Ты знаешь, любезный друг, что я на своём веку довольно путешествовал. Часть моих странствований тебе известна, другую я отлагал сообщить тебе, опасаясь, что даже ты, уверенный в моей правдивости, сочтешь её если и не ложью, то, по крайней мере, произведением расстроенного, больного воображения.

Но недавно возвратился в Москву мой приятель – лейтенант М(атюшкин). Он столько мне рассказывал чудесного об Сибири, об мамонтовых рогах и костях, об шаманах и северном сиянии, что несколько ободрил меня насчёт моего собственного путешествия. К тому ж на днях я перечёл всему свету известные дивные, но справедливые похождения англичанина Гулливера. Ужели в моём повествовании встретишь более невероятностей?

В мою бытность в Париже однажды, апреля ...ого дня 1821, в прекрасный весенний день, из улицы св. Анны, где жил, отправился я на гулянье. Тогда праздновали крестины дюка Бордосского.

В числе затейников, тешивших зевак Полей Елисейских, нашёлся воздухоплаватель, преемник Монгольфьера. Я набрёл на толпу, окружавшую его. Он готовился подняться и вызывал кого-нибудь из предстоящих себе в сопутники. Друзья мои, парижане – не трусы, но на сей раз что-то колебались.

Подхожу, спрашиваю, о чём дело, и предлагаю смельчаку своё товарищество. Мы сели, взвились, и в два мига огромный Париж показался нам муравейником. Как описать чувство гордости, радости, жизни, которое тогда пролилось в меня! Исчезло для меня всё низменное; я воображал себя духом бесплотным. Казалось, для меня осуществились мечты одного из Пифагоровых последователей: «По смерти буду бурею, с конца земли пронесусь в конец земли; душа моя обретёт язык в завываниях, найдёт тело в океанах воздуха! Или нет, буду звездою вовек восходящею: ни время, ни пространство не удержит меня; воспарю – и не будет пределов моему парению!»

Усилия моего вожатого спустить челнок прервали мои сладостные думы и видения. Газ, исполнявший шар, был необыкновенно тонок и лёгок; мы поднялись на высоту необычайную, нам дышать стало трудно; вдруг обморок обуял обоих нас.

Когда очнулся, я увидел страну, мне вовсе неизвестную. По горло в пуху лежал я возле француза, не пришедшего ещё в чувство; челнок наш носился над нами – игралище ветров. Мало-помалу мы встрепенулись и стали спрашивать друг у друга, где мы? «Ma foi, je ne le sais pas! (Ей-ей, я этого не знаю!)» – воскликнул, наконец, мой вожатый.

Мы находились уже не на земле. Перелетев в беспамятстве за пределы, где ещё действует её притяжение, мы занеслись в лунный воздух, потеряли равновесие и, наконец, выпали в пух месячный, который, будучи не в пример гуще и мягче нашей травы, не дал нам разбиться вдребезги.

С товарищем другого племени, быть может, я бы впал в крайнее малодушие; но француз никогда не унывает. «Courage, courage, monsieur!» – повторил он несколько раз. Я вспомнил наше родимое «небось», поручил себя богу и отправился с своим сопутником искать похождений и счастия!

Вскоре прибыли мы в довольно большой город, обсаженный пашкетовыми и пряничными деревьями. Мы узнали, что это Акардион – столица многочисленного народа Безглавцев. Он весь был выстроен из ископаемого леденца; его обмывала река Лимонад, изливающаяся в Шербетное озеро.

Ни слова, любезный друг, о произведениях сей страны: отчасти достопримечательности оной изгладились из моей памяти, отчасти столь чудесны, что покажутся тебе неправдоподобными. Вспомни, однако же, что Луна не есть наш мир подлунный.

Войдя в город, француз остановил обывателя и попросил нам указать гостиницу. К моему удивлению, Безглавец его очень хорошо понял и вступил с нами в разговор. Товарищ мой клялся, что слышит самое чистое парижское наречие; мне же показалось, что Безглавец говорит по-русски. Мы отобедали, сняли со стола, слуги вышли, и я спросил своего спутника: «Как и чем мы расплатимся»? – «Il faut voir! (Посмотрим!)» – отвечал беспечный клеврет похождений моих.

