Умер Дима не то, чтобы классически, но и не экстравагантно. Ну, то есть, не в больничной палате, в окружении родственников, скорбно вычисляющих в уме процент налога на наследство, но и не в обломках мотодельтаплана, разорванного мощными челюстями белой акулы. Авария... Просто авария.

Момент самой смерти он не помнил. Ну, то есть, он помнил, как летел на всех парах в своем новом Лансере, крик клаксона, визг тормозов, громкий отчаянный собственный вопль и боль скрутились в его памяти странным, чересчур ярким букетом. А вот момент самой смерти он не помнил. Его вообще никто не помнит.

Смерть последовательна в своей неизбежности и еще более последовательна в своей жадности и потому ничего не дает, забирая, тем не менее, все. Даже себя. То есть, как справедливо заметил один саркастичный мудрец, для человека ее нет. Когда он жив, он жив, и речи о смерти нет. А когда мертв, то уже нет человека. Этот философ лишь не принял во внимание тот факт, что смерть, вместе с жизнью, забирает из памяти и момент своей встречи с человеком.

И поэтому Дима не помнил миг своей смерти. Он пришел в себя уже перед громадными, ажурными воротами. Перед ними был небольшой пятачок серебристой земли, с травой, тронутой словно бы ртутной изморозью. За воротами виднелась обычная для этого места пастораль. Яркий солнечный свет волнами спускался откуда-то сверху, разливаясь по ослепительно-зеленым кущам и травам. Вдали, у самой кромки горизонта виделись небольшие группки облаков, плывущих над самой поверхностью земли.

- Видимо, рай - то ли подумал, то ли сказал Дима.

- Ну, и видимо, и так оно и есть. Рай. - раздался вдруг не тихий такой глас.

От неожиданности Дима аж подпрыгнул на месте.

- Кто здесь?

- Аз есмь - пошутил Петр, появившись перед ним, на серебристом пятачке перед вратами.

- Э-э... - Дима замялся, не решаясь произнести вслух очевидную для него вещь - Вы святой Петр?

- Точно. - довольно улыбнулся святой. - Слышал обо мне?

- Конечно. - Дима осторожно, стараясь не обидеть собеседника оглядел его. Длинная, светлая хламида, стянутая на поясе бечевой, грубые, но чистые сандалии на босу ногу. Бородатое лицо, с глубокими, все понимающими глазами. Как писан на иконах, так и предстал он перед Димой. Только вот...

- Ключи ищешь? - догадался Петр.

Дима кивнул.

- А их нет. - улыбнулся святой.

- Но ведь, Петр, ключник, врата...

- Я сам ключ, к чему мне их внешнее отображение?

Дима сконфуженно примолк. И вправду, к чему?

- А что еще говорят про меня?

- Ну... - Дима откашлялся, - говорят, что Вы встречаете умерших у врат рая и впускаете или не впускаете внутрь.

- А почему не впускаю? Кого именно?

- Ну... Грешников, неправедных. Недостойных, в общем.

- Угу. То есть, такой вот судья.

В разговоре возникла пауза. Стайка облаков, плывшая вдали, слегка приблизилась к беседующим и теперь Дима мог рассмотреть, что на каждом облачке, как и положено, сидит человек. Вернее - душа.

- Скажи мне, Дима. - снова заговорил Петр. - А как ты думаешь, как я сужу? По чем?

Дима задумался. Раньше он этим вопросом не задавался. Собственно, и знаний о внутреннем устройстве загробной жизни у него было мало. В детстве, в школе, его учили, что Бога нет, зато есть Ленин. Когда подрос, сказали, что и Ленина нет, а вот Бог вроде таки есть. Сказать сказали, но учить не учили и ничего не объясняли. Предполагалось, что люди сами будут учиться. Дима тогда заинтересовался вопросом и решил было почитать что-нибудь про Бога. Но ограничилось все тем, что он полистал детскую библию с картинками и думать забыл обо всем этом.

