Шехзаде Мустафа на персидском ковре вместо османского трона - казнить нельзя помиловать
Одна из неоднозначных страниц истории Османской империи – династическая игра со смертью в эпоху правления, пожалуй, наиболее известного османского (турецкого) султана Сулеймана (Кануни) Великолепного. «Наиболее известного» - в наше время – ещё и в связи с целым рядом литературных и кинематографических воплощений с апогеем в виде нашумевшего «Великолепного века».
И у этой неоднозначной османской истории XVI столетия есть дополнительное «белое» (а скорее, тёмное) пятно, которое многие историки считают разделившим «век» правления Сулеймана на «до и после» и краеугольным камнем династических баталий. Речь идёт о смерти его старшего из доживших до «осознанного» возраста сыновей – Мустафы.
Молва и трактовка
Народная молва, помноженная на противоречащие друг другу записки иностранных послов, явила принятую на сегодняшний день главную версию развития событий. Согласно этому варианту, султан Сулейман, оказавшийся в плену злого умысла своей изначально наложницы, а потом и законной жены (хасеки) Хюррем-султан (историческая привязка к славянской женщине, бывшей рабыне по имени Александра), отдал приказ казнить своего ни в чём не повинного сына, который отца любил, почитал и вообще желал ему множества земных благ и долгих-долгих лет жизни.
Трактовка говорит о том, что сам Сулейман, который «и муравья попусту не обидит», никогда бы на казнь своего сына и законного наследника престола не пошёл, но эта околдовавшая падишаха рыжеволосая славянская «ведьма» сделала своё дело, оговорив того, кто преграждал путь к престолу одному из её сыновей.
Шехзаде много не бывает?
Историография свидетельствует, что к моменту смерти шехзаде (османская калька с персидского термина, соответствующего европейскому «принц» или нашему «царевич», а буквальный перевод с персидского – «потомок государя») Мустафы он являлся единственным сыном Сулеймана от наложницы Махидевран, впавшей к тому моменту в султанскую немилость. Старшим сыном падишаха из живших на тот момент.
А впала она в немилость, опять же – если следовать общепринятым к настоящему моменту турецким трактовкам, исключительно из-за «коварства Хюррем», которая сначала «увела» у неё султана, а затем «нарожала» Сулейману стольких шехзаде, чтобы у Мустафы для восхождения на престол оставалось как можно меньше шансов и как можно больше конкурентов.
Так вот, сыновей этих у Хюррем от Сулеймана на момент казни Мустафы оставалось трое. А переживших детский возраст было четверо. Куда же подевался четвёртый, ещё и старший из них? И к тому же ещё и шехзаде, который самим султаном был направлен в наиболее престижный санджак (регион, губерния) Османской империи – Сарухан, часто называемый Маниса по его административному центру? Престижность санджака была такой, что в сложившейся на тот момент у османов традиции, именно шехзаде, назначаемый в Манису, в итоге становился главным претендентом на престол. Хотя в этом плане есть определённые географические, исторические, военные, финансовые и бюрократически-коррупционные нюансы. Без них бы история Турции не была бы историей Турции.
Старший из доживших до «осознанного» возраста сыновей Хюррем и Сулеймана – Мехмед – странным образом покинул этот мир в 1543 году, через два года после своего назначения в качестве санджак-бея (губернатора) в ту самую Манису (Сарухан) вместо Мустафы.
Странностей в этой смерти немало. И главная состоит в том, что скончался он в возрасте 22 лет, будучи с детства физически здоровым молодым человеком. Если руководствоваться общепринятой в турецкой историографии теорией, то причиной смерти шехзаде Мехмеда стала оспа. Однако в хрониках Сарухана за 1542 и 1543 год нет никаких свидетельств того, что кто-либо из высокопоставленных лиц санджака был поражён этим смертельным на то время заболеванием с последующей кончиной. То есть, на веру предлагается принять вот что: шехзаде, занявший «сияющее» место своего старшего брата, абсолютно случайно подхватил оспу, когда никто из его окружения, включая главную наложницу и дочь не подхватили, и отошёл в мир иной. И с версией, в принципе, можно было бы согласиться в таком виде (всякое же в истории бывало), если бы речь не шла о санджаке, из которого правитель Османской империи ранее выслал Мустафу и если бы не то самое отсутствие свидетельств других смертей имперских сановников от оспы за указанный период во дворце Манисы.
