Эх, жизнь! На дворе зима, январь месяц, два
часа ночи. Кругом ни одной собаки, позёмка по земле пенится, не метёт, а
так – гоняет снег из сугроба в сугроб. Деревня, как вымерла и только
восьмидесятилетняя старуха – бабка Маня меряет осторожно палкой
свеженаметённые сугробы. Она грузная и задыхается,
останавливается через каждые три-четыре шага. Одета бабка Маня легко.
Из всей зимней одежды на ней лишь пуховая шаль. Из-под болоньевой
осенней куртки видна ночная рубаха, на ногах резиновые галоши. Слава
Богу, хоть носки шерстяные надела. И ещё отрадно, что идти недалеко,
всего с десяток домов вниз по деревне. Пришла. Еле-еле протиснулась
за приоткрытую калитку, наполовину вмерзшую в сугроб, отдышалась,
осмотрелась и постучала по стеклу посиневшими от холода пальцами: раз,
другой, третий. Постучит, прислушается. Наконец её услышали, в доме
загорелся свет, и в окно выглянуло остроносое старушечье лицо. Увязая в
снегу, бабка Маня пошла к террасе. Вскоре послышалось шарканье ног,
глухо щелкнули засовы, открылась дверь: – Что, опять?! – спросила у
бабки Мани, как волк из известного мультфильма про пса, впустившая её
подруга – бабка Аксинья. – Давай, давай, проходи скорее в избу,
околела, небось. Сейчас валенки теплые с печки достану. – Ох, и когда ж я только отмучаюсь! – вздыхает бабка Маня. – Богата старость на причуды. Бабка Аксинья, маленькая сухая старуха, помогает подруге обуть валенки. –
Сил моих больше никаких нет. Вот ведь взялся чудить-то, милая, хоть в
пору вешайся. Обуяла его какая-то ревность. За всё жизнь от него плохого
слова не слышала – а живем, Слава Богу, без малого шестьдесят годков.
Мужик – золото, лучше и быть не может, но последнее время вконец извёл
проклятый склеротик своей ревностью – шагу из дома ступить не даёт… Бабка Аксинья, словно какая-то болотная птица, в одной тональности поддакивает подруге, чуть ли не через каждое слово: – Ага! Ага! Ага! –
Корова со дня на день должна отелиться, пойду, думаю, гляну: как там у
неё дела? Сходила – всё нормально, лежит моя Зорька чин чинарём, ни о
каком отёле и не помышляет. Ладно. А мой дурачок-то, как возьмется с
вечера печку топить, не угомонится до тех пор, пока обои на стенах от
жары трескаться не начнут – устроит паразит мне Африку, а сам в сарай
уйдет, табуретки делать. Ему, понятно, там, в сарае, прохладно, а тут
хоть из дома беги – дыхать нечем… – Ага! Ага! Ага! – вторит бабка
Аксинья. Чувствуется, что в ней ведут борьбу два противоположных
чувства: ей и хочется поддержать беседу, ибо страсть как интересно,
послушать о злоключениях подруги, но в тоже время над ней властвует
сладкая дремота. Она через силу таращит глаза на подругу и,
наклонившись к ней, украдкой зевает, кивает головой, как уставшая лошадь
в такт движению, преодолевающая затяжной подъём, поддакивая к месту и
не к месту.
Бабка Маня не столько пьет чай, сколько греет об кружку озябшие руки: –
Вышла я на крыльцо свежего воздуха дыхнуть, смотрю, сарай открыт
настежь – забыл закрыть, чертов потатур – всё он там чего-то стругает.
Сделал три табуретки, ну, пять – что ж ты ими весь дом заполонил? Что у
нас свадьба какая намечается? Нет, поставил производство на конвейер:
клепает и клепает, все доски перевёл. Приди завтра, отгружу тебе парочку
– помрешь, хоть будет гроб на что поставить, когда из дома выносить
станут, а то у тебя эти плохенькие… – Ага! Ага! Ага! – Сын тесу
наготовил сенцы перебрать, терраску новую летом собирался поставить.
Батя все в дело определил: кругом, одни табуретки, полк солдат рассадить
можно. А сказать ничего не моги, обидится, губки подожмет, жрать
отказывается. Не драться же мне с ним? Да и сынок тоже хорош! Весь
инструмент ему оставил: и рубанки, и фуганки и лобзики, и какие-то
стамески-самотыки. А ведь это всё тысячи великие стоит! А то наработал
бы он тебе простой ножовкой. Даром что полтора класса образования, всю
технику за один день освоил. Теперь опилок за сараем, что на хорошей
мебельной фабрике. Одного света в прошлом месяце на 500 киловатт
нажег. А ему чего? Он и по сей день, верно, думает, что сахар 90 копеек
стоит. При коммунизме человек живет – двери нараспашку, милости просим!
Пошла, сарай закрыла, вертаюсь назад – дед дом изнутри запёр. Вот
спрашивается, какой домовой пробудил тебя, ящура – курощупа? – Ага! Ага! Ага! – как хронометр сонно и ритмично вторит ей бабка Аксинья. –
Стучу: Паш, открой! «Где была – туда и ступай, ночуй» – отвечает. «Ну,
где я была? Ходила сарай за тобой закрывать, за раскорячным рубанчиком».
