… Ванька Ложкин, изрядно выпив, с дружком
своим закадычным, Лёхой-лепёхой, домой пришел, что называется, на
бровях. Сбросил на пол у койки пуховик, стянув с ног пимы, завалился на
постель. Дёрнул пару раз ногой, скидывая полуслезший носок, вскоре
угомонился.
Мать крепко спала, поэтому обошлось без скандала,
хотя она и скандалить-то толком не умела, так, больше сетовала с
досадой: «Ведь о таком даже подумать-то страшно, не то, что сказать,
дитя родное единственное жизнь свою пропива́т, тако́ и врагу не
пожела́шь...».
Ванька злился: «Ка́жный день одно и тож, хоть
домой не ходи… Сколь можно воспитывать? Уж без малого третий год на
пенсии, положенное отро́бил, теперь пирую на свои кровные, у тя денег не
прошу…».
Последние лет десять Ванька пил, не просыхая. Мать «кодировала» его без счёту раз, а всё без толку.
Под
утро Ванька озяб и проснулся, в нетопленной с вечера избе было холодно.
Укутался с головой в одеяло, но согреться не удавалось. Раздражённо
крикнул нарочито громко на всю избу:
— Ма-а-ать, хватит спать!.. Мыслимо ли, на улице светает, а изба не топлена.
Мать молчала.
— Вставай, давай, кому говорю?.. Не слышит, спит, будь она неладна…
Ванька
встал, потёр заспанные глаза, зевнул, привычно прикрыв наполовину
беззубый рот ладошкой. Хотел было печь растопить, но дров с вечера мать
не принесла.
— И дров не припасла, вот те раз, отродясь такого не
бывало, спит себе, и до сына ро́дного дела нет… Мать, ты чё молчишь-то,
осерчала, ли чё ли? Ты дума́шь, легко мне пить-то? Сама не пьёшь, так
не знашь, а попила бы с моё — узнала! Тут ревёшь, да пьёшь при
но́нешней-то жизни… Уж сколь раз тебе говорил и говорю: пил и пить буду,
пенсию сам заробил…Хошь сердись, хошь нет — дело твоё…Сама себя маешь,
да меня в придачу, другая бы уж давно смирилась да нервы сыну не
трепала…— Ванька ворчал, натягивая на себя пимы и засаленный пуховик.
Быстро
сбегал во двор «до ветра». Пёс Жулик, радостно виляя хвостом в ожидании
скорой кормёжки, заискивающе вертелся в ногах у Ваньки.
— Да
пого́дь ты, пого́дь, не до тебя пока, вишь, с похмелья-то на ногах
еле-еле стою — того и гляди
упаду ненароком, да ты ещё проходу не даешь, оголодал, как будто тя
неделю не кормили. Дай хоть охапку дров взять — в избе холодища, зуб на
зуб не попада́т, — сказал Иван псу. А потом, жалеючи, добавил: — Щас
печь истоплю, а покуда терпи, я и сам-то ещё не жрамши. Хозяйка-то твоя
спит, нет, чтобы нас с тобой покормить, сонная тетеря…
Вернувшись, Ванька бросил на пол охапку дров. Разжигая печь, снова окликнул мать:
— Мать, ты чё, всё ещё спишь, ли чё ль? На часы-то глянь, десятый час, как-никак!
Мать молчала. Растопив печь, мало-мальски умылся у рукомойника, что стоял в закутке у печи, потом налил в чайник воды и поставил его на очаг.
—
Хватит дуться-то, ну, выпил вчера́сь с Лёхой-лепёхой по случаю, так
тепе́ря сам маюсь, с похмелья голова трещит. Мать, у тя, поди, бражка
есть, крещенье сёдня, грех не выпить…
Мать молчала. Ванька
открыл кухонный шкаф, спиртного, как и следовало ожидать, не нашёл. Не
держала мать дома спиртного, а «Тройной» одеколон, который покупала для
растирки ног, прятала от сына, чтоб не выпил.