Что говорит историография о том, почему Сулейман снял Мустафу с должности санджак-бея Манисы (Сарухана)?
Порочащие контакты
Есть несколько моментов. Если вынести за скобки пресловутое: «во всём виновата эта русская ведьма Хюррем» (хотя была ли она действительно русской – тоже вопрос), то один из них состоит в том, что шехзаде, не уведомив падишаха-отца, начал самостоятельный приём иностранных послов в своём дворце. Причём документы свидетельствуют, что это были не просто «визиты вежливости» посланников европейских монархов в Манису, а вполне себе деловые контакты, которые де-факто налаживал шехзаде Мустафа или как минимум им не препятствовал. Среди прочего – контакт Мустафы с австрийским послом. Что именно за посол это был, сказать сложно, так как в австрийских документах утверждается, что посол Бенедикт Курепечич к тому моменту скончался, а следующий в списке – Ожье Гислен де Бусбек – ещё не назначен.
Султан, за спиной которого его старший сын вёл переговоры с державами, пребывавшими с Османской империей в состоянии перманентной войны, почувствовал, что это может сыграть против него. Сложно было не почувствовать. Почувствовал и то, что это подчёркивает факт отсутствия контроля со стороны падишаха ситуации в разных уголках его огромной империи.
С кинематографической точки зрения – «а что здесь, собственно, такого?» Но законы абсолютной монархии Османской империи (да и, пожалуй, любой другой) трактовали это если не как прямое предательство, то как покушение на него. Вести дела внешней политики мог исключительно султан или тот из визирей, которому он в определённый момент такие полномочия делегировал. Это мог бы делать регент из числа шехзаде в отсутствии султана «на рабочем месте». Но Сулейман регентом в этом случае Мустафу не назначал, в Стамбул или дворец в Эдирне не переводил. Да и ни одного документа о каком-либо делегировании Сулейманом полномочий на принятие геополитических решений Мустафе на момент пребывания того «губернатором» Манисы не существует.
В принципе, весьма мягкая реакция с отстранением и переводом в более дальний санджак в этом случае объясняется только тем, что Мустафа – сын султана. Официально было принято за «просчёт набирающегося государственного опыта молодого человека». Любого другого на его месте казнили бы безо всяких «сентиментов» и без упоминания об «интригах Хюррем».
В принципе, даже с современной точки зрения (времени, куда более либерального, нежели XVI век), приём губернатором послов иностранного государства с решением круга вопросов, касающегося всего государства, да ещё и без ведома главы государства – ну, такое…
В связи с тем, что по личности посла Австрии, с которым Мустафа имел дела и контакты, есть вопросы, можно было бы предположить, что вся эта история «с политикой за спиной падишаха» высосана из пальца, а сами переговоры с иноземными дипломатами - снова чьи-то козни.
Но… Есть один крайне важный нюанс. Если никаких дел с европейцами Мустафа не вёл, то как так вышло, что достаточно основательный архив с его документами и стихами (а он, как и отец, пробовал себя в поэзии – под именем Мухлиси – «искренний») оказался в Вене, где частично хранится по сей день?
Кстати, вполне вероятно, что выбранное Мустафой себе поэтическое имя и стало дополнительным поводом для историков описывать его как честного, неподкупного, чистосердечного, не желавшего никому (кроме врагов, а вот кто враги?..) зла «достойнейшего из шехзаде».
Итак, наступает 41-й год. 1541-й. Султан Сулейман Великолепный (он же Кануни – как называют его в самой Турции в связи с созданием в период его правления крупного свода законов и «этических норм» империи - канонов) переводит своего старшего сына из Манисы в Амасью. Почему это Мустафой и приближёнными к нему лицами воспринималось как повод для, если уж совсем мягко, «расстройства»?
