Когда женщина называет мужчину дураком, он улыбается, а вот женщина не любит когда ее дурочкой даже ласково называют. Не потому ли в русских сказках у нас Иваны дураки, а женщины Василисы премудрые, которые любят дураков.

Русская душа — понятие ругательное. Если хочешь прослыть чудаком, а то и дураком — с болью, всерьез говори про русскую душу или русский характер.

У Сергея Есенина была такая почти уже непоэтическая строчка: «Я люблю Родину. Я очень люблю Родину». Размер сломан: душа безразмерна.

Если сегодня такое сказать — пожмут плечами, скажут шепотом: «Наверное, на зарплате» — и кивнут головой в сторону невидимого за снежной мгой Кремля.

Русская душа боится говорить вслух, не хочет принимать решений. В России все глобальные решения принимает природа, поэзия, география.

Но неправда, что в России все размыто, невнятно.

Напротив, у нас все очень ясно: зима, весна, лето, осень. Времена года — не перепутаешь, не в Греции. Вот валенки, вот калоши, вот босой пробежался, вот пора резиновые сапоги натягивать, а то грязь до горизонта.

Мне случается бывать за границей, и едва приезжаю в чудесный Париж, мощный Берлин, непостижимый Рим, великолепный Нью-Йорк, очаровательный Лондон или даже в Варшаву, сразу начинаю что-то объяснять местным про свою страну. То есть я не первый начинаю — это они спрашивают, мне приходится отвечать.

«Ну что у вас там с этим? — спрашивают. — Ну что у вас там с тем?»

Что, мол, кран не завернули, опять лужа. Да там всегда была лужа, говорю.

Россия всегда как бы виновата. Даже если, скажем, в Грузии что-то разошлось по шву или на Украине не срастается — наша вина.

Антарктида, Азия, какая-нибудь Америка — всегда может русский след найтись, всегда можно с русского спросить.

С одной стороны, есть внутри радость, что о нас беспокоятся, о нас думают, нас, можно сказать, жалеют.

С другой стороны, вот вы представляете себе такую ситуацию: приехал к нам француз, мы пошли его встречать и с ходу спрашиваем, а что, мол, лягушатники, за разврат вы устроили там у себя?

«Какой разврат?» — спрашивает озадаченный француз.

Мы ему: «Известно, какой. Отвечай давай, что происходит».

Француз виновато улыбается, смотрит по сторонам, может, кто знает ответ, а мы ему: «Чего умолк?»

Нет, здесь такого быть не может. Никто не спросит с француза, с португальца, с хорвата или даже с немца ни за что.

Нет у нас ни вопросов, ни ответов.

Русский может проявить браваду, но и то — спьяну или если раззадорят.

Иногда толпа выйдет за околицу, но, глядь, и уже обратно торопится.

В целом же Россия никуда не движется, у нас всегда XVII век, как нам сказали. Либо движется к тоталитаризму, который других отчего-то всегда пугает больше, чем нас. Либо она просто в тупике.

В общем, если все три ответа объединить, то Россия веками стоит на месте в тоталитарном тупике.

Естественно, ее оттуда зовут: к нам, к нам, иди к нам, на нашу лужайку, выходи из тупика, у нас тут травка, бадминтон, сейчас принесут десерт.

(Как будто Россия, по меткому замечанию философа Владимира Бибихина, «имеет только одну идею: выровняться с Западом», от которого отстала, отстала, отстала. Россия, ты видела ведь, как чех вырвался вперед? венгр? румын? голландец? эстонец? испанец? Что значит «не видела»? Присмотрись, корова!)

Но Россия никуда не идет, пасется, как на привязи.

Соответственно, если сама страна не движется, то и русская душа переживает многие сложности. Она либо еще младенец, либо уже раба. Такое вот небывалое сочетание. Только родилась, но уже отупела, сникла, сдалась.

У русской души всегда есть обязанности: выйти на свет, соответствовать санитарным нормам, выучиться манерам, а если вдруг заговорила — заткнуться наконец.

Прав гораздо меньше: «едва вошла — уже наследила», «мы знаем, к чему ты клонишь», и прочее, прочее, поэтому какие еще права, сначала научись вилку держать. Уже тысячу лет держит вилку, а все равно не верят в то, что умеет ее держать, — так и хочется этой вилкой ткнуть в кого-нибудь со зла.

Русской душе все время предлагают зеркало, подносят к самому лицу, как будто она близорукая: полюбуйся. В зеркале какие-то корни или кишки, чернота, сырость. Может, это вид на дерево снизу, может, портрет коровы изнутри, может, еще что-то непотребное.

У всех есть представление о нас, одни мы о себе представления не имеем.

Когда русское пытаешься формулировать на европейский лад — оно рассыпается, поэтому философию нам всегда заменяла литература. Что такое немец — можно гениально сформулировать, немец и сам гениален; а о том, что такое русский, говорят, говорят, говорят будто бы в бесконечном припадке сразу сто героев Достоевского — все одновременно, все наперебой — голова кружится, но ничего не ясно.

