. В сутках 24 часа, 8 часов человек обязан работать на нужды общества (цивилизации), 8 часов – жить для себя, как ему хочется, и 8 часов гигиенических – на сон, санитарные процедуры и т.п.
Это показывает антагонизм интересов цивилизации с её идеологическим давлением и личности с её стремлением к свободе. Время, не занятое обязательной работой на благо общество – человек, ничтоже сумняшеся, стал называть «свободным временем» - то есть противопоставил свою свободу цивилизации, выставив её рабством и пленом.
В идеале человек должен был растворится в цивилизации (или коммунизме): впасть в такое состояние, при котором труд и досуг совмещаются, полезное и приятное становятся единым, «понедельник начинается в субботу»[3]. То есть человек постоянно работает на благо общества. Такое бывает в редких исключительных случаях – с выдающимися учёными, которым даже во сне снятся химические элементы, с писателями, художниками, артистами, с ответственными управленцами и т.п.
Но в основном, конечно, человек не хочет жертвовать цивилизации всего себя, и «отбивает» у неё время, противоположное её потребностям. Мол, «до шести я твой, но после шести меня не трожь».
Это компромисс цивилизации с зоологической дикостью, и компромисс весьма шаткий. Человеку, которому не хочется отдавать истории свой вечер – и утро тоже не хочется отдавать непрерывно восходящей истории.
Высмеивая гладкую картинку прогресса, тот же Максим Горький так её вышучивает:
Внизу, над кафедрой, возвышалась, однообразно размахивая рукою, половинка тощего профессора, покачивалась лысая, бородатая голова, сверкало стекло и золото очков. Громким голосом он жарко говорил внушительные слова.
— Отечество. Народ. Культура, слава, — слышал Клим. — Завоевания науки. Армия работников, создающих в борьбе с природой все более легкие условия жизни. Торжество гуманизма… профессор исчез, боднув головою воздух…
Почему такие правильные (теоретически) слова поданы, как комические? Да потому что у наивного профессора процессы происходят сами собой, без человека. А что, если «армия работников» не понимает такие абстракции, как «Отечество. Народ. Культура, слава»? Если она не хочет воевать за науку, и не хочет вступать в борьбу с природой? А гуманизм не хочет торжествовать? Что тогда?!
Цивилизация – это не рейсовый автобус, который приедет (в срок или с опозданием) забрать нас с нашей остановки, где мы его дожидаемся. Цивилизация – мы сами. И без нас она ничего завоёвывать и отвоёвывать не будет.
Если человек настроен на развитие, цивилизация развивается, если он настроен на стабильность, то возникает застой. А если человек склонен деградировать – то и цивилизация деградирует вместе с ним. Никуда она не денется, она к человеку как на верёвочке привязана.
Никто не отменял либеральной мечты, зреющей в глубинах человеческого подсознания – мечты о постоянном росте личных прав и столь же постоянном снижении личной ответственности. Борьба за 8-часовой рабочий день, священная и справедливая, всё же как бы намекает, что можно бороться и за 1-часовой рабочий день… Для всех, конечно, не получится, а вот лично для себя… А ещё лучше положение рантье, который смолоду пенсионер, который вообще ничего не должен обществу – а вот общество обязано его ренту всеми благами обеспечивать…
+++
Рассуждая об идеологическом давлении, как неизбежной основе церковного и государственно-правового бытия, Горький почти сразу переходит к рассказу о домохозяине, рыбаке, поморе:
«…внушаешь ты, что людям надо жить получше, полегче, а ведь земля — против этого! И я тоже против; потому что вижу: те люди, которые лучше живут, — хуже тех, которые живут плохо… прямо скажу: работники мои — лучше меня, однако ж я им снасть и шняку не отдам, в работники не пойду, коли бог помилует. А, по совести говорю, знаю я, что работники лучше меня и что нечестно я с ними живу, как все хозяева. Ну, а сделай ты их хозяевами, они тоже моим законом будут жить. Вот какой тут узелок завязан».
В отличие от комического «полупрофессора» с его благоглупостями, помор уже совсем не смешон. В нём мы прозреваем ту жуть человеческого эгоизма, противостоящую во плоти и в яви абстрактным, обобщённым нормам человеколюбия, воспитываемым религией и правом, да и в целом культурой с цивилизацией.
+++
Как видим, поставленные М.Горьким около 100 лет назад вопросы актуальны и в наши дни, и ещё более ждут разрешения.
Цивилизация возникает как культовый центр, в котором, под воздействием идей о бесконечности и вечности, о приоритете вечного над временным – культ побеждает дикость. Побеждает – но не уничтожает, а лишь подавляет, заковав материализм в оковы идеализма. Далее культ развивается в культуру, что мы понимаем как развитие этических форм в эстетические формы: культ говорит, что правильно, а культура делает это правильное красивым.
Развиваясь, культура порождает государство и право, которые пытаются адаптировать представления культа о Небе и потустороннем для земной и практической жизни. Задача государства – принуждать к идеалу, который культ выставляет только как умозрительный и добровольный (этим монарх отличается от монаха).