Как уже было сказано, Сарухан со столицей в Манисе считался санджаком будущего султана. Причина, которая лежит на поверхности, состоит в том, что оттуда до столицы империи, Стамбула, географически ближе, чем от Амасьи (490 километров против 650-ти – по тем временам приличная разница).
И в случае смерти султана из Манисы до Стамбула можно было бы добраться быстрее, чтобы провозгласить себя новым «владыкой мира», даже если соперник начнёт выражать претензии на трон и приступит к своему выдвижению в столицу одновременно. Но есть здесь и свои «но». Например, от санджака Кютахья, где в определённый период времени беем был другой сын Сулеймана Баязет (Баязид), до Стамбула ближе, чем от той же Манисы (менее 400 км). Поэтому свою роль в назначении играла не просто протяжённость «географического» пути до трона, но ещё и безопасность и, так сказать, транспортная доступность.
В регионах Османской империи, находившихся ближе к Средиземному морю, дороги в достойном состоянии остались ещё со времён византийцев. В санджаках на востоке и юго-востоке с «программами качественных дорог» у османов было гораздо хуже. Построить безопасную и ровную дорогу там, где до этого были в лучшем случае горные тропы, проблематично и в наше время, не говоря уже о XVI веке.
До 41-го и после 41-го
1541 год. Мустафа, явно оскорблённый, со свитой убывает в Амасью. По другим данным, приказ падишаха он выполнил не сразу – не в 1541 году, а позднее. «Собирал личные вещи и обеспечивал безопасность гарема». И турецкие историки в большинстве своём пишут, что «народ Сарухана фактом высылки был крайне огорчён, так как «не найти более справедливого и щедрого шехзаде, чем Мустафа». И вот тут вопрос к щедрости наследного принца.
Маниса была вожделенным местом для любого из османских шехзаде ещё и ввиду того, что на содержание санджака из султанской казны выделялось больше средств, чем на содержание других. Например, при изначальной отправке в Манису Мустафа от султана получил 400 тысяч акче «подъёмных». Акче – серебряная монета, которая в первой половине XVI века имела фиксированную массу в 1,15 г. Учитывая количество монет и сегодняшний «курс» серебра на мировом рынке, можно оценить, сколько это сегодня в российских рублях.
Итак, 400 тысяч монет при указанном весе имеют общую массу в 460 кг. На данный момент стоимость унции серебра составляет около 31 американского доллара. То есть, вся сумма – около 458 тысяч долларов США или около 47 млн рублей по текущему курсу. Сумма достаточно внушительная, но по современным меркам чиновничьего аппарата – отнюдь не астрономическая. Отдельные футболисты в той же Турции сегодня за год зарабатывают в разы больше.
Серебряная монета акче
Использовал ли этот фактор бюджетных средств Мустафа для вхождения в особую милость среди янычар и улемов (богословов) или финансовые средства там появлялись не без поддержки лояльного шехзаде европейскими послами и «бизнес-элитами», говорить сложно. Но факт есть факт – будучи санджак-беем, Мустафа позволял себе нарушать ещё одно железобетонное правило династии. Заключалось оно в том, что жалование солдатам, включая «премии и надбавки» за успешные военные походы, платит падишах или казначей в присутствии падишаха. Полагать, что шехзаде об этом не знал, неуместно.
Выходит, либо Мустафа, находясь ещё в Манисе, раздавал янычарам свои личные деньги, чтобы «Стамбул не догадался», либо всё-таки откровенно в своих политических интересах использовал выделяемые на содержание вверенного ему региона «государственные» средства. Но во втором случае особо не пошикуешь, особенно когда собственный двор – более 400 человек и все средства распределены казначеями ещё в Стамбуле. Если же это был первый вариант, то другой вопрос: откуда у 25-летнего «губернатора» столько личных средств, чтобы осуществлять, выплаты, как бы сейчас сказали, бюджетникам (воинам, чиновникам и не только) в таком объёме, чтобы те в нём души не чаяли, одновременно не ввергать провинцию в экономический упадок и не обижать себя и своё окружение в плане роскоши?