Наша философия — это почти всегда музыка. Русские философы писали прозу (берем с противоположных сторон по фамилии — Константин Леонтьев и Чернышевский), либо философию писали как прозу (Розанов), либо писали стихи (Вячеслав Иванов, Флоренский, Лосев), либо писали философию как стихи (Бердяев). Либо, наконец, писали и философию, и стихи, и прозу (Мережковский, Андрей Белый).

Может, в России не всегда нужна мысль, достаточно одного языка, если ты умеешь им сказать, пропеть на нем?

«О, Руськая земле, уже зашеломянем еси!» — разве после этих слов что-то требуется доказывать?

Русское кроется в чем-то таком, что больше человеческого (потому наша жизнь часто бесчеловечна).

«Внешний образ раба, в котором находится наш народ... не может служить возражением против ее призвания, но, скорее, подтверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего», — писал философ Владимир Соловьев.

Можно сказать, в этом и кроется исток извечной русской безответственности, а мы ответим, что в этих словах Соловьева кроется пророчество того, что русский первым шагнет в космос: если сила его не от мира — ему за пределы мира и предназначен первый шаг.

Русский характер силен тем, чем слаба русская душа.

Русский характер безропотен — русская душа гонима, бита.

Русский характер суров, тверд, морозоустойчив, русская душа — приморожена, припорошена, медленна.

Русский характер говорит сам за себя — русская душа малословна, а то и бессловесна. Поэтому всегда присматривайтесь к тому, кто кричит, что он самый русский: русские, как правило, не кричат. Разве что «ура!», да и то, чтобы переорать смерть.

Русский характер к брани не склонен: всякой руганью у нас занимаются отдельные специально обученные, подлые люди: блатные, государственные патриоты. Русский делает свое дело, молча, никого не пугая, а русская душа сама всего боится: «А вдруг я корява, крива, косолапа? Лучше смолчу!»

По сути своей русский характер беззлобен (иначе перебили бы еще тысячу лет назад всю чудь и мордву вокруг, а не жили бы так, как будто ее и нету), а душа — доверчива, оборачивается на любое тепло, хоть оно зачастую обманное.

Русский характер не склонен к покаянию, потому что русская душа всегда раскаянна. (Да и не вред помнить, что на нашем покаянии чаще всего настаивают чужие — это ли не невидаль! Мы убивали сами себя, а каяться должны перед европейцем или родства не знающим космополитом. Что за глупость! Мы готовы перед собой покаяться, но с чего нам каяться перед тобой, пришлый человек? Иди себе с Богом, не мозоль глаза, без тебя тошно... А если ты вдруг русский, так кайся тогда сам, а не проси об этом соседа.)

Русский характер готов к плохому, как к родному. Русская душа не имеет интуиции — а зачем: она и так знает, что всегда будет трудно. В России всегда было мало предсказателей, только юродивые. Юродивые праздники не предсказывают. А зачем предсказывать — наши праздники мы и так помним: Христос родился; война закончилась. Вокруг них и хороводим.

Для русской души Родина — высшая свобода.

Нам объявили, что свобода заключается в перенесении физического тела из точки «А» в точку «Б». Запутали. В итоге корова оторвалась с привязи, побежала на лужайку за бадминтоном и десертом (пока еще бегает, резвится, а ведь на ее вопрос «Где мой десерт?» могут однажды ответить: «Десерт — это ты»).

Путешествие — это хорошо, любопытно, но свобода все равно в другом. Некоторые уже догадались о том. Не догадались только тупые, но от них не избавишься, их надо беречь, чтоб не быть на них похожими.

Центр тяжести всегда внутри человека, а не вовне его.

В той деревне, где я живу, десять лет назад не жил почти никто: один дед, один алкоголик, один ослепший мужик с женою — в деревне слепому проще, повсюду — простор, запнуться не за что.

Вокруг лес, дороги сюда никакой, ни один трамвай не докатится, даже если заблудится.

Но в последние три года сюда, один за другим стали возвращаться дети, выросшие тут в года 80-е и 90-е: ну, из поколения «свободных».

Каждый в городе нажил свой трудный рубль, посетил Европу, Азию, дальние материки. Прошло два десятилетия и — повлекло в дом.

За всю страну не скажу, а тут вижу: появились у прадедовых ветхих изб крыльцо спереди и пристрой сбоку, сняли старую крышу, покрыли новую, баньку возвели, отыскали печников — сложили новые печи в домах (газ сюда не провели, у нас чаще газифицируют, скажем, Чечню, туда трубу ближе протянуть; что ж, мы всегда так делали).

В любой свободный день, во всякий выходной соседи мои съезжаются сюда, привозят детей. Развлечений тут никаких — вышел в лес, вернулся из леса. Дошел до реки — пришел обратно. Никакой свободы, одна природа. Но не надоедает никому. Все мечтают спрятаться здесь и никуда больше всерьез не выезжать. Хотя летом тут жарко, зимой холодно…

Соседи затопили печи.

Посмотрел в окно: стоят дымные столбы — придерживают небосклон.
03.2014 Захар Прилепин: О чем верней смолчать