В пятнадцать лет уехав отсюда, я возвращалась только наездами, налетами, на несколько дней, на неделю: помочь маме убрать картошку, сходить за яблоками с заброшенный совхозный сад, набрать гостинцев и умчаться в город. Там – работа, дом, две тоненькие книжечки стихов, а вокруг – споры о политике, демонстрации, перевороты и Бог знает что!
Не перестаю удивляться: как я попала в этот город, к этим людям, с которыми я встречаюсь, разговариваю? Наверное, глупо, что в мои почти сорок лет меня это удивляет. Но я деревенский человек, моя мама окончила четыре класса, и я как будто живу чью-то чужую жизнь, не предназначенную мне ни судьбой, ни родителями, ни традициями – ничем.
И вот уже месяц я живу в деревне, в старом мамином доме, одна, потому что мама в больнице. Деревенские жители не знают ни обследований, ни консультаций, ни диспансеризаций. Они работают, тянутся, рвутся до последнего – и попадают в больницу, когда уже край, когда все изношено и разрушено, и – бедные сельские доктора, к которым «только попади, не вырвешься», – чаще всего уже не возвращаются домой или возвращаются умирать.
И вот я живу здесь. Смотрю в окошко на проходящих людей, которых я почти забыла, а память вдруг подсказывает: «Леня Черняк», «Зинка Якова Иваныча», «Чуркач», «Маруся Волина». Это все пожилые люди, а всплывают имена и прозвища, которыми их называли в дни моего детства.
Жизнь в деревне начинается с весны. Я научилась отличать семена моркови от семян петрушки, я вспомнила, как сажать капусту и помидоры, я сама прорастила рассаду. У меня в палисаднике уже большой лук и скоро будет своя редиска.
Я знаю, чем кормить кур, почем на рынке поросята, сколько бутылок водки директор совхоза поставил трактористам после посевной. Один из них после удивлялся, откуда на нем столько синяков, а ему объясняли, что, приводя в чувство, его окунали в речку и ставили с ног на голову нетрезвыми руками. Маленького, тщедушного агронома, запивающего каждую посевную и уборочную, директор, в очередной раз застав под мостиком в компании двух трактористов, просто взял мощной рукой за шкирку и прополоскал в реке как тряпку.
Я знаю, что дают в нагрузку к водке в магазине (к бутылке – десять пакетов горчичной приправы или пять пачек промокших папирос), в какие дни работает общественная баня, я вижу, сколько получают пенсионеры и сколько – доярки и трактористы (меньше, чем пенсионеры). Я наблюдаю, как загружают в багажники приехавшим из города гостям сыр, творог, масло, мясо, а те взамен выпускают из кабинок детей – на каникулы к бабушкам и дедушкам.
Без своего хозяйства просто не прожить, и почти в каждом дворе – поросята, коровы, овцы. Самые активные в этом смысле жители только что отстроенного и заселенного поселка Израиль (официальное название – поселок Молодежный). Съехавшиеся из разных концов бывшего Советского Союза, новоселы за короткий срок раскопали участки земли, выкорчевали пни, насадили всякой всячины, завели уток, гусей, кур. Выкупив у совхоза по божеской цене коттеджи, они, кажется, собираются обосноваться здесь надолго, вызывая у старожилов чувство неудовольствия и зависти за почти бесплатные хоромы.
В деревне нет церкви. Перед праздниками я слышу, как служат собравшиеся у кого-нибудь в доме старушки. Есть в деревне и баптисты. Так получается, что баптисты иногда приходят послушать православную службу, а у православных возникает искушение спеть понравившийся баптистский гимн. Протестантские проповедники добрались однажды и до нашей деревни, но не произвели должного впечатления танцами и пением под стереоустановку. Сконфуженные старушки разошлись по домам, прихватив все же дареные протестантские Библии.
Я заново учусь складывать фигу в кармане, прикусывать кончик языка и читать про себя молитву, если навстречу попадается какая-нибудь старуха, которая «знает». По-моему, со времен моего детства число «знающих» увеличилось. Причем каждая из них кивает на другую: «Ты с ней поаккуратнее, она «знает». Из рук у нее не бери ничего, а то заболеешь».