— У людей праздник, а у тебя ни выпить, ни закусить, хоть бы квашонку поставила, да после пирогов испекла али шанежек.
Мать
молчала. Ванька, заподозрив неладное, зашёл к ней в комнату, небрежно
раздвинул занавески на окнах. Мать с полуоткрытым ртом лежала на койке,
зажав нательный крестик в левой руке, словно молилась во сне. Правая же
рука безжизненно свисала с кровати, касаясь пола…
Он боязливо прикоснулся к матери, её застывшее тело, как губка, впитало холод смерти.
— Мать, ну ты не шути так, вставай, давай… Я уж печку сам истопил, чайник скоро закипит, чай пить будем… Мать! Мать!..
Ванька тряс мать за плечи, остывшее тело было пока ещё податливо.
— Мать, ну ты чё меня пугашь-то? Пошутила, и будя…
Ответа не последовало. Ванька машинально произнёс:
—
Вставай, давай… Чай попьёшь, а потом лежи сколь хошь. Замёрзла, так я
щас тебя своим одеялом укрою, согреешься… Ты чё, ты чё, умерла ли чё ль…
как так-то? Пошто́ ты-то вперёд меня? Я ж без тебя и года не протяну,
кому я такой нужо́н…
Ванька выл, слёзы текли одна за другой по небритым щекам.
—
Мать, мать, чё с меня взять-то? Сама посуди — пил, пью, в момент всё
пропью… Чё ж ты так со мной-то? На какие шиши я тя хоронить-то теперя́
буду-у?..
Взрослеют все по-разному, его «детство» закончилось сейчас, к такому исходу Ванька был не готов…
Зимой
в деревне народу не лишку, это летом она оживает за счёт дачников, а
сейчас на всю деревню десяток старух не насчитаешь, а от переселившихся
из города алкашей толку мало.
К другу своему Лёхе-лепёхе идти
было бесполезно, он едва ли после вчерашней попойки очухался. Да, и
какой это друг — так, собутыльник, разве что могилку копать поможет,
хотя какой из него копальщик — ходячий суповой набор, идёт — ветром
сдувает.
Немного погодя Ванька пошёл к соседке, тётке Матрёне,
сообщить о случившемся, может, поможет чем. Они с матерью, как-никак,
подруги с детства.
Ворота у тётки Матрёны были закрыты на засов.
Ванька подошёл к палисаднику, открыл калитку и постучал в заиндевелое
окно. Матрена, с трудом разглядев Ваньку, испугалась не на шутку и
прокричала: «Чё тако́? Пого́дь, ща-ас выйду…»
Вскоре и правда вышла, запыхаясь, отворила ворота и, предчувствуя сердцем худое, спросила:
— Вань, на тебе лица нет, чё тако́? Ой, а перегаром-то от тя за версту разит, дышать нечем, можно прям сразу закусывать.
— Она-то отмучилась, а я-то на какие шиши её хоронить буду? Мне сёдня даже опохмелиться не на чё…
—
Вань, так мать-то мне наказала загодя, у неё всё припасёно: и деньги, и
смёртная одёжа… Шешьдесят тыщь мне она на сохранение доверила, боялась,
грешным делом, что ты пропьёшь. Ты, э́нто, милицию вызывай, звони,
давай, круче! А схоронить-то схороним, есть на чё... Отмаялась, значит,
Лякса́ндра…
— Ну, ладно, прям с души камень упал, тады́ дай мне на опохмелку деньжат, а то голова трещит, того и гляди лопнет.
—
На́кося, выкуси! — тётка Матрёна показала кукиш. — Мать схорони
сначала, ирод окаянный, после опохмеляться будешь. Милицию вызывай,
сказала, а я щас оденусь и к вам подойду.
— Ну, ты мне хоть рублей полста дай, я до Семёновны добегу, она плеснёт на опохмелку.
— Кому сказала — не дам, и не проси, деньги мне мать на друго́ дело доверила.
— Тьфу-у, нашла, кому доверить, у тя зимой снега-то не выпросишь… — Ванька смачно плюнул и побрёл домой, шатаясь.
Матрёна вслед ему прокричала:
—
Иди-иди, давай, пока метёлкой не отходила, я ж не мать, терпеть не
буду, не на ту нарвался! — А потом тихо добавила: — Эх, Ванька, Ванька,
пропащая душа! Хлопец-то до чё славный был ране, а как жена загуляла,
так и спился — вот где горе-то горькое… Недолго он без матери-то
протянет… Мать-то и ему на смерть деньжат припасла.
Материалы публикуемые на "НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ" это интернет обзор российских и зарубежных средств массовой информации по теме сайта. Все статьи и видео представлены для ознакомления, анализа и обсуждения.
Мнение администрации сайта и Ваше мнение, может частично или полностью не совпадать с мнениями авторов публикаций. Администрация не несет ответственности за достоверность и содержание материалов,которые добавляются пользователями в ленту новостей.
Печально все это, но подумайте: кто у нас поддерживает пьянку на уровне? Поминки ли, свадьба ли, праздник какой, день рождения даже ребенка - на столе обязательно водка, пиво. Поминки особенно - там какая необходимость напиваться? Ведь это не радость. Нет, обязательно надо без конца поднимать стопки - как будто без этого "земля пухом" не получится. Смысл поминок вообще издревле иной - не нажраться родне всем кучей с традиционным "первым, вторым и компотом": поминки это помин, то есть молитва. Приглашались нищие, старики, беднота - вот их молитва благодарности и была тем единственным даром, которым они могли отблагодарить покойного, чтобы легче ему было на том свете. А у нас традиция превратила поминальный обед в пьянку: сытым людям повод выпить. Поэтом и жизнь такая нелепая у многих, что всякое событие и даже отсутствие его нужно обязательно заливать водкой. Вот для этого старики у нас годами копят до сотни тысяч - чтобы устроить пьянку родственникам и соседям?
А я маму без спиртного поминала, все всё поняли, сами непьющие,она с пьющими не дружила ,одна только выпить зашла, объяснила ей, что мама не пила, поэтому и водкой её поминать не буду.
Высший смысл и есть, как минимум - увидеть у других сострадание (не путать с жалостью) или фашистские высказывания типа нет смысла им жить. Любое встречаемое нами событие имеет смысл в первую очередь для нас самих, - понять кто мы и как реагируем. То мы и есть. Там мы и есть.
Лучше фашистом побуду. Алкаши уже не люди - это своеобразная чёрная дыра, всё в ней исчезает: время, силы, нервы. Есть у меня подобные знакомые - при всём внешнем терпеливом благолепии их близких, все ждут когда же они сдохнут наконец.
.... терпеливом благолепии....а как бы они этому по другому учились?жизнь не дуальна-жизнь многогранна и объёмна....а кроме того часто алкашами становятся невостребованные сущности,которые могут проявить себя строго в определённых ситуациях...отсутствие таких ситуаций,и люди становятся"лишними",но так как жизнь непредсказуема,определённый контингент таких сущностей обязан присутствовать...поменять МИРОЗДАНИЕ может тот кто его построил,нравиться это вам или нет на любые изменения должно быть добро ПРОЕКТИРОВЩИКА......
То есть, по такой логике если Чайковский и Оскар Уайлд были геями, то всем теперь геями быть? А талант Ефремова тоже алкоголем питался? А как теперь быть с трезвыми талантами - не признавать? Правда, я никогда не слышала от алкоголиков таких объяснений: я пью, потому что Высоцкий пьяным писал свои шедевры, а Даль был пронзительно талантлив. Вот и у Ваньки все было просто: трубы горели.
А талант Ефремова тоже алкоголем питался? А как теперь быть с трезвыми талантами - не признавать? Правда, я никогда не слышала от алкоголиков таких объяснений: я пью, потому что Высоцкий пьяным писал свои шедевры, а Даль был пронзительно талантлив. Вот и у Ваньки все было просто: трубы горели.