Соответственно, либо какая-то часть доходов из санджака банально не доходила до султанской казны в Стамбуле, либо у шехзаде всё-таки имелись и дополнительные (весьма сомнительные с точки зрения единства династии) источники финансирования. Например, деньги генуэзских купцов, выпрашивавших через шехзаде у Османской империи торговых преференций.
И вполне очевидно, что именно финансовая щедрость Мустафы стала первопричиной того, что янычарский корпус начал открыто выказывать ему лояльность «при живом султане». Полагать, что в среде янычар авторитет старшего сына Сулеймана рос только потому, что он тот самый старший сын или что «нужно бороться против колдуньи Хюррем, чтобы она не посадила на трон своих недостойный отпрысков», смехотворно. Особенно, учитывая тот факт, что изначально Мустафа и состоял прямым наследником престола – кронпринцем Османского государства, что никем и не оспаривалось. Поэтому, с чего вдруг солдатам понадобилось бы возносить этого шехзаде, если он априори «вознесён» по праву преемственности власти? А вот при учёте щедрых выплат, что вполне могло быть замыслом самого шехзаде на предмет лояльности войска - очень даже вероятно.
Султаном можно и не стать
При всём при том, что Сарухан считался «гнездом» будущих султанов, говорить о том, что должность санджак-бея Амасьи – полностью никчёмная, точно нельзя. Учитывая, мягко говоря, непростые отношения османов и персов, провинция на востоке страны выступала в качестве форпоста империи и управление ею – это и дело значительной государственной важности. То есть, при всей сомнительности деятельности Мустафы в Манисе (с точки зрения имевших на тот момент место османских традиций и законов), вряд ли можно говорить, что его отправка Сулейманом именно в Амасью – просто ссылка и ничего больше. Безусловно, опыт Мустафы, как воина, правителем османов учитывался и полностью со счетов шехзаде списан не был.
Правление в Амасье – 12-летний срок. Немало. А когда у тебя в окружении те, кто спит и видит себя «правой рукой» будущего падишаха, то «немало» превращается в «бесконечно долго». В рассуждениях со своим окружением шехзаде в витиеватых фразах часто обсуждает эту ситуацию, и окружение Мустафы постоянно напоминает, что именно он и есть следующий османский султан, «повелитель мира». И шехзаде вовсе не одёргивает собеседников, не комментирует эти слова хотя бы с напускным видом несогласия. Он принципиально соглашается с доводами и выводами. А уж узнать о таких разговорах падишаху было совсем не трудно, причём и без «засланцев» от Хюррем-султан. По понятным причинам, свои люди во дворце Манисы были и непосредственно у главы государства. И этого шехзаде тоже не мог не знать, но разговоры на эту скользкую тему всё же не пресекал.
В начале этого «амасьинского» срока Мустафы умирает шехзаде Мехмед, и его старший брат, безусловно, хотел бы вернуться на прежнее место, но у Сулеймана иное мнение. Так как прошло не больше двух лет с момента скандала с европейскими послами и «материальным стимулированием» янычарского корпуса, сомнения у падишаха всё ещё сохраняются. Да и ничто не отменяет того, что у султана вообще-то был повод подозревать ближний круг Мустафы в смерти Мехмеда. Как говорится, уж кому-кому это отметать, но только не члену династии, прекрасно знающему о бесконечных интригах между наследниками и их окружением.
На место санджак-бея Сарухана назначается старший сын Хюррем-султан Селим, что приводит тех, кто поддерживает Мустафу, в новый гнев. Против кого этот гнев направлен? Против Селима – прямо, против султана косвенно. Но это тот случай, когда косвенное может означать гораздо больше, чем прямое. В этот же период начинают появляться бумаги, основанные на слухах о том, что Селим, оказывается, является почитателем вина, якобы кутилой и, в общем-то, так себе санджак-беем. Отсюда распространяющиеся «сведения» о пьянстве, которые наиболее активно подхватывались на базарах и в отсутствии соцсетей разносились из уст в уста по империи, в первую очередь со стороны сторонников Мустафы, которые в Манисе остались. Но все эти «меры» против брата желаемого противниками эффекта в целом не возымели.