- Видимо, по вере судить будете. Кто верует и по вере живет, того в рай, - приуныл Дима.

- По вере значит... - как бы задумчиво проятнул святой. - А закрой глаза, Дима и посмотри что увидишь.

Дима послушно закрыл глаза.

*****

- Куда, скажи, куда ты поставила люльку, а?

Старуха говорила не громко, почти шептала, но для Авдотьи тот шепот был громче крика и страшнее шипения разъяреной гадюки.

- Перед образами ставить надо, а ты в угол воткнула!

- Так ведь сквозняк там! Дует уж больно сильно - робко попробовала возразить сноха.

- Во грехе, хочешь, чтобы вырос внук мой? Сына моего от смерти не уберегла, в пьянстве и разврате умерла моя кровинушка, так ты и внука моего сгубить хочешь?

Авдотья покорно переставила люльку перед образа. Сынишка ее родился хилым и болезненным, каким только и мог родиться от вечно пьющего мужа. Но это был ее сынишка и Авдотья любила его пуще самой себя.

- Куда сиську голишь? - тут же снова зашипела свекровь.

- Так кормить же надо, матушка, не кормила его с самого утра, как на заутреню ушли с Вами.

- А молиться когда? Молитва допрежь всего - подняла вверх скрюченный от старости палец свекровь.
Авдотья все так же покорно бухнулась рядом с ней на колени пкеред образами и начала истово молиться.

*****

Дима открыл глаза и посмотрел на святого.

- По вере живут? - спросил Петр.

- По вере, еще как - согласился Дима.

- Вологодская губерния, за год до большого голода. Через два года умерла и старуха. И Авдотья. Ребенок раньше умер.
Святой помолчал. Потом нахмурился и продолжил:

- Свекровь я в рай не пустил. Так по чем же я сужу, Дима?
Дима задумчиво провел рукой по решетке ворот.

- По совести? - поднял он голову.

- Закрой глаза - кивнул Петр.

*****

- Хозяина, мы пилиткама клали, штукатурка работали, пол работали. Все сделали. - голос Зарифа аж лучился от удовольствия и гордости за проделанную работу.

Петр Григорьевич, хозяин, с уже пробивающей в волосах сединой, в очень и очень дорогом и, потому по особому неброском костюме, с одним лишь только перстнем на пальцах, задумчиво почесал кончик носа. Зариф был прав, равшаны все отремонтировали в лучшем виде.

- Ну, что ж, Зариф, ночлег и пищу вы от меня получали исправно. А теперь настало время и за работу заплатить.

- Да, да - кивнул головой Зариф, уже представляя как вернется в голодную и нищую деревню с заработком и наконец-то вылечит мать и женится.

- А платить, как и сказал в начале, буду я по совести, к ней и все претензии. - Петр Григорьевич усмехнулся, вспомнив лозунги комсомольской молодости про ум, честь и совесть.

Зариф молчал, с тревогой в глазах смотря на Хозяина.

- Владимир - громко позвал хозяин начальника службы безопасности.

- Да, Петр Григорьевич, тут же обозначил себя в проеме двери эсбэшник.

- Сегодня к вечеру, чтобы на территории усадьбы посторонних не было.

- Будет сделано. - Владимир скользнул к Зарифу и, мигом вывернув ему руку, потащил к выходу.

- Хозяина! Как же! - Зариф аж взвыл от страха, обиды и унижения - По совестима!

- По совести, Зариф, по совести - кивнул Петр Григорьевич и усмехнулся-оскалился. - Ведь не маленький уже, должен понимать, что совесть у каждого своя.

*****

Дима снова открыл глаза.

- Я понял. Не по совести судите.

- Нет. Ты не понял. Не только по совести. По чем же? - Петр внимательно, испытующе смотрел на Диму.
Дима перебирал в голове все возможные и невозможнные варианты.

- Видимо, Вы оцениваете все с позиции разумности - почти наугад сказал он.