Мужики ругают власть и, матерясь по-страшному, мечтают: «Повесить бы их всех!»
Нет тут ни роздыха, ни продыха. Работа, работа, работа… с утра до ночи, с зари до зари. Но я втягиваюсь, и – сколько оттенков у этого однообразия! Вот огороды вспахали, вот огурцы взошли, вот наседка села – значит, будут цыплята. Вот земля высохла, ветер гоняет пыль по улице, как по рукаву. А вот прошел, наконец, дождь, и руки могут отдохнуть от поливки.
Как мне привыкнуть к их характерам! Зашли мамины куры на соседский огород, а соседка, меня не видя, бросает в них комьями земли и бормочет: «Свой огород есть, а они на мой бегут. Чтоб тебе там не воскреснуть (это о маме!)». Темная кровь ударяет в голову, и хочется подбежать, встряхнуть эту бабку и закричать: «Сколько ты сама жить собираешься, ведьма старая? Ты же ходишь Богу молиться!» Но я прячусь, чтобы она меня не заметила, и топлю все в себе, и читаю молитву. Я учусь терпению и прощению, я нахожу ей оправдание: «Это она не со зла, вгорячах…» А наутро она как ни в чем не бывало спрашивает: «Как там матери-то, не полегче?» Я опускаю глаза, проходя мимо, и отвечаю: «Полегче».
А с другой стороны, уехала в больницу к маме, возвращаюсь – огород посажен.
Сбежались бабы со всего конца деревни и посадили без меня заранее подготовленную картошку. Выхожу из автобуса, они ко мне: «Как там мать? Огород мы посадили». Я: «Вот спасибо! Ну, теперь пойдемте ко мне, на магарыч». Они: «Нет, мы уж с отделкой выпили, отметили».
На днях пришли: «Нина, не дай Бог, что случись, водка вон какая дорогая, тебе какой расход. Купи сахарку, мы тут по домам бражки затрем, самогонка – она еще лучше водки, литров двадцать на поминки хватит. А Бог милует, она ведь сколько хочешь простоит, ей ничего не сделается, и в хозяйстве всегда нужна». Советуют: «Обмахальники на похороны будешь раздавать, полотенцами и платками давай, а отрезы побереги, материя теперь дорогая, тебе самой пригодится».
И опять благодарю, и киваю, и терплю. Как все просто! Как все далеко от того, чем я жила!
Сидим вечером на дубочках, дожидаемся, когда стадо пригонят, и говорим-то вроде ни о чем, а разговор тянется, наматывается, как нитка на веретено. Подойдет какая-нибудь дачница, вмешается – не то. Неинтересно, скучно, о пустом. Так и рассыпается разговор, и мы замолкаем.
И я врастаю в эту землю, в эту жизнь, прихожу в себя. И страшно (останься здесь – повешусь), и хорошо (может, остаться?). Возвращаются ко мне понятия, о которых в последние годы и говорить-то было неприлично, да и сейчас писать непривычно и стеснительно: родина, русские…
Я сейчас много думаю о вере, о Боге, я каждый вечер перед сном становлюсь на колени и молюсь о мамином здоровье. В городе всего было много: журналы, газеты, телевидение, походы в церковь, проповедники… А в приближении к Богу хочется тишины и уединения, надо укрыться от всех, подумать без суеты. И здесь я могу помолиться и что-то понять и простить. И, может быть, Бог обратится в мою сторону. Здесь, в деревне, я очень почувствовала Его присутствие. Жизнь моя грешна, но бывают минуты, да, бывают такие минуты, когда Он близко. Возможно, вернувшись в город, я смогу изменить свою жизнь, и тогда – кто знает! – возможно, что-то изменится и вокруг меня.
Нина Стручкова
Оцените материал:
ПОДЕЛИСЬ С ДРУЗЬЯМИ:
Материалы публикуемые на "НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ" это интернет обзор российских и зарубежных средств массовой информации по теме сайта. Все статьи и видео представлены для ознакомления, анализа и обсуждения.
Мнение администрации сайта и Ваше мнение, может частично или полностью не совпадать с мнениями авторов публикаций. Администрация не несет ответственности за достоверность и содержание материалов,которые добавляются пользователями в ленту новостей.
|