И в стане шехзаде Мустафы в Амасье, а ему уже под тридцать, создаётся ситуация, при которой обсуждается, что восхождение его на престол уже неочевидно. И ещё более неочевидно это становится в связи с тем, что в 1544 году великим визирем (аналог премьер-министра) становится Рустем-паша. Абсолютно все источники того времени свидетельствуют о том, что он вхож в ближний круг султана, что вполне понятно, иначе бы Рустем-паша не стал зятем Сулеймана, женившись на его дочери Михримах. Рустема противника называют «верным псом врага Мустафы – Хюррем» и постоянно судачат о том, что он сын свинопаса, которому стать зятем султана помогла вошь. Как это вошь? Дело в том что перед свадьбой с Михримах-султан противниками Хюррем был запущен слух, что Рустем болен проказой. Цель была одна - убедить Сулеймана в том, что брак невозможен. Но во время осмотра придворным лкааерем тот в волосах Рустема обнаружил вошь. А эти насекомые не живут на теле человека, больного проказой. Свадьба и назначение на пост великого визиря состоялись.
Памятуя о законе Фатиха, когда взошедший на престол сын султана должен умертвить всех своих братьев вместе с их наследниками («чтобы государство продолжало управляться единолично без потрясений». Куда уж там без потрясений…), шехзаде Мустафа прекрасно понимал, что отец ему а) как минимум не вполне доверяет, б) не спешит с прощением всех совершённых «ошибок» и в) кто вообще знает, готов ли вернуть старшего сына в разряд очевидных и бесспорных наследников престола.
Поэтому дальнейшее пребывание на границах с Персией (Сефивидским государством) начинает само по себе создавать крайне напряжённую для шехзаде обстановку. При этом считать, что хасеки Хюррем-султан не использовала своё влияние на Сулеймана Кануни в том плане, чтобы Мустафа знал своё место - подальше от трона, безусловно, нельзя. Ведь над её сознанием довлел тот же закон Фатиха вместе с пониманием ситуации, что если на престол взойдёт Мустафа, то конец придёт не только её детям, но ей самой. Но и, исходя из исторической ретроспективы, говорить о том, что во всём виновата Хюррем, а Мустафа был настолько чист, непорочен, кристально честен и открыт, что не мог противостоять «коварству» - предельно наивно. Как наивно говорить и о том, что он «всей душой любил своих братьев, а братья любили его». Ну, не было в османской традиции той прижизненной братской любви, которую мы можем себе представить сегодня. Начиная с молодых ногтей, детям султана втолковывался принцип престолонаследия. И они с этим грузом жили. И уж говорить о любви от того, кто в итоге должен был бы всех умертвить (а это мог бы быть любой из шехзаде), не приходится. Это к слову о том, что в общепринятой историографии будет написано, что четвёртый сын Сулеймана и Хюррем шехзаде Джихангир умер через полтора месяца после казни Мустафы только лишь потому, что «испытывал страдания от смерти брата, к которому так сильно был привязан».
Триггер в бороде
Одним из, как сегодня говорят психологи, триггеров для принятия султаном Сулейманом решения о казни Мустафы, могло являться нарушение им канонического закона о внешнем виде шехзаде. Мустафа позволил себе (о, ужас османский!..) окладистую бороду. А этот, так сказать атрибут, мог себе позволить из правящей династии исключительно человек, находящийся на троне. Шехзаде мог носить растительность на лице, но борода должна была коротко стричься.