- Закрой глаза - снова кивнул святой.

*****

- Танька, ну ты с ума сошла что ли? Тебе же всего 20! У тебя впереди вся жизнь! - Галка, ее лучшая подруга, настолько разволновалась, что аж начала ходить по комнате.

- Ты же еще столько всего сможешь успеть сделать. Ты за границу можешь еще уехать даже! С твоей-то фигурой и мордашкой. А, Таньк?

Танька подавленно молчала, опустив голову.

- Галка, мне кажется, что я даже уже чувствую его там, внутри.

- Дура! Ну какая же ты дура! Перестань хоть раз в жизни быть дурой. Кому ты будешь нужна одна, разведенка с ребенком? Вот родишь ты его в 20 лет и все. Считай, что только 20 лет и жила. Смотри на вещи разумно, понисмаешь? Ра-зум-но.

- Разумно... - эхом повторила Танька. - То есть, все таки нужно избавиться?

- Да. - Галка уверенно кивнула и буквально впихнула в ее руки бумажку. - Вот телефон доктора. Хороший доктор. Он меня полгода назад чистил. Пойдешь к нему завтра, хорошо?

- Хорошо, - кивнула Танька.

*****

Дима открыл глаза. Все тот же ровный и яркий солнечный свет вокруг, врата и смотрящий ему прямо в душу святой.

- Нет. Не разум. Вернее, не просто разум. Да?

- Да. - улыбнулся Петр. - Какие у тебя еще версии остались?

- Сердце - решительно произнес Дима. - Судите по сердцу.

- Закрой глаза, Дима - кивнул Петр.

*****

- Бога ради...

Вид его был и пугающ, и жалостлив. Давным давно не стиранная рубашка, под которой виднелась уже аж желтая от грязи майка и мятые брюки неопределенного цвета. Нет, он не был бомжом. Но разило от него так же, ка ки от любого бомжа. Запах немытого тела смешивался с диким перегаром.

- Что тебе? - брезгливо дернулся от него Миша.

- Бога ради, помираю, хоть копейкой помоги...

Сердце Мишки дернулось от боли. И вправду ведь плохо человеку. Нет, умом он понимал, что деньги, которые он сейчас дает уйдут на выпивку. Но сердце..

- Чай не звери, не леоперды - пробормотал Миша, нашаривая в кармане деньги.

Алкаш с надеждой и звериной преданностью смотрел на своего спасителя.

- Что ж у нас, сердца что ли нет - громко сказал Миша и протянул деньги.

- Сердца?! Ах вы сердечные! - заорала неизвестно откуда взявшаяся женщина, одетая так же неопрятно, как и алкаш. - Да сколько вас таких сердечных-то, а! Да пока вы будете, так и сопьется же скотина!

Она подскочила к своему, видимо, мужу, и вцепилась ему ладонь, пытаясь вырвать деньги.

- Отстань, курва! - заорал тот, вывернулся и с неожиданной прытью скользнул в двери магазина.

*****

И снова Дима открыл глаза.

Они молчали, глядя друг другу в глаза.

- Вот потому я здесь и стою. - кивнул Петр.

- Но... - Дима замялся. - Если честно, я не совсем понял, по чем Вы судите?

- По вере - улыбнулся святой. - По сердцу. По совести. По разуму. И по тому, что получается, когда соединяешь это все и открываешься миру.

- Не понимаю - сокрушенно покачал головой Дима.

- Поймешь - улыбнулся Петр. - Ибо будет у тебя время. Я могу тебя отпустить, по зову жизни, что рождается. Иди. И постарайся к нашей следующей с тобой встрече понять то, что должен понять.

*****

Дима открыл глаза и тут же нажал на педаль тормоза, останавливая свой Лансер прямо под горящим уже красным светом светофором. Да, жена. Да, рожает.

Он успеет. Должен успеть. И к жене, и понять.

Эта история, как ей и положено, не закончилась тогда, когда он ожил. Ведь она никогда не заканчивается.