«Знаю, – говорит, – чего ты затворяла, и чего растворяла». И как начал
мне мужиков приплетать! Господи, он же всех покойников поднял: и Потату,
и Кулеша, и Волчью Пасть, и Ваньку-Индуса. «Дед, – говорю, – они же
померли все, иные ещё до войны. Этот опился, этот удавился, этого рак
заел… – Ага! Ага! Ага! – Да и к чему ты мне их
поминаешь? Ладно бы, если б у меня чего с ними было. Я же тебе никогда
не дала повода в моей верности усомниться! Замуж ты меня взял девкой, я
через год рожать начала – война, голод. Какие мужики? Нет, стоит на
своём, хоть ты его расстреляй. «Санька-Фонарь, – кричит, – живой! Он на
десять лет тебя моложе». «Живой-то, он живой, только бы лучше помер: он
ведь пятый год, как параличом разбит, его кормят из соски – все
руки-ноги высохли, как плети». Ведь придумал же, паразит, аргумент:
«Ноги-то с руками высохли, зато кровь, куда ей деваться, в другое место
прилила – вот ты к нему и бегаешь каждую ночь». – Ага! Ага! Ага! – Ты-то, какого черта, всё агакаешь? Как заладит: «Ага, да ага!», что других слов больше нету? – Я говорю, «ага» – значит, правильно. – Что правильно? – Правильно, что не бегаешь. –
Ну, тебя, Аксинь, ты ещё хуже моего деда. Тот крокодил сам дома сидит, а
я, значит, на улице в одном исподнем стой, с ним разговаривай,
обсуждай, что ему там примерещилось. Нечего печку до белого каленья
топить, тогда и спать, как младенец, будешь. Погоди, варнак, выйдешь ты у
меня на двор по нужде – я тебе тоже так устрою. Погляжу, куда ты
ночевать пойдешь! – Ага! Ага! Ага! – Тьфу! Давай спать! С тобой особо не побеседуешь – у меня кошка красноречивее. Ты мне бельё-то не затевай стелить… – Я ещё с прошлого раза твою постель не разбирала, – наконец, разродилась целым предложением бабка Аксинья. – Молодец, как знала!
Утром,
часу в десятом старухи на кухне пьют чай с блинами. В горницу, робко
ступая, входит маленький, щупленький дедок с красными, воспаленными то
ли от слез, то ли от ветра глазами. В правой руке он держит узел с
одеждой, а в левой валенки. – А вот и Павел Тимофеевич явился, не
запылился. Садись, гость дорогой! – бабка Аксинья ставит перед ним
табуретку. – Чайку налить? – Спасибо, не хочу! – подавленно отвечает дед, – У меня, Аксинь, горе! – Это какое? – Жена загуляла! А бабки Аксиньи вместо привычного «ага» с утра вдруг просыпается чувство юмора: –
Что тут, Павел, поделаешь, крепись, верно. Обычное дело, на девятом
десятке все старухи гулять принимаются, смотри, как бы в подоле не
принесла, будешь тогда нянчиться. На лице у деда начинают играть желваки, он шмыгает носом и дрогнувшим голосом произносит: – Марусь, пойдем домой – я тебе тут вещи принёс: пальто, валенки, колготки. Прощу я тебя, так и быть. –
Видали дурака? – Бабка Маня по-матерински нежно смотрит на мужа. – Он
меня простит! Эх, пришпилить бы тебя рогачом к полу, как таракана, да
боюсь, не убью с первого раза, потом самой же ходить придётся, как за
Санькой-Фонарём. – Пойдем, Марусь, домой, я винегрет сделал,
селёдочку почистил. Сейчас сядем с тобой, выпьем по стопочке, песню
споём. Плохо мне без тебя! Хочешь и ты, Аксинь, пойдем с нами, посидим –
от жизни-то один только окурок остался.
И вот уже втроём они
идут по деревне. Дед Павел впереди с узлом, старухи чуть поодаль.
По-прежнему, лениво по дороге дымится поземка. Деревенские
интересуются: – Вы откуда? – В лес ходили, венки плести. А вы разве не знаете, нынче же Троица? – шутит бабка Маня. Дома и впрямь дед уже накрыл стол: и винегрет, и селедка, и картошка, и огурцов из подвала достал. Сели, выпили. – Ну, Марусь, запевай!
«Не для меня весна придёт, Не для меня Дон разольется, И сердце трепетно забьётся, С восторгом чувств не для меня…»
– Дед, пой, какого рожна, молчишь? А
дед смотрит на супругу и молчит. Его душа зашлась в немом восторге. Она
и в восемьдесят лет хороша – Маруся! Как такую не ревновать?!
Материалы публикуемые на "НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ" это интернет обзор российских и зарубежных средств массовой информации по теме сайта. Все статьи и видео представлены для ознакомления, анализа и обсуждения.
Мнение администрации сайта и Ваше мнение, может частично или полностью не совпадать с мнениями авторов публикаций. Администрация не несет ответственности за достоверность и содержание материалов,которые добавляются пользователями в ленту новостей.