Он же бороду отрастил изрядной длины на фоне доходящих до санджака Амасья известий о том, что султан «уже не тот» и на фоне бесед о «единственном достойном трона шехзаде». В современном понимании это равносильно тому, что губернатор региона на рабочем месте снимет портрет президента и повесит туда своё собственное «парадное» изображение. Или вовсе на двери в кабинет разместит табличку «Будущий президент». Не казнят, конечно, но плечами пожмут как минимум с одновременным шатанием кресла…
Причём в источниках, многие из которых так и не смогли доказать своих прямых контактов ни с Мустафой, ни с Сулейманом, говорится, что сын беспрестанно молился о здоровье отца. В письмах Мустафы к Сулейману эта «молитва о здоровье» традиционна в любом случае, только это вовсе не показатель того, что Мустафа был принципиально против того, чтобы взять власть в империи в свои руки при жизни Сулеймана. Не показатель хотя бы потому, что пространные оды и восхваления в адрес падишаха – это традиционная манера средневекового турецкого письма или прошения, где именно слова из серии «О, великий, всемогущий властелин мира, солнце и луна, владыка океанов и контингентов… и т.д.» могли занимать до 80 процентов всего текста. Иначе с султанами в письмах и не говорили.
Так вот, окладистая борода на лице шехзаде Мустафы появляется на фоне слухов о том, что он вступил в контакт с сефевидским правителем шахом Тахмаспом I – своим как бы «соседом», от которого границу империи поставлен был оберегать. Вступил для взятия престола в свои руки. При этом с документальными подтверждениями слухов есть проблемы. И значительные. Это даёт повод отдельным историкам говорить о том, что письмо Мустафы персидскому правителю было «липой», составленной сторонниками Хюррем, включая упомянутых Рустема-пашу и Михримах, подделавшими его печать. Только подделать печать шехзаде в XVI веке – это целая история с непрогнозируемым концом. А при учёте того, что печать 99% времени находилась непосредственно при шехзаде, заполучить её для оттиска было запредельно сложно, даже если ты, к примеру, его сестра.
А потому полностью исключать реального общения шехзаде Мустафы с персами тоже нельзя, особенно если учесть, что общением через послов, например, с европейскими «лидерами» он в своё время не гнушался, да и полностью не оставил своих контактов с ними и в Амасье, о чём опять-таки могут свидетельствовать, например, его стихи (и не только стихи) позднего периода, оказавшиеся в европейских коллекционных собраниях.
С другой стороны, если Мустафа не имел никаких контактов с Тахмаспом, то до него по определению (учитывая целую армию «глаз и ушей» в Стамбуле) не могли не доходить слухи о том, что в его отношении совершается провокация. И если шехзаде не собирался взойти на трон при «живом султане», то для чего в таком случае он в переписке с беями восточных провинций рассуждал на тему того, как его дед – Селим I, родившийся, кстати, в Амасье, взошёл на престол, устранив в итоге своего отца Баязета (Баязида) Второго.
Все эти крупицы информации в голове падишаха вполне могли складываться в единую картину, которая говорила, что ещё совсем немного времени и его сын может устроить ему ту же судьбу, которую его отец устроил его деду. То есть, отстранение от власти с последующей быстрой смертью «при невыясненных обстоятельствах».
Собрав эти крупицы в чёткую и понятную ему мозаику, Сулейман вызывает к себе своего сына во время крайне сложного персидского похода. Причём похода, который ему, несмотря на недуг, пришлось возглавить уже по ходу развития событий, так как в стане османской армии начались брожения. Причина, на которую чаще всего указывают историки, состоит в том, что янычары были разгневаны на великого визиря Рустема-пашу, который «неумело вёл военную кампанию и вдобавок урезал жалование солдатам ввиду неудач на фронте». При этом практически не рассматривается вопрос о том, кто мог стоять за этими брожениями янычар: никто, и янычары начали «бузить» сами или же ими управлял Мустафа через группу преданных ему лиц, - вопросы остаются открытыми и ответ на них, возможно, не будет получен никогда. Но факт остаётся фактом – чтобы армия не рассыпалась, Сулейман отправился возглавить её на оставшуюся часть похода, и ещё чтобы показать, что он, фигурально выражаясь, продолжает «крепко держаться в седле и трон отдавать не собирается».