Входит мальчик и на вопрос мой отвечает: «Пятьдесят палочных ударов и четыре пощёчины, которые принять от вас немедленно явится сам хозяин. Надеюсь, что и меня, сударь, вы потрудитесь наделить пинком или оплеухою!»

Мы расплатились.

– Скажи, – спросил я потом у содержателя гостиницы, – каким образом в вашем городе вы все знаете языки наших отечеств?

– Не мудрено, милостивый государь, – отвечал он мне, – Акефалия граничит с Бумажным Царством, с областями человеческих познаний, заблуждений, мечтаний, изобретений! Мы отделены от них только Чернильною рекою и Стеною картонною!

По сему известию я тотчас решился туда отправиться, ибо Акефалия и в особенности столица Акардион стали мне уже с первого взгляда ненавистными. Рассуди сам, друг мой: не прав ли я?

Бóльшая часть жителей сей страны без голов, более половины – без сердца. Зажиточные родители к новородившимся младенцам приставляют наёмников, которые до двадцатилетнего их возраста подпиливают им шею и стараются вытравить сердце: они в Акефалии называются воспитателями. Редкая выя может устоять против их усилий: редкое сердце вооружено на них довольно крепкою грудию.
Я вспомнил о своём отечестве и с гордостью поднялся на цыпочки, думая о преимуществе нашего русского воспитания перед акефалийским: мы вверяем своих детей благочестивым, умным иностранцам, которые хотя ни малейшего не имеют понятия ни об нашем языке, ни об нашей святой вере, ни о прародительских обыкновениях земли нашей, но всячески силятся вселить в наших юношей привязанность ко всему русскому.

Однако черни в Акефалии позволено сохранять сердце и голову, совершенно излишние, по их мнению, части тела человеческого, – но и самые простолюдины силятся сбыть их с рук и по большей части успевают в своих покушениях.

Естествоиспытатель, без сомнения, из примера акефалийцев стал бы выводить весьма глубокомысленные опровержения предрассудка, что для существования необходимы голова и сердце. Я – человек тёмный и не в состоянии вдаваться в слишком отвлечённые умозрения. Рассказываю только, что видел. Одно меня поразило: с потерею головы сей народ становится весьма остроумным и красноречивым. Акефалийцы не только не теряют голоса, но, будучи все чревовещателями, приобретают, напротив, необыкновенную быстроту и лёгкость в разговорах; одно слово перегоняет у настоящих Безглавцев другое; каламбуры, эпиграммы, нежности взапуски бегут подобно шумному, неиссякному водопаду, извергаются и потрясают воздух.

«Посему, – скажешь ты, – их словесность, без сомнения, находится в цветущем состоянии!» Не ошибёшься. Хотя я в Акардионе и недолго пробыл, однако мог заметить, что у них довольно много политических и учёных ведомостей, вестников, модных журналов. Племя акардийских Греев и Тибуллов особенно велико; они составляют особенный легион. Между тем элегии одного несколько трудно отличить от элегии другого: они все твердят одно то же, всё грустят и тоскуют о том, что дважды два – пять. Эта мысль, конечно, чрезвычайно нова и поразительна, но под их пером уже несколько обветшала, по крайней мере, так уверял меня один из знатоков их поэзии.

Как истинный сын отечества, я порадовался, что наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость. Наши стихотворения не обременены ни мыслями, ни чувствами, ни картинами; между тем заключают в себе какую-то неизъяснимую прелесть, не понятную ни для читателей, ни для сочинителей; но всякий не славянофил, всякий человек со вкусом восхищается ими.

Избавившись от голов и сердец, акефалийцы получают ненасытную страсть к палочным ударам, которые составляют их текущую монету. Сею жаждою мучаются почти все: старцы и юноши, мужчины и женщины, рабы и вельможи. Впрочем – что город, то норов, что деревня, то обычай; но Безглавцы омерзели мне по своему нелепому притворству: они беспрестанно твердят о головах, которых не имеют, о доброте своих сердец, которыми гнушаются. Получающие самые жестокие побои, ищущие их везде, где только могут, утверждают, что их ненавидят.

Я оставил своего товарища в Акардионе и на другой день рано поутру отправился к пределам Бумажного Царства. (Продолжение когда-нибудь.)

Автор: Вильгельм Кюхельбекер