Это должно (теоретически) завершится коммунизмом (апостольской общиной), в которой земная жизнь обретёт если не все, то многие черты умозрительно-идеальной жизни, излагаемой культом. Культ – чертёж на бумаге, проект, государство – СМУ, бригада строителей, а коммунизм – готовое здание, выстроенное по проекту.
Но это в теории – в которой, по сути, должна происходить (в СССР и происходила) конвергенция монастырского и светского житья-бытья. Советский образ жизни вообще был очень похож на уставной, монастырский[4] – другой вопрос, насколько ясно советский человек это понимал.
+++
Если для дураков, ждавших коммунизма, как халявы, цивилизация – простое улучшение удобств во всех смыслах, то для человека думающего цивилизация диалектически неразрывна с жертвами и выбором. Что-то получая, неизбежно вынужден что-то и терять, порой тоска о потерянном очень сильна (что и доказала звериная отрыжка либеральных реформ).
На протяжении всего известного нам исторического времени цивилизация есть образ жизни, очень строгий к человеку, обременяющий человека огромным количеством требований и условий, порой кричаще-бессмысленных (скажем, викторианский этикет). Идя по этому пути, человек многое получает – но многого одновременно и лишается.
За каждое удобство цивилизованного быта приходится платить каким-то неудобством. Главное же неудобство – подавление идеологией, синхронизирующей усилия армии работников, отвоёвывающих у природы возможности грядущего космического торжества ноосферы, личной свободы и личного произвола человека.
Время, которое цивилизованный человек проводит за партой – неумолимо растёт: от ноля в средневековье, до 3 классов церковно-приходской школы, оттуда – до восьмилетки, десятилетки… С университетом наш цикл – уже 15 лет «строгого режима» ученичества, а если прибавиь аспирантуру – то уже 18 лет… У врачей же – ещё больше, на годы и годы больше…
+++
Человек не получает цивилизации на халяву: он вынужден за неё платить, как вынужден платить и за своё одичание (например, в украинском стиле). И весь вопрос, какая плата покажется ему тяжелее…
В наше время, увы, всё больше людей выбирают одичание.
[1] Универсалия (от лат. universalis — всеобщий) — термин средневековой философии, обозначающий общие понятия. Проблема универсалий восходит к философским идеям Платона и Аристотеля и является одной из главных тем схоластики, в особенности раннего её периода. В «Введении к «Категориям» Порфирий говорит, что не будет разрабатывать вопрос о реальном существовании родовых и видовых понятий, что он очень трудный и почти неразрешимый. Боэций делает перевод «Введения к «Категориям» на латинский язык и вводит проблему универсалий в средневековую философию. В споре об универсалиях (X—XIV вв.), выясняющем онтологический статус общих понятий (то есть вопрос об их реальном, объективном существовании), определились три направления: реализм, номинализм и концептуализм.
[2]Уруинимгина, правитель Лагаша в Шумере (около 2318 г. до н. э.), считается древнейшим в мире, известным нам законодателем. Законодатель изъял храмовые земли из собственности семьи правителя, прекращены были поборы и произвольные действия людей правителя, уменьшены платежи ремесленников, улучшено положение младшего жречества и более самостоятельной части зависимых людей в храмовых хозяйствах, отменены долговые сделки, а также уменьшены и упорядочены ритуальные оплаты.
Самоуправление общин было восстановлено. Младшие братья общинников больше не привлекались в принудительном порядке для работ над ирригационным сооружением, как прежде, а самим занятым на этих работах общинникам полагалось дополнительное довольствие. Свободные общинники были впредь защищены от захвата своего имущества (скота и дома), приглянувшегося тому или другому знатному лицу. Аналогичным образом было запрещено посягательство на имущество «низших» воинов и их вдов. Перечисление своих реформ Урукагина заканчивает указанием на издание законов, призванных охранять граждан Лагаша от ростовщической кабалы, от обмана при взимании податей, от воровства, убийства, грабежа, а также защищать права вдов и сирот. В первом же законодательстве, известном цивилизации – мы встречаем цели социальной справедливости.
Сиутский номарх Теф-иби, живший в III тысячелетии до нашей эры - в следующих словах выражает своё представление о цивилизации: «У меня были прекрасные намерения, я был полезен своему городу… моё лицо было обращено к сироте и вдове… я был Нилом для своего народа». В катехизисе «Православное исповедание Кафолической и Апостольской Церкви Восточной» XVII века смертные грехи указаны следующие: страсти, которые служат источником для множества других грехов, как, например, объявление несправедливой войны. А также - различное упорство против Бога. Смертные грехи - это гордыня богоборства, жизнь в злобе, зависть к духовным совершенствам других. «Вопиющими к небу» названы в Православии: умышленное убийство, «содомия», притеснение нищих, вдов и сирот, лишение платы работников, оскорбление родителей.
[3] Идеал советского труженика-энтузиаста, отражённый братьями Стругацкими в одном из названий для своих произведений.
[4] Приоритет общего над личным, строгий аскетизм, открытость всей жизни товарищам и их товарищескому суду, постоянные радения «коммунизма ради», молитвенные правила, подавление сексуальной активности, беспрецедентное в государственном масштабе для мировой истории, и т.п.
Александр Леонидов; 26 марта 2018