По версии отдельных турецких историков и, опять-таки, западных послов, султан отправился в поход вообще не для войны с Тахмаспом, а исключительно для того, чтобы казнить Мустафу. Причём обычно выражается рефлексия о том, что Мустафа «конечно же, знал о заговоре против себя, но был настолько предан отцу и так безгранично любил его (того, кто сам себе поклялся ни за что не убивать своего «друга и брата» Ибрагима из Парги, а затем нашёл способ казнить его, умыв руки…), что «решил с открытым сердцем поехать и ситуацию прояснить». Поехал, как пишут историки, в белых одеждах (символ чистоты и открытости) с «небольшим отрядиком» в несколько тысяч воинов. Отряд при этом был «универсален» - можно выступить хоть против Тахмаспа, если отец будет «милостив», хоть против Сулеймана, если воспользоваться теми самыми брожениями в лагере и «безграничной любовью янычар к единственному достойному наследнику престола».
Казнь шехзаде
Турецкие учёные делают упор на том, что Мустафа «подготовился» и написал письмо, где изложил историю своей «невиновности». Письмо вложил под кафтан и пошёл в шатёр к султану. Традиция такова: в шатре султана казни не совершаются. По другой версии, «в шатре султана не проливается кровь». Но Мустафа, видимо, забыл, что он в Османской империи, где любую традицию (а он это неоднократно делал и сам) может вывернуть так, что в итоге всё окажется совсем иначе. Казнить ведь можно и без крови, что в итоге и случилось.
Мало того, шатёр султана был сформирован таких исполинских размеров, что занимал несколько сотен квадратных метров – с длинным коридором. По сути, шатров было несколько, включая так называемый предшатёр, за которым находился непосредственно «походный тронный зал». Шатры разделялись либо плотной тканью, либо полупрозрачными занавесями.
Далее история повествует о том, как «семеро безмолвных палачей» (в некоторых персидских документах – превращённых в палачей евнухов, лишённых языков) набросились на шехзаде, когда тот находился в предшатре и устремился к трону султана. Сам же Сулейман стоял за льняной занавеской и, находясь вне себя от ярости, кричал на палачей за то, что те никак не могут выполнить свою работу. В итоге шехзаде Мустафу всё же лишили жизни с помощью удавки – способом, аналогичным тому, который «Великолепный» применил к своему великому визирю Ибрагиму-паше 17 годами ранее. И якобы письмо о невиновности своего сына и клевете Сулейман нашёл и прочёл, схватив бездыханное тело сына и тщетно пытаясь вернуть того к жизни. Говорят, что якобы рыдал и что якобы долго был безутешен. Ещё бы – «несправедливая казнь по вине Хюррем и её верного раба Рустема» - как пишут в историографических очерках послы европейских держав и некоторые турецкие исследователи, непонятно, на кого ссылающиеся. Послов в шатре в Эрегли точно не было. Да и наблюдал ли за казнью сам Сулейман, если на миниатюрах обычно изображали доклад ему со стороны визирей о смерти шехзаде?
Всё это именно «якобы». Письма шехзаде Мустафы в архивных документах не существует, что, конечно же, объясняется тем, что «этот документ уничтожили, так как снова вмешалась Хюррем-султан, стараясь вывести супруга из-под мук угрызения совести». Только если Сулейман раскаялся и так мучился от того, что несправедливо казнил своего сына и если письмо на теле шехзаде он действительно нашёл, то как тогда объяснить следующие факты:
первое: после казни Мустафы был отдан приказ казнить его семилетнего сына Мехмеда (даже если приказ был отдан в ту же минуту, то никаких мер отменить его султаном не принималось); второе: после казни тело Мустафы было демонстративно вынесено из шатра на всеобщее обозрение на персидском ковре. Причём персидский ковёр являлся в данном случае отнюдь не атрибутом последних почестей, а прямым указанием на то, что султан продолжал считать сына предателем и проводником интересов персидского шаха. третье: в день казни Мустафы 6 октября 1553 года в лагере в долине Эрегли султан не казнит великого визиря Рустема-пашу. Но если Мустафа в «посмертном» письме всё отцу растолковал, то остановился бы падишах, только что казнивший собственного сына, перед казнью какого-то Рустема, сына пастуха, пусть на тот момент и зятя падишаха? Учитывая нравы султанов того периода времени, вероятность такая стремится к нулю. четвёртое: стал бы падишах отправлять тело убиенного шехзаде на далёкое кладбище в Бурсу, ведь чего проще по тем временам объявить сына оклеветанным, назвать виновников, посносить всем головы и оставаться в роли владыки мира, введённого в заблуждение кознями «врагов династических традиций».
Но нет. Ничего подобного не происходит. И вдобавок, демонстрируя, что «трон стоек, а рука падишаха крепка», при Сулеймане «зачищаются» так называемые лже-Мустафы (этакий османский аналог лже-Дмитриев), выдававших себя за «чудом спасшегося шехзаде». Жёстко подавляются восстания, к которым попыталась примкнуть часть янычар, и империя продолжила свой путь, на котором понятия «сын, отец, друг, брат» актуальны ровно до того момента, пока не наступает момент для схватки за место под босфорским солнцем и за доступ в главный зал дворца «Пушечные Ворота» - Топкапы.
P.S. В этой «истории одной казни», пожалуй, не обойтись без выдержек из стихотворения, которое один из наиболее известных османских поэтов XVI века посвятил погибшему шехзаде. Автором стихотворения считается поэт и военный деятель эпохи Сулеймана Великолепного Ташлыджалы Яхья-бей. Его историки описывают как человека из ближнего круга Мустафы и именно его считают человеком, который в беседах с Мустафой прозрачно намекал на то, что Сулейман засиделся на троне.
«Спасите! Спасите! Рухнула одна из стен мира! Убит палачами наш хан (обратите внимание на термин – прим. автора статьи) Мустафа. Погасили солнце на лице его, Вовлекли османский род обманом во грех… ……………………………………………………………………. Надел белоснежную одежду Мустафа. И светилось его лицо от радости, что увидит отца. ………………………………………………………………………. Падишах Сулейман Кануни от гнева пылал огнём ……………………………………………………………………… Но не вернулся из шатра отца своего Мустафа. Зал (Зал Махмуд – считается тем, кто непосредственно задушил Мустафу – прим. автора статьи) Низверг его на землю. Его тело было повержено жестокостью Рустема. ……………………………………………………………………….. Даже звезды на небосводе оплакивают его
(и в концовке самый спорный момент (здесь приводится на турецком – прим. автора статьи):
İlâhî cennet-i Firdevs ana durag olsun Nizâm-ı âlem olan pâdişâh sag olsun.
В одной версии утверждается, что словом «pâdişâh» он называет Всевышнего, «к которому устремилась душа мученика за наградой. В другой – что «pâdişâh» - это, собственно, султан Сулейман, которого он после отнюдь не лестных слов вдруг называет «справедливым». Считается, что Сулейман, который был знаком с творчеством Яхьи-бея, не стал с ним расправляться именно по той причине, что принял «игру слов» в конце этой поэтической эпитафии в качестве своего оправдания. В других источниках утверждается, что Сулейман стихи прочёл, но Ташлыджалы Яхья-бея не казнил по той причине, что «в целом благоволил поэтам, потому что поэтом был сам».
Ташлыджалы, кстати, прожил долгую жизнь - более 80 лет, и это говорит о том, что ни на физическом, ни на психическом здоровье смерть столь близкого ему шехзаде в конечном итоге не сказалась. В свою очередь это вызывает лишние сомнения в том, что сказалась она на упомянутом шехзаде Джихангире, у которого причин для смерти в относительно раннем возрасте хватало и без казни Мустафы.
Материалы публикуемые на "НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ" это интернет обзор российских и зарубежных средств массовой информации по теме сайта. Все статьи и видео представлены для ознакомления, анализа и обсуждения.
Мнение администрации сайта и Ваше мнение, может частично или полностью не совпадать с мнениями авторов публикаций. Администрация не несет ответственности за достоверность и содержание материалов,которые добавляются пользователями в ленту новостей